С. В. Краснова
М. ПРИШВИН НА РОДИНЕ В. ЖУКОВСКОГО
«Будто побывал у живого…»
М. Пришвин
В начале осени 1910 года М. Пришвин гостил в Белеве у родственников по матери Игнатовых, и поскольку его путешествия всегда сопровождались краеведческими изысканиями, вместе с тем посетил расположенную в трех верстах от города старинную усадьбу Мишенское, о чем оставил небольшой краеведческий очерк "В Мишенском", опубликованный в газете "Русские ведомости" (1910) (1).
В XVIII веке Мишенское принадлежало Афанасию Ивановичу Бунину, который являлся строителем усадьбы. Здесь благоденствовала его многочисленная семья, и здесь родился его внебрачный сын Василий Андреевич Жуковский (1783-1852), всероссийски известный поэт, переводчик, воспитатель престолонаследника, будущего императора Александра II. В свое время Жуковский был одним из первых наставников Пушкина, и благодарный "ученик" обессмертил его имя стихами, обращенными к портрету "учителя":
Его стихов пленительная сладость
Пройдет веков завистливую даль,
И, внемля им, вздохнет о славе младость,
Утешится безмолвная печаль
И резвая задумается радость.
("К портрету Жуковского").
Эту ветвь бунинского рода упоминает еще один ее выдающийся представитель, правда, со столетней дистанцией, - Иван Алексеевич Бунин: "Я происхожу из старинного дворянского рода, давшего России немало видных деятелей, как на поприще государственном, так и в области искусства, где особенно известны два поэта начала прошлого века: Анна Бунина и Василий Жуковский, один из корифеев русской литературы, сын Афанасия Бунина и пленной турчанки Сальмы" (2, т. 6, с. 543).
В июле 1837 года, путешествуя с наследником престола по России, Жуковский в последний раз посетил родные места и сделал десятки зарисовок Мишенского – на память (3, с. 112). В эту бунинскую усадьбу, где появился на свет, провел свое детство и многие дни последующей жизни Жуковский, и отправился Пришвин почтить память "певца Светланы" – через восемьдесят лет после заключительного визита русского романтического поэта.
Осматривая усадьбу, Пришвин почувствовал, к своему удивлению, что вид Мишенского, его пейзаж странным образом напомнили ему Жуковского, его творчество, которое он никогда прежде не принимал близко к сердцу, а в ученические годы читал весьма машинально, в хрестоматийных отрывках. Здесь все неожиданно переменилось.
Сначала он увидел длинный ряд изб под соломенными крышами, в стороне розовую церковь и усадебный парк. И сразу ощутил во всем этом что-то давно знакомое, как будто "видел это где-нибудь в хрестоматии рядом со стихами Жуковского". Все вдруг ожило и наполнилось забытым содержанием. Почувствовать, что именно здесь только и мог жить Жуковский, Пришвина заставило что-то необычное в природе: "Дождик все утро не может осмелиться брызнуть, солнце сквозь облака – как луна, и все небо – как белый кисейный шатер. … По этому кисейному небу, по этому солнцу-луне и розовой церкви, и соломенным крышам сам догадался, что именно тут жил Жуковский".
Очерк композиционно обрамлен "кисейной" панорамой, слегка смягчавшей пейзажный колорит. И поневоле приходят на память страницы Белинского с анализом поэзии Жуковского, где критик утверждает, что "без Жуковского мы не имели бы Пушкина", что Жуковский вдохнул в русское стихотворство "душу живу", но что его поэзия – отражение не реальных чувств и переживаний, а вздох, стон, печаль, грусть по смутному, туманному идеалу и несостоявшимся мечтам: "Жуковский – это поэт стремления, душевного порыва к неопределенному идеалу" (4, т. 3, с. 292).
То же характерно и для его пейзажа. В нем все тишина, тайна, намек, все в дымке мги и тумана: "Мы бы опустили одну из самых характеристических черт поэзии Жуковского, - продолжает Белинский, - если б не упомянули о дивном искусстве этого поэта живописать картины природы и влагать в них романтическую жизнь. (Подч. авт. – С. К.). Утро ли, полдень ли, вечер ли, ночь ли, вёдро ли, буря ли или пейзаж, - все это дышит в ярких картинах Жуковского какой-то таинственною, наполненною чудных сил жизнью…" (4, т. 3, с. 286).
И кисейное небо с солнцем-луною, и чуть тронутые осенним золотом старинные темные липы – все это живо напомнило Пришвину поэзию Жуковского, и он нечаянно проникся его настроением: "… Вижу перед собой террасу без перил, тихо сажусь на ступеньку…
Уже падают золотые листья с высоких черных лип, клены стоят красные, будто озаренные солнцем, такая ширь в долине Оки, зеленеют изумрудные отавы заливных лугов, чуть слышно мычание стад…"
Здесь тоже все в природе изображено слегка, едва касаясь, с той чуть приметной звукописью, которая так характерна для Жуковского и которую начинающий писатель чутко уловил и перенес в свой этюд. Как будто он вспомнил прозвище Жуковского в литературном кружке "Арзамас" – "Чу!", которое ему было присвоено совсем не случайно. Все здесь притенено, все чуть и слегка: "тихо сажусь", "чуть слышно", "такая тишь…".
Эта тишина парка с его темными липами, с кленами, облитыми нежно сквозящим светом не смеющего проглянуть солнца, пробудила в Пришвине адекватное осмысление поэзии Жуковского, и он с радостью отмечает великую силу места, где сформировался писатель и без чего восприятие его творчества было бы ущербно.
"Такая тишь… Меня охватывает чувство радости и совсем неожиданной. Я шел сюда без глубокого интереса к Жуковскому, так шел, механически, как большинство идет осматривать памятники древности. И вот теперь здесь, на ступеньке террасы с поразительной ясностью проходит передо мной пережитая эпоха, все рисуется так ярко, четко, я с изумлением вглядываюсь в этот мирный пейзаж и удивляюсь, как он мог вдруг оживить во мне мертвое, заученное когда-то механически. "Как же велика эта сила места, где жил и творил человек", - думаю я и вдруг вспоминаю подобное же настроение из прошлого, когда вид кровати Шиллера с измятой подушкой в его домике в Веймаре вдруг создал во мне его образ из всех обломков прочитанного или когда в Клину на двери дома Чайковского под звонком прочитал надпись: "По средам дома нет" и будто побывал у живого…".
"… Портрет Жуковского, его звезда, его мечтательные глаза. Он смотрит на другую стену, где висит портрет девушки…"
Портреты тоже говорят о многом – о большой и взаимной любви Жуковского и Маши Протасовой, по странной воле судьбы не увенчавшейся браком, хотя и оставшейся с ними навсегда. Во многом возлюбленная Жуковского напоминала современникам "Татьяны милый идеал", воспринимавшей жизнь как долг и прожившей отпущенный ей краткий век как "героический подвиг". Именно в связи с нею вспоминаются поэтичнейшие строки Жуковского:
Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
И замолчавшие мечты?
Шепнул душе привет бывалый;
Душе блеснул знакомый взор…
И зримо ей минуту стало
…
В действительности же, описываемой Пришвиным, увы, все забыто и захламлено. В давно прошедшие времена Мишенское наследовала внучка А. И. Бунина Анна Петровна Юшкова-Зонтаг, известная в 1830-1840-е гг. детская писательница. После ее смерти в 1864 г. усадьба со всеми землями и строениями перешла к ее дочери Марии Егоровне Гутмансталь. В 1894 году Мишенское было продано, так как внуки Юшковой-Зонтаг как иностранцы не имели права наследования в России. Новый владелец имения Сергей Алексеевич Беэр – дальний родственник бунинского дворянского гнезда: его теща – Екатерина Ивановна Елагина – дочь Марии Андреевны Протасовой-Мойер. Она-то и настояла на приобретении Мишенского, хотя хозяйство его пришло в совершенный упадок и, по словам С. А. Беэра, "оказалось вымороченным". Новый владелец энергично принялся за оживление Мишенского и его экономических возможностей. Предприимчивый управляющий Г. П. Кондрашин возобновил урожайность полей, занял половину усадебного дома, вторую сдал под летнюю "колонию" для белёвских приютянок (5, с. 193-207). Вот на этих "колонисток" жаловалась Пришвину сопровождавшая его ключница. Это они спали на сваленных в портретной деревянных кроватях и "перебуровили" всю старинную обстановку. "Неужели эта мебель была при Жуковском? – в ужасе думаю я…" Другая зала "вся наполнена грушами, а по стенам висят старые картины и портреты", в следующей пустой комнате Пришвин разглядывает одинокий стол карельской березы и беседует со своей провожатой:
"- Жуковский, - говорю я, - был знаменитый человек.
- Как же, слышала.
- Хорошо бы казне купить этот дом.
- Отчего? Все равно они тут не живут.
- У них семь имениев.
- Вот! – говорю я, - конечно, продадут.
Женщина качает головой.
– человек-то был очень хороший. Жалко".
Так, имение Мишенское осталось заглазным и существовало до 1918 года, будучи собственностью С. А. Беэра, потом его сына А. С. Беэра, страстного ценителя истории этой усадьбы, памяти Жуковского и своей прабабушки Марии Андреевны Протасовой-Мойер, для которой Мишенское было местом священным, связанным с ее детством, юностью и любовью к Жуковскому. Его матерью была внучка М. А. Протасовой-Мойер – Маша Елагина, которая своим изяществом напоминала бабушку и всеми родными и знакомыми уподоблялась хрупкому прелестному цветку эдельвейсу.
По совету своих жены и тещи Елагиных С. А. Беэр приобрел разоренное Мишенское как драгоценную памятную реликвию, дворянское гнездо, где прошла жизнь четырех поколений, начиная с семьи Афанасия Ивановича Бунина и его супруги Марии Григорьевны, рожденной Безобразовой, на приданое которой было приобретено поместье. Беэры возродили и сохранили Мишенское, архивы родственных семей – Буниных, Протасовых, Елагиных и Киреевских. Дважды они были спасены от уничтожения и переданы впоследствии в Российскую государственную библиотеку. Однако вернемся в Мишенское и вместе с Пришвиным бросим прощальный взгляд на Жуковско-Бунинский дом, парк и заречные дали: "Чудный парк! Будто озаренные восходящим солнцем, краснеют клены, с высоких лип с черными стволами падают первые золотые листья. В изумрудной зелени отавы заливных лугов бродит стадо. Небо кисейное, солнце – будто луна. Из парка глядит на меня окошко кирпичного дома. Я стараюсь забыть о раздражающих и негармоничных впечатлениях внутри этого домика и со всем помириться…" - совершенно в духе Жуковского звучит заключительный пришвинский аккорд. В небольшом газетном очерке трижды повторяется пейзаж, столь характерный для Жуковского, и мы вновь вспоминаем рассуждение Пришвина о силе места, где жил и творил писатель.
Данное наблюдение ляжет в основу концептуальной мысли сложившегося писателя о творческой мощи первоначального восприятия, или, как определит ее Пришвин, "силе первого взгляда", который резко, обостренно-отчетливо, как фокус фотоаппарата, схватывает самые существенные грани осознаваемого явления. Об этом есть у Пришвина дневниковая запись от 26 марта 1936 года, когда он охотился на Кавказе и наблюдал его природу: "На свежую приманку слетелись во множестве черные дрозды, сойки, мелкие птички, пришел фазан.
Вот мы видим его только второй раз и уже не разглядываем страстно в бинокль и не волнуемся: фазан и фазан. Вот она великая сила первого взгляда на вещь… Раздумывая о фазане этом, я понимаю себя инженером, овладевающим этой силой… <…>, и в этот самый момент Петя прошептал: "Кабан!" Тогда с фазана мгновенно я перевел глаз – и черное, страшное, необычайной формы чудовище стояло в десяти шагах от меня. Вот в этом первом взгляде на кабана и мысли, что он вовсе не похож на свинью, что это самостоятельное не виданное мной чудовище, и было самое главное. Первое, не по-свиному было уже то, что кабан не пришел, как свинья, а явился с необычайной легкостью. Отчего-то он вздрогнул и замер. <…> Вздрогнув, послушав, кабан хватил носом кукурузу, опять вздрогнул. <…> До того необычайно интересно глядеть на повадки зверя. Мне хотелось бесконечно сильно побыть наедине со зверем…" (6, т. 8, с. 292).
"В человеке вошли все элементы природы, и если он только захочет, то может перекликнуться со всем существующим вне его" (6, т. 5, с. 84).
У него сложилась своя методика постижения окружающего мира, и здесь основное внимание он уделяет "силе первого взгляда". Она-то и способствовала Пришвину разгадать тайну Мишенского, его самобытного ландшафта с неповторимым воспроизведением Жуковским.
"страна поэта", которое сформулировал Гете и развил Бунин, много путешествовавший и краеведчески изучавший творчество писателей-земляков:
Wer den Dichter will verstehen,
Muss in Dichters Lande gehen –
Даже "механическое", как выразился Пришвин, присутствие на родине поэта под влиянием силы места вдруг наполняется индивидуальным содержанием, характерным для выросшего здесь творца, что и случилось с ним по отношению к Жуковскому. Липецкий писатель-краевед В. М. Петров варьирует эту мысль в связи со своим опытом краеведческого общения с тем или иным местом, взрастившим творческого человека: "Незримый свет личности неординарной, высокой неизменно присутствует на родине, по-особому окрашивая все вокруг. Так везде, где бы ни приходилось бывать – на родине Бунина, Замятина, Левитова, Анны Буниной…" (7, с. 245).
Другими словами, на родине писателя складывается и улавливается определенный критерий его восприятия, на что влияет и само место, и "незримый свет личности", здесь состоявшейся.
В родных местах поэта всегда вспоминаются строки его стихов, прообразы творений – личностные, пейзажные, этнографические, ярче проступают черты художественных созданий, обусловленных конкретным жизненным материалом. В связи с Мишенским неожиданно приходит на память элегия Жуковского "Вечер" (1807), в которую П. И. Чайковский вдохнул вторую жизнь. Первые ее строфы стали романсом, исполняемым дуэтом Лизой и Полиной в опере "Пиковая дама":
Уж вечер… облаков померкнули края,
Последняя в реке блестящая струя
С потухшим небом угасает.
Все тихо: рощи спят; в окрестности покой;
Простершись на траве под ивой наклоненной,
Поток, кустами осененный…
Умиротворенное единение природы и человека выражено и мелодической звукописью первой строфы, и конкретно – наглядной картиной журчащего ручья, объятых романтически-мечтательным созерцанием лирического героя.
Очерк Пришвина значителен не только постановкой и убедительным аргументированием проблемы краеведческого изучения писателя, но также, что необходимо отметить, Пришвин первым в России заявил о необходимости государственного сбережения выдающихся центров культурного наследия страны на примере Мишенского. Констатируя явные признаки оскудения замечательных в прошлом усадеб, родников русской духовности на протяжении двухсот лет – XVIII и XIX веков, Пришвин поставил вопрос, к решению которого лишь через сто лет обратилась общественная мысль страны.
Система городских и усадебных музеев, областных национальных парков, в частности парка "Бунинская Россия" в Липецкой области, над теоретическим обоснованием которого работает в настоящее время Елецкий государственный университет им. И. А. Бунина, - все это первые ласточки осуществления грандиозных планов "бережного сохранения того, что донесло до нас время из ближайшего историко-культурного наследия России" (8, с. 4). К сожалению, многое утрачено безвозвратно. То же и в Мишенском: "Сейчас в Мишенском проведены работы по восстановлению парка и сада. Там, где некогда была расположена усадьба (местные жители хорошо помнят ее постройки, вид барского дома, церкви), установлен памятник-обелиск с надписью: "В селе Мишенском 9/II 1783 г. родился и провел свои детские годы поэт В. А. Жуковский (1783-1852)" (3, с. 112).
"В Мишенском" просятся слова упомянутого липецкого писателя-краеведа В. М. Петрова, как будто специально написанные по данному поводу: "Ясно одно – установлением просто каких-то памятных знаков (жил-был такой-то) – дела не решить, это лишь малая часть его. Не возродив жизни в здешних краях, не вернув достоинства человеку, хозяину земли, увековечить память великих сынов – не формально, не для галочки – задача сложная. Но разрешимая. И решать ее – нам" (7, с. 245).
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Пришвин М. М. В Мишенском // Русские ведомости, 1910, 5 сент. № 205.
2. Бунин И. А. Автобиографические заметки. Собр. соч.: В 6 т. М., 1987-1988.
3. Милонов Н. А. Тульский край в рисунках В. А. Жуковского. Тула, 1982.
5. Власов В. А., Назаренко И. И. "Минувших дней очарованье". Тула, 1983.
6. Пришвин М. М. Дневники. Собр. соч.: В 8 т. М., 1982-1986.
"И остави нам долги наша…". Липецк, 2002.
8. Комеч А. И. Русские усадьбы. Время собирать камни // Русские провинциальные усадьбы. Воронеж, 2001.