Ю. Н. Палагин
Осмысление Пришвиным государственной политики на примере Сергиева Посада
Годы жизни Пришвина в Сергиевом Посаде (1926-1937) пришлись на годы великих преобразований в Советском Союзе, на годы пятилеток, на индустриализацию и коллективизацию.
В дневниках Пришвина этих лет отражены его постоянные раздумья о событиях, свидетелем которых он стал и на которые он, писатель, должен был отозваться. Он видит, как его собратья по перу ринулись на стройки, в деревни, как они пытаются отобразить увиденное и как тщетны эти попытки. «Фронт событий так велик, - записывает Пришвин в дневнике 21 февраля 1930 года, - что писателю невозможно осмотреть его весь и описывать в частном явлении общее дело», ибо «частное заслоняет общее». Пришвин приходит к мысли, что в такой ситуации надо просто «жить своей обыкновенной жизнью и записывать, как обыкновенная жизнь изменяется в связи с событиями и успехами фронта».
«заработал себе литературным трудом деньги, выстроил дом (на своей земле в родном имении Хрущево. – Ю. П.), чтобы спокойно работать и растить семью. Пришли коммунисты, выгнали меня из дома, и потом его сожгли мужики». Теперь же, через девять лет, редакторы, тоже коммунисты, «сами меня зовут», вежливо встречают и тут же, услышав от Пришвина, что ему «нужно купить дом», обрадованно отвечают: «Очень хорошо, мы вам денег дадим».
Дом Пришвина стоял за линией железной дороги, и Пришвину приходилось часто переходить железнодорожный переезд. Однажды такой переход подтолкнул его к последующим размышлениям о времени и месте писательского труда в жизни общества.
Это было 20 октября 1930 года. Михаил Михайлович увидел на железнодорожных путях рабочих и цыган. Семья цыган расположилась в овраге с заветренной стороны железнодорожной насыпи, «повесила на палку брезент и жила себе, как ни в чем не бывало. Мать в цветистой одежде цыганской крадущейся походкой красовалась возле чумазых детей», а цыган бил молотом по железу: «вероятно, переделывал украденную подкову, чтобы не узнали».
А на самой насыпи «рабочие-великаны ворочали шпалами. Их лица были прямо с обложки “Красной Нивы”, и таким жалким вспоминался русский интеллигент в пенсне. Сочувствие красоты моей было на стороне рабочего, и вдруг представилось мне, какое великое у нас дело, ведь действительно вот новый человек идет и действительно какая-то гадливость является, когда представляешь себе рядом с ними тела попов, купцов, адвокатов и тощих интеллигентов. Удары молота, звон шпал, потом каша и хлеб, водка, сон…».
Через три дня Пришвин, глядя на организацию рядом с его домом птичьего хозяйства в Вифании и в Каляевке, на рытье двадцати с лишним прудов для разведения рыбы, на строительство Зеленого городка, приходит к мысли, «что если на наш небольшой район столько строится, как же грандиозно все “в общем и целом”. Между прочим, надо везде побывать, чтобы проверить фактически зыбучесть строительства. Именно тут зыбучесть и там отчаяние».
возражения М. М. Пришвин приходил к мысли, что большевики действительно и, главное, уверенно строят новую жизнь и что надежды на возврат к старому рухнули окончательно. «Когда начинаешь раздумывать о судьбах России, - записал Пришвин в дневнике 5 августа 1929 года, - то всегда неизбежно приходишь к мысли о большевиках. Так и в истории нашей большевизм неизбежность, необходимость, тут “все”. Да и в интеллигенции в начале 30-х годов стало исчезать радостное “чувство ожидания близкого конца”». Раньше ей казалось, что коммунизм – это «случайное проявление дикости, что это судороги самодержавия; теперь же начинает проглядывать и длительность и как бы универсальность и необходимость этого «коммунизма». Более того, Пришвин убедился из разговоров с умными людьми, что «множество измученных интеллигентов готовы поверить в пятилетку и про себя уже верят, но им странно выступать с этим (правда, похоже на примазывание), они ждут вождя от честной интеллигенции».
Поэтому не случайно появилось у Пришвина желание увидеть («надо везде побывать, чтобы проверить») главную стройку страны на Урале. Пришвин заключает договор с журналом «Наши достижения» и 23 января 1931 года с сыном Левой, журналистом, уезжает в Свердловск «искать», как он записал с ехидцей в дневнике, «достижения». И вот Пришвин на величайшей стройке.
«А Уралмашстрой, этот гигантский завод-втуз, где сейчас десятки тысяч людей создают новую жизнь. Всего год тому назад тут ведь лес был, и какой лес! Инженер и бухгалтер, ныне работающие на постройке завода, теперь уже похожего на город, расскажут, как они здесь прошлый год собирали грибы и заблудились. Теперь от леса на месте стройки остались там и тут лишь жалкие клочки… Рабочий поселок теперь уже – это целая улица каменных многоэтажных домов. И ни одного деревца второпях не оставили на утеху будущего нового человека. До того неудержимо вперед стремится новый человек, что в этом чрезвычайном усердии беспощаден к прошлому, к лесу».
В глухой таежный край приехали тысячи семей со всех концов страны, нарыли землянок в лесу, коров завели… «Неурожай, разорение, крайняя нужда пригнали их сюда (как не вспомнить «Железную дорогу» Некрасова! – Ю. П.), и большинство, работая, не верят, что завод когда-нибудь выстроится». Зато верят в победу «истинно железные люди, которые стали во главе этого строительства». «Это стремление вперед так огромно, что будущее становится реальней настоящего (...) Теперь тут город, а лес стоит вдали (…) Зато вот механический цех, которого еще нет, – он реален».
Пришвин, называя в дневнике увиденное на Урале ни с чем не сравнимым «ужасом», смотрит на происходящее шире и глубже, чем, например, жалкий «русский интеллигент в пенсне».
«быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу». Он поехал с новой женой и ее сыновьями («чудесные мальчики») по приглашению обкома ВКП(б) в Свердловск. «Через неделю мы вчетвером поедем на Урал, - сообщает Борис Леонидович двоюродной сестре О. М. Фрейденберг в Мюнхен 1 июня 1932 года, - и на этот срок брать работницу не имеет смысла».
«То, что я там увидел, - рассказывал Пастернак З. А. Масленниковой в 1958 году, - нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания».
Надо признать, возражает 2 марта 1931 г Пришвин и себе, и людям, подобным Пастернаку, «что в такой острый момент жизни государственное принуждение к труду необходимо так же, как во время войны».
В этом же 1931 году Пришвин едет от редакции газеты «Известия» на Дальний Восток. В 1933 совершает поездку на Север, на Соловки и Беломорский канал. В 1934 Пришвин ездил в г. Горький изучать автомобильное дело. В 1935 – в северные леса на Пинегу. Исследователь по призванию, свидетель эпохи по положению, писатель по профессии, Пришвин стремится все увидеть, во всем разобраться и обо всем рассказать в очерках, рассказах, повестях, а чаще - в Дневнике.
Есть у Михаила Пришвина книга «Глаза земли». Книга составлена из дневниковых разрозненных записей, этаких маленьких озерков. В главке «Раздумья», написанной в 1946 году, в первом году после победы, добытой как раз неимоверными усилиями строителей Уралмаша и вообще эпохой индустриализации, писатель упоминает добрым словом Маяковского, которого не так давно, в 1927 году, а с ним заодно и Демьяна Бедного он называл «грязными, нахальными придворными поэтами»:
«Читаю взасос Маяковского. Считаю, что поэзия – не главное в его поэмах. Главное то, о чем я пишу каждый день, чтобы день пришпилить к бумаге. Потомки, может быть, и будут ругаться, но дело сделано – день пришпилен.
И это пришитое есть правда, которой, как оказалось, служил Маяковский».
А Маяковский еще в 1929 году в стихотворении «Рассказ Хренова о Кузецкстрое и о людях Кузнецка» (Б. Л. Пастернак не признавал поэзии Маяковского после Октября) показал не только, в каких неимоверных условиях, в голоде и холоде рабочие возводили новые заводы на Урале, но и убедил читателей в том, что «город будет!... когда такие люди в стране в Советской есть», ибо в наших стройках – наше будущее и наша победа:
…Свела
промозглость
–
мокр
уют,
сидят
рабочие,
подмокший
хлеб
жуют.
громче голода –
он кроет
капель
спад:
«Через четыре
года
здесь
будет
город-сад!..»
назвал всех ринувшихся в колхоз «баранами», как два мужика легли под машину, а в записке написали «уходим от хорошей жизни» (22. 02. 1930 г.), видит, как крестьяне, боясь обобществления, режут скот: «В Ведомше (нынешний город Калязин. – Ю. П.) было 500 овец, теперь осталось 40 (посолили)». В Бобошине бабы решили «стоять до последнего, и в коллектив нипочем не соглашаться. Так и ожидали этой сходки, как смерти: помрем вместе с ребятишками, подохнем с голоду, а в коллектив не пойдем». (Было ведь так: наган на стол и мужикам: «Колхоз или Нарым»)». «Везде на улицах только и разговору, что о коллективизации. В Загорском Доме крестьянина за чаем вдруг женщина ни с того ни с сего разревелась. «Что ты?» - спрашивают. Баба отвечает: «Перегоняют в коллектив, завтра ведем корову и лошадь».
«Головокружение от успехов». Пришвин записывает, что Сталин пошел в статье «против себя. Едва ли когда-нибудь доходили политики до такого цинизма…».
«Манифест Сталина вызвал бурю радости у мужиков, но интеллигенция расценила его как искусственный прием, сдерживающий прорыв гнилого нарыва. Черносотенцы недовольны, либералы равнодушны» (7. 03. 1930).
«После манифеста мало-помалу определяется положение: сразу вскочили цены на деревенские продукты, это значит, мужик стал продавать в пользу себя, а не распродавать ввиду коллективизации. И заметно многие перестали думать о войне, что, по всей вероятности, и более верно: не будет войны. Сколько же порезано скота, во что обошелся стране этот неверный шаг правительства, опыт срочной принудительной коллективизации. Говорят, в два года не восстановить…» (12. 03. 1930).
С другой стороны, Пришвин понимал, что крестьянский вопрос так до сих пор и не был решен ни царской властью, ни советской. Пришвин взялся перечитывать «Письма из деревни» агрохимика А. Н. Энгельгардта (1832-1893). 16 апреля 1930 года Пришвин пишет, что Энгельгардт «до некоторой степени примирил мое народническое сердце с марксистской головой (…) Этот писатель-исследователь был убежденный коллективист», пришел в деревню «с очень солидными знаниями и начал основательно изучать хозяйство и природу края. Через несколько лет упорной работы он убедился в органической деградации и помещичьего и крестьянского хозяйства». Он сумел поднять урожайность в Батищеве Смоленской губернии, улучшил породу скота. Книга Энгельгардта («коммунизм Энгельгардта»), как думает Пришвин, может быть полезной именно в наши дни и «в уяснении производственного краеведения (…) и, главное, в формировании того умного и ровного курса, который так необходим, как гарантия от разных левых загибов и всяких уклонов».
«Жуть с колхозами», но как быть, если «среди бедняков 50% природных лентяев», если «вокруг лень, безвыходность, пьянство, слабость, зависть. Страшная среда», в которой «всякий талантливый обращается в кулака»? «Последние конвульсии убитой деревни, - записывает Пришвин 14 апреля 1931 года. - Как ни больно за людей, но мало-помалу сам приходишь к убеждению в необходимости колхозного горнила. Единственный выход для трудящегося человека разделаться с развращенной беднотой, единственный способ честного отца унять своего бездельника сына, проигрывающего в карты его трудовую копейку».
М. М. Пришвин признавался себе, что он слаб в политике и часто ошибается, поддаваясь личному чувству. В том же тридцатом году свидетелем резкого перелома в жизни деревни был М. А. Шолохов, коренной житель станицы Вешенской, крестьянин по происхождению, автор романа «Тихий Дон». О головотяпстве при создании колхозов он писал отчаянные письма правительству, влиятельным людям, выплескивал свой гнев в статьях. И в это же время он пишет роман «Поднятая целина» (первая и вторая части опубликованы в 1932 году). В романе резко поставлена извечная проблема личности и государства, где Шолохов, как и Пришвин, отразил предельно реалистично и боль народную, и необходимость, говоря словами Пришвина, «колхозного горнила».