• Приглашаем посетить наш сайт
    Батюшков (batyushkov.lit-info.ru)
  • Палагин Ю. Н.: М. Пришвин в Сергиевом Посаде

    Ю. Н. Палагин

    М. ПРИШВИН В СЕРГИЕВОМ ПОСАДЕ

    О Сергиевом Посаде и о Троице-Сергиевом монастыре Пришвин знал с раннего детства. Вернее, не знал, а помнил троицкий запах от лошадок, которых ему привозили родственники из Троицы. В дневнике 1946-1950 гг. он записал: "Шел в сосновом бору свежим утром, и вдруг запахло мне чем-то чудесным, и, поймав раз, и два, и три аромат, я понял, что пахло мне той самой детской лошадкой, какие возили нам в детстве в подарок от Троицы. Вскоре оказалось, что вблизи находился завод металлистов в лесу, и пахло от него каким-то эфирным маслом, применяемым в производстве" (1, т. 5, с. 709).

    Первое известное упоминание о Троице мы находим в дневнике Пришвина за 1914 год от 18 мая. Еще 1 мая он был в Хрущеве. В Ельце Пришвина раздражали "ад кромешный в жару", засилье елецких картузников, "пещерные черносотенцы: черносотенные клубы в конторках при лавках и общество хоругвеносцев", расплодившихся перед надвигающейся бурей. Выход виделся Пришвину не в новых потугах "пещерных" горе-патриотов, а в самом обыкновенном – "это семья, труд, постоянство, прикосновение ко всему миру жизни, отечеству, народу". Это чувство дома, "круглого мира", в представлении Пришвина после посещения Троицы, "нисколько не слилось с христианством".

    "всевозможного вещественного с невещественным: аскетического, грибного, ладанного, ржаного". В лаврской гостинице открыто торгуют водкой, женщины-богомолки не отводят глаз от "съедобного", монахи – "ремесленно-грубоватые", иеромонахи живут безбедно, в солидных домах, посадское население свыклось с обмирщением церковников. (В начале января 1915 года, Ив. Бунин, посетивший лавру, отозвался о ней более резко: "Лавра внушительна, внутри тяжело и вульгарно"). И все же эта близость древней русской святыни, стоящей "выше леса дремучего, пониже облака ходячего" и домового внизу, на посадской площади, "этого доброго русского духа", произвели на Пришвина сильное впечатление. Сам Посад оглушил его выкриками женщин-зазывал, похожих "на больших черных тараканов": "Грибочки!", "Блиночки!", "Караси в сметане!" - и благозвучием колокольных звонов: "Удар за ударом, а гуд остается сам собой, земля гудит". Приятное эстетическое наслаждение получил он при взгляде на "причудливые завитки золотого блюдечка. На самом верху изящной колокольни Растрелли" (2, с. 113-114). И ни слова о церковных службах… Лишь благовест и колокольня.

    За годы жизни в Сергиевом Посаде (1926 – 1937) Пришвин более не притрагивался к теме смешения монастырской жизни с мирской. Лавра к тому времени была закрыта, не было ни монахов, ни паломников. В 1927 году на первомайском городском параде "с красными флагами вокруг памятника Ленину, перелитому из колокола киновеи" (Киновея – Черниговский скит в Сергиевом Посаде, Каляевка), М. М. Пришвин с грустью вспомнил былые праздничные колокольные звоны и подумал о таком времени, "чтобы колокола зазвонили не через господство белого и черного духовенства, царя, большевиков, а чтобы пришлось какое-нибудь дело так по душе всем, так стало бы хорошо всем, чтобы и самый вопрос "кому звонить?" – исчез (…), – словом, чтобы колокола зазвонили сами. Будет ли это?" (Пришвин узнал, что не власти, а белое духовенство, боясь господства монахов, запретило колокольный звон. - Ю. П.) (3). В январе 1930 года Пришвину пришлось уже в последний, рассказать о лаврских колоколах.. В дневнике он подробно опишет и зафиксирует на фотопленке, как сбрасывали с колокольни три главных колокола: Царя, Годунова, Карнаухого.

    До 1926 года М. М. Пришвин никогда не имел собственного жилья и нигде больше двух лет не жил. Дом его был везде, где, как он говорил, хорошо писалось. В душе, правда, теплилась мечта о своем просторном рубленом доме с большими окнами, внешне напоминавшем его дом в Хрущеве, а под ними река и легкий челнок. Купленный в Сергиевом Посаде дом был, напротив, тесен, слеповат и выходил на проезжую булыжную улицу. Преимущество все же было: в городе дом стоял на самой окраине, у леса, где водились лисы и дичь; никто не мешал его пяти собакам, и они никого не раздражали; на большом участке земли можно завести не лишнее для тех лет подсобное хозяйство: огород, корову, поросенка, кур, гусей; было удобное железнодорожное сообщение с Москвой, близость к редакциям, издательствам и отличнейшие места для охоты в Константиновской долине, с дебрями, болотами, озерами и плесами, которую Пришвин называл Московскими джунглями и Журавлиной родиной.

    Обычно Михаил Михайлович вставал в "глухое" время года (с конца осени до прилета первых птиц) часа в три-четыре утра, разводил самовар, пил чай и сразу в лес до обеда, или за столик в саду, или за письменный стол, потом отдыхал до вечернего чая, просматривал почту, прочитывал написанное утром домочадцам. Если в утренние часы ничего не было написано, Пришвин считал день "пропавшим", такими же называл и дни, когда в дневнике не было записей.

    Вечерами слушали радио ("великий разлучник") и вели беседы. Из местных приходили писатели: Сергей Григорьев, Федор Каманин, Алексей Кожевников, Владимир Трубецкой, писавший рассказы под псевдонимом Ветов; художник Владимир Фаворский, живший на этой же улице в д. № 101, художник и поэт Павел Радимов, Реформатские, Огневы, Павел Флоренский, дочь Розанова Татьяна Васильевна. Иногда сам Пришвин приглашал всех к себе и заставлял сына Петьку разносить по адресам визитки такого содержания: "Приглашаю Вас в наш дом по Комсомольской № 75 (теперь № 81) на вечер по случаю частичного лунного затмения, в надежде, что у Вас будет полное" (4, с. 131). Часто наезжали гости из Москвы: критик Иванов-Разумник, писатели Новиков-Прибой, Борис Пильняк, старый друг по Елецкой гимназии Николай Семашко и многие другие. В такие дни накрывался стол, на кухне помогала Ефросинии Павловне готовить еду соседка, жена известного в городе коновала и драча Стрелкова Михаила Филипповича. Разговоры прерывались пением. Когда однажды приехал к Пришвиным на черном блестящем лимузине наркомздрав Н. А. Семашко, все выехали за город к деревне Рогачево и за завтраком с самоваром на воздухе под аккомпанемент Семашко и Пришвина (втайне от них прихватили гитару и мандолину) пели русские народные песни. А потом друзья вспомнили любимую, и полилась грустная песня на слова Некрасова "Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село".

    "сначала мылся отец, и мать натирала ему спину. Он сильно расплескивал воду на пол, и без ругани эта процедура обычно не проходила. Следующей мылась мать, и растирать спину долгие годы входило в обязанности отца. При этом он обычно выполнял эту процедуру под какую-нибудь переработанную им песню. Мы всегда эти экспромты с интересом прослушивали, и последний из них мне запомнился навсегда. Вот он: "Православные отцы и почтенные купцы. Приходите наблюдать, как я буду натирать Павловну, Павловну, Ефросинью Павловну!" (4, с. 174).

    Кстати, Пришвин, будучи по натуре вспыльчивым, даже взрывным, умел скрашивать убогость быта или снимать напряжение неожиданной шуткой и выдумкой. Однажды у него поднялась настолько высокая температура и держалась так долго, что пришлось вызвать врача. Выяснилось, что температура поднялась из-за резкого отказа от курения. Курение совершенно лишило его обоняния и мешало нормальной работе желудка. Ефросиния Павловна помогла ему своими самодельными таблетками, и после этого Михаил Михайлович собрал весь табак и папиросы, сложил их в печку, накурился до головокружения и обратился к табаку с речью: "Вот что, табак. Я бросаю и ухожу от тебя. Ты не обижайся и отпусти меня. Даю тебе клятву, что никогда и никого не буду отговаривать от дружбы с тобой, но меня отпусти, пожалуйста" (4, с. 175).

    М. М. Пришвина почему-то принято считать только певцом природы, реже автором романов и дневников. Его общественная деятельность, научная работа как фенолога, агронома, географа, его художественный подход к краеведению, его уроки творчества мало кому известны. Еще в Переславле-Залесском он, работая на биостанции, с упоением возился с юными натуралистами, учил их окольцовывать птиц, заниматься исследовательской работой, сам исследовал торф и составлял планы по его разработке. "Надо выйти из себя и отдаться тому огню, в котором сгорает жизнь", - записал он в дневнике 17 июня 1926 года, а 31 декабря подытожил: "Это был год исключительно счастливый, проведенный у родников Берендеева царства". Такое же желание "выйти из себя" и послужить обществу практическими делами было у Пришвина в Сергиевом Посаде. Домашние встречи с писателями он расширил до литературного кружка молодежи при музее, в педтехникуме, где учил писательскому мастерству начинающих писателей, делился опытом, читал и разбирал свои произведения, где читали лекции как жившие в городе писатели и художники, так и москвичи: писатель и критик Замошкин, редактор журнала "Боец-охотник" Н. П. Смирнов и другие. Это М. М. Пришвину обязаны своей известностью писатель Алексей Мусатов и Виктор Боков, тогдашние студенты педтехникума.

    Виктор Федорович Боков, поэт России, упорно называет себя учеником Пришвина и любит рассказывать на встречах с читателями, как он четырнадцатилетним пареньком читал со сцены свои стихи, как после этого Пришвин впервые пригласил его и сказал: "Стихи вы читали очень плохие, никудышные, но… вы очень красиво держались на сцене. Просто удивительно! Деревенский мальчуган, а вышел, как природный артист, с первой ноты не пофальшивил. Волновался очень красиво. Вот это живое волнение, которое вы несли в зал своими плохими стихами, - оно и тронуло меня – это и есть талант! Этому не научишь, это от природы". Боков возмужал в доме Пришвина и поступил в Литературный институт.

    Беспримерна отвага М. М. Пришвина, когда он выступил в 1928 году в защиту болот в пойме реки Дубны, Заболотского озера и реликтового растения в нем - клавдофоры. Он писал статьи в газеты, обращался с письмами в наркоматы, просил помощи у Горького, добился в 1934 году сохранения озера, но озеро, лишенное подпитки болот, обмелело, и клавдофора погибла.

    – на строительство Беломоро-Балтийского канала, в 1934 – на Горьковский автозавод, в 1935 – в Вологду и Архангельский край, в 1936 – в Кабарду.

    в длину и сто в поперечнике пройдено Пришвиным с семьей и в одиночку за эти одиннадцать лет.

    Когда заканчивалась "глухая" пора и начинался охотничий сезон, Пришвины пешком, или на нанятой телеге, или на легковой машине "Машке", когда ее купили в 1928 году, или в "доме на колесах" (грузовик с фанерным фургоном) уезжали из города в леса и деревни. Снимали пол-избы, готовили на костре, в деревне "покупали только масло, молоко и творог. Остальное все обеспечивалось дичью" и лесом, спали в шалашах, заготовляли на зиму клюкву, бруснику, лекарственные травы, варили варенье из лесных и деревенских ягод и фруктов. Охотились, натаскивали собак, фотографировали, беседовали с местными людьми (не менее тысячи имен и фамилий наших земляков занесено в его дневники). Пришвина часто видели в лесу сидящим на пеньке с блокнотом и огрызком карандаша. Из этих записей рождались впоследствии знаменитые произведения писателя.

    Сергиевопосадский период можно назвать самым плодотворным в жизни М. М. Пришвина. За эти годы им подготовлены и изданы 7-томное собрание сочинений (1927-1930), 6-томное (1929-1931), 4-томное (1935-1939), выходят сборники его произведений в Германии, Англии и др. странах, создаются и печатаются отдельными изданиями части романа "Кащеева цепь" (с 1923 по 1954), "Ленин на охоте" (1926), "Рассказы егеря Михал Михалыча", "Родники Берендея" (1927), "Охотничьи были" (1929), "Журавлиная родина" (1929-1933), "Записки охотника" и "Золотой рог" (1932), "Мой очерк" и "Корень жизни" ("Жень-Шень") (1933), "Отцы и дети. (Онего-Беломорский канал)" (1934-1937), "Календарь природы", "Берендеева чаща", "Серая Сова", "Зверь бурундук", "Рассказы охотника" (1935), "Лисичкин хлеб" (1936-1937). Начата работа над повестями "Лесная капель", "Неодетая весна", "Фацелия", над сборником рассказов "Золотой луг".

    "Я главные силы свои писателя тратил на писание дневников", - говорил М. М. Пришвин, ставя себе в заслугу применение своего "художественного дарования для качественного краеведческого изучения". Хранящиеся в Дунинском музее его дневники этих лет и фотографии (не опубликованные полностью до сего дня) вряд ли уместятся в 10 увесистых томах, ибо так богата событиями, так сложна, трагична и многообразна была жизнь страны, народа и местного населения в этот период, мимо которых не мог пройти Пришвин, волею истории и своей совести писателя-свидетеля оставшегося в стране.

    "Эмигранты, - пишет Пришвин в ответ Горькому в конце мая 1927 года, - осужденные смотреть на Россию только с внешней стороны, не могут видеть, как перестроился изнутри русский человек через свои беды" (7). Примером перестройки сознания в народе может послужить эпизод из сергиевопосадской жизни 1930-х годов, включенный Пришвиным в "Лесную капель". На Вифанском пруду купаются загорские мужчины и женщины. "Они все знают друг друга, и тем самым устраняется необходимость церемониться: знакомство обеспечивает благопристойность; и, конечно, ничего, можно купаться здесь и вовсе без трусиков (…). Показался военный, молодой человек, очень бравый, со своим годовичком на руках. Вот она, новая Россия, обновленный народ. Никогда раньше в старой России нельзя было видеть молодого военного с младенцем на руках: младенца раньше всегда тащила бедная женщина" (1, т. 3, с. 479).

    Каждый записанный в дневнике случай Пришвин всегда осмысливает, связывает его с жесткой политикой советской власти, направленной к искоренению в народе самостоятельности, к уничтожению личности ("Претензия государства стереть все личное"). Например, 9 сентября 1932 года Пришвин делает в дневнике запись: "Сегодня из расчески вылетел еще один зуб, и явился вопрос, можно ли где-нибудь теперь достать расческу. Итак, почти по всем предметам "ширпотреб" и во всей стране (…). И ты, гражданин советский, разве не чувствуешь, что, живя в случайном и хватая случайное (сегодня что-то дают, спешите!), ты сам превращаешься в случай и выходишь за пределы закономерности… " (6, с. 146-180).

    Подобная же мысль заключена в словах жителя деревни Дерюзино Сани, куда Пришвин ходил 2 мая 1931 года, где только что организовали колхоз: "церковь закрыта; в 1-й день Пасхи в деревне шли "раскулачки" – одних раскулачили, другие от страха быть раскулаченными бросились в колхоз, беднота не пошла (ей нечего бояться).

    Так совершается пролетаризация деревни. Саня говорил: "Вот вы шли сюда по своему желанию, а у меня своего желания ни к чему нету, мне самому жить нельзя". А раскулачивают 18-летние мальчишки, которые ничего в человеческом деле не понимают" (6, с. 146-180).

    "Пойдешь жаловаться, председатель слушает и ест яблоко. – "Бросьте яблоко!" просишь. Он отложит, но после того, уж конечно, ничего не сделает" (запись от 22 марта 1932 г.) (6, с. 146-180). В этом минутном раздражении Пришвин, конечно, забыл свою дневниковую запись от 9 декабря 1920 года о том, что "русский человек власти чурается и если сам попадает в капралы, то становится хамом, этой особенностью держался строй старый, держится и нынешний". Когда Пришвин подымался выше частностей, он понимал, что новое в сегодняшней жизни только слово, что переделать многовековой уклад русской жизни, а тем более натуру человека невозможно.

    "Красюковские граждане отпраздновали победу над внутренней эмиграцией "графов" плясом в церкви. Каждый получил чашку чая с пирогом. Ударница Комариха премирована портретом Сталина"(6, с. 146-180).

    Дневник для Пришвина был отдушиной, глотком свободы, своего рода дуплом, куда он мог прошептать свои крамольные мысли и замуровать их до лучших времен. Один раз только в своей жизни он открыто выразил свое отвращение к политике пролетарской власти в поэме "Девятая ель" и напечатал ее в № 1 журнала "Октябрь" за 1930 год. Больше в печати она не появлялась, сам Пришвин о ней старался не упоминать. Оно и понятно. С такой безнадежностью и сарказмом он, всегда и во всем находивший "светлую сторону", никогда не писал.

    Пришвин язвительно написал о том, как советская власть пыталась приохотить к культурной жизни и цивилизованному быту окончательно падших на дно людей в исправительной трудовой колонии им. Каляева на территории бывших Гефсиманского и Черниговского скитов. В поэме вскрыта страшная до омерзения правда, показана тщетная и наивная до глупости попытка выправить, перевоспитать трудом в сапожных, трикотажных, матрацных мастерских этих опустившихся мужчин и женщин: проституток, бродяг, пьяниц, воров, попрошаек и калек. Божии лики так же безучастно смотрят со стен на их прегрешения, как раньше на прелюбодеяния монахов. Безучастен и автор, он даже испытывает какое-то злое удовлетворение от своего неверия в успех этой затеи. Корявый, "немытый" язык героев, их лица, их поступки, да и сам сюжет как будто взяты со страниц повестей А. Платонова "Чевенгур" или "Котлован". Время ли настроило Пришвина на этот лад, а может, увиденное надругательство над святой обителью и над порушенными могилами К. Леонтьева и В. Розанова в Черниговском скиту, которым он пришел поклониться с дочерью Розанова Татьяной Васильевной, вывело его из себя?

    "Девятую ель", хотя само посещение скита было три года назад. В дневнике Пришвина от 18 мая 1927 года есть запись под заголовком "Могила Розанова", где представлен план и описание ее расположения с указанием ориентиров и расстояния, по которым можно найти могилы великих русских мыслителей. Михаил Михайлович Пришвин верил в справедливость истории и будущее России. Только по дневникам Пришвина удалось в 1990 году разыскать могилы В. Розанова и К. Леонтьева и привести их в порядок. В этом же году началось возрождение скита, внутри ограды которого до сих пор находится профессиональное училище-интернат для инвалидов, ставшее с 1944 года преемником исправительного дома им. Каляева.

    Творчество Михаила Пришвина - это кладовая нашей русской памяти, богатствами которой мы можем и должны питать свою душу. Жители Сергиева Посада гордятся тем, что Пришвин приравнял наш город к Петербургу. В письме Максиму Горькому 2 февраля 1927 года он написал: "Кончайте роман и к нам. У нас для писателя есть два чудеснейших города: Питер и Сергиев" (7, т. 2, с. 237).

    Пришвин М. М. Собр. соч.: В 6 т. М., 1956-1957.

    2. Пришвин М. М. Дневники. Машинопись. Май 1927 г. Музей в Дунино.

    3. Пришвин П. М. Путиком отца со знанием в три рубыша. Воспоминания о детстве, совместных охотах и путешествиях. Машинопись. Загорск, 1982.

    7. Переписка М. Горького. В 2 т. М., 1986.

    Раздел сайта: