1912
Я узнал его по английской марке и такое испытывал волнение, что долго не мог распечатать и носил в боковом кармане. Целых десять лет прошло с тех пор, как я получил от нее такое же письмо, а волнение по-прежнему было сильное. Наконец я распечатал письмо и решился на чтение, как решаются в жаркий день сразу броситься в холодную воду.
«Я получила Ваше письмо и книги, но не ответила Вам сразу, потому что надпись на одной из книг возмутила меня. По какому праву берете Вы на себя монополию на то, что есть во мне «лучшего»? Поверьте, Михаил Михайлович, мое «лучшее» осталось при мне и было, и будет со мною всю жизнь, потому что не может один человек отнять у другого то неотделимое и невесомое, которое называется «лучшим». И разве может женщина с седеющими волосами быть ответственной за слова и поступки 20-летней полудевочки? Годы, пропасть, Мих[аил] Михайлович], и если бы мы с Вами встретились теперь, то мы друг друга не узнали бы. Но не для того, чтобы сказать Вам это, пишу сегодня, а для того, чтобы рассеять смешное недоразумение. Хоть Ваш знакомый и служит в банке, но, по-видимому, сведения были получены из недостоверного источника, потому что я вовсе не «директор» банка, а весьма скромная рядовая работница. Видите ли, я имела несчастье родиться женщиной и потому навеки осуждена на ничтожество и работу под начальством людей, которые не стоят моего мизинца. Напрасно Вы думаете, что быть директором трудно – я, наверно, была бы им, будь я мужчиною.
Про Вашу книгу ничего сказать не могу. Мы с Вами говорим разными языками, и мне при моей крайней утилитарности жизни трудно даже настроить свою душу так, чтобы читать с пониманием о психологии людей, столь далеких от меня во всех отношениях. Я ничего, кроме английских газет и книг, теперь не читаю.
Почему Вы не пишете о чем-нибудь более ежедневном и близком».
«Ваше письмо получил. Оно было для меня страшное. Беру большой лист, чтобы хоть сколько-нибудь сделать себя понятным. Вы спрашиваете, отчего я не пишу о чем-нибудь ежедневном и близком. Как художник, я должен сливать это ежедневно близкое с далеким близким. А мое близкое так далеко, что для воплощения его я должен искать людей и природу необычную. Меня смешит иногда, когда я читаю статьи моих противников, спорящих о моей «позиции». Вы были всегда моей единственной «позицией». А вы далеко, вот почему я не пишу о том, чего Вы хотите. Для Вас, впрочем, я могу написать немного и об этом. Ежедневно в квартиру женщины врача, в семье которой я живу, приходит девочка Варя, лет семи, в сопровождении англичанки: девочка лечится. Моя комната выходит в тот коридор, где перед зеркалом раздеваются пациенты, а я иногда подсматриваю, чуть приоткрыв дверь. Мне в голову не приходило, что в зеркало видно меня. И вот однажды я слышу, девочка Варя говорит англичанке: «Мишка (медведь) опять смотрит!» Англичанка пожаловалась врачу, и мне строго запретили подглядывать пациентов. Я послушался, но вот, проходя коридором, вижу на столе конфетку и записочку: «Съешь мою конфетку, Мишки любят сладкое. Варя». На другой день взял я эту конфетку в зубы, стал на стул и смотрел на Варю, не в щелку, а сверху (верх двери стеклянный) и состроил такую уморительную рожу, что англичанка расхохоталась, я вышел из берлоги, познакомился и стал с этой чудесной умненькой девочкой дружить. Ну вот, из моего ежедневного. Теперь, подумайте только, какой мне приснился сон вчера: будто бы не дверь, а стена огромная каменная разделяет меня с девочкой Варей, а я настоящий медведь с конфеткой в зубах лезу на эту стену. Бог, покровитель медведей, помог мне взобраться на стену. «Варя! – говорю я,– Мишка опять смотрит, и конфетка цела». А она отвечает сердито: «Годы, пропасть, Мих[аил] Михайлович], я теперь не девочка, а женщина с седеющими волосами». Так сердито, так искренно сказала, что я – хоп! и съел конфетку и говорю: «Мисс! лучшее со мною, привет Вам от Вашего лучшего!»
Ну, довольно шуток и слов! Мне было очень больно, В[арвара] Петровна], что Вы не поняли мою надпись на книге. Я думал о том «лучшем», детском, которое весь мир бросает как ненужное нам, мечтателям, поэтам и художникам, и мы возвращаем его миру обратно. Я же у Вас ничего не отнимал, а просто подобрал ненужное Вам, что Вы и теперь не цените, и назвал его своим и Вашим «лучшим». По-моему, лучшее и не во мне и не в Вас, а в боге. И это лучшее по существу своему должно быть отдано, как Вы давали мне розы, а я отдаю их миру. А Вы пишете, что лучшее всегда с Вами одной и никому Вы его не отдадите и будете вечной копилкой. Значит, это не то лучшее, о котором я говорю. Не Вы одна, но и все мы, сами не зная того, отдавали свое лучшее, и другие творили из него свою веру. Мы где-то основными концами все в пучок связаны, а другие концы так болтаются. В этом наше небесное благословение и земное проклятие. Я потому называю страшным Ваше письмо, что оно пустое, голое, как скелет, и в то же время искреннее (скелеты – самые искренние).
Теперь Вы, надеюсь, поняли смысл «возмутительной» надписи. Но я признаю, что мысль моя выражена в надписи неясно и как-то задорно очень, и потому, прошу Вас, вырезать эту страницу. Скелетных писем мне больше не нужно от Вас. Но я напишу Вам теперь еще лет через десять и пришлю Вам новую книгу, эта книга будет о Вас самой, и Вы тогда совершенно седая, как императрица Мария Федоровна, поймете наконец, что значит: «привет от Вашего лучшего». Рыцарь Максим.
P. S. Эту книгу напишет «Рыцарь Максим», и книга эта будет знаменитой. Это совершенно серьезно (потому что в ней же все мое счастье и горе будет)».
– маленький, это и есть начало сознания. Женский вопрос я понимаю как свой собственный мужской вопрос.
У нее в письмах это затронуто: неужели она феминистка? Женский вопрос это вопрос о пробуждении нашего сознания. Я рождаюсь в женщине. Женщина меня родила, но это не значит, что она моя или я ее, напротив... я есть только я.
Женщина (Маруха) такой же знак, как и бесконечность, с помощью этой мнимой величины мы решаем уравнения жизни со многими неизвестными.
– будет победа моей мечты, меня! Для победы теперь уже не нужно, чтобы она была женой моей, а тогда это было необходимо, и вот, вероятно, оттого и победа, что теперь что-то чувственное отмерло... Значит, чем меньше чувственности, тем ближе цель, и смерть, может быть, настоящая победа? Но почему же мир так становится близок и понятен от любви к мечте? Задержанное неосуществленное объятие раздвигает мир... на пути к любви мира смирение: рушится «я – маленькое» и переделывается в «я – большое», стихийное; отсюда и страстная любовь к земле, к цветам (...)
И вот когда все гибнет, в последнем отчаянии хватаешься за обломок и плывешь по океану... нет берегов, нет земли, всюду подвижные волны... и тут конец: смирение до конца: не я правлю, а кто-то правит мною, и я отдаюсь, предаюсь Ему. И новый мир складывается в этом опасном путешествии, и новый берег, украшенный никогда не виданными раньше цветами, и опять она, то свидание. Вот почему встреча с ней так дорога мне: тогда оправдается жизнь и будет понятно, для чего и что это было. Тогда, быть может, я отчетливо увижу закон в своей иначе бессмысленной жизни (завет: любить искусство, как ее).
к исканию красок для нового творчества, я уезжаю в глушь к семье, получаю оттуда силы, создаю что-нибудь для того, чтобы это жизненное повернуть и разбить в прах перед каменной статуей.
Значит, никакой победы, новый круг!