1917
[Петроград.]
24 февраля. Вчера забастовка рабочих.
Окулич двигает вагоны на службе, а дома чертит планы устройства своего имения в Сибири. Он обвиняет министра земледелия, министр обвиняет статистиков и народ в отсутствии патриотизма. На его месте нужен бы человек, который просто делает, никого не обвиняя. В министерстве: хлопающие двери кажутся выстрелами.
25 февраля. Член Совета подал вчера министру докладную записку с планом спасения России, в бумаге есть фраза: «когда уже рабочие массы вышли на улицу» (откуда они «вышли», где они были?).
Время от времени хлопает на весь дом, как пушка, входная дверь: «Постреливают? Начинают?»
На Невском, как и в 905 году. Трамваи остановились, где-то в районе, Ямской улицы все еще ходит конка, старая, темная, настоящая прежняя конка. Никто ее раньше при трамваях не видел, а теперь с удивлением смотрят: конка ходит!
Гос. Дума обсуждала отложить заседание до понедельника или продолжать совещаться и завтра: небольшим числом голосов приняли заседание на завтра.
26 февраля. Сегодня 26-го все газеты не вышли. Весь город наполнен войсками. «И кого ты тут караулишь!» – говорит женщина своему солдату. И так видно, что он не знает, кого он караулит: враг свой.
Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая. А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражаются одним словом «хлеб». Как вначале вся жизнь государства была в слове «война!», так теперь в слове «хлеб!». Так что историк первую часть эпохи назовет Война и вторую Хлеб.
Рота солдат, проходя по Садовой, прислушивается:
– Двенадцать часов? – говорит унтер.
– Двенадцатый выстрел! – отвечает солдат. Так и солдаты настроены: ожидают выстрелов.
В бюро нашем кутерьма: потерялась шифрованная депеша о забастовке на патронном заводе, беда, просто беда, ищем, ищем, головы потеряли.
Есть такое общее ощущение, что эта забастовка с лозунгом «Хлеб» прорвала фронт мировой войны (...) То была война, а то хлеб, то армия, а то «хлебармия».
Общее мнение теперь, что хлеб есть, и градоначальник вывесил объявление, что хлеб в Петрограде есть. И так вообще по Руси: «хлеб есть», но хлеба не дают.
Знакомые барышни стоят в очереди за хлебом – вы как сюда попали? «Мы шли на выставку Союза художников, смотрим – очередь коротенькая, и стали. Мы всегда, как увидим коротенькую очередь, за чем бы ни шли – остановимся». Как птички... Приходим на выставку с кусочками черного хлеба – хлеб этот для дома, для семьи, а вот картины для себя: то хлеб, а то совсем другое, и та барышня милая, что стала в очередь из-за хлеба для семьи, мила.
27 февраля. Сегодня утро сияющее и морозное и теплое на солнце – весна начинается, сколько свету! На улице объявление командующего войсками о том, что кто из рабочих не станет завтра на работу, призывается в действующую армию. Мелькает мысль, что, может быть, и так пройдет: вчера постреляли, сегодня попугают этим и завтра опять Русь начнет тянуть свою лямку...
Прихожу к начальнику с докладом (...) а он говорит: теперь все равно: Артиллерийское управление захвачено бунтующими войсками, Предварилка открыта – политические выпущены и проч.
Но бумаги мы продолжаем писать в министерство земледелия о том, что вследствие недостатка муки и рыбы каменноугольные копи Донецкого бассейна должны прекратить работу, что Невьянские заводы должны прекратить перевозку дров по недостатку овса.
При выходе из министерства смотрим на большой пожар на Выборгской стороне: Предварилка или Арсенал?
Хозяйка моя заявляет, что хлеба она больше давать мне не будет: «Теперь,– говорит,– каждый должен думать сам о себе». Я ей отвечаю, что теперь именно и должны мы думать не только о себе.
отдаются, кто бежит, кто смеется, совершенно как на войне вблизи фронта, только тут в городе ночью куда страшнее...
А телефон все работает, позвонил к Ремизову, что дойти до него не мог.
И так кажется, что бы ни было, но все это к лучшему.
«Какой-то старичок на Лиговке,– рассказывает швейцариха,– хлеб получил в очереди два фунта, так, бедный, и лежит с хлебом в руках».
Наступили великие и страшные дни.
28 февраля. Кончается длинный, длинный день (...) чуть долетают в квартиру с улицы выстрелы пулеметов. К Ремизову добраться не решаюсь: в разных домах засели полицейские, стреляют, а по ним стреляют повстанцы...
На углу Тучкова и 1-й линии кучка любопытных, мчится автомобиль с красным флагом с солдатами, пулеметом, и барышня там зачем-то сидит, и косичка у нее маленькая, маленькая рыженькая. «Ура!» – кричит, а из автомобиля стреляют: салют. Кто кричит «ура!», а кто удирает во все ноги. В университете организуются санитарные отряды и питательные пункты, тут все новости: что распущены Дума и Совет, что телеграмму царю послали.
Вечером возле нашего дома стрельба: где-то тут укрывается пристав.
1 марта. Из любопытства прохожу по зданию министерства: все пусто, нет ни души. Зато в университете, как в 1905 году.
Обстрел Зимнего дворца, раздача оружия малолетним. Вопрос – где царь. Легенда слабая: «царь сдался». Обстрел Зимнего дворца. А Протопопов будто бы скрылся в Зимнем дворце, но ему предложили сдаться, потому что из-за него разобьют дворец, и он сдался и впал в обморок, и его на носилках унесли в Думу.
Жуткий вопрос, что делается в остальной России – никто этого не знает... Кто-то говорит: а радость какая, будто Пасха.
Есть слух, что телеграмму царя: «подавить во что бы то ни стало» – спрятали под сукно.
По телефону: Шаховского арестовали. Смерть (моральная)
Протопопова. Министр торговли: Николай Ростовцев. Шингарев – министр земледелия. Керенский – юстиции и т. д.
2 марта. Утренний пеший поход в Государственную Думу. Полная тишина: ни одного выстрела.
В Думе: у жерла вулкана. Котел с пищей под кафедрой – солдаты едят. Екатерин, зал: солдатский митинг.
3 марта. Время. Редко может кто сказать о событиях с точным определением времени, так много всего пробегает в обыкновенный его час. Настоящее начало революции (момент его [времени.– сост.] начала) есть уже предмет исторического исследования.
Вышли на улицу и слушали в народе весть о соглашении двух комитетов и новые приказы новых министров. День чудесный – солнечно-морозный Март. И возрастающая радость народа. На Невском огромное движение, снимаются иллюминационные императорские гербы, складывают в кучи, зажигают, а в витринах показывается объявление об отречении царя. Процессии рабочих-солдат с: «социалистическая республика» – «вставай, подымайся» («Боже, царя» не существует).
5 марта. В ожидании первых газет длинная очередь. И когда они вышли, то все с разных сторон города весь день, возвращаясь домой, пуками, как носят вербу, цветы, несли газеты, кто какие добыл.
Прорвалось – нарыв... самые употребительные слова. Может быть, там, на фронте (в Госуд. Думе), все еще боятся краха, но здесь, в тылу, совершается празднество настоящей великой победы.
– Товарищи! – говорит извозчик, – посторонитесь.
– Товарищ! – говорит офицер извозчику,– довези до Литейного.
6–7 марта. После дней революции я еще не напечатал ни одного своего слова, и мне радостно, что я еще ничего не сказал: как будто передо мною лежит огромное невспаханное поле девственной земли, и я, как многие пахари, теперь в Марте, осматриваю перед началом работ свою соху и потом выхожу на пригорок осмотреть поля.
Прошлое, как большая низина болотная, и я в муках ищу высокое место, откуда можно бы оглянуться на себя и на все.
23 март. Когда начала смолкать стрельба на улицах и люди стали выходить из домов массами на Невский, в это время газетного голода вынес некий торговец множество книг в зеленой обложке, мгновенно его окружила огромная толпа, и когда я добился очереди, то ни одной книги для меня не нашлось: все было раскуплено. Книга эта была «История французской революции». Кто только не прочел ее за эти дни! Прочитав, некоторые приступили читать историю Смутного времени, которая читалась с таким же захватывающим интересом, как история французской революции. Так само собой, имея под собой почву революции, возникло, пробудилось великое стремление знать свою родину, и через несколько лет каждый будет знать историю, потому что это стало совершенно необходимо, потому что образование стало таким же нужным для творчества жизни, как пахарю плуг.
Все больше и больше с каждым днем вырастает фигура Петра Великого, как нашего революционера (Петроград, освободивший Россию).
30 марта. Приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку. Но все государство шло так, будто царь где-то есть. Та часть народа, которая призывала к верности царю, сама ни во что не верила. Не было времени, и можно было узнать его скорость лишь в быстрой смене министров и росте цен. В тишине безвременья каждый давно уже стал отворачиваться от забот государственных и жил интересом личным: все грабили. Это привело к недостатку продуктов в городах и армии. Недостаток хлеба вызвал бунт солдат и рабочих.
31 марта. Таинственная страна была Россия с народом сфинксом. Теперь неизвестная земля показалась: «Земля, земля!» И корабль наш причаливает.
А о том, как теперь в глубине России люди живут, все еще ничего не известно.
Когда тревога, похожая на состояние души во время кораблекрушения, миновала и мы увидели, что жить еще можно, и оглянулись вокруг себя, то услышали, что все вокруг заботятся о хлебе насущном, становятся в бесконечные очереди перед хлебными лавочками, пробуют раздобыть сахару, масла, мяса. Было похоже на кораблекрушение, после которого мы попали на землю необитаемую и стали придумывать средства жизни на этой новой земле.
Раньше мы жили в стране неподвижной.
2 апреля. Царь не верил в себя, как в Помазанника, веру занимал у Распутина тот захватил власть и втоптал царя в грязь. Хлыст Распутин – разложение церкви, Николай – разложение государства соединились в одно для погибели старого порядка (народ вопил об измене).
21 мая. Министры говорят речи, обращаясь к столичным советам, съездам, к советам съездов, к губернским комитетам, уездным, волостным и сельским. А во всех этих съездах, советах и комитетах разные самозваные министры тоже говорят речи, и так вся Россия говорит речи, и никто ничего не делает, и вся Россия сплошной митинг людей.
23 мая. Нытиков теперь нет, много испуганных, но нытиков нет: жизнь интересная.
18 июня. Хрущева. Время такое головокружительно быстрое, кажется, все куда-то летит, но вот попадается на глаза теленок, жует он по-прежнему медленно, ровно, попади он как-нибудь в связь со временем, зацепись как-нибудь хвостиком за человеческое быстрое время – ив какой-нибудь час стал бы огромным быком.
Но это чудо не совершается, и природа творит свое дело, не подчиняясь желанию человека. Так что с природой считаться нужно.
11 июля. Неведомо от чего – от блеснувшего на солнце накатанного кусочка тележной колеи, или от писка птички, пролетевшей над полями, или от облака, закрывшего солнце. Вдруг повеяло осенью, не той, которая придет к нам с новой нуждой и заботами, а всей осенью моей родины, с родными, и Пушкиным, и Некрасовым, с тетками, с бабами, с мужиками нашими, с дегтем, телегами, зайцами, и ярмаркой, и яблонями в саду нашем, и потом и с весной. и зимой, и летом, и со всеми надеждами и мечтами нераскрытого, полного любовью сердца. А потом вдруг: что это все погибает. Новое страдание, новый крест для народа русского я смутно чувствовал еще раньше, неминуемо должен прийти, чтобы искупить – что искупить?
Так развязываются все узлы жизни. Вот развязалось в хозяйстве: сено сопрело, вышло из крута и теперь стало понятно, как мы уберемся. Так же и в этом узле всей России и всей мировой войны: Россия выходит из круга.
На вопрос мой одному крестьянину, кому теперь на Руси жить хорошо, он ответил: «У кого нет никакого дела с землей». Солдат ответит, у кого нет дела с войной, купец – с торговлей. И вообще – с настоящим. Кто с будущим живет – тому хорошо. Но будущее теперь никому не известно. Значит, тому хорошо, кто верит или даже просто стремится, движется.
16 июля. За отбивкой косы. Упрямая работа: тюканье стальным молотком по узкому жалу. Так в юности, когда нахлынула волна марксизма, по узенькой дорожке упрямо, не слушая никого, нужно было идти. Смутно, помню, поднимался вопрос на то положение, что не нужно давать денег на флот и армию: «А как же оставить отечество без защиты, кто-нибудь должен защищать его, почему не я?» И сейчас же ответ на это: «Пусть это делает тот, кому это выгодно, охотников защищать найдется много». Точно так же и о смертной казни: она необходима в этом обществе, и пусть палача выбирают из этого общества, а я не буду палачом. И вот это общество теперь как сговорилось отступиться от этого дела. Тогда Керенский и Чернов становятся палачами. И делают они совершенно то же, что и буржуазия, заменяя название целей – «незыблемая основа трона», «священная прерогатива монарха» и проч., своими названиями: «завоевания революции, основы демократии» и проч. Изменяются слова и форма, сущность остается совершенно одинаковой, и Апис по-прежнему стоит привязанный к колышку и жует свою вечную жвачку и равнодушно, как поднятую дорожную пыль, пропускает мимо себя, даже не взглянув, вихрь революции.
А Толстой не изменил бы себе, и «трагической необходимости» Керенского он не подчинился бы.
22 июля. Терраска у меня крытая, с перилами и столбиками, будто рубка на пароходе. Вечером, бывает, когда спать лягут все и тихо сядешь и оглянешься возле себя – вот деревья распускаются, другой раз сядешь и смотришь – деревья цветут, а то вот уже и пожелтели и листья на террасе лежат, и кажется, будто плывешь куда-то – куда? Прошлый год проплывал тоже этим краем и здесь же раздумывал, чем кончится это путешествие, удивлялся, никак не догадался, что кончится разгромом монархии. А теперь? неужели кончится созданием монархии?
В комитеты мы не верим. И даже в Учредительное собрание не верим. Чтобы это вышло, должно совершиться нечто, не хватает какого-то звена.
31 июля. Не работа страшна человеку, а забота. Заела забота, и не знаешь, что к чему выведет. Одни говорят, что хлеб все равно отберут, хлеб не свой, а государственный. Другие говорят, что хлеб не дадим, пусть сначала устроят дешевые сапоги, штаны, тогда и хлеб отдадут.
1 августа. Государство есть организация силы. Сила осуществляется властью. Извне эта власть обращена на защиту границ государства. Изнутри на индивидуума, который силою подчиняется целому. В монархическом государстве подданные не свободны. В республике свободны, потому что индивидуум сознает необходимость подчиняться и подчиняется добровольно. Путь освобождения от государственного насилия есть путь сознания личностью необходимости жертвы общему делу.
Земля – это закон необходимости. Так мыслит свободный. А раб мыслит: земля – свобода, воля – захват.
и поражаем иностранцев широтой и великодушием. Из области литературы, искусства и подпольной политики мы теперь странниками вступили в мир сплетения корысти народов и здесь проповедуем мир всего мира.
7 августа. Мы чего-то ждем, какого-то решения или события.
8 августа. Сухо, сухо. Гудит молотьба на деревне. А сеять мы перестали: очень сухо. Как отсеюсь, так и нырну в Питер. Окунусь и установлю, что дальше: жить со своими темами или принять участие прямое в жизни сей?
10 августа. Может быть, Россия движется к гибели и явно нелепы все эти новые учреждения, земельные комитеты, продовольственная управа и всякие другие деревенские комитеты, но что за это время человек стал совершенно другой – это несомненно, нелепо он поступает, нелогично, но психологически он был гражданином. Стукнулись лбами, но поняли.
Три дня не был в поле и вышел и увидал свое дело, я работал простуженный, ходил с пудовым лукошком семян на шее, швырял семена, а в саду моем грабили сливы, ломали сучья, я уходил в сад разгонять воров, возвращаясь в поле, заставал в просе телят, на клевере лошадей; тогда я не думал, хорошо ли, плохо ли мое дело, лишь бы покончить; а вот теперь,– о, какая радость! – я глянул на поле после дождя по солнышку: рожь уже вышла из краски, внизу была розовая, вверху зеленая и на каждом зеленом листике висела капля сияющая, как алмаз. Я все поле исходил, шаг за шагом много раз, и тут было много мест, связанных с болью души, вот здесь я... (все мои горести) теперь на всех моих больных местах было такое согласное, и я всему этому дал жизнь. Вот обсев – черная земля. Я возвращаюсь домой, беру лукошко с семенами и подсеваю, подправляю.
Черновская политика типично чиновничья прежнего режима: только раньше дело велось через губернаторов, а теперь через земельные комитеты. Необходимо было одновременно с идеей политического объединения дать трудовому народу идею новой общественной и государственной собственности.
20 августа. Хозяйство – борьба с природой, с хищниками, нелепым человеком, с его скотом. И сразу тут ничего не сделаешь: дерево мира вырастает в борьбе, и обыкновенно не тот садится отдыхать под ним, кто растил его, сядет кто-то другой. В борьбе и муках вырастает дерево мира. Так разные пароды растят свое дерево мира, и оно служит для всякого миром, но растят его они в борьбе.
Сразу – чудо. Вот в Аписе и надо изобразить этот образ вечной борьбы, это долгое время роста животного и противопоставить ему чудо.
Вижу я поле, осеннее крестьянское, без конца в длину и ширину, поле, соединенное из мелких душевых полосок, поле с потускневшим жнивьем убранной озими, поле печальное: грачи табунятся, и скот бродит в большом числе, и одна копешка, неубранная и несворованная, и одна полоска, худо сжатая и растрепанная. И будто бы тучи на небе ходят, то закроют солнце и брызнет дождик, то чуть пояснеет, словно тяжко больной лежит и то одумается, то опять вес замутится, задернется. Ветер проносится по полю быстро, кс:: Время революции, и так это странно смотреть на черного бычка: вот мчится куда-то ужасное Время, а он, черный бычок, стоит и жует и не смотрит и не хочет смотреть на Время, стоит и жует непрерывно, и с ним вместе все стадо жует непрерывно, и земля эта иссера-желтая лежит вечно, и недвижимо, и равнодушно.
1-го сентября в ночь на 2-е. Мы теперь дальше и дальше убегаем от нашей России для того, чтобы рано или поздно оглянуться и увидеть ее. Она слишком близка нам была, и мы о ней гадали, но не видели; теперь, когда убежим, то вернемся к ней с небывалой любовью.
8 сентября. Брошена земля, хозяйство, промышленность, семья, все опустело, все расщепилось (...) в десятый раз умерли всякие покойники: Тургенев, Толстой, закрыты университеты, еле-еле живут люди в городах, получая ½ ф. хлеба в день, и весь этот дух народа ушел вот сюда, в эти организации...
Я думаю, что эти организации есть выражение какого-то духа, исчезнет он – и все исчезнет, как сон, что это за дух?
Прежде всего этот дух почивает почти исключительно на Петербурге, здесь его сила, тут его война. Возьмите крестьянина, которому нужна действительная земля,– он не имеет ничего общего с членами организации «Земля и воля», его вопрос один: дадут землю или не дадут.
Для будущего драматурга будет очень легко изобразить небольшой эпизод мировой войны, который представляет собой демократическое совещание: потому легко, что оно даже и совершается в здании Драматического театра.
В оркестре, как бы из подполья, сто человек хроникеров, стенографистов, журналистов с точностью записывают происходящую драму.
раз слышали Керенского, и на них его слова не действуют. Мало-помалу и мной овладевает то же странное состояние: это не жизнь, это слова в театре, хорошие слова, которые останутся словами театра.
Конечно, многие из присутствующих, говорящих об обороне страны, готовые пойти на фронт и положить свою жизнь за родину: но что из этого? Нужно но «я готов умереть», а «мы готовы»...
– Все ли тут согласны? – спрашивает Керенский.– Я не могу здесь говорить, если не уверен, что тут присутствуют люди, которые готовы назвать мои слова ложью!
– Есть такие! – хором отвечают большевики.
Керенский борется с большевиками, происходит драматическая сцена. Публика, кажется, готова разорвать большевика, кричит, где он, ищут.
И вот один поднимается и вызывающе смотрит. Потом шум стихает. Большевик садится. А Керенский продолжает говорить о защите родины.
Керенский большой человек, он кажется головой выше всех, но только если забываешь и думаешь, что сидишь в театре.
Потом выходит Чернов, как будто лукавый дьяк XVI века, плетет хитрую речь про аграрные дела, но неожиданные выкрики слов «категорический императив аграрного дела!» выдают его истинную эмигрантско-политическую природу русского интеллигента, и оказывается, что просто кабинетный человек в Александрийском театре, плохой актер изображал из себя дьяка, мужицкого министра, что это все, все неправда, и слова его никогда не будут жизнью.
Так создается это чрезвычайно странное состояние, как в театре: каждый из неподвижно сидящих зрителей, каждый в отдельности готов идти за своим Верховным главнокомандующим, но никто не пойдет, когда представление кончится, и все пойдут по домам.
10 октября. Простая женщина подошла в трамвае к важной барыне и потрогала ее вуальку на ощупь.
– Вот как они понимают свободу! – сказала барыня.
украшений, даже без воротничка, белой глыбой над стаканом вина. Кроме Горького и Шаляпина, тут, в кабинете, было человек десять каких-то мне незнакомых, и дамы. Разговор был ничтожный. Вдруг Шаляпин, словно во сне, сказал:
– Не будь этого актерства, жил бы я в Казани, гонял бы голубей.
И пошел, и пошел о голубях, а Горький ему подсказывает, напоминает. И так часа два было о голубях в ресторане, потом у Шаляпина в доме чуть не до рассвета все о Казани, о попах, о купцах, о боге без всяких общих выводов, зато с такой любовью, веселостью. Горький спросил меня после, какое мое впечатление от Шаляпина. Я ответил, что бога видел нашего какого-то, может быть (1 нрзб.) или лесного, но подлинного русского бога. А Горький от моих слов даже прослезился и сказал:
– Подождите, он был еще не в ударе, мы еще вам покажем!
Так у меня сложилось в этот вечер, что Шаляпин для Горького не то чтобы великий народный артист, надежда и утешение, а сама родина, тело ее, бог телесный, видимый. Народник какой-нибудь принимает родину от мужика, славянофил от церкви, Мережковский от Пушкина, а Горький от Шаляпина, не того знаменитого певца, а от человека-бога Шаляпина, этой белой глыбы без всяких выводов, бездумной огромной глыбы, бесконечного подземного пласта драгоценной залежи в степях Скифии.
спасаясь от гибели, забился в смертельной тоске. Нет, не теми словами говорим мы и пишем, друзья, товарищи и господа мира сего. Наши слова мертвые камни и песок, поднятые вихрем враждебных, столкнувшихся сил.
Собираю, пишу картину художественную, нижу слово за словом, привычно подбирая их одно к одному, но вот входит хозяин из очереди и говорит мне, рассказывает ужасное. Я бросил художество и хочу писать для газеты, но слова мои будто мертвые камни. И то не нужно, и это не нужно, что же делать?
7 ноября. Движение началось уже с первых дней революции, и победа большевиков была уже тогда предопределена.
11 ноября. Большевизм есть общее дитя и народа, и революционной интеллигенции.
12 ноября. Родина стала насквозь духовной, мы знаем, что это никто не может отнять у нас и разделить, но не ведаем, как воплотится вновь этот дух.
– кто там? – я отвечаю, как условились с Ремизовым, по-киргизски.
– Хабар бар?
Значит, есть новости?
Девушка мне отвечает со смехом:
– Бар!
– Грач пришел!
Киргизские мои слова почему-то вызывают в ней образ грача и всегда неизменно. Сама же Настя белая, в белом платочке, и притом белоруска. Кто-то сказал ей, что Россия погибает. Сегодня она и передает нам эту новость: Россия погибает. И на вопрос мой киргизский: «Хабар бар?»
– Есть,– отвечает она,– Россия погибает.
– Неправда,– говорим мы ей,– пока с нами Лев Толстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет.
– Как,– спрашивает,– Леу?
– Толстой.
– Леу Толстой.
Пушкина тоже заучила с трудом, а Достоевский легко дался: Пушкин, Лев Толстой и Достоевский стали для Насти какой-то мистической троицей.
– Значит, они нами правят?
– Ах, Настя, вот в этом-то и дело, что им не дают власть, вся беда, что не они. Только все-таки они с нами.
Как-то пришел к нам поэт Кузмин, читал стихи, Настя подслушивала, потом спрашивает:
– Это Леу Толстой?
Потом пришел Сологуб, она опять:
– Это Леу Толстой?
Как-то на улице против нашего дома собрался народ и оратор говорил народу, что Россия погибнет и будет скоро германской колонией. Тогда Настя в своем белом платочке пробилась через толпу к оратору и остановила его, говоря толпе:
– Не верьте ему, товарищи, пока с нами Леу Толстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет.
31 декабря. Есть люди, которые живут на ходу – остановился и стал бессмысленным. И есть читатели, которые массу читают, но после прочтения ничего не помнят. Так теперь похоже и мы все в государстве Российском в заключение Нового года: испытав такую жизнь, никто не знает, что будет дальше и что нужно делать.
Я вам скажу, что нужно делать: нужно учиться, граждане Российской республики, учиться нужно, как маленькие дети. Учиться!