1918
[Петроград.]
1 января. Встретили Новый год с Ремизовыми: их двое и я, больше никого. На дворе стужа ужасная.
Мне понравилось, как вчера в трамвае одна молодая дама, увидав объявление о бал-маскараде, гневно сказала:
– В такое время негодяи о каких-то балах думают, нашли время!
С Новым годом поздравляемся... и не знаем, что пожелать, говорим:
– С Новым счастьем!
12 февраля. На Невском в трамвае, как бывает – сидят люди молча, хмуро, стоят в тесноте, поглядывают, как бы сесть. И вдруг языки развязываются, все вступают в спор, и видишь в окошко, что на улице тоже везде кучками о чем-то говорят. Это значит, что день поворотный, исторический. Никаких газет не надо в эти дни, нужно только прислушиваться, о чем говорят.
22 февраля. Так все напряженно, и уже никаких митингов на улице нет и длинных разговоров... В печати появилось новое выражение: гибель социалистического отечества.
27 февраля. В трамваях заметно стало просторней: солдаты разбежались, рабочие ушли «на позиции». Говорят, будто Бонч-Бруевич кому-то сказал: мы заключили мир в Берлине.
2 марта. К вечеру узнаю, что мир подписан.
4 марта. Вечером, вероятно, от голода внезапно заболела голова, едва отлежался – голод настоящий. Кто-то просит рассказ написать в сборник (...) совещаемся о сибирских детских журналах.
5 марта. Утро – иду, весна! Только калоши худые. Светится небо, все ликует, а голубей на улицах ни одного: выловили, или сами подохли.
Продукты все как то сразу исчезли с рынка.
6 марта. Наконец-то решилась хозяйка моя купить конину, опустила ее в святую воду и подготовила вообще к вкушению котлет такую обстановку, будто мы грех какой-то совершаем, не то человека, что ли, зажарили. И стоит она у печки старая, голодная, страшная.
Собака голодная, облезлая шла, качаясь, по Большому проспекту, на углу 8-й она было упала, но справилась, шатаясь пошла по 8-й, навстречу ей шел трамвай, она остановилась, посмотрела, как будто серьезно подумала: «Стоит ли свертывать?» – и, решив, что не стоит, легла под трамвай. Кондуктор не успел остановить вагон, и мученья голодной собаки окончились.
15 марта, Пламя пожара России так велико, что свет его, как солнца свет утреннюю луну закрывает, так невидим становится свет всякого нашего личного творчества, и напиши теперь автор подлинно гениальную картину, она будет как бледная утренняя луна, бессильная, лишняя.
22 марта. Прислонившись спиною к решетке Аничкова моста, девушка, очень миловидная собой, в очках, стоят с протянутой рукой и в руке коробочка с двумя кусочками мыла. На нее никто не обращает никакого внимания, потому что она очень нерешительно предлагает мыло, и вся как-то ни к чему здесь, и совестится, и еле-еле шевелит губами, предлагая мыло. Я нарочно раза три прошел мимо нее, чтобы разобрать ее слова, и наконец услыхал:
– Метаморфоза.
Вероятно, это было название мыла.
26 марта. Скрою же грусть свою и тайну свою отдам небесной лазури.
Отдам же грусть свою небесам – пусть они дадут за нее радость вам, и тайна моя, растворенная в золотых лучах солнца, незаметным нечаянным и радостным чудом украсит для детей луга цветами, поля хлебами, моря просторами и воздух прозрачностью.
3 апреля. Моей любовью стал медвежий угол России, моей неприязнью – мещанский уклад Европы.
– в народе русском его подъемы к общему делу – и как бывало на покосах, и в первое время волны, и в первые дни революции.
Крестьян замучила чересполосице, интеллигенцию – платформы и позиции.
10 апреля. Я с малолетства знаю всех мужиков и баб в нашей деревне, они мне кажутся людьми совершенно такими же, как все люди русского государства: дурные, хорошие, лентяи, бездарные и очень интеллигентные. Никогда я себя не отделял от них, никогда не выделял мужиков от других сословий, только они ближе других были ко мне, и потому я говорю о них.
14 апреля. Нынче я приезжал в наш город и еще не видел своего хутора, захожу в одну лавку и там встречаю седую, старую Любовь Александровну. Не поздоровавшись даже со мной, спросила:
– Видели, полюбовались?
Я слышал, что мужики (1 нрзб.) разгромили ее имение.
– Нет,– ответил я,– не видел и не любовался.
– Очень жаль: плоды ваших рук.
– Как моих?
– Ваших, ваших! – крикнула она.– У всех помещиков дома разграблены и снесены, а ваш дом стоит. Я сведений о своем доме еще не имел.
Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из великих предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудиями, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках.
Видел ли кто-нибудь картину весеннюю во время движения соков срубленных молодых березовых рощ? Сок ведрами льется из срезанного ствола, заливает землю вокруг, как снегом, так блестит на солнце нестерпимым блеском, потом начинает краснеть, краснеть, и вот все становится ярко-красным (...)
Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном в три обхвата парковом дереве и, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за что: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся, и он будет сажать деревья (...) Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет, как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудесному дереву.
В средней России, где я теперь нахожусь,– сухая земля, корешки озими еще не обмылись по-настоящему, начинаем опасаться, сеем и опасаемся: что, если неурожай?
И прошлый год было страшно, казалось тогда, что весь исход революции зависит от урожая – голод мог задавить ее. Теперь шансов на голод больше в сотни раз: земля еще один год остается без навоза, вот уже три года крестьяне навоз (2 нрзб.) не вывозят (...)
Я беру самый лучший уезд в Орловской губернии, где хлебных уезда всего только три: мы должны непременно дать хлеб в те голодные уезды. Вот теперь и подумаешь, что, если неурожай...
2 мая. Принципы творчества будущего: ветер, буря, революция. Личность находит себя в настоящем, в любви к текущему: мир, свет, любовь.
Из слободы движется стадо коровье и разбредается по разным улицам: коровы сами идут в своп дома. Только новых коров провожают хозяева, иногда женщины, иногда мальчики или девочки. Мы смотрим в окно и на коров и вдруг все воскликнули:
– Капитолина Ивановна!
Самая богатая наша барыня Ельца, Капитолина Ивановна, в шляпе, хорошем пальто и с веточкой в руке шла за коровой.
– Вот до чего дожили.
Завтра погибнет мой сад под ударами мужицких топоров, но сегодня он прекрасен, и я люблю его, и он мой.
Прощаюсь с садом и ухожу; я найду где-нибудь сад еще более прекрасный: мой сад не умрет.
«Проскочу или не проскочу?» – совершенно один иду, и вот показывается далеко другой человек. Оружия нет со мной, а кулак на случай готовлю и держу его так в кармане, будто вот-вот выхвачу револьвер. Тот, другой, приближается, всматриваюсь: книжка в руке, слава тебе господи! с книжкой человек не опасен, он друг мой.
Неведомый друг мой с книжкой в руке, вам пишу это письмо из недр простого русского народа.
19 мая. Кукушица, рано кукуя нежным своим и глубоким голосом, пролетела над крышей моего дома, и голос этот остался, протянулся, запел.
22 мая. Завет художнику. Не искушайся дробностью жизни: в политике, в хозяйстве: страдай или радуйся в этом, но не смешивай одно с другим.
Помни, что раз ты художник, жизнь тебе хороша.
3 июня. Многие в провинции спрашивали меня, видел ли я когда-нибудь Ленина и потом – какой он из себя и что он за человек. Пусть Ленин все равно какой, мне нужен в Ленине человек убежденный, честный, сильный.
Узнав мое мнение о Ленине, мне говорят: а не могу ли я о всем потом Ленину рассказать, не вникнет ли он в положение по человечеству.
Я еду, и мне кажется, я что-то везу в себе Ленину, я начал думать о том, что человек перестрадал, о будущем и что я могу сказать Ленину.
(Москва.)
8 июля. Знакомый журналист приходит и объявляет нам: Мирбах убит.
Странные часы мы провели в это воскресенье: мне казалось, в этой пустоте весь рост жизни остановился, цветы не цвели, трава не росла, всеобщая была пустота и в пустоте... Мирбах.
10 июля. Может ли из страдания человека одинокого выйти счастье, радость – спасение всего человечества? Или его радость – награда сама собой, а их счастье само собой, только потом, чтобы все на свете примирить и сладить, устанавливают, что страдание одинокого человека мир спасло.
29 июля. Что бы там ни говорили в газетах о гражданской войне и все новых и новых фронтах, в душе русскою человека сейчас совершается творчество мира, и всюду, где собирается теперь кучка людей и затевается общий разговор, показывается человек, который называет другого не официальным словом товарищ, а брат.
[Хрущево. ]
6 августа. Политика стала личным делом такой же ценности ц необходимости, как обеспечение своей семьи мукой, чаем и всякой всячиной, необходимой для ежедневного проживания.
11 августа. Горький затевает какое-то массовое издательство иностранных писателей.
31 августа. Помню, Петров-Водкин писал яблоко во время революции и потом говорил мне, что такое яблоко он мог написать только во время революции.
8 сентября. А счастье свое, настоящее, вечное счастье я понимаю в тихом подвиге, тайном деле с отказом от пользования благами – это моя тайная сущность, приступить к выполнению которой мешает мне не то обида, не то гордость, не то неизведанность того, что все изведали, что-то весьма маленькое, что в то же время заслоняет большое: неустройство в моем доме мешает войти в великий дом всего мира.
Что редко встречается теперь в нашем возрасте – это способность до конца друг другу доверяться, шагнуть как-то через все невозможные перегородки и в конце концов радостно встретиться.
11 сентября. Роковой седой волос выбивается на свободу и будто шепчет: «Спеши!»
Однажды Ремизов сказал:
– Вот бы настоящим критикам разобрать интересный вопрос, почему Пришвин не хочет описывать людей, а все коров, собак и всякую такую всячину.
Это вот почему: потому что сердечной жизни человека (себя) я не понимаю и боюсь трогать этой догадкой, спугивать, непережитое отдать бумаге, расстаться с будущим. Тут дело мудрое.
22 сентября. Какая тишина в золотых лесах! Далеко где-то молотилка, будто пчела жужжит, а войдешь в лес, то пчела, будто молотилка,– так тихо!
Тихо, тихо: земля под ногою, как пустая, бунчит.
Светлый прудик тихий, обрамленный осенним цветом деревьев, как затерянное начало радостного источника встретился мне на пути. Тут с разноцветных деревьев: кленов, ясеней, дубов, осин – я выбираю самые красивые, будто готовлю из них кому-то цвет совершенной красоты.
Источник радости и света встретился мне на пути, и все ясно мне в эту минуту, как жить мне дальше, чтобы всегда быть в свете и радости.
Есть личные тайны, которые не только нельзя рассказать другому, но и себе не признаешься в них: их можно рассказывать другому лицу только поступками, а словами сказать – убивать их.
24 сентября. Сколько забот теперь, чтобы просто прожить (...) Керосину нет, сапоги развалились, где достать к зиме валенки, чел лошадь прокормить (...) – конца нет заботам!
Мы входим внутрь природы, делаемся составными частями ее механизма, лишенные сознания значения своего участия и удивления.
Ночью на страшной высоте где-то под самыми звездами, чуть слышные, летели дикие гуси,– на мгновенье колыхнулось прежнее чувство красоты и великого смысла их перелета, а потом исчезло, как излишняя роскошь.
(Елец)
29 октября. Прошло всего 18 дней с того дня, когда я с узелком в руке оставил Хрущеве, а кажется, год прошел.
5 ноября. Старый нотариус Шубин в своем саду по ночам спиливает сучья деревьев для отопления, он же клеит конверты, вяжет чулки и делает гильзы для папирос.
10 ноября. В любви можно доходить до всего, все простится, только не привычка...
Два дня хлопочу о разрешении выехать в Москву. Чем меньше хлеба, тем больше бумаг, и бумажное производство растет по неделям, как цены.
[Москва.]
22 ноября. За полтора месяца (...) не написал ни одной строчки первый раз в литературной своей жизни. Не прочел ни одной книги.
где-нибудь открытую лавочку, и вижу, идет навстречу мне красивая дама с гордым измученным лицом, она отвертывается от встречных, глядит куда-то в подвальные этажи, каждая черточка ее лица говорит, как постыл ей свет. Злая месгь, злой камень и дума, что вот съем привезенный фунт соли – что тогда есть? Так, в поисках спичек, конвертов я зашел в «Русские ведомости» к Игнатову.
Старичок по привычке ежедневно ходит в редакцию, и несколько других старых сотрудников: там они сидят часа два, обсуждая события.
[Елец]
1 декабря. Вячеслав Иванов у себя в 4-градусной квартире, в шубе, в очках сидит, похожий на старуху... «Можно ли так дожить до весны?» Оптимисты говорят: «Нельзя! должно измениться». Пессимисты: «Человеческий организм бесконечно приспособляется...»
21 декабря. В деревне все-таки преувеличивают городской голод: там не учитывают претензии культурного человека. В городе преувеличивают деревенскую сытость, не учитывая воздержанность обычную примитивных людей.
помыться! Борьба со вшами и тут же забота о театре для народа.
25 декабря. Завтра день прибавляется. Керосиновый вопрос решен. Через три месяца решится дровяной вопрос, а хлебный в неизвестности.
Надо взяться за себя, чтобы не пропадало время...
Я всегда чувствовал безнадежную серость русской жизни (...) Пусть все гибнет, что подлежит гибели и что хочет гибнуть, это гибнет частное, я отделяюсь от него и прославляю жизнь. Я не нуждаюсь в богатстве, славе, власти, я готов принять крайнюю форму нищенства, лишь бы остаться свободным, а свободу я понимаю как возможность быть в себе...