1923
13 марта. Вчера в день годовщины февраля был день-то какой, никак и передать невозможно, до чего хорош! Читал «Голубые бобры» в Союзе писателей.
16 марта. Судьба ведет людей, конечно, к себе в дом, но какими путями – нам неизвестно, и едва ли найдется хоть один человек, угадавший с юности свою судьбу. У нас в России теперь вот как это видно! Возьми любую жизнь своего поколения и читай, как кому, да! Всякий пришел к себе в дом, по такими кривыми путями.
[Талдом. ]
20 марта. Остановись на минуту, присядь записать свои мысли, свое чувство, и этот стул или пень, куда ты присел,– уже есть твой дом: ты сидишь, ты оседлый, а та мысль, то чувство, которые ты записал, уже покоятся на основании том самом, где ты присел, будь это стул или пень. Вот почему искусства не бывает во время революции: нельзя присесть. И вот почему источником искусства бывает прошлое: ведь каждого из нас судьба ведет в конце концов в свой дом, вот когда бегущий остановился, оглянулся – в этот момент он стал поэтом и судьба повела его в свой дом. И пусть он будет славить революцию, движение, все это ему уже прошлое, сам он сидит на табуретке или на пне и сочиняет стихи.
21 марта. Вчера в тени было среди дня + 6° Р. Железная крыша открылась, деревянная еще белая. Ночью звезды показались, и к утру схватил мороз. Сегодня утром – 1°, ветрено, ясно, кое-где бродят по небу, как вата, белые мягкие облака. Весна перестоялась, больше света, чем тепла, возможно, что сразу переменится и вода хлынет, а снега много!
Я помню весеннее утро, когда любовь, заключенная в сосуде, пролилась на землю, и засияло все от нее на опушке леса; изумленный нахлынувшим чувством благодарности неведомому существу, я обращал глаза свои – и все вокруг меня вспыхивало светом и открывалось мне в тайном своем существе: дятел, бегущий быстро по стволу дерева, мне представился лесным графом в маленькой шапочке и горностаевой мантии, сережки на снегу уже цветущего ореха – весенним золотым фондом всего леса, молодая осиновая роща с позеленевшей корой – пучками зеленых свечей...
Бывает, слышишь издали, чья-то жизнь в одном ужасном крике выходит, подходишь – лежит убитое в сердце животное, возле него разложили люди костер и палят тушу, это называется, свинью зарезать – самое простое, обыкновенное крестьянское дело. Кому придет в душу сострадать крику свиньи? А вот есть это, и зато, как отдельно, как пусто и как страшно. Как иногда, засыпая, остатками своего сознания узнаешь свой собственный крик, так и тут остатками своего разума видишь встречу своего безумия с безумием природы.
°!
Поучение молодым писателям: писать нужно так, чтобы забывался весь труд мастерства, чем больше забудешься, тем выйдет очаровательней (то есть и читатель забудется), а самое уже лучшее пишется так, чтобы и сама красота мира забылась; тайно присутствуя и всему душа – красота бы исчезла из сознания, как и мастерство, и все произведение писалось бы только из побуждения любви к людям и миру.
[Москва. ]
23 марта. Дон Кихот это я – я Дон Кихот! Гамлет тоже я – я Гамлет! И Двойник Достоевского о мне писан, и Раскольников. Так «я» борется с другим «я», находя в нем свое подобие, с болью откалывается и Дон Кихот, и Гамлет, и Двойник, и Базаров, и так, будто змеиная чешуя слезает с настоящего «я», в котором скрыта воля на неповторимое действие.
25 марта. Все еще крепкие утренники, и заливает светом солнце. На днях прилетели грачи. Примета: если прилетели на гнезда – весна дружная, если так куда-нибудь (сейчас ходят по дорогам, клюют навоз, проталин еще нет) – весна затяжная. Теперь прилетели на дороги.
Думаю про эту ужасную теорию, разделяющую людей на господ и рабов. Настоящее вес в руках властелинов, умных людей, и счастье жизни – их, будущее рождается в страданиях рабов: тут томятся вера, надежда, любовь, уживаясь с хитростью, затаенной местью, коварством, и тут среди них живет человек с ненаписанным Adelsbrief: (дворянская грамота (нем.).) ему кажется, будто он потерял грамоту своего благородства и не может ничем доказать о себе... среди рабов и господ, и ненавидит он одинаково и тех, и других. Нет! поэты не рабы и не властелины и не вольноотпущенные, это люди, которые утеряли грамоту свого благородства и сами взялись ее себе написать. В этом страстном искании и творчестве Adelsbrief проходит вся их жизнь среди господ и рабов.
Есть другие, которые присвоили себе чужие Adelsbrief и господствуют над рабами – самозванцы! Они в конце концов боятся только этих людей, творящих свое Adelsbrief (совесть нечиста), и вот почему делают им уступки, вот почему все-таки, вопреки всему, существует поэзия – как посев семян, исшедших от неизвестного существа в забытой стране.
26 марта. Несмотря на ночные морозы, снега выгорают днем, и в Москве начинается вода. Весна! а хорошего за весь день вспоминаю только ангорского кота на трубе.
1 апреля. Всё большие морозы с ветром, и это при весеннем солнце и сияющем голубом небе похоже на затаенную месть раба. Я думаю об одном своем чувстве – это когда видишь насилие и не можешь ничем стать против него, то является какое-то белое спокойствие в сознании своего будущего несомненного торжества над этим насильником: в этот момент отрешаешься от его личности навсегда и как бы убиваешь (вот тебе за насилие: завтра тебя не будет). Я раньше это считал страшным оружием писателя, его исключительным господством, но теперь, в дни затяжной весны, мне кажется, будто это обыкновенное затаенное чувство мести всякого раба, белое чувство, как острый ледяной слежавшийся снег во время торжественного весеннего сверкания всего неба. Раб, терпя, все откладывает в будущее, господин сегодня же открыто вступает в борьбу за свое настоящее. Господин – властитель настоящего дня, раб – будущего.
13 апреля. Живем, пока жив человечек в глазу. Редко бывает глаз такой тусклый, что в нем человечка не видно, и бывает все-таки, и хмуро смотрит один зверь.
23 мая. Разве не похожа душа наша на засеянную ниву; иное семя, имея влагу, рано взошло и дало плод в самой жизни: круг завершился, и об этом писать нам нечего. Но есть семя, жаждущее влаги и ожидающее своего расцвета: вот из этого непророщенного семени и цветов нерасцветших в своей собственной душе я создам своего героя, и пишу историю его, как автобиографию, она выходит и подлинно, до ниточки верно, и неверно, как говорят, «фактически».
[5 июля]. Материализм, это голос материи, вызывающий дух на борьбу.
[Москва.]
– моя тайна, моя ночь, для других я виден, как день, как цвет.
Мой луг усеян цветами, и тропинка вьется по ней так, будто нет конца огромному лугу. Влюбленным в мир выходит с этого луга странник, и какая бы ни вышла ему суровая зима, он будет знать, что непременно придет весна с любовью и что это главное, из-за чего живут люди,– цвет, это явное, это дань, а крест – одинокая тайна, ночь и зима жизни.
19 сентября. Около себя люди никогда ничего не видят, чтобы увидеть, нужно прийти кому-то со стороны.
9 октября. На сельскохоз. выставке. Загадочные впечатления были в болотном отделе мелиорации, при входе известное стихотворение Гёте из Фауста, в котором прославляется дело осушения болот, дальше следует демонстрация губительных свойств болот, затем способы осушения и, наконец, результат осушения: здоровая, покрытая злаками равнина. И вот я заметил наверху над всем этим строку из стихотворения Блока, которой прославляется мощь болот.
15 октября. Искусство, как сила восстановления утраченного родства. Родства между чужими людьми.
В наше время упрямые попытки превратить искусство в публикацию («художественная публицистика») исходят из той же потребности создать родство между широкими массами. Сестры: Публикация, Информация, Агитация, Пропаганда.
5 ноября. Выезжаю в Талдом, пробыв в Москве ровно 3 недели.
15 ноября. Тема для журнальной статьи: как создать у нас массового читателя?
17 ноября. В милиции. Начальник канцелярии потерял мой протокол и нервно двигал ящиками своего стола, в которых показывалась то начатая восьмушка махорки, то укушенная баранка. Нервное состояние начальника стало передаваться мне, и, чтобы спастись от этого, я отвел глаза и стал рассматривать разные плакаты над головами машинисток. Большинство из этих плакатов начиналось фразой «ты не забыл?», например купить облигацию, внести подоходный налог, а так как я все забыл, то нервный начальник продолжал нервировать и меня; наконец, над головой толстой машинистки, повязанной от флюса платком, я увидел на стене изображение женщины-матери с младенцем на руках, у нее было простое, грубое лицо, как у той машинистки, а подол платья был сделан, как у Сикстинской мадонны, и вообще, если прищурить глаза, то контур был совсем как у Рафаэля. И так было неприятно смотреть, и не верилось, что за такою может бежать толпа детей с цветами, а общий вывод, надпись были: «Дети наше будущее».
– Сикстинская мадонна грубой женщиной или грубая женщина Сикстинской мадонной?
Как ни прекрасна Мадонна, но она конченая, у нее святое дитя и больше не будет, а живая женщина должна еще много рожать, стирать, сушить белье, ругаться с мужем, с соседями, потом сохнуть, морщиться, болеть и умирать.
– С малыми – доля, а вырастут – хлебнешь горя вдвое...
Но Рафаэль не мог и никто не может, сколько ни трудись, изобразить самое движение рода, те соки земли, рождающие новое, неведомое. Никакой художник не даст самую жизнь, где таятся зародыши невидимых картин, в грубой смеси таятся небывалые манеры, верные как кремень чувства...
И все это около зачатия, около утробы – святость этого чувства художник не мог передать иначе, как приделав к обыкновенной матери подол Сикстинской мадонны...
– Нашел, нашел! – вскрикнул начальник канцелярии.
Он вручил мне бумагу и сказал следующее:
– Рождение – рубль золотом. Брак – рубль золотом. Смерть – рубль золотом.