1926
19 марта. Читал записки прошлой весны. Просто удивительно: вся жизнь целиком ушла в книгу «Родники Берендея».
30 марта. Я смотрел на месяц в эту ночь, думал о движении земли, стараясь расстаться с нажитыми неверными представлениями, и, когда на момент достиг, – каким пугающим бездушием повеяло на меня от этих летящих, вертящихся миров: казалось, будто в момент моего восхищения лицом прекрасной женщины ей вспороли живот и показали кишки, такие же, как у всех, а когда я вернулся к себе на землю, к своим обычным представлениям, то захотелось с ними и жить, и умереть и верным, действительным и нужным мне стало то, что кажется, а не что есть. Да, неважно, может быть, что солнце такое огромное и земля такая маленькая, а что вот явились в мире существа, которые, взяв землю за огромное основание, сумели полюбить эти огромные пустые звездные миры, как маленькие ангельские душки,– вот что важно!
1 апреля. Если человек и достигнет управления вселенной, то сам он станет таким же рабочим механизмом, как все эти пустые миры.
Читал «Живой Пушкин» Ашукина. Вспомнился разговор с Блоком...
– Но вот убили же Пушкина,– сказал я.
– Он сам в то время уже был кончен, это его собственный конец был,– сказал Блок,– жить ему было уже нечем, его и убили.
12 апреля. Когда плод созрел, то, краснея, сам просится в рот. и если не возьмешь, то даже упадет к ногам: «Пожалуйте! – говорит,– я довольно пожил, теперь вы мной поживите, кушайте, кушайте!» Так у больших ученых созревшая мысль в конце концов укладывается в немногие слова, и тогда мы получаем так называемую популярную книгу. Я много пересмотрел таких книжек по естествознанию и сразу по языку узнаю недозрелые плоды, их очень много, в них всегда встречается страшно избитая фраза: «И вот весна вступает в свои права».
Я хочу высказать свои читательские мысли об одной новой книжечке, с виду очень скромной, но упавшей мне воистину, как зрелый плод: какое наслаждение поговорить о хорошем! Называется книжка «Предсказание погоды по небу» проф. Брауна. Я прочел эту книжку в какой-нибудь час, проверил рисунки облаков по сложившимся у меня представлениям, хорошо запомнил и пошел наблюдать.
16 апреля. Мое настоящее искусство живопись, но я не могу рисовать, и то, что должно бы быть изображено линиями и красками, я стараюсь делать словами, подбирая из слов цветистые, из фраз то прямые, как стены ранних христианских храмов, то гибкие, как завитки рококо. Что же делать-то! При усердии и так хорошо.
А может быть, так и все художники работают мастерством одного чужого искусства, пользуясь силой родного? Может быть, и само искусство начинается в замену утраченной как-то любви... молчаливого потока родства, продолжающего мир и изменяющего его.
20 апреля. Пролетайте же, гуси и дорогие журавли, вы меня не тревожите, как в прежние годы, недостижимым посулом: мои журавли со мною живут. Пойте, веселые черные чудаки-скворцы, разными голосами над шумящим потоком: я сам скворец и тоже пою. Маленькие скворцы, обыкновенное солнце величиной в тарелку, и луна, и звездочки, я вас люблю не такими, какими узнал я о вас из книг,– это любить невозможно! – а как сотворились вы вместе с моей младенческой душой, как обрадовались, так и остались, и я с вами остаюсь таким же. Так это есть и будет присоединенным к великому свитку тысячелетий бытия человека на его остывающей планете.
Мы ложимся спать, откладывая на завтра увлекательное чтение книги Весны, правда!
27 апреля. Луна всегда одинаковая, но вспомните, как встречали мы ее восход в детстве, в юности и после, да зачем в детстве и юности! Вчера, глядя на месяц, я был один, сегодня вижу и думаю о совершенно другом. Не «луна плывет по небесам и смотрит с высоты», а это мы проходим, вечно мерцая.
Отношения людей в будущем сделаются вполне деловыми, то есть люди общаться будут между собою не иначе как оси, подшипники и ремни в машинах, и это будут вполне корректные и порядочные отношения.
29 апреля. Редко бывает такое сильно-страстное певчее утро в лесу, и очень мало людей его знают, кроме нас, охотников, в большинстве случаев не умеющих выразить великую силу дарованного им счастья иначе, как только выстрелом в дичь, а если нет дичи, в ворону-сороку, если нет вороны-сороки, просто в дерево или в свою собственную шапку. Они правы, как выразить это, если те, кому надо рассказывать, не имеют даже отдаленного представления о болотистых и совершенно недоступных лесах ранней весной: нет языка для них, нет человека, что же делать? и палец спускает курок.
Но я не молод, и моя натура уже не может выносить бездушных убийств и бессмысленного грохота. Я и так оглушен этим звуком, ослеплен светом, переполнен счастьем, переходящим в тоску и потом в совершенное изнеможение без дум, без чувств.
К счастью, в пении маленьких певчих дроздов, отлично перенимающих в неволе человеческую речь, я разобрал у одного в последнем колене провозглашенные на весь лес отчетливые человеческие членораздельные звуки, слово это было настолько наше слово, что скоро перестали мои все сомнения: эта маленькая птичка была, наверно, в неволе, выучилась у людей выговаривать и потом перенесла это в лес. Но мало того, другие певчие дрозды научились выговаривать это слово, оно им, видно, очень понравилось, и, может быть, оно уже очень давно выводилось здесь, поучая весь лес. Так я попал в лес, где птицы пели: люби, люби! Я не могу передать здесь это слово во всем его значении в лесу без музыки, надо себе представить всю музыку леса, все аккомпанементы очень капризной мелодии дрозда и под конец сильный удар на «и»: люби-и-и! люби-и!
Однако я должен сказать, что явление самого нежного человеческого слова меня скорее удивило, чем обрадовало, и я ответил дрозду раздумьем: «Любить, но кого же?»
3 мая. Я вернулся домой не с убитыми птицами, а с букетом из анемон, волчьего лыка, тончайших веточек с золотыми сережками. Петя увидев, покачал головой:
– Плохо дело с охотой, если ты стал цветы собирать.
Наука – я понимаю науку в отношении к жизни против художества вроде того как законный брак и свободные отношения. Ведь как делают ученые: раз получив от жизни какое-нибудь сильное впечатление, они остаются с ним навсегда и тащат сюда, как ломовые кони, возы чужих мыслей, впихивая таким образом свою находку в общее дело познания мира.
Художник, напротив, никогда не вступает с жизнью в законный брак, он – как сама жизнь и, прожив одно, переходит к другому, заполняя промежутки «беспутством». Утомительная и неверная жизнь, почти как акробата! И пусть, утомленный, он прислонится к науке, морали или религии, это не остановит его: он и науку, и мораль, и религию сделает своей любовницей, и если они, все поняв, начнут давить его, вдруг бросит их всех и уйдет сам с собой в пространство жизни, как ушел Лев Толстой из Ясной Поляны и умер на глухой станции, окруженный международными корреспондентами. Да, невозможно жить и вечно иметь дело только с началами: всякое начало таит конец. Но нельзя же вечно заниматься и концом и жить, как ученые, только в концах: заниматься холодными кратерами мертвой планеты и не обрадоваться просто месяцу или звездам, ангельским душкам.
6 мая. Общаясь с декадентами, я всегда испытывал к ним в глубине души враждебное отталкивание, доходившее до отвращения, хотя сам себя считал за это каким-то несовершенным человеком, низшего круга. Но Ремизов понимал меня лучше, чем я сам себя, и, кажется, очень любил. Розанов, по-моему, не был тем хитрецом, о котором пишет Горький, он был «простой» русский человек, всегда искренний и потому всегда разный.
звук любви: токовал.
К природе нельзя подойти без ничего, потому что слабого она сию же минуту берет в плен и разлагает, разбирая духовный труп на составные части, поселяя в душу множество грызущих червей. Природа любит пахаря, певца и охотника.
14 мая. Бессильный человек ничего не может сказать о правде и чувствует ее где-то очень далеко от себя: «А ведь есть же где-то правда на свете!» Правда приближается к человеку в чувстве силы и является в момент решения бороться: бороться за правду, стоять за правду. Не всякая сила стоит за правду, но всегда правда о себе докладывает силой.
23 мая. Вчера я вернулся из Москвы. Видел лавину людей и ничего не замечал в природе, только знаю, что всю неделю было очень жарко. А какая богатая неделя прошла в природе с кипучими ночами.
24 мая. Мне говорили, что без меня был один тихий вечер, но шумело в деревьях, как от ветра: так много было майских жуков.
Мне было во сне, будто я разлучаюсь с кем-то близким таким, что вместе с душой близкого отдирается от меня шматами моя собственная кожа и мясо. Просыпаясь, я догадался, что это близкое мне было наше озеро.
Человек и поэт несоединимы, но человек непременно должен предшествовать поэту...
30 мая. Недомогаю. Сижу дома, а когда выхожу – не узнаю природу: так быстро все густеет, так роскошно. По утрам вижу, как раскрываются цветущие одуванчики, по вечерам замечаю, как они постепенно закрываются, и золотая лужайка без них становится зеленой. В такие густые майские дни понимаю Фета, который завешивал окна своего дома именно в самые для всех лучшие дни: слишком густа жизнь, не хватает себя на нее и надо прикрыться.
2 июня. Читал «Кащееву цепь»: понравилось все, кроме 3-го звена.
3 июня. Исправил «Кащееву цепь».
[Сергиев Посад.]
10 июня. Завтра совершится акт покупки дома, у меня к этому почти такое же отношение, как у Подколесина: не удрать ли... Я передаю лишнего не меньше 500 рублей, но считаю невозможным выжидать, потому что растрачу деньги, второе основание для покупки, что квартиры, где можно бы держать собак, найти невозможно, в третьих, рассрочка на два года!
Источник моей иронии: раньше я думал, что есть Старшие, люди умнее меня и лучше, я был еще мал, и это была правда, но за время революции я дорос до конца, стукнулся макушкой о верх, и Старших не стало. Но я еще не понимал, что стал сам Старшим и что это у каждого ставшего есть, что стало со мной, мне казалось, что я, не видя людей выше себя, утратил веру, разочаровался, опустел, одеревенел. Так, однако, бывает со всеми, у кого прекращается органический рост и кто через это становится самым высоким и Старшим.
[Переславль-Залесский. ]
15 июня. Встреча с озером была счастьем, через это я вернулся к себе и понял, что озеро мне было как икона молящемуся.
17 июня. Весь день дождь. Пишу о торфе.
Сам изумляюсь своей способности вбирать в себя материалы, такую массу в такое короткое время: в три дня вся разработка торфа у меня готова. Лева просит научить его, я говорю:
– Надо выйти из себя и отдаться тому огню, в котором сгорает жизнь. Мы и сами горим, но в себе это не можем заметить, и необходимо выйти из себя и так принять участие. Наблюдать же можно со всех сторон одинаково, откуда ни подойди, потому что жизнь круглая и горит, как солнце, везде одинаково.
18 июня. Приближаются дни летнего солнцестояния. Рожь цветет. Показались первые грибы. Принесли первые ягоды спелой земляники. Третью ночь у меня в стакане посаженный светляк горит, как лампада. Букет ночных красавиц наполнил ароматом весь дом. Ловим окуней.
19 июня. Установилось так, что к вечеру озеро стихает совершенно, так стихает, что следы плывущих гагар остаются на целую версту, как от моторной лодки. Заря медленно погасает в тихой голубой воде озера, и так до поздней ночи озеро все меняется, и когда, наконец, заря потухает совсем, исчезают лесные берега в голубом и голубое озеро и небо голубое сливаются, и кажется, наше озеро взяли на небо.
23 июня. В прогресс нельзя верить, как нельзя верить в деятельность своих собственных кишок. Прогресс – это общее чувство жизни, а верования истоком своим имеют личность: с точки зрения жизни личности человека прогресс может не иметь никакого значения. Уродливость получается от смешения и подмены того и другого.
24 июня. Однажды зимой мужичок подвез меня до дому из города. Он был издалека, деревня его Голоперово была в глухом болотном лесу, верст за двадцать от нас. На вопрос его, кто я такой, чем занимаюсь, я ответил по правде, что я сочинитель, книжки пишу. Прошло много времени. Летней порой приходит ко мне этот мужик. Я успел забыть его, но он напомнил, что подвозил мерю зимой. Я вспомнил и спросил его, как пришел он ко мне, повидаться просто или по делу.
– По делу,– сказал он,– я давно собирался, да все не смел, по делу пришел.
Мы вошли в дом мой, и я спросил:
– По какому же делу?
– Вы книжки сочиняете,– сказал он,– сочините мне книжку, я у вас посижу немного, а вы сочините.
– Ну, это не так просто,– ответил я,– скоро нельзя, а все-таки попытаюсь, тебе, наверное, хочется, чтобы я твою жизнь описал.
– Нет,– сказал мужичок,– жизнь моя обыкновенная мужицкая, известная жизнь. Я хочу попросить вас сочинить мне книжку хорошего обращения.
И вот как удивил меня этот серый, самого серого вида и едва ли даже грамотный мужичок, я стал его расспрашивать, зачем нужна ему книга хорошего обращения.
– В деревне-то ничего, туда-сюда, все сходит,– объяснил мне мужичок,– а вот как в город поедешь, все будто на другом языке говорят, и хорошо глядеть на людей, совсем люди другие, мне бы вот научиться, а потом бы я в деревне свое завел, так бы и пошло у нас в деревнях, как в городах.
30 июня. Вчера вечером смотрел на озеро после грозы и думал о ничтожности человеческого дела перед лицом стихии, того дела, которое громко называется могуществом человека: этой иллюзией лабораторий и кабинетов.
26 июля. Люди высшей породы ради своего «идейного» дела пропускают жизненное, то, чем живет весь мир, и так непременно обращаются в Дон Кихотов...
В «Любовь Алпатова» надо заключить идею «Любви Ярика», то есть, что люди высшей породы ради своего «идейного» дела пропускают жизненное, то, чем живет весь мир, и так непременно обращаются в Дон Кихотов,– это раз; второе – психология Дульциней: надо анализировать психологию зарождения Дульцинеи, абстракции любви, надо создать Дон Кихота нашего времени.
27 июля. Вот мне, семейному, значит, более натуральному, хочется просто иметь дом, собственный, точку опоры. А холостяк более утончен – дом его заключается в точном распределении дня, в удовлетворении своих привычек, обеспечивающих ему душевное равновесие.
Я, однако, только допускаю себе дом, а в душе в затаенности как бы выжидаю момент, чтобы взорвать эти наседающие на меня привычки, «образ быта» и вдруг, обманув кого-то, вырваться на свободу в бездомье общего всем дома природы. С точки зрения «господарства» я ненадежный человек, и эта какая-то коренная неоформленность, способность перемещения из формы в форму, как во сне, есть главное мое свойство и вместе с тем свойство вообще русского «коренного» человека.
12 августа. Как охотник я, конечно, чувствую больше жалости к убиваемым животным, чем люди, живущие Далеко от природы: им очень легко и просто жалеть, потому что очень много рук пройдет мясо животного, убитого мясником, пока оно попадет жалостливому человеку на стол в виде котлет. Я чувствую жалость к самкам больше, чем к самцам, к четвероногим больше, чем к птицам, и к крупным птицам больше, чем к мелким. Словом, чем ближе животное к человеку, тем больше его и жалеешь, от представления своих мучений жалеешь животное, а так просто без сострадания к человеку, наверно, не может быть сострадания и к животным, и для возбуждения жалости непременно должно быть в животном какое-нибудь подобие человеку. Я могу пожалеть и бабочку, и мельчайшего жучка, но при условии видимости, а знание не дает никакой жалости: я безжалостно одним глотком или движением пальца уничтожаю миллиарды микроорганизмов. Жалость наживается с годами, потому что с годами наживается и опыт страдания...
[Сергиев Посад.]
7 сентября. Сегодня в сергиевском литературном кружке буду читать «Охоту за счастьем».
Неужели надо считать народной мудростью даже такие слова: «где тонко, там и рвется»? – вот новость какая! Но если к этой поговорке прибавить, что именно вот на тонких местах, где рвется, являются чудеса, то тут есть над чем призадуматься. Правда, у сытых людей в устроенной жизни какие могут быть чудеса, и сколько их бывает у тех, чья жизнь на волоске. В тюрьме чудеса постоянные, жизнь в одиночной камере вся состоит из перемен и переходов от желания запустить себе осколок стекла под ребро и жгучих нечаянных радостей.
8 сентября. Во всех производствах эксперты выбираются, конечно, из мастеров, например, если возникнет спорный вопрос в слесарном деле, то слесарь же является судьей, только в литературе судит писателей не мастер литературного дела, а просто критик.
12 сентября. Есть впечатления в иных натурах такой необычайной силы, что вся остальная жизнь является переживанием, культивированием их, или служением. Я знаю, например, происхождение моей страстной любви к деревьям, делающей мне близко понятным обожание их народами Востока. Это первое решающее впечатление было, когда я, просидев очень долго в одиночной камере в сияющий день вышел за ограду тюрьмы и увидел одно дерево, на котором листья вдруг мне представились живыми прекрасными жителями какого-то государства. Все слова бессильны передать это впечатление, и только постепенно, с годами, узнавая его каждой весной, я постепенно как бы наживаю силу частичного выражения в словах.
17 сентября. Начать собирать библиотеку, наметить отделы: 1) о царизме, потому что он будет объяснять современность через недавнее прошлое, 2) охотничий, 3) «Вечные спутники».
Устройство дома.
21 сентября. Вчера слушал по радио вечер Блока и очень волновался...
Есть люди, от которых является подозрение в своей ли неправоте, или даже в ничтожестве своем, и начинается борьба за восстановление себя самого, за выправление своей жизненной линии. Такой для меня Блок.
– признаю, что прекрасно, и рад бы сам быть в них своим человеком, но ничего не поделаешь, не приучен, ходить не умею.
Блок для меня – это человек, живущий «в духе», редчайшее явление. Мне так же неловко с ним, как с людьми из народа: сектантами, высшими натурами. Это и плюс аристократизм стиха, в общем какая-то мучительная снежная высота, на которой я не бывал, не могу быть, виновачусь в этом себе и утешаюсь своим долинным бытием без противопоставления.
«музыки» революции, хотя верил и знал, что она была у немногих, знакомая мне музыка по моей юности.
9 октября. Письмо Горького о «гео-оптимизме» подчеркивает одно из моих самых больших волнений в жизни. Это мне дает радость, уверенность и охоту написать «Любовь». Этот роман будет моей «Песнью песней», после которой все написанное мною оказывается нащупыванием материалов.
Я материалист в том смысле, что жажду создать сам материю в смысле похищения огня для людей, как благо им, как у Прометея, или в наказание, как у Ильи Пророка, я признаю, что где-то есть вне меня такая огненная живая материя и что «я-сам» возникает в момент нахождения этой материи в себе. Около этой материи в душе бродит большая тоска, и глаза в это время жадно блуждают по окнам и крышам красиво и богато устроенных людей – какая безумная тоска! Какая жажда богатства, могущества, власти, но рука не тянется к чужой материи, невозможно соприкоснуться с чужим. Да, если бы я знал в этот миг, что могу сам создать это, я, быть может, сказал бы с гневом: Lа propriete est vol (собственность есть кража (фр.).) , но я не уверен. И потому красивые дома, уютные квартиры в угловых башнях с необыкновенными цветами на окнах, тонкая женская рука с длинными пальцами, опускающая светлую зелень водорослей в аквариум... и автомобиль, уснувший на улице в ожидании своего господина, да и мало ли чего! Вот рука с длинными пальцами застегивает ночную кофточку на груди, дверь открывается, выходит счастливец, и вдруг оживает автомобиль, бурлит и мчится с хозяином на службу. Все, дома, занавески, аквариумы пробуждаются, испытав ночь всего мира, обыкновенную всему существующему живому и даже мертвому, да, мертвому, потому что и мертвое увлекается и принимает формы живого – все, все, все! Только я один, жаждущий и могущий, может быть, в тысячи раз больше, чем другие, обыкновенные, я не могу нигде найти этого уюта, взять его по наследству, и должен сам его вынести из огня... Я не знаю, могу ли, и за то все это чужое личное упрекает меня: поди-ка сделай сам, а потом и бросай нам: la propriete est vol.
поди прочь: детей от Прекрасной Дамы иметь никому не дано.
14 октября. Да, вот вспомнилось из ночи об идеях, начиная с идеи Прекрасной Дамы. Идеи, мне кажется, как ложное солнце, немного сдвинуты в сторону от светящегося живого тела, и если метиться в тело, ставя прицел на идею, то снаряд пролетит мимо. Так идея Прекрасной Дамы приводит Дон Кихота даже не к Альдонсе, а к какой-то безобразной девке на осле (...)
У самих творцов идей, подобных Прекрасной Даме, эти идеи были как ложное солнце от их настоящего горящего небесного тела: эти идеи были просто отсветом их жизни, принявшим определенную форму. Астрономы говорят нам о давно погасших светилах, блеск которых будто доходит к нам еще многие столетия: светила уже давно нет, а нам оно светит, и некоторые из нас думают – за этой формой скрывается светящее тело, и немногие дерзают даже, принимая форму за настоящее живое тело, приблизиться к нему.
Так создался Дон Кихот. Светило Прекрасной Дамы уже погасло, и Дон Кихот следовал только принципу Дамы, призрачному и несуществующему, как ложное солнце, как долетающая до нас форма давно погасшего тела.
Вот теперь я начинаю понимать, что так разделяло меня с романтиками, почему Блок, Пяст, Гиппиус, Карташов и другие казались мне людьми какой-то высшей природы, высшего постижения, высшей учености, чем я, и в то же самое время одной половинкой мне стыдно было за себя и другой половинкой за них: я и уважал их, и тяготился ими, и даже потихоньку смеялся над теми, кто из них был выше других.
осталась только идея, или долетающая до нас форма давно умершего светила. А я, переживая все то же не в словах, а в самой жизни,– да, то же самое в жизни,– ведь я тоже был литератором, не отпускаемый жизнью туда к ним в внешнее словесное творчество, я их должен был считать, как литератор, выше себя, а как вправду живущий и жаждущий плоти, смеялся над их бесплотными восторгами. Так осталась мне «Прекрасная Дама» Блока и других, и все они сами, эти люди, были, как выразился Розанов, «говорящими штанами», но сама жизнь, протекая через меня безыдейно, несла в своем потоке (...) настоящую живую Прекрасную Даму – я же знал это! Значит, по Разумнику, я был «имманентным». Не смея это извлекать из себя, потому что живому жалко с жизнью расстаться, я смотрел как на корректив декадентских богоискателей на жизнь простейших людей, сектантов, и проверял их верования, влюбляясь вначале, в конце находил, что эти люди, тоже не овладев собственной жизнью, хватались за ложное солнце...
Так воспитал я в себе крайнюю осторожность в форме смирения с подозрением, что Идея эта пуста и значит не больше, чем свет на земле угасшего небесного тела.
Вот я думаю, догадываюсь, что и Розанов, защищаясь от мертвого света угасших светил (лунный свет), избрал себе быт Авраама как оружие живой жизни против мертвых образов лунного света.
6 ноября. Почему я до сих пор не собрался описать речку Вексу? Мне кажется, потому, что она меня так обрадовала, что это было больше желания писать, я долго не мог просто догадаться, что об этом можно писать. Да, слава богу, есть еще на свете для меня некоторые такие прекрасные вещи, о которых мне и в голову не приходит, что их можно описывать.
5 декабря. Рассказ «Охота за счастьем», несомненно, имеет глубокий успех в обществе, вероятно, тема о «счастье» – теперь общественная тема.
он сгорит, как предохранительная пробка, и тем сохранит жизнь на земле. Любовь, значит, не больше, чем короткое замыкание.
21 декабря. Прочел Бунина «Митина любовь». До неприятности все близкое (елецкое) и так хорошо написано, будто не читаешь, а ликер пьешь. Заключительный выстрел напоминает чеховский рассказ «Володя» и тысячи романов, в которых мерзость сытая противопоставляется чистой любви.
31 декабря. Выпущены в свет «Родники Берендея».
Родился Роман Василич.
Написано звено «Кащеевой цепи», «Юность Алпатова» и «Весна света».
«Любовь Ярика» завершена работа над созданием охотничьего рассказа.
Явление литературных друзей: статьи Смирнова, Замошкина, Дынник, М. Горького.
Покупка дома.
Это был год исключительно счастливый, проведенный у родников Берендеева царства.
Пожелания на 1927 год.
1) После написания желаю, чтобы совершилось наконец мое освобождение от «греха», то есть на коромысле с двумя чашами «жизни» и «легенды» чаша легенды уравновесилась с жизнью, и за то я был бы «прощен». Только возможно ли это? А если это невозможно (как свидание с мертвецами), то пусть же весной этого года, закончив труд, в пении птиц на Дубне (а может быть, на Уссури) я услышу несомненный голос любви и скажу себе: «И я что-то пропел и могу: голос мой не хрипит».
2) А если в этом году будет война, или я смертельно заболею, или какая-нибудь случится страшная беда, то не унизиться бы и перемогнуть.