1927
2 января. Ко мне приезжали Н. А. Замошкин, А. Б. Руднев и М. Г. Розанов (Огнев). Говорили и о таланте. Я им говорил, что талант сам по себе, как сила природы, не ценится, и тот писатель, у которого только талант обыкновенно живет короткое время для современников, важно, через какое препятствие пробился талант. Самое главное препятствие для выявления таланта – интеллект со своей логикой и нравственность со своей стыдливостью, целомудрием. Правда, ведь талант, сила природы действует вопреки логике и вопреки морали, и ценность вещи складывается так же, как живая текучая вода подземного родника, только если ей удалось пробиться через камни, между холмами и множество других препятствий – становится рекой, и мы любуемся в реке ведь не так водой, как берегами, так и в литературно-художественном произведении талант автора интересен нам главным образом тем, как он разворотил и в какие сочетания поставил горы человеческого интеллекта и общественных чувств. Спящая голова творит свободно такие вещи, каких наяву никто не создаст, и бред сумасшедших, иногда полный музыки и красок природы, бесконечно талантлив, но не ценится.
12 января. Все, что приходится читать в журналах,– не плохо, романы, повести, по мне лично все это неинтересно, и вообще вся эта беллетристика представляется, пишется для юношества, а не для взрослых.
13 января. Это замечательно, что попытка организации жизни в любви имеет столько памятников во всякого рода искусствах, а дело разрушения совершается бессознательно, нигде нет учебников даже по воровству, по разбою, по лжи. Дело разрушения происходит в ночи, без формы, без лиц, и если потребуется теория, то для этого приспособляется теория любви (главная масса зла именно и проходит под покровом добра). Значит, смерть не имеет лица и только значится (знак: конь бледный имя которому смерть, Мефистофель, Каин – все знаки, но не лица). Значит, это все неудачи, несчастия, перечеркнутые черновики.
Всех труднее жить, конечно, художнику, потому что он вечно трепещет у самой грани жизни и смерти...
16 января. Не верьте писателю, если он пишет историческую повесть, что он в прошлом: он описывает его настоящую жизнь в образах прошлого.
20 января. Как странно сошлось, что ночью видел волшебное путешествие, а утром получил письмо из Питера с предложением приехать и заключить договор на Собрание сочинений. Трудно охватить всю радость, принесенную мне этим письмом. Вчера из-за денег, необходимых для существования, я должен был расставаться со сказкой, которую исказив я, может быть, опустошил бы всю свою душу, сегодня я свободен. Я могу три года жить и писать свободно, и даже я могу совсем не писать! А поездка в Питер, на свою духовную родину, где я не был почти десять лет, и в самое лучшее для Питера время: весной света – это совсем похоже на волшебное путешествие во сне.
24 января. Питер. Грандиозность Невы и кучка рабочих: Ленинград. Лавочки даже все на прежних местах.
26 января. Подписал договор на Собрание сочинений.
27 января. Поездка в Царское. Поэзия писательских разговоров. Происхождение «12». Конец у Форш.
30 января. Почти десять лет я оставил Петербург и вернулся в Ленинград: да, действительно Ленинград, потому что Петербург умер – это другой город. Но Петербург был моей писательской родиной, и как только вышел я на Неву, мертвецы окружили меня и подавили все восприятие современности (...) Тут я познакомился с Блоком и многими другими поэтами и писателями. Блок, красивый, блестящий поэт, окруженный барышнями, поразил меня с первого знакомства серьезностью своего духовного внимания. Он говорил «по духу» и там, где все обыкновенные люди говорили шутя.
(Сергиев Посад)
3 февраля. Послано письмо Горькому.
8 февраля. Поэтическое чувство – это излучение чувства жизни в пространство. Поэтическое творение будет здоровым, сильным, прекрасным, если оно является завершением трагедии жизни. И оно будет упадочным и убийственно вредным, если для осуществления его поэт отстраняет от себя простую, общую всем трагедию жизни.
Что я думал при чтении книги «Республика Шкид» (...), что теперь время не законченных в форме творений, а накопления документов жизни.
27 марта. Солнце во всей славе над снегами. Мужики везут корову в санях, потому что по скользкому хрусту ей не пройти: вся корова заиндевелая. От Горького хмурое письмо: роман не ладится, хворает.
3 апреля. Она еще говорила мне, что я слишком верю в людей, что в людей нельзя верить. Да, это очень верно, что я держусь верой в людей и что в бога начинают, должно быть, по-настоящему верить, когда теряют последнее зерно веры в человека...
Неверие в людей. Меня всегда пугала эта бездна, когда я подходил к ее краю, и тут я все брал на себя: не люди плохи, а я! И когда я уходил в себя, страдая о себе, что я не такой, как все, что у меня нет чего-то, что все имеют, вдруг при каком-нибудь нечаянном взгляде на мир, какая-нибудь березка, птица, река являлись в необыкновенной красоте, и тогда я, как бы прощенный красотою, я с любовью обращался к людям, я верил им, и они мне помогали.
Я хотел сказать, что с какой-то высокой точки зрения писатель, как человек, имеющий доверие к безликому обществу настолько, что позволяет себе перед ним раскрываться и – мало того! – получать за это деньги – смешон, потому что наивен, и если не имеет наивности, потому что подл. Возможны два отношения к читателю: или читатель друг и роман будет письмом к другу (наплевать на всех), или читатель дурак, которому отвести надо глаза героем.
5 апреля. Сегодня, друг мой, в Москве на Тверской я видел, как два пожилых гражданина встретились и вдруг узнали друг друга, наверно, не встречаясь полвека, один вскрикнул «Сережа!», другой «Миша!» и обнялись.
Я завидовал им: «Вот наговорятся-то!»
Вот и я так думаю иногда о себе: и вдруг мне когда-нибудь встретится друг, и я выскажусь до конца... Такой я не один, и, значит, лирика моя в романе имеет (1 нрзб.) значение жажды затерянного человека найти родную душу для встречи.
7 апреля. После 9-ти утра пошел мелкий частый дождь... Скворцы, жаворонки прилетели дня три тому назад, а вчера слышал, просвистел передовой кроншнеп.
– дер. Шипилово, глухари около Васильевского.
16 апреля. Позвольте, позвольте, не перебивайте, ради бога, я что-то еще скажу. Вот у нас от кого-то пошли слова о гнилой цивилизации, закате Европы, о спасении себя и мира в природе. Это обратная революция (реакция) таит в себе грех еще пущий, чем первоначальная молодая претензия сил, тут слабость, гниение; силы величатся, опираясь на силы естества. Напрасная иллюзия! Если это взять в основу спасения, то иссякнут все родники жизни, леса вырубят, люди погибнут от болезней. И я думаю, все эти «побеги в природу» означают смирение паче гордости. Надо смириться до того, чтобы взять на себя и силу знания, и силу искусства, и только переключив их движение от разрушительного к созидательному. При этом переключении окажется самое удивительное, что огромная часть людей вовсе не так плоха и все они останутся на своих же местах, кто был в деревне – его не будет тянуть в города, и кто был в городе – он хорош и в городе, все останутся на своих местах и только чувствовать себя будут иначе.
29 апреля. Весна идет! нет сил городить спокойно кропотливым трудом эпические фразы, когда разгорается торжественное утро.
2 мая. Прочел «Ифигению» Гёте с великим восторгом.
3 мая. Теперь, когда просыпаюсь, спешу скорей открыть занавеску и поскорей узнать, что там делается, открываю занавеску на окне, все равно как перевертываю страницу неожиданной новой захватывающей книги.
4 мая.
– Откуда в России люди такие нашлись, ты вот что скажи?
– Во-на, откуда... в русском народе есть все!
7 мая. «Человек» в литературе – это чувство трагического.
15 мая. Весна бывает всегда разная, но одна весна не бывает на другую похожа, и любовь, как весна, у одного человека бывает одна, проходит и такой не повторяется: это жизнь человека. Но из этого не получается так, что нет никому интереса до другого, напротив, потому наш роман бесконечный, что все мы по-разному со всех бесчисленных сторон переживаем одну и ту же любовь. Так одно и то же солнце светит нам при Рамзесе и Ленине, и все-таки каждая весна рождает у человека хоть одно стихотворение о солнце, небывалое в прошлых веках.
Вот отчего и является смелость писать о любви... кажется, если я докопаюсь до своего, совсем до своего, как было только со мной, то это непременно будет по-новому (...) Если бы в своем настоящем потерял бы я последний даже горький вздох при виде прекрасного пли способность забыться во всем от восхищения, встречая вечернюю звезду или весенний цветок, и совершенно равнодушен был к встречам среди людей, то я, мертвый, не узнал бы в прошлом свою минуту любви. Вот почему непременно я должен в своем настоящем, в моем сегодняшнем страстном дне искать свою первую минуту любви и первого проблеска сознания в моем детстве. Моя жизнь, теперь преображенная счетом дней и мерой пути, по это все та же самая жизнь, которая отличка от других жизней и в утробе моей матери.
1 июня. Есть ли на свете другой народ, кроме нас, русских, кто так удивляется, радуется и просто любит,– да, и любит! – жизнь другого, чужого ему народа и при этом совершенно молчит о своем или даже бранит. Я, друг мой, теперь только вполне понимаю, отчего это так: русский, восхищаясь другой страной, так выражает смертельную любовь к своей родине. Он восхищается устройством другой страны, представляя себе возможность безграничную для культуры своей натуральной родины, а то почему же, если придется ему от первых восторгов чужим перейти к жизни и задержаться на чужбине, он изнывает в одиночестве, не имея ни вещей, ни слов, чтобы иностранцу выразить неопределенную любовь к своей родине: он с внешней стороны делается иностранцем, а внутри сгорает тоской о родине. И что это за пытка любить существо с закрытым лицом, не иметь возможности любимую не только не показать, а и самому увидеть в настоящем и все свое переносить в далекое будущее, стараясь открыть лицо возлюбленной. А вы думаете, друг мой, эта вся судьба былинного народа не переходит особенной (1 нрзб.) повседневным отношением какой-нибудь скромной личности в мысль, в дело, в любовь его к женщине.
24 июня. Творчество – это страсть, умирающая в форме.
3 июля. Часто говорят: «она просто одевается, он просто пишет» и т. д. В искусстве и в быту «простое» означает самое трудное, самое редкое и, чтобы отделить это понятие в этом смысле, первоначальное понятие «простого» называют «примитивным». «Простое» в искусстве означает обыкновенно новое достижение художника в совершенствовании той формы, над которой работали до него другие художники, которая стала привычной и теперь возрождается в новых условиях. Потому эта форма и называется «простой», что знакома всем, и потому она так особенно трудна, что требует нового совершенствования того, что, казалось, великими мастерами совершенно закончено. Круглые камни, влекомые по дну реки тысячелетиями, представляют нам нечто «простейшее» именно потому, что работа воды над шлифованием камня совершалась из года в год преемственно от весны к весне без катастроф.
Усложнение формы в искусстве бывает от внедрения в творчество личности художника, претерпевающей катастрофу. Бывает, это личное отвечает душевному состоянию многих людей в обществе, и тогда эта усложненная форма является желанной и господствующей, конечно, до тех пор, пока, влекомая дальше потоком творчества, не разобьется на простейшие первоначальные формы, заключенные в сложном, как разные горные породы в конгломерате.
Мы все так часто оглядываемся на творчество природы, как на пример для своего, потому что там личная судьба человека является не больше как «трагедией частного». Оглядываясь на творчество природы, мы успокаиваемся тем, что видим свое в ней как частность, и, значит, круг нашего человеческого размыкается, трагедия частного, разрешаясь в очертаниях всего мира, обещает гармонию: спасение мира.
Этот выход из трагедии частного освобождает такое же огромное чувство жизнерадости, как таяние льда скрытой теплоты весенней порой. Раз испытавшему это чувство хватит на всю жизнь... оптимизм становится возможным при условии личной трагедии.
«простейшее» (как я называю) было в основе «естественных» законов Руссо и потом Льва Толстого.
31 июля. Есть рассказы, которые создаются в плане возможного, и талант художника так делает, что возможное больше принимается за действительное, как если бы оно происходило на самом деле. Но есть и такие события в жизни, которые никак не выдумаешь, они кажутся невозможными, но были, и дело художника в этом случае найти способ так рассказать, чтобы в это поверили: так не бывает, но вот все-таки один раз было. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, на этом уменье передавать гениальность творчества самой жизни в ходе ее по особенным случаям основано все мое искусство и собственное мое мнение о себе как об исследователе и летописце жизни и устремление мое к природе и массам. Понятен делается и мой беспокойный пробег в поисках особенного и то доверие к жизни, вследствие которого (...) люди сочувственно относятся к моим писаниям. Мне помнится, в начале моих литературных занятий, когда Ремизов брал материалы у Рязановского для своей повести «Неуемный бубен» и мы поздно ночью шли с ним домой, он сказал мне что-то вроде этого: «Вы говорите о жизни, но ведь там нет ничего, все мы делаем». Помню, каким ужасом повеяло мне от этих слов, и как смутно стало на душе, и даже злобно к кому-то. (Я думаю, что злоба была к самому Ремизову, который брал материал у Рязановского и это считал ни за что.)
29 сентября. Разбирал дневники: много толстых тетрадей. Наряду с глупостями и невозможной откровенностью иногда есть ценные записи, а кроме того, по ним возможно восстановить фактическую жизнь лет за 17. Если я погибну от несчастного случая, то дневники должны быть уничтожены и вместе с тем погибнет ценное. Вот почему при первой возможности надо выписать все ценное из них. Вот, например, что:
– Значит, есть в пустоте воздух, в тоске радость, в мечте воля к преображению жизни!
10 октября. Предполагаю сегодня ехать в Москву для переговоров с Полонским о работе в «Новом мире».
Из этого я вижу, что освобождаются от цепей в простоте. Ошибка поэта была в том, что он свои действительно драгоценные стихи понял не как дар жизни, а свою собственную жизнь заменил этими стихами: так он забил свой священный родник. В конце концов его погубило «положение» поэта.
Раздумывая об этом, приходишь к мысли, что сила творчества сохраняется теми же самыми запасами, какими сохраняется на земле вечное детство жизни во всех ее видах... И тут опять простота: иной, сознательно облегчив бремя жизни сокращением детей – погибает, другой, размножаясь безгранично, счастлив в своем муравейнике.
Весь секрет в обеспечении себе такой простоты: такой нивы, которую сладко пахать и другой этому не завидует: у него под ногой тоже нива, в руке такая же соха, такие же веревочки к лошади, все то же, да вот я иду бороздой и песню пою, а он идет и ругается.
21 октября. Вспоминаю разные случаи, и мне сейчас так представляется – не знаю только, верно ли скажется,– я думаю, что если кто говорит «люблю», это значит он как бы желает взять себе средства для жизни на вексель. Правда, ведь это «люблю» еще совсем не значит «люблю» по-настоящему, а только хочу жить. Часто вдруг оказывается, что он не любил, а обманывался, а она думает: он ее обманул. Вот если после всего, когда все давно кончилось и человек один сам себе скажет: «я любил» – это значит вправду любил. Часто ничтожная проходящая ссора закрывает облаком любовь, и самому себе через это вовсе уже не видно, в любви проходит жизнь или нет.
Только в утрате показывается любовь, как все равно жизнь, самая простая жизнь становится невыразимо прекрасной мечтой, если человека лишат свободы; да какая там жизнь: совершенно умирающему от голода в кусочке черного хлеба постигается счастье.
что жизнь дорога, надо просто жить, а когда проживем, то скажем: я жил, значит, любил.
24-25 октября. Мысль изреченная только тогда не ложь если она изрекается в лично сотворенной форме.
Претензия на учительство – это склероз всякого искусства. Учительство является как нечто внешнее, сравнительно с искусством, и в этом его соблазн, влекущий падение художника.
Вот что я думаю об этом: торопливость, стремление высказать всего себя за свою жизнь является от неверия в свою будущую жизнь, то есть что другой непременно придет, и если ты не докончил свою мысль, то он докончит и твоя же жизнь будет в другом, и все тебе дорогое объявится и через тебя же самого в другом. Этого чувства обыкновенно не хватает людям, и, держась за свою индивидуальность, как за свой дом, который непременно будет разрушен, они выходят из себя, из своей меры: вот источник претензии на учительство у художников. Сказ – не указ.
Выходить за пределы своего дарования под конец жизнь, свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества нельзя сказать «всего». Вот в этом и есть ошибка, потому что «всего» сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать «все», то жизнь человека на земле бы окончилась.
смысле, что эта форма будет необходимым звеном той цепи, которая соединяет всякое настоящее прошлого со всяким настоящим будущего и называется культурой. Никакой другой вечности творческого создания быть не может, и последнего слова сказать никому не дано. Стремление сказать последнее слово вне своего дарования (Гоголь, Толстой и другие) есть результат распада творческой личности.
Правильный жизненный путь человека на земле – это который короче всех к творчеству будущей жизни, и в самом творчестве который сохраняет творческую личность деятельной до физического конца.
16 ноября. Тихо падающие белые снежинки, это бесшумное движение белых мыслей вдоль неподвижного – какое собранное сюда блаженство! Я думаю о жизни, затраченной на борьбу с наследием своей природы, и так приходит в голову: что же, если затрата труда как раз и будет только покрывать силу греха, что же остается человеку – грех и труд? стоит ли жить? Но нет, так устроена природа человека, как у охотника: проходят дни в подстерегании, а приходит минута и отвечает за все. Дело в том, что жизнь не конторская книга и построена не на расчете, а на милости.
7 декабря, искусство непременно требует дома; даже на ходу где-нибудь в лесу, чтобы сделать рисунок в альбоме или занести карандашом в записную книжку для памяти свое восприятие, надо присесть, и этот момент остановки, этот пень, на котором сидел,– уже есть дом искусства. А если вспомнить, каким терпеливым, чисто женским трудом достается это шитье буквами на бумаге! Рукописи Пушкина и Толстого всякому непосредственному человеку прежде всего говорят то же самое, что нам старинное шитье бисером, мы удивляемся и говорим: какое адское терпенье! Есть, несомненно, женское восприимчивое и терпеливое начало в природе художника (...)
Я отдал свою молодость смутным скитаниям по человеческим поручениям и только в тридцатилетнем возрасте стал писать и тем устраивать свой внутренний дом. Я не был никогда тем маленьким эстетом, которые посвящают себя взамен жизни культу художественных идолов. Случилось по целому ряду причин в моей личной жизни, что я вынужден был заняться писательством взамен гражданской деятельности, и сложилось решение не выходить из своего дома. Мне всегда представлялось, что если там, в Прометеевой борьбе, все идет правильно, то в своем доме, в своем деле рано или поздно совершу Прометеево дело. Я не был декадентом-эстетом, но презирал народническую беллетристику, в которой искусство и гражданственность смешивались механически. И потому я искал сближения с теми, кого вначале называли декадентами, потом модернистами и, наконец, символистами. Можно разными глазами смотреть на эту чрезвычайно цветистую эпоху нашего литературного искусства, но никто не будет спорить со мной, что эта эпоха была школой литературы, и требования к нашему ремеслу чрезвычайно повысились в это время. Но не так просто, как многие думают, совершилось это культурное завоевание отделения литературы от гражданства (...) Конец диктатуры гражданской в художественной литературе не значил утрату родственного поручения, которое, по-моему, непременно должен чувствовать всякий крупный художник. Никто из крупных писателей и поэтов того времени, однако, не определил себя как эстет, каждый из них, я знаю, писал в соотношении с тем, что происходило внутри вулкана, который представляла тогда народная жизнь. Мне кажется, более всех других, тоже очень чутких к жизни поэтов, отразил и в своем творчестве и в своей личности трагическую эпоху русского искусства Александр Блок.
– рабочий, крестьянин, земский интеллигент – все бывали у Блока, и кто бывал, будет до гроба хранить очарование равенства всех в общении с этим прекрасным душой и телом человеком. И не один Блок, а все писали и озарялись в сторону революции.
Я познакомился с Горьким в Финляндии, куда он приехал со своего Итальянского острова.
Мы с ним уже переписывались в то время по поводу издания моих сочинений в «Знании». Он очарованный и восторженный, такой восторженный, что я еще таких и не видал. Я заметил во время беседы с Горьким, что занятия литературой были для него выходом, он крепко за это держался, как голодающий за хлеб. Да, вот во время голода все узнали, что значит хлеб в действительности. Так и Горькому его дело было, как голодному хлеб. Во время нашей прогулки на дорожке лежала хвоя, покрытая изморозью. Он подымал эту хвою и говорил: «Чу-дес-ные!» Я тоже обладаю этим плотоядным чувством земли и после стеклянного неба, языческих, христианских и штейнеровских кружков Петербурга, где ничего, ничего этого не понимали! мне было очень хорошо от Горького... как-то чисто, будто с помором или с охотником был. Вот это вольное, родное и... не буду греха таить, русское держит нас с Горьким до сих пор довольно близко друг к другу. Из его писаний мне больше всего нравится его «Детство», «Отшельник», а в «Университетах» гениально изображенный философский сумбур в голове, который и я в свое время почти так переносил.
31 декабря. Я пишу о том, что было со мной самим в действительном мире, и только иногда прибавляю, но все-таки, чтобы оно не выходило за пределы возможного. Так у меня получаются тоже поэтические произведения, словом, я верю, что поэт рождается в действительной жизни, и если он вправду поэт, то все родственное ему в этом мире должно расположиться поэтически.
На этом простом пути есть только одна опасность, это претензия сделать больше себя самого при помощи интеллекта. Моя работа главным образом и была в борьбе с претензией. К сожалению, я-то не прост, и бороться мне приходилось очень много, а потому многого сделать я не мог, так, кое-что выходило.
это не совсем правда, совершенно бездарных писателей немного, в каждом есть жемчужное зерно, зарытое в куче навоза. Горький пишет по поводу этого зерна в родственной связи. Во всяком случае, десятки писем на протяжении (1 нрзб.) двух десятков лет таких восторженных, что я не имею возможности их опубликовать, свидетельствуют, несомненно, о наличии в моей навозной куче какого-то зерна, родственного Горькому. Спрашиваю себя, какое же это зерно? Истоки нашего человеческого родства, как я понимаю, теряются где-то далеко в нашей природе как жизнеощущение, которому я в своих произведениях подчиняю человека: то большое, а человек маленький и делается большим только в свете великого, стоящего под ним всеобщего родства.
Я себе представляю человека-победителя не в счастье его, а в торжестве его мысли и чувства прекрасного: певец у гильотины поет, ученый у костра утверждает – вот победители. Я таких люблю, таким преклоняюсь, но не тем, которые сами себе удивляются, хотя бы это был абстрактный человек, не существующий в действительности.
Сейчас я говорю сам себе: «Никогда не гордись тем, что ты не искал славы, выкинь это из головы, изживи это, потому что это обычное явление у неудачников – губительная холодная гордость своей чистотой. За славой гоняется только маленький человек, к крупному слава сама приходит мимо его воли, и слава – это не радость, а особая форма креста, бывает четырехконечный, бывает восьмиконечный, а слава это крест бесконечный».
Встреча Нового года. За год мною написано:
«Луговка».
3) Охотничьи рассказы, из них лучший «Нсрль».
4) Собраны большие материалы по большой охоте и начата их обработка.