1929
2 января. Каждый день летят пороши, леса, наверно, уже очень засыпаны.
10 января. Простейшие рассказы, к которым влечет меня,– это я понимаю как стремление к делу не для денег или «напоказ», для славы, и еще в этом есть тоже, и, вероятно, самое главное, желание сберечь себя от иллюзорности литературного дела. У наших романистов, начиная с Пушкина, это было в традиции, сочиняя роман, посмеяться вообще над романом, как иллюзией, вероятно, в тайной надежде, что вот мой-то роман, мое слово будет значить, как действительная жизнь. По всей вероятности, так и раскрывается понятие «простота», о которой у нас все сверху и донизу всегда говорят как о чем-то самом хорошем. Однако у некоторых наших величайших писателей это стремление в искусстве к «простоте» кончалось разрывом с искусством и побегом в религию, искусство они объявляли «художественной болтовней» или искушением черта. Я привык объяснять себе (может быть, ошибаюсь), что такой побег объясняется не действительной немочью искусства, а крушением личности художника, не сумевшего побороть в себе искушение быть больше, чем может дать искусство, все как бы сводится у них к неудаче в обожествлении созданного ими образа (...)
Я привык думать,– может быть, я ошибаюсь,– что в русской литературе наметились две линии: пушкинская, в которой поэт, творец формы остается верным до конца своему служению, и другая, в которой он не удовлетворяется служением и выходит из сферы искусства, балансируя между смешным и великим. Кажется, «эстетизм», служение искусству для искусства (1 нрзб.), конечно, из второй «нескромной» линии.
Для меня лично дело как-то не дошло до такой заостренности и такого большого размаха.
С первых дней занятие литературой сделалось моим ремеслом, и если что и получилось сверх съеденного мной за труд хлеба, то вышло нечаянно, по усердию и ревности. А стремление к простоте детского рассказа явилось из моего убеждения, что писать нужно хорошо не потому [что] на свете все не важно, был бы мастер слова, а как раз наоборот: писать надо о всем, потому что на свете все важно.
18 января. Вот уже несколько дней я хожу счастливым от письма Дунички, которая говорит, что надпись моя на одной книге довела ее до радостных слез. А я только и написал то, что она была первой моей учительницей и за свою литературу я должен благодарить прежде всего ее.
31 января. Вчера вернулся из Питера. Пятница: заключил договор на второе издание «Собрания». Вечер у Шишкова, слушал его пьесу. Суббота: утром был занят в ГИЗе, вечером читал у Разумника «Журавлиную родину». Воскресенье провел у Разумника, вечером у Толстого слушал его пьесу «Петр».
Написав эту книгу, я прочел ее первые главы в кругу литераторов. Два часа терпеливые товарищи слушали мое чтение, после того одни из них сказал: «Это обнажение приема». Кроме одной книжки Шкловского о Льве Толстом я из его сочинений ничего не читал и никакого не имел ясного представления о формальном методе. Я хотел написать авторские признания, изложить свои домыслы о творчестве с иллюстрациями, чтобы этим ответить на обращенные ко мне запросы: «раскрыть тайны творчества». Меня очень смущала при этой работе возможность выйти за пределы искусства и претенциозно высунуться учителем молодого поколения. Вот почему я в этой работе свои мысли высказывал не абсолютно, а только относительно их рабочей ценности в своем собственном литературном производстве, вроде как это сделано у Станиславского в его книге «Жизнь в искусстве». Конечно, меня брал задор и в этом случае остаться художником слова и найти в процессе признания такой прием, чтобы эта исповедь сделалась не скучным вступлением к роману.
15 февраля. Спит разум, но сердце работает днем и ночью без отдыха; ни воля, ни разум, одно только сердце создает сновидения, бессмысленны все «толкователи» снов. В этих извилистых тропинках своего сердца только я один сам для себя что-то понимаю и могу разбираться и никого не могу взять с собой на прогулку и, наконец, не могу об этом сказать, потому что спит разум, нет слов.
Но сердце продолжает ночную работу и днем, когда разум встает, умывается. В эти минуты готовности разума снисходительно думать о том, что делало бессмысленное сердце во сне, в этот предрассветный час я берусь за перо и стараюсь записать эти редкие моменты дружбы разума, воли и сердца. Влияние ли такой согласной работы в предрассветное время или, может быть, такой порядок существует и вне меня, но весь заутренний час и восход солнца являются мне как подтверждение моей работы и великое распространение меня во всем и всего мира во мне.
20 февраля. Вчера просверкал золотой день весны света, морозило на солнце – борьба, и в полдень капель. Ночью луна яркая, и сегодня рассветает уже в шестом часу.
Если все благополучно сложится, завтра выезжаю в Вологду на медведя.
2 марта. Чем счастлив бывает иногда человек. Гоголя не читал и вдруг сделал открытие: Гоголь великий писатель! А я в своей специальности – охоте ни разу в жизни не стоял у берлоги, и вот теперь, пожилой человек, испытав эту охоту, могу рассказывать о ней с таким же пылом, как некто, открывший Гоголя.
9 марта. Закончены «Медведи».
31 марта. Нашел книжку на поддержку себе: Лосев «Диалектика античного космоса и современная наука». Это поход против формальной логики и натурализма. Многое мне станет понятным в себе самом, если я сумею представить себе античный космос и сопоставить его с современным научным. Имея то и другое в виду, интересно явиться к «запечатленному лику» своего родного народа. Хорошо при этом взять для разработки простейшую тему, чтобы из этого получился «Робинзон». Полагаю, что ребенок в лесу – достаточный сюжет.
Итак, план такой. Достать для направления художественной мысли те две-три книжки. Окончить «Журавлиную родину», уехать в Белозерский край и пересмотреть лес глазами ребенка.
2 апреля. Самоутверждение себя имеет значение только к обществу, где судят по «больше и меньше».
В себе самом о себе совершается тоже какой-то суд по возможностям. Так, если бы мне пришло в голову спросить себя: «А что, если я докачусь до того, что буду значить, как Лев Толстой?» – на это был бы ответ равнодушный: «У меня есть детские и охотничьи рассказы не хуже даже толстовских, есть свое «детство и отрочество», чем черт не шутит, не махнуть ли эпопею гибели купеческого города Ельца в 19-м году?» Очень возможно, что стоит мне взять в руки книгу Толстого и все это самомнение окажется глупостью, я только потому говорю это, что, возможно, мелькает в голове.
«А можешь ли ты, как Гоголь?» – и тут нет меня, от всего меня как писателя ничего не остается, я только читатель с почтительным трепетом, с готовностью не только стать в последнюю категорию, но и как-нибудь потихоньку переслать ему свой паек. Из всего этого выходит вовсе не то, что Гоголь выше Толстого, но что Толстой ближе мне. Не то, что я в самом деле себя равняю с Толстым, а что я сосед его, привык и как себя самого сужу по соседям, по-родственному. Напротив, Гоголь постигает мир по-иному, мне его постижение недоступно, я смертный, он – бог. В этом нет раболепства, а очень хорошее и нужное всем удивление.
19 апреля. Как писатель я отличаюсь от многих писателей теперь тем, что завоевал себе свободу в отношении к материалам: мне совсем не нужно ни книг, ни быта, все это приходит само собой в помощь к чему-то главному. Быт и книги в моем понимании – это ответы, а ценное – это рождающиеся в себе вопросы, большие, с которыми постоянно живешь, и бесчисленные малые. Вот это сознание, что никакая книга, никакой мудрец, никакая среда не прибавят тебе ничего, если внутри тебя не поставлен вопрос, и если есть вопрос – убеждение, что на всяком месте можешь ты найти ответ. Так мало-помалу я стал вместо библиотеки посещать поле и лес, и оказалось – там читать можно так же, как и в библиотеке.
Одну книжку, однако, я с собой всегда беру, но отношусь к ней особенно: я читаю ее (1 нрзб.) все лето. В нынешнем году такая книга у меня «Биосфера» Вернадского. В ней говорится такое, о чем все мы, обладающие чувством природы и поэзии, знаем и до нас знали египтяне, и до них тоже, наверно, это знание сопровождало всех и всегда. Это знание до того много раз повторялось, долбит лось в стихах бесчисленных поэтов, в учебниках, хрестоматиях, что перестало нас дивить, мы встречаем его, как азбучную истину, и сами не думаем.
Это знание состоит в том, что мы – дети солнца. Вернадский в своей книге (1 нрзб.) это, как он говорит, путем эмпирических обобщений, и благодаря этому непривычному подходу избитое в поэзии место становится новым: чувство новым бурным потоком мчится в берегах, созданных знанием.
29 апреля. С пользой для себя читаю только те научные книги, в которых нахожу подтверждение, а чаще расширенное, более умное понимание и раскрытие моих собственных догадок.
Много раз я даже пробовал создать свой календарь, начиная с «весны света». Но в конце концов я все это бросил, понимая в природе только два времени года, отвечающих ритму моего собственного дыхания: планета, весь мир дышат совершенно так же, как я, вдыхание – одно время года нашей планеты, весеннее, выдыхание – другое, осеннее. Все дело во времени: планета раз дохнет и выдохнет – это год; быть может, существуют мельчайшие организмы, так зависимые от моей собственной жизни, что один мой вздох для них все равно, что для меня годовой вздох планеты.
Я всегда чувствовал смутно вне себя эту ритмику мирового дыхания, и потому научная книга Вернадского «Биосфера», где моя догадка передается как «эмпирическое обобщение», читалась мной теперь, как в детстве авантюрный роман. И мне теперь стало гораздо смелее догадываться о творчестве так, что, может быть, эта необходимая для творчества «вечность» и есть чувство не своего человеческого, а иного, планетного времени, что, может быть, эту способность посредством внутренней ритмики соприкасаться с иными временами, с иными сроками и следует назвать собственно творчеством?
В прежней русской интеллигенции было особенное, тоже сверхвременное чувство цельности человеческой жизни, это чувство увлекало к действию и создавало для всякого такого человека необходимость Голгофы в тюрьме и Сибири. Было ли на этом пути заключено все творчество народа? Едва ли: планета дышала, не считаясь с устремлениями русской интеллигенции, и люди разными путями подходили к постижению иного времени. Все революционеры, начиная от декабристов, смотрели сквозь пальцы на художников: поэты и художники, начиная с Пушкина, были вольноотпущенниками революции,
14 мая. В природе блаженные дни.
«Журавлиная родина».
19 мая. Поэзия жизни еще много чувствительней, чем жизнь...
Горе от ума невозможно в деревне, потому что не перед кем выставить свой ум: от образованного человека, напротив, в деревне требуется именно нечто большее, чем просто ум.
5 июня. Сдал «Журавлиную родину», и схватила тоска: очень уж трудно работать без отклика, а об откликах умных и думать нечего, лишь бы только хулы не нажить.
20 июня. Вы спрашиваете, почему я так много пишу о животных и так мало о человеке, я вам открою причину: сердца не хватает на человека... Я описал хорошо смерть собаки в рассказе «Анчар», но как умирал близкий мне человек, я не могу описать, хотя он даже не умер и живет теперь хорошо: мне было так тяжело, что описать это я не в состоянии. Пишу я о животных не потому, что их больше люблю, а что тут легче с собой справиться, выбиться из-под тяжелого факта на волю, снова захотеть играть и рассказывать сказки.
как мать рождает свое дитя, точнее сказать, он возрождает в своем творчестве себя, как ребенка, некогда физически рожденного живой матерью.
Вчера вечером я думал об этом упорно, потому что услышал какой-то звук из раннего своего детства. Ночью я разгадал эти звуки: это мальчишки свистели в стручках акации, это значит, что стручки эти поспели.
самого в дрожащей росе и через это весь мир утренний.
20 октября. О человеке, предчувствуя с тревогой и любовью его трагедию, никогда нельзя сказать, что не ошибешься, что не кончится все при помощи его хитрости комедией; в природе этого «от великого до смешного один шаг» совсем нет.