• Приглашаем посетить наш сайт
    Булгаков (bulgakov.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1954 гг. (Собрание сочинений в 8 томах,1986 г.).
    1930

    1930 год

    [Загорск.]

    5 января. Сколько тысячелетий в тех же самых берегах бежала вода, привыкала к горушкам и низинам их, уносила с собой воспоминание в море, там испарялась, поднималась наверх, облаками парила, вновь падала и узнавала те же самые берега. Наша революция там, в этом мире воды и суши, называется землетрясением: потряслась суша, исчезли косные берега, вода разлилась, бросилась в иное русло. Все, что у нас называется искусством, у них – отражение неба в воде – это все их искусство исчезло, потому что смущенная вода стала мутной. И так долго воде привыкать к новым берегам, размывать их, обтачивать камни, пока не станет это дело своим, привычным, и берега, обточенные, устроенные, поросшие деревьями, будут своими берегами. Тогда осядут мутные частицы на дно и начнется в воде игра света с небом в отражениях.

    В нашей человеческой жизни этот свободный бег умной воды с игрой света называется искусством. Я так понимаю... А сейчас у нас теперь половодье с переменой русла. Так мне представляется. Широко, но мелко, а зайцу довольно глубоко, утонуть ему непременно, если только не встретится... факт... Так я понимаю жажду факта в наше время и сам оставляю привычную мне игру света в спокойной воде, беру фотографический аппарат и снимаю. Искусство это? Не знаю, мне бы лишь было похоже на факт, чтобы читатель прочел с живым интересом и сказал: «Да, это факт!»

    6 января. Со вчерашнего дня оттепель после метели.

    8 января. Оттепель продолжается. Вчера сброшены языки с Годунова и Карнаухого. Карнаухий на домкратах. В пятницу он будет брошен на Царя с целью разбить его.

    25 января. Явились в Сергиев цыгане с медведями, я позвал их к себе и завтра буду фотографировать в лесу.

    27 января. Так и продолжается время день в день, как в зеркало смотрится. Я не помню другой такой сиротской зимы, всего один солнечный день просиял, и то неделя с дня солнцеворота.

    Удались снимки медведя. Идея моя ввести в действительный зимний лес игрушку оказалась блестящей. Если не попаду в погромную полосу и не пропаду, оставлю после себя замечательную детскую книжку, мое слово любви, может быть, в оправдание всей жизни...

    28 января. Сначала одна старуха поднялась к моему окну, вероятно, какая-нибудь (1 нрзб.) старуха. Напрасно говорил я ей, что опасно, что старому человеку незачем и смотреть на это. Она осталась, потому что такая бессмысленная старуха должна быть при всякой смерти, человека, все равно как колокола... К ней присоединились еще какие-то женщины, сам сторож, дети прямо с салазками, и началось у них то знакомое всем нам обрядовое ожидание, как на Пасхе ночью первого удара колокола, приезда архиерея или...

    О Царе старуха сказала:

    – Большой-то как легко шел!

    – Легко, а земля все-таки дрогнула.

    – Ну, не без того, ведь четыре тысячи пудов. Штукатурка посыпалась, как упал, а пошел, как легко, как хорошо!

    Совершенно так же говорила старуха о большом колоколе, как о покойнике каком-нибудь:

    – Иван-то Митрофаныч, как хорошо лежит.

    Потом о Карнаухом:

    – Вот вижу: идет, идет, идет, идет – бах! и нет его, совсем ничего нет, и только бегут по белому снегу черные осколки его, как мыши.

    Рабочие спустились с колокольни к лебедкам. У дверей расставились кое-что понимающие сотрудники музея. Когда лебедки загремели, кто-то из них сказал:

    – Гремит, и, видно, не поддается...

    – Еще бы,– ответил другой,– ведь это шестнадцатый век тащат.

    – Долго что-то,– вздохнула старуха,– вот тоже Карнаухого часа два дожидались. Хорошо, легко Большой шел: не успели стать, глядим, идет, как паровоз.

    Показался рабочий и стал смазывать жиром рельсы.

    – Бараньим салом подмазывают!

    – В каждом деле так, не подмажешь, не пойдет.

    – Да, Большой-то летел, и как здорово!

    – Будут ли опять делать?

    – Колокол?

    – Нет, какие колокола, что уж! Я про ступеньки на колокольне говорю разбитые, будут ли их делать.

    – Ступеньки... на что их!

    – Ах, как легко шел Большой. Жалко мне. Работали, старались.

    С насмешкой кто-то ответил:

    – И тут стараются, и тут работают. После нас опять перерабатывать будут, а после них опять, так жизнь идет.

    – Жизнь, конечно, идет, только дедушки и бабушки внучкам рассказывают, и вот и мы им расскажем, какие мы колокола видели.

    Лебедки загремели, тросы натянулись и вдруг упали вниз: это значило, колокол стронулся и пошел сам.

    – Сейчас покажется,– сказали сзади меня.

    – Ах!

    Показался. И так тихо, так неохотно шел, как-то подозрительно. За ним, сгорая, дымилась на рельсах подмазка. Щелкнув затвором в момент, когда он, потеряв под собой рельсы, стал наклоняться, я предохранил себя от осколков, откинулся за косяк окна. Гул был могучий и продолжительный. После того картина внизу явилась, как и раньше: по-прежнему лежал подбитый Царь, и только по огромному куску, пудов в триста, шагах в 15-ти от Царя, можно было догадаться, что это от Годунова, который разбился в куски.

    Большой дал новую трещину. Пытались разломать его блоками и (1 нрзб.), но ничего не вышло...

    Так окончил жизнь свою в 330 лет печальный колокол, звуки которого в посаде привыкли соединять с несчастием, смертью и т. п. Это сложилось из того, что служились панихиды по Годуновым и, конечно, звонили в этот колокол.

    Друг мой, какие это пустяки, не в том дело, что его при Годунове отливали, многие из нас самих начало своей духовной организации получили при Годунове,– каком Годунове! через творения эллинов от Эллады, и от Египта, и кровь наша, обрываясь в осколках, непрерывной рекой бежит от первобытного человека.

    29 января. Мы отправились снять все, что осталось на колокольне.

    19 марта. Он постиг (Павел Флоренский) самую высшую математику, и ему было все одинаково: скажет кто, что земля ходит вокруг солнца или солнце вокруг земли. Если человек едет в вагоне и ему представляется, будто он на месте сидит, а бежит лес, то ото так и есть, с точки зрения теории относительности все равно. Или вот идет человек в лесу, задел шапкой за сук и она свалилась, то это будет опять все равно, с точки зрения математической, сказать, как было, то есть что человек шел и задел шапкой и т. д. или же, напротив, человек стоял, а дерево шло и задело,

    «подарок средним векам» (Флоренский о системе Птолемея), а только что математика говорит об отношениях вещей, но не о самих вещах, искомое значение которых человек устанавливает только относительно себя самого.

    2 апреля. Снегу навалило больше, чем зимой. Читаю Робинзона и чувствую себя (...) как Робинзон. Это свойство всех крупных произведений передавать мысль на себя. Так что бывает недоумение: что, это автор открыл твои глаза на твою вечную, присущую всем черту или же так пришлось, что избранные автором черты жизни как раз были твоей особенностью.

    4 апреля. Когда говорят о детях, как о цветах, то, значит, в глубине себя исходят от своих детей, от собственного своего чувства жизни.

    Само собой, поводом могут быть и чужие дети, в которых и выражается свое чувство жизни.

    Но бывает взгляд на детей как бы со стороны и как на чужих, тогда через лицо ребенка просвечивают бесчисленные пороки его предков. Эти дети очень страшны. Вообще, это прозрение очень страшно. У меня это было лишь раз (мистически), а так для всех это понятно, если смотреть на детей беспризорных. Гоголь такими глазами смотрел на русских.

    10 апреля. Никогда весной не был я таким гражданином, как теперь: мысль о родине, постоянная тоска не забывается ни при каких восторгах, напротив, все эти ручейки из-под снега, песенки жаворонка или зяблика, молодая звезда на заре – все это каким-то образом непременно возвращает к (...) росстани...

    Забили нас «родиной» в гимназии, и только теперь раскрывается это понятие во всем его значении: родина – это от рода; пусть сам «род» свой какой-нибудь неприятный и родство среди людей не удалось, все равно: эта сила сродства воплощается в чем-нибудь и как возможность какого-то счастья, быть может, и не для себя самого, а так (1 нрзб.) уверенность, что есть оно где-то, кому-то – светит звездочкой, или раскрывается в почках, или бормочет ручейком...

    Слышу, понимаю и знаю, что есть какая-то жизнь идей вне «рода» и родины. Но тоже знаю, что некогда идея эта была тоже в брюхе рода и трудно рожалась. Кто-то стал наследником этой идеи. Быть может, он со снисходительным состраданием с высоты глядит, как мы в крови и слезах утробы, барахтаясь, с криком и болью выбиваемся на свет...

    12 апреля. После этой светлой недели (или больше) впервые утро показалось с огромными дождевыми облаками...

    Пусть люди добыли хлеб и молятся усердно богу, словом, все у них будет, и в полном порядке. И все-таки если нет у них игрушки, нет досуга играть и забываться в игре иногда совершенно, то вся эта деловая и умная жизнь ни к чему, и в этом уме не будет смысла. Значит, мы, артисты, призваны дать людям радость игры против необходимости умереть. Верность мысли моей свидетельствую памятниками искусства всех народов...

    Много раз мне приходила в голову эта мысль, и недаром я хожу теперь по лесам и по ручьям...

    23 апреля. Fodis. Этот инструмент для измерения расстояния от предмета, не сходя с места и без метра, устроен так, что смотришь в щелку на предмет и видишь два изображения его, повертываешь кольцо таким образом, чтобы эти два изображения слились в одно, и когда они сливаются – кончено! – смотришь на деление и черточка на движущемся круге указывает число метров от себя до предмета.

    Я работаю в литературе совершенно так же, как Fodis: у меня два круга, один видимый и другой в себе самом, но, видя все вокруг себя, я ничего не нахожу цепного для изображения словом, и точно так же, бродя постоянно где-то в себе, я тоже ничего не могу извлечь оттуда и сказать с уверенностью, что раньше меня никто не говорил об этом, притом еще и много значительней. Но случается, когда я брожу где-то в себе, происходит встреча этого моего личного круга или пятна с видимым кругом, часто совершенно ничтожным предметом. И вот когда эти два круга сходятся в один, то видимый предмет как бы вспыхивает внутри «души» и волшебно просвечивает. Весь этот сложный процесс можно выразить простыми словами: я обратил на предмет жизни родственное внимание.

    3 мая. Знакомство с Влад. Андр. Фаворским.

    6 мая. Купил «Записки писателя» Лундберга. Вот писатель: умный, образованный, честный и не безвкусный, но... по-видимому, претензия на ум все убивает. Книги его, однако, наводят на мысли начать свои мемуары.

    Не было еще случая, чтобы мне отказывали в журналах, но больше уже и не просят. Самое же главное, что сам чувствуешь: не нужный это товар, всякая инициатива глохнет. Итак, или мемуары, или экзотика.

    Не согласен, что современная жизнь есть прекрасное, потому что «прекрасной» жизнью понимаю момент творческого воссоздания настоящего из прошлого и будущего. Мы же теперь не творим, а бунтуем еще, потому что мы не спокойны в отношении прошлого, мы его отрицаем еще только, поэтому у нас только будущее без прошлого и настоящего; жить будущим, не имея ничего в настоящем, чрезвычайно мучительно, это очень односторонняя и вовсе уже не прекрасная жизнь.

    13 мая. Борьба со злом возможна лишь путем творчества жизни. Зло в творчестве используется, как самопобуждающее к высшему напряжению творческой деятельности.

    29 мая. Непротивление злу. Надо разобраться, какое зло. Тот, кто требует непротивления злу, конечно же потому прибегает к этому, что непротивление злу представляется единственным средством борьбы. Но если бы хоть какая-нибудь возможность была уничтожить зло прямой борьбой, то, конечно, никто бы не стал говорить о непротивлении. И такого рода зло живет среди нас постоянно: в сущности, это бессильное, нетворческое, мелкое повседневное зло.

    11 июня. Занимаюсь фотографической работой.

    16 июня. Вчера днем я снимал одуванчики, их было целое поле, один к одному. Мне очень они нравились, и казалось их коротенькое бытие так значительно для характеристики начала типичного лета.

    сам.

    К вечеру поднялась буря, и утром не было ни одного одуванчика.

    18 июня. Вчера в 6 вечера пошел на почту отправлять телеграмму Разумнику о согласии издавать «Записки охотника». Мне думалось по пути, что эта книга, если не теперь, то позднее, станет на смену аксаковской. Правда, «Записки ружейного охотника» богоданная книга, а моя самодельная, но бог, конечно, не лишен любопытства и мою книгу прочтет с интересом, тогда как аксаковскую, как свою, читать ему незачем.

    О беспредметном искусстве.

    Всякий предмет с нашей человеческой точки зрения есть воплощение добра или зла, предмет – образ бытия какого-нибудь духа. Беспредметник хочет писать о самом духе... Это возможно путем святости («жить иначе»).

    Быт умирал, и с ним отмирали художники-бытовики, новые художники остались без быта, «без предмета».

    20 июня. Мы живем на острие всех возможностей и предвидеть ничего не можем, потому что «мы», живущие в данном отрезке времени, слишком неустойчивые величины, и оттого кажется и это практически верно, что все зависит не от нас, а от случая.

    [Переславль-Залесский. ]

    27 июня. В Берендееве (...) Конечно, все постарело, и как раз настолько, посколько я сам постарел. Эта встреча не как первая трепещущая, а тут больше воспоминаний и размышлений над прошлым. Хорошие люди непременно возвращаются к прошлому и так следят за жизнью людей. Сходили на могилу Верного.

    29 июня. Моя аудитория. Пять лет тому назад я в тоске думал, что – как невозможно соединить людей для общего восторга здесь, на озере (как созвать их в тот день, когда бывает хорошо, как устроить, чтобы все благоговели). И вот прошло пять лет, тысячи людей прочли мои «Родники», и читают, и будут читать. Я соединил их. Я вполне могу представить теперь себе, что тысячи их стоят на берегу и внимают с благоговением тому самому, от чего я начался...

    3 июля. Условием истинного творчества должна быть его органичность, то есть сознание творцом цельности, единства в происхождении мира, связи себя самого со всеми живыми и мертвыми. Это условие присутствия чувства общей жизни или мира, всего мира, необходимо для творчества, как рычаг, если даже творец хочет, как Гоголь, изобразить нам зло или пролетарский писатель победу своего пролетарского класса.

    [Загорск.]

    7 июля. Литературный критик – ото кто словами об искусстве (слова) пытается возместить в себе недостаток таланта или, по крайней мере, труд и риск самому создавать новое.

    8 июля. Вчера меня задела статья в «Новом мире», где автор осуждает «Перевал» и меня упоминает, перемешивая с мальчишками, притом еще так, что мальчишку поставит на первое место, а меня на десятое. Но самое главное, что статья бьет в «биологизм», в «детство» – ничего этого, мол, не надо, все это отсталость, реакция, а нужен «антропологизм». Сама по себе статья, конечно, ничего не сделает, но «ахиллесову пяту» обнажает, следующий ударит в пяту, и связь моя с обществом прекратится. До сих пор я относился к непризнанию себя так, что «наплевать», но это наплевать, оказывается, было при наличии фактического признания: печатают, заказывают и проч. Открывается перспектива очутиться за бортом и, таким образом, утратить всякую связь с действительностью, быть действительно непризнанным...

    19 июля. Художник света. (Охота с камерой.)

    28 июля. Главное: мы как писатели, поэты и художники не являемся, как раньше думали, «избранниками», что будто бы мы живем, а внизу где-то прозябают (обыватели). Нет! мы ничем не отличаемся от других, если их дело является творчеством жизни... Так мы говорили, а между тем нового в этом для меня нет ничего: я так и писал...

    Хитрость есть низшее свойство ума и высшее свойство глупости.

    Назовите хотя бы один роман нашего времени, начиная читать который не приходилось бы преодолевать некоторой неловкости, а часто и стыда за автора: «Зачем он заводит,– думаешь,– свою игрушку в то время, когда нам всем не до игры и вообще не дети мы, чтобы обманывать нас какой-то «фабулой» или попросту сказкой».

    Романов таких, если только в них с самого начала не вплетено что-нибудь философское, вроде как у Белого, такого, для чего, собственно, движется, скрипит и визжит избитая телега,– нет таких романов. Расчитаешься – ничего. И есть читатели, и долго, долго они будут рождаться и жить, такие невзыскательные и наивные; они берут в руки роман не для того, чтобы творить возможные пути жизни или образцы вслед за автором, а только чтобы отдохнуть, забыться и потом бросить «книжонку». Читателю просто, но как писателю делать роман, если необходимая наивность для этого дела кончилась.

    Возьмешь Мериме, Бальзака, Диккенса, Толстого, Достоевского – и читаешь без неловкости, но берешь современного романиста, который строит роман во всех отношениях лучше классиков, и как-то с трудом и неохотой расчитываешься. Это не в дудку тем старикам-читателям, которые могут признавать только памятники своей эпохи. Нет, я больше думаю о самом писании, чем чтении, читать-то можно, а вот как писать роман, если форма его для нас теперь как гнездо, из которого птицы улетели и не вернулись.

    1 августа. Дождь. Приехали на Журавлиную родину. Везде бедно. Надо выбирать ту деревню, где могут давать молоко. Остановились в Переславище.

    6 августа. Прошла моя жестокая молодость, теперь я ружье беру, только чтобы добыть себе пищу. Вот убил вчера двух глухарей, теперь хватит нам дня на три, и я иду без ружья за грибами стариком, будто иду в свой настоящий дом, где такой мир, такая радость, такая слава жизни в росе. Грибы такие глазастые смотрят на меня со всех сторон. Кто не обрадуется этому всему?

    синяя пошла от нас куда-то дальше. На десять минут я вошел в дом, и, когда вышел, все изменилось: откуда-то нашли серые тучи, которые все закрыли. Но через некоторое время снова появились просветы, явилась надежда на солнце. Я взял аппарат и стал снимать жизнь неба. Много сделал интересных снимков неба, а когда солнце окончательно определилось, занялся землей, снимал водоросли в пруду, цветы, мох, детей, труд крестьян...

    9 августа. Вчера и сегодня ветер, ясно, прохладно. «В полном разгаре страда деревенская» (половина ржи сжата). Гриб лезет и лезет.

    Деревня повторяет точно годы военного коммунизма: деньги не берут, подавай сахар. Из Москвы едут за маслом с конфетами. Солью, керосином запаслись надолго. Кооператив занимается променом махорки на яйцо. Все уверены, что должна быть перемена.

    Художник пишет черта, возможно, ему за эту работу скоро дадут пенсию, и очень может случиться самое худшее: он сам увидит, что все свое дарование отдал на изображение черта...

    Как я решил для себя? Мне было так, будто черт по своему незнанию черт, а если ему раскрыть истинное творчество, то он им тоже заинтересуется. И вместо того, чтобы угождать ему или обманывать и лукавить в ожидании момента возможности изменить и предать его, своего господина, я раскрывал ему очаровательный мир творчества, не говоря прямо, что он происходит от бога. Дело вовсе не в причинах и мотивах, не все ли равно вам, чем я руководствовался,– смотрите, я сделал хорошо! Черт смотрел, улыбался и говорил: «Эта манера писать, во всяком случае, годится как образец для обучения нашей молодежи».

    12 августа. Наконец на 11-й день моего бегства в дебри Журавлиной родины газеты и письма достигли меня.

    15 августа. Ночевали у меня охотники Александр Александрович Реформатский с женой Надеждой Васильевной.

    «Нерль».

    24 августа. Сегодня солнце взошло несвободно через сплошную пелену облаков и роса явилась поздно, когда солнце оказалось значительно высоко. Но зато тем ярче сверкала роса на траве и необыкновенно четко раскинулись на кустах орошенные тенета пауков. Нерль причуяла тетеревиный выводок и повела. Продвигаясь вперед медленно за собакой, я вдруг увидел на поляне с редкими кустами множество больших паучьих сетей, до того разукрашенных росой, что я, такой страстный охотник, остановил собаку, уложил ее и принялся фотографировать. Из мелькающих мыслей между прочим была одна: «Вероятно, моя страсть к наслаждению красотой сильней, чем охотой».

    26 августа. Сегодня весь день идет дождь. Я ходил все-таки в Серково до обеда, насквозь промок, но все-таки принес петуха и подарил его хозяйке для заболевшей девочки.

    Овес почти уже сжали. Молотьба вовсю.

    О книге Арсеньева я думал, что это конечно, не случайно вышел у него Дерсу с его анимизмом: он, конечно, не выдуман и, возможно, в книге выведен точно таким, каким был в действительности. Но Арсеньев обратил на него внимание, сделал героем своей книги и всю свою работу расположил вокруг этого лица.

    Я сделал несколько снимков паутины без солнца и потом, после дождя, росы на сосне.

    Сегодня перед грозой не было душно, а чрезвычайно тихо и раздумчиво. Среди чрезвычайно нежных огромных облаков и лазурных просветов и туч очень синих на горизонте, издали посылающих молнии, и внезапных явлений солнца – нельзя было не раздаваться самому изнутри туда, вширь и не радоваться обилию жизни. Был сильнейший дождь и гроза, а я сидел под елкой сухой и вспоминал свою юность и молодость, но не жалел ее и не хотел возвращения, потому что моя старость гораздо лучше, чем моя молодость. Могу смело о матери своей сказать, что только под старость она развернулась и жила сама собой...

    5 сентября. «Новый мир» представленную в июле «Зооферму» предлагает напечатать в январе.

    Хлебнул чувство своей ненужности и в «Новом мире», и вообще в мире современной литературы: видимо, все идет против меня и моего «биологизма». Надо временно отступить в детскую, вообще в спец. литературу, потому что оно и правда...

    и повседневном.

    Нынешние литературные критики вышли из ораторов (Полонский и проч.) и пишут ораторским словом, которое никогда не может быть литературным.

    И такое множество, и все больше и больше их становится не только в литературе, [а] и во всей жизни: они отталкиваются от старого, не переживая его; им нечего принимать, кроме нового. Часто какой-нибудь случайный пиджак определяет сознание деревенского парня: «В императорское время разве я мог иметь такой пиджак!» (Сережа.)

    11 сентября. Ночь прошла под большой чистой луной, и к утру лег первый мороз, все стало седое, но лужи не замерзали.

    Когда явилось солнце и разогрело, то деревья и трава обдались такою росой, такими светящими узорами глянули из темного леса ветви елей, брусника сияла не тусклым металлом, а тоже огнями горела внизу вся, и особенно хороша была вся в диадемах маленькая молодая королева-сосна.

    почти все вы еще спите, и когда вы проснетесь, обсохнет роса, кончится моя собачья радость и я тоже пойду горевать обо всем вместе с вами.

    15 сентября. Чрезвычайно сложное по существу иногда чудесным образом является нам в простейшей форме, и если это искусство, в особенности если женщина, то мы о ней в восторге говорим: какая простая! В прежнее время мы так иногда говорили, теперь это забыто; в настоящее время, наоборот, простейшее стремится к явлению в наисложнейшей форме, теперь о женщине сказать «простая!» это значит совсем оскорбить ее. Искусство тоже без параду теперь не узнали бы...

    16 сентября. По-моему, научный интерес к явлению (почему это?) должен прийти после того, как явление это чем-нибудь остановило на себе внимание. И, вероятно, в том, что действует на силу нашего избрания именно данного явления, заключается нечто не менее значительное, чем ответ на «почему». Между тем школьникам постоянно навязывают научное понимание действительности, минуя совсем их удивление или пользуясь этим удивлением, чтобы дать нечто научное. А надо идти навстречу самому удивлению.

    показываю такое, чего никто еще не видал. Словом, как мне известно, что я не открываю второй раз Америку. Обычный ответ будет такой,– что я образованный человек и могу просто знать, фактически. Но нет, я и не так образован, и мало слежу за новостями века, да и никакому образованному невозможно все знать. Мое знание не повторяемости создаваемой мной вещи находится в знании себя внутреннего: таи, внутри меня, есть такой глаз личности, которого нет у другого; я им увижу, назову это словом, и люди будут его понимать, потому что я увидел и назвал такое, чем они живут повседневно, а не видят.

    24 сентября. Творческая жизнь человека проходит [для] того, чтобы дело личного его интереса сделалось в своих достижениях общим достоянием.

    26 сентября. Конечно, настоящий фотограф снял бы все лучше меня, но настоящему специалисту в голову никогда не придет смотреть на то, что я снимаю: он это никогда не увидит.

    [Загорск.]

    14 октября. Что такое творчество? Борьба со злом в первую очередь, но именно не борьба как отрицание, а борьба как переключение направления действующей силы зла, вследствие чего зло и превращается в добро.

    «Новом мире» был объявлен рекламный список напечатанных в прошлом году авторов, и вот что меня забыли упомянуть или нарочно пропустили – этот величайший пустяк! – меня расстроило. На ночь я прочитал потрясающий, ужасный рассказ Новикова-Прибоя «Цусима», и всю ночь в кошмарном сне преследовал меня убийца...

    У меня доходит до того, что боюсь развертывать новый журнал, все кажется, что меня чем-то заденут и расстроят.

    Спасение, конечно, одно, надо решительно отдаться работе, для чего надо создать хорошие условия. Сегодня еду в Москву, а завтра вернусь к этой теме.

    1 ноября. «Вы все с мелкотой возитесь?» – спросил меня N из Госторга.

    Жаль, не умел я тогда ему ответить, что положение художника обязывает меня к собиранию мелочей, внимательно-родственному отношению к ним и бережному хранению; что только в переменах света и тьмы на мелких предметах могу знать я [о] восходе и закате солнца; что я ничего не вижу, если прямо стою против солнца, лишаюсь способности быть художником и потому методически повертываюсь к солнцу задом; что я, имея дело постоянно только с мелочами, привык ценить только то универсальное, что явилось мне самому в мелочах; что всех, кто имеет дело непосредственно с универсальным и презирает мелкоту, я подозреваю в трех грехах нашей современности, это три греха, или, вернее, три кита: утопизм, авантюризм и халтура (...)

    «Кр. новь») появились враждебные мне статьи, в которых мне инкриминируется моя принадлежность к литературной организации «Перевал». В то же самое время я получил несколько писем из провинции от учеников средней школы, в которых излагались гонения, испытанные ими от современных Передоновых за излишнюю приверженность к сочинениям «перевальца» Пришвина.

    Конечно, я столько поработал в литературе, что как-то обидно встречать актуальность моих сочинений за счет «Перевала», и это вынуждает меня наконец, как выражаются теперь, разъяснить себя как перевальца.

    Не помню в каком году приехали ко мне прекраснейшие юноши и предложили мне искать вместе с ними Галатею. Я, будучи в положении почетной реликвии, подписал анкету и через это получил положение генерала на свадьбе, хотя ни разу на свадьбе не бывал. В самом деле, я ни разу ни на одном заседании «Перевала» не был, мне романтизм перевальца столь же близок и столь же далек, как схоластика.

    Каждый понимает, что такая актуальность именно идет на пользу писателю начинающему, но мне эта известность за счет «Перевала» обидна. Я спешу отстранить от себя эти дары и объясняю всем пишущим, что в «Перевал» я записался по просьбе каких-то отличных юношей вроде романтиков, но после этой записи не получил ни разу ни одного приглашения на ту свадьбу, где я должен бы быть генералом. Один-единственный раз я видел переваловцев у напостовцев, где т. Горбов отстаивал реальность Галатеи, а напостовцы их отвергали, ссылаясь на Плеханова и даже на Чернышевского. Это был для меня вечер самых дорогих мне воспоминаний юности моей, и я ничего не говорил, потому что и Галатея, и Чернышевский, и Плеханов одинаково перенесли меня в последние десятилетия прошлого столетия... Хотя неполучение ни одной повестки за несколько лет на собрания достаточный повод, чтоб выйти из «Перевала», но как-то неловко сделать это теперь: подумают, что я испугался травли за «Перевал». Лучше уговоримся с критиками так: пусть они разбирают мои сочинения без отношения к «Перевалу», а я, когда будет прилично, выйду из него.

    17 ноября. Я выхожу из «Перевала», потому что все оппозиционные литературные организации считаю в настоящее время нецелесообразными.

    «как все».

    25 ноября. «Я бы постоянно странствовал. В дороге как-то чувствуешь, что ты в руках божьих, а не в руках человеческих» (Ап. Григорьев).

    «устюжской барышней». Сделать ее матерью, может быть, он сам не захотел, а сделаться ей его матерью, нянькой, секретарем и почитательницей она не могла и не хотела.

    Прав Ап. Григорьев: странствие тем именно и хорошо, что чувствуешь себя в руках божьих, а не человеческих. Но можно того же достигнуть, сидя на месте и вникая в перемену погоды и дожидаясь, когда случится вот как сегодня: занесло везде, затрусило, забило снегом все следы человеческие. А весной тоже, когда все смоет вода и встает зеленая жизнь. Вот как обрадуешься, что часто и человек становится хорош. И вот в этом весь секрет художника: найти какой-то способ самоочистки и такой гигиены духа, чтобы обрадованному подходить к человеку и видеть его не изуродованным, каким он есть, а в тех возможностях, которые он несет в себе.

    16 декабря. Печатают наши мысли машинами, и никто теперь не жалуется, что наши мысли, и образы, и понятия чем-нибудь пострадали при переходе от списывания к печатанию. Значит, если теперь всюду в мире чувствуется засилие машины, то дело не в машинах, а в нас самих: мы страшно низко пали.