1931
1 января. Лева съездил утром в Москву и наконец привез желанную «Лейку» с тремя объективами.
2 января. Учился снимать «теле». Сразу же вышло хорошо.
8 января. Вчера было тепло, но весь день мело: ни зги. Сегодня в предрассветный час южный ветерок, легкий как дыхание, баловался с дымом соседа. Вероятно, опять понесет.
А тоска грызет неустанно, просто замираю в тоске.
13 января. Начались письма, восхваляющие мою статью «Нижнее чутье». Да, по-видимому, вся сила моего творчества этого литературного сезона нужна была для того, чтобы дать эту статью. В будущем для понимания этой статьи нужны будут большие комментарии. Теперь она является в очень понятном окружении.
16 января. В Свердловск едем около 21-го.
Итак, я тоже «ударник», тоже закрепился... поставлять свое производство в количестве (столько-то печатных листов). О качестве не может быть у нас и разговора, потому что качество вещей связано с личностью.
17 января. Иду вечером, слышу, какая-то старушка стонет. Кому нужна она? Ведь в ее-то положении возможна только от родных помощь. Если не социализм, то «родство» это должно распространяться на всех (и так у наших дореволюционных социалистов и было: разрывалось кровное родство, и на место его вступало человечество). Теперь «человечество» и «родство» взяты в принцип, и раз так, то, конечно же, моей старушке надо идти не к родственникам, а к «начальству».
А впрочем, разве можно что-нибудь понять в этом стремительном падении «жизни» и материализации «принципа».
19 января. В революции лад, как «естественное состояние» выдвигается на первый план и во имя этого лада отбрасываются все легенды.
Но (...) лад – это счастье, а счастье случайно. Между тем на одного счастливого (даровитого, нравственного и т. п.) приходится 99 бездарных, которые устраиваются, собственно, не по ладу, а по примеру счастливых ладных. Этот пример среди бездарных начинает мало-помалу быть как правило, и так устанавливается быт, в котором уж не видно лица, подавшего пример, и самый пример стал легендой. До поры до времени быт держится, начинаются «устои», а потом все летит, потоку что легенды сильно расходятся с «жизнью».
Итак, революция есть действие жизни, и первое строительство после революции происходит на основе естественного лада, который мало-помалу превращается в быт.
Этот «лад» распространяется не только на семейные отношения, но и на групповые...
21 января. Продолжается теплая погода. День почти солнечный, все завалено свежим снегом. Вот бы снимать! Но некогда, собираемся выехать 23-го в Сибирь, билеты взяты.
«Крестьянский писатель» Каманин рассказывал о тех чудовищных антихудожественных требованиях, которые применяются к крестьянским писателям,– что, например, «аксаковщина» (вероятно, понимаемая, как созерцание природы) является преступлением. С другой стороны (...) довольно было сказать, что ведь Аксаков убивал дупелей и ел их, значит, не был только созерцателем.
23 января выехали в Свердловск и вернулись 23 февраля. Целую неделю по возвращении хворал и отпечатал всю фотоработу.
1 марта. Строительство на Урале для меня привлекательно тем, что это не «дело» в том смысле, как сложилось во мне понимание дела под влиянием жизни родного мне, самого купеческого города Ельца («в Елец, к образованным купцам!» – Чехов). Поистине, дела в Ельце относились прежде всего к личному поведению «делового» человека, например, что копейка рубль бережет, что по одежке протягивать ножки и т. п. Благодаря такому нравственному кодексу создавались такие огромные, миллионные дела, как, например, махорочная фабрика Романова, подразумевавшая всем нам известного Николая Ивановича, который в слободской трущобе, в «каменьях» начал свое дело, кажется, с починки гармоний.
Биография таких замечательных людей была для нас как бы житиями святых, направленными в сторону земного стяжания. И вот отсюда вытекало понятие «дела» как мрачного подвига. Мы, развитая (1 нрзб.) молодежь, были революционерами и очень издевались над всей этой нравственностью купеческого Ельца. Но, отрицая, мы ведь необходимо имели перед собой предмет отрицания: купеческий быт с его «делом». Такое деятельное отрицание есть длительный процесс, в котором, конечно, бывали минуты сомнения. Да и как не сомневаться, если их «дело» как-никак, а дает реально всем необходимые материальные ценности, а материальное развитие нашего дела теряется в тумане (1 нрзб.) будущего. И вот, когда теряешься, бывало, в сомнениях, то встают, бывало, из недр родового прошлого, как необходимость, как неминучесть, и смерть, и проклятие, и вечность, и роковой голос слышится: «Надо делом заниматься, а не утопией».
В катастрофический момент борьбы с «делом» занятие литературой было для меня истинным спасением: ведь это не было «дело», скорее наоборот, а между тем посредством этого «недела» можно было жить. Я уверен, например, что мое стремление к реализму, и даже больше – к физическому уплотнению (...) слова происходит субъективно от борьбы с елецким «делом»: посредством физики слова добиться тех же результатов, каких добивались купцы, производя реальные ценности (...)
Только на Урале я понял посредством глубокого чувства, что новое строительство значительно именно тем, что это строительство не «дело» в том смысле, как далось мне это понятие, что истинно-железные люди, которые стали во главе этого строительства, только потому и стоят (3 нрзб.), что совершенно отрицают старое «дело».
Ближе всего это «недело» к войне, потому что, во-первых, как на войне, тут действуют массы. Вагоны переполнены, вокзалы набиты людьми из разных, часто отдаленных краев, и все эти, прямо сказать, народы находят себе место, мало того: их не хватит.
Тысячи иных признаков... Мы шли по месту, где прошлый год один инженер заблудился в лесу. Теперь тут от всего леса среди целого города кое-где еще торчат забытые деревья (...) и самое главное это в том, что вдруг как бы исчезают неприятные лица: становится все хорошо...
ведь он обречен, его завтра не будет, этот лес почти нереальность. Зато вот механический цех, которого еще нет – он реальность.
[Загорск.]
11 марта. Я так оглушен жизнью Свердловска, что потерял способность отдавать себе в виденном отчет, правда, ведь и не с чем сравнить, чтобы сознавать виденное. Только вот теперь, когда увидел в лесу, как растут на елках сосульки, вернулось ко мне понимание возможности обыкновенных и всем доступных радостей жизни и вместе с тем открылась перспектива на Урал.
12 марта. По правде говоря, мы совершенно не знаем жизнь пустынников, потому что они там живут без свидетелей: как они вели себя при встрече с пустыней? Мы знаем об этом или с их собственных слов, или же со слов тех, которым они сами себя искусно показали...
Иногда я подсматриваю из кустов за теми, кто вышел в пустыню совершенно один, и в большинстве случаев вижу, что человек, оставшийся надолго с пустыней, занимается пустяками или гримасами; до того много я видел этого, что готов утверждать о непременной глупости одинокого человека при первой встрече с природой. И это вполне понятно, потому что сам человек в обществе оброс (1 нрзб.) чужим добром, собственное зерно его неузнаваемо затерялось в огромном чужом, и все это чужое в пустыне обращается в гримасу, и в огромном большинстве случаев оказывается, что от собственного-то зернышка, из-за которого произошла встреча с пустыней, осталась одна шелуха...
Но как я мог из кустов следить за пустынником? Представьте себе, что мог, потому что ведь каждый выходящий с пером на белый лист бумаги тот же самый пустынник, встречающий через пустыню зерно своей самости. Я беру любую книгу, и это все равно, что я из кустов, совершенно невидимый, смотрю на пустынника-автора. Конечно, нужно уметь отбросить все, чем маскируется автор, иногда чрезвычайно искусно...
Я ли не знаю Мережковского, но я сейчас не знаю, в очках он или без очков, бреется ли, а может быть, есть усы и что-то вроде бороды. Как странно, что ясно вижу его, а ничего внешнего назвать не могу. В этом есть моя особенность, я вижу внутреннее, а что извне, то мне нужно усилие. Вот почему я исследователь в литературе. Я исхожу от какого-то внутреннего неопределенного веления и нахожу иногда с трудом во внешнем мире, в вещах и чертах как бы совпадение... Этот момент находки и является у меня зародышем творчества. Мне кажется, я все могу описать или подыскать во внешнем мире материальном внутреннее. Меня же понимают некоторые, будто я учу, что, не имея мир в себе, можно найти его вне себя.
21 марта. Как это странно, что можно смеяться до слез! Но над чем же смеяться, как не над собственной своей жизнью, потому что ведь исподняя сторона всякого поступка тут вся налицо со всей своей подноготной. Но только стыд и слезы являются, когда человек смотрит в себя. И когда с глазами, полными слез, он смотрит и видит то же самое свое в другом человеке, то начинает смеяться и часто хохочет до слез.
24 марта. Всякий художник, по существу, непременно девственник, влюбляется, но никогда не отдается жизни, и если бы отдался, то перестал бы быть художником.
25 марта. Любовь – это знание. Есть секрет личного у человека и во всем мире. Есть в человеке и во всем мире сторона, которую можно узнать только посредством силы любви.
Да и как сказать, мы же все всякий момент не только живем, но и умираем, каждый вечер мы хороним свой день, и если вдуматься хорошенько, то каждый день, каждое мгновение секретно от всех мы хороним себя, пока, наконец, не дойдет до необходимости заготовить кому-то для тебя доски.
28 марта. Ритм жизни (радость зачатия будущего и др.) сохранился теперь только в природе: ведь грач чувствует же себя, как грач, и корова знает, что она корова, а человек нет, он расчленен и человек-кулак или человек-пролетарий разные существа.
31 марта. Со мной что-то нехорошее делается. Если я встречаюсь с предметом, напоминающим мне всякое мое прошлое, от отдаленного времени до прошлого года, непременно он вызывает во мне что-то вроде психической тошноты, которую на слова перевести, будет приблизительно так: «Все это напрасно ты делал» (...)
Написанное мной я не только не перечитываю, но стараюсь вовсе не думать о нем и действительно не думаю. Я читал недавно детям с таким большим успехом, но внутри даже от этого радости не было... Что это такое?
5 апреля. Наконец-то мне удалось побывать на большом уральском строительстве, и эта поездка разбила в пух и прах то мое представление, которое сложилось из материалов повседневных моих наблюдений строительства возле себя и чтения газет.
Точно так же, как, помню, после поездки на фронт во время войны с Германией, я почувствовал очень остро несоответствие маленькой текущей литературы с адским величием картины мирового зла, так и теперь, вижу, пресса не стоит на уровне дела. Не бойтесь, однако, товарищи литераторы, мой камень в ваш огород если и полетит, то не с той стороны. Как могу я бросить камень, если сам плохо могу писать о деле, которого на свете не было.
17 апреля. Ночью был мороз, и солнце было взошло, было совсем чисто, но вскоре небо посерело, пошел дождь, и так началась весна воды.
Вечером у нас были Фаворские.
Строят плотину в Вифании. Человек тридцать работает с воротом, и все до одного рабочие связаны делом друг с другом так, что если один неверно или худо работает, то это сразу же и заметно. Что, если бы в литературе тоже так ясно видна была бы цель и роль каждого писателя.
1 мая. Как я живу? Живу, укрываясь делом, которое понять и разобрать до сих пор не могли; пожалуй, я даже и не укрывался. Я просто жил за счет своего таланта, меня талант выносил. Но теперь слышатся голоса: «Нам не нужно индивидуальных талантов и личных качеств,– ведь таланты, как грибы растут при дожде, будет дождь – будут грибы». Так и нам нужен социальный дождь, а не забота об отдельных писателях, будут созданы условия, а таланты вырастут сами.
Разве это неправда? Конечно, правда. Но я, занятый обязанностями в отношении своего таланта, не имею большой возможности определять социальную погоду; если я займусь погодой, а не романом своим – то что же это будет?
2 мая. Сколько творческого времени нужно потратить, чтобы оборониться от теорий творчества, создаваемых ежедневно людьми, никогда ничего не создавшими и претендующими на руководящую роль литературой.
6 мая. Мания или реальность Кащеевой силы? Ну, как же не реальность. Что значит «разъяснить» писателя? Значит, это прекратить его деятельность. Вроде как бы подкоп ведется под тебя,– разве это не страшно? Пора покончить с этой зависимостью от литературного заработка. Буду переключаться на фото-работу и пенсию.
– что европейско-американская культура количества (числа) и вместе с тем падение качества вещей, исчезновение надежды на глубокое счастье в творчестве – что все это нам не мило. Но вот мы, желая преодолеть то, догоняем материально Европу, чтобы этим материальным оружием уничтожить фетишизм производства и денег. Но, догоняя, мы заражаемся этим фетишизмом и отравляемся военщиной, стандартом, теряем из виду исходные пункты революции.
И когда я говорю, что коллектив должен так же любовно относиться к машине, как ремесленник к своему инструменту, то на меня набрасываются за то, что я посмел взять сравнение из ремесленного мира. Или когда я говорю против капитализма Америки, начинают прославлять небоскребы и проч.
Во всех этих глупых возражениях, выходках таится забвение революции и простое стремление к скорейшему мещанскому счастью.
16 мая. Дорога к власти – это именно и есть тот самый путь в ад, устланный благими намерениями. Надо понимать еще так это, что благие намерения лежат лишь в начале пути, а дальше никакие приманки не нужны: дальше движет взвинченное достоинство и постоянно возбуждаемое самолюбие; до того доходит, что самолюбие носителя власти материализуется и, например, офицер старой императорской армии чувствовал себя смертельно оскорбленным, если кто-либо касался его эполет. Почему так и противно (...), что это самовластолюбие есть движущая пружина, и весьма откровенная, тогда как сам истратил жизнь на то, чтобы спрятать самолюбие и дать сверх него...
Во власти человек прячется от самого себя, во власти он живет как бы вне себя, власть дает возможность быть вне себя, посредством власти можно убежать от себя самого («погубить свою душу»). И есть момент в жизни, когда следует погубить свою душу («за другие) – в этом и есть вся правда революции.
18 мая. Творчество – это единственная сила против обиды, и вся энергия должна быть направлена на сохранение того творческого светильника, с которым поэт выходит в то время, когда кончается действие разрушительных сил и жизнь вступает в пору созидания.
19 мая. К записанному вчера о творчестве, смывающем всякую обиду, прибавляю, что всякому творчеству предшествует момент самоустройства, подобный тому, как в быту, устраивая семью, человек делает себе дом. Правда, ведь чтобы просто мысль записать в лесу, надо остановиться или даже присесть на пень. Конечно, можно и нужно писать о разрывах, но собственная авторская установка похожа на рычаг, имеющий где-то точку опоры: рычаг, поднимающий в настоящем из прошлого будущее.
Эта установка рычага, или гармоническое соприкосновение с органическим целым мира, легко смешивается с тем мещанским спокойствием, к которому стремится усталая, робкая, забитая душа. В революционное время этого спокойствия быть не может, и нужно выработать особую гигиену для борьбы с соблазнами такого спокойствия.
Очень возможно, что творческая предустановка, которую изображаю я в «Родниках Берендея» или в последней главе «Кащеевой цепи», принимается публикой за то мещанское спокойствие, иллюзорную идиллию, которую вообще соединяют со словом «природа». С другой стороны, в это напряженно-индустриальное время мысль невольно остерегается притягательной силы Земли, как предустановки индустрии: с этой землей связаны имена Руссо, Толстого и особенно народников. Никому не приходит в голову читать мои вещи не символически, то есть за простотой моего языка видеть и простую, хотя и поэтическую жизнь. Пиши я о заводах, конечно, я и там бы нашел Землю и говорил бы то же самое, но тогда у меня не было бы в обращении таких сбивчивых понятий, как природа и т. п., и я скорее мог бы выбиться к широкому пониманию меня обществом. Но ведь целая жизнь истрачена в скитаниях по лесам, и переключаться на индустрию очень трудно, особенно в спехе, при посредстве командировок от журналов с их условностью.
24 июня. Вчера подписал договор с «Известиями» о поездке на Дальний Восток.
1 июля. Сборы в полном ходу.
2 июля. Поэзия для меня есть дело самой жизни, только являемое в ритмическом соотношении слов.
4 июля. Искусство – это врученный художнику момент всеобщего творчества жизни, момент мироздания в ритмической согласованности сущего.
14 июля. Этой ночью мы проехали невидимый Байкал. Тут есть горячие ключи ив –50 градусов зеленеет зимой трава и на теплом месте шаман сидит...
На лобазе у тунгусов висит пушнина и запас мяса. Если хозяин увидит след под деревом, означающий, что был человек, и если при этом окажется пушнина и мясо нетронутыми, он скажет: «Был нехороший человек». Если же пушнина цела, а мясо тронуто, обрадуется и скажет: «Был хороший человек».
16 июля. К вечеру мы пересекли огромную реку Зею.
18 июля. Сегодня мы едем где-то в краю Амура. Множество малых речек переезжаем и проезжаем.
Самый счастливый человек в нашем вагонном обществе бельгийский геолог, старик 80-ти лет, открывший нам золотоносный Алдан. Он счастлив, потому что в свои 80 лет он ясными глазами может смотреть часами в окно и с большим интересом читать историю земли.
Приехали во Владивосток. Дождь, пахнет рыбой.
Остров Фуругельм. Ехать пароходом до бухты Посьет и там просить Дальневосточный трест представить на остров.
19 июля. Начинаю понимать в желтых лицах китайцев индивидуальности. Уважение к китайцам растет: истинно трудовые люди и живучие. Буду собирать у китайцев материал о пантах и через это войду в понимание.
20 июля. Увидел первое солнце во Владивостоке. Вчера в китайском театре изображалась жизнь за 500 лет от нашего времени и приемы игры были древние.
Солнце порадовало и скрылось в тумане. И весь день, как обыкновенно, было сыро, шел дождь и парило. Мало-помалу надо понять здешнюю природу. Пока мне кажется, будто здесь только два времени года.
Бывает, изюбр скусит верхушку жень-шеня и тогда корень не растет семь лет: спит. Жень-шень: головка, на ней ценятся морщины, шейка, верхние отростки – их надо как можно меньше, тело с ногами.
21 июля. Солнечный день. Снимал жень-шень (человек-корень). Если говорят просто «жень», значит, корень представляет фигуру человека наиболее отчетливо.
24 июля. К полудню разгорелся солнечный день. Так пока с утра очень тяжело все выходит из тумана. А растения развиваются роскошно. Странно, что и трава и огороды поспевают в один срок с нашими.
В Семеновской гавани фотографировал. Женщины сидели на корточках у самого моря, китаянки с ребятами, привязанными назади, все ждали судов с ивасями.
Есть сказание, что будто бы бог при посеве своем забыл про Дальний Восток и, увидев его пустым, посеял остатки всевозможных семян.
Если бы жень-шень не обладал целебными свойствами и действовал лишь по вере людей, то все равно почитание этой травки единодушно многомиллионным народом в течение тысяч лет и в то же время способность этой травки жить в течение многих столетий... То же самое и панты, взятые с головы красивейшего зверя «Олень-цветок».
27 июля. Выехали в 9 утра в Посьет.
30 июля. Вечером ездили на подкормку песцов.
Молодой баклан из гнезда на неприступной скале должен броситься вниз и, не учась, полететь.
4 августа. Вчера на дню сто перемен, когда солнце выйдет – станет очень жарко.
Когда живой самец и худые оленухи – родятся самцы, и наоборот.
5 августа. Видели оленуху с олененком, которые в трехстах шагах от нас паслись, зная о нас и не убегая.
Олень на задних ногах достает лист дуба.
Борьба двух оленух с орлом за олененка: тоже на задних ногах.
Пил воду из трех ручьев. Синий дрозд, отдаленно напоминающий дрозда. Голубая сорока, пестрая чайка, черная ворона.
6 августа. Вечером ходили к острову «Томящееся сердце» (назван так бывшим владельцем, потому что во время прилива шевелился камень на острове). Олени начали выходить на открытые места, были и пантачи и сайки.
14 августа. Мы ездили в Песчаное смотреть спилку пантов. Смотрели изюбрей. У них скоро (в сентябре) будет рев (у оленей на месяц позднее). Изюбр, как северный зверь, груб, олень – субтропическое животное, гораздо нежнее.
24 августа. Несколько дней назад в природе произошла перемена, стало ясно и, главное, в ясности явилась благодатная прохлада. Нет по ночам больше уже летающих светляков, и когда вспоминаешь Фуругельм, то кажется, был в какой-то другой, тропической стране.
26 августа. Как трудно здесь быть сельским хозяином! Там, в недрах страны, почти всегда мы можем накануне сказать, какая завтра будет погода. И пусть даже неверно предсказывают, все-таки хоть попытку делают разобраться и понять фенологический ритм природы. Здесь на дне семь пятниц, приезжий человек после нескольких усилий понять что-нибудь опускает руки и обращается за советом к китайцу.
27 августа. Будто бы оленьи пятна – это его защитные пятна под блики солнца и что будто бы все звери родятся с признаками пятен.
Чем успокаивает шум моря, когда сидишь на берегу? Тем, думается, что мерный звук прибоя говорит о больших сроках земли, прибои – это как будто часы самой планеты, и вот эти большие сроки встречаются со сроком твоей маленькой жизни, и начинается раздумье, и маленькая скорбь исчезает.
31 августа. Сидеми. К первому сентября лучшие старые рогали свое яркое солнечно-пятнистое одеяние переменили на скромное зимнее. Фазаны из бурьяна стали перебираться на азиатские пашни. Пролетел табунок маленьких куликов. Конец виноградной лианы, огромной, обнявшей и скрывшей собой совершенно высокий и просторный грецкий орех, побурел от осени, стал такого цвета, как переспелый виноград.
звезд и ежей и сюрпризов моря человеческого (сколько бочонков!), на твердой земле тут лучше всего: тут вся трагедия мира, тут все, и в этом огромном я тоже живу.
5 сентября. Вчера с катером «Островитянин» приехал из Сидеми во Владивосток.
8 сентября. На одной стороне Союза, на западе, стоит страшный враг – это разумное мещанство немцев, на другой – восточной стороне – иррациональное мещанство китайцев. Трудно сказать, которое сильнее и опаснее для большевика: мещанство немецкое соблазняет разумным устройством повседневной личной жизни, согласованной, впрочем, и с жизнью общественной; китайское мещанство, презирающее материальное расширение благ, в своем пассивном сопротивлении насилию соблазняет той личной свободой, которая остается и у раба в его ночных сновидениях, и у смертельно больного, когда сама боль как бы устает и на короткое мгновение уходит. Этим формам немецкого стационарного мещанства только по внешности противоположно американское динамическое мещанство, где в абсолют взят не покой, а вечное движение. Но это, конечно, тоже одна из форм мещанства, характерного вообще разобщенностью между собой личностей, составляющих то или другое общество и государство.
Мы хотим всем этим формам мещанства западного, восточного и американского противопоставить коллектив, в котором внешние перегородки между личностями будут расплавлены: тысячи глаз в таком коллективе беспрепятственно глядят на негодного члена и тысячи рук выбрасывают его вон, тысячи людей восхищаются хорошим, примерным человеком, воспитываются и так мало-помалу преодолевают в себе тот грех, который отцы называли «первородным».
19 сентября. Материал, добытый на Путятине, куда отправился в пятницу 11-го и вернулся ночью 17-го.
Мало хорошего видел я на острове, но, уезжая на пароходе, разговорился в кают-компании с одной дамой, бывшей одновременно со мной на Путятине.
– А лотос видели? – спросила она меня.
И тут оказалось, что это я ее видел, как она шла по болоту, я же, спасаясь от грязи, поднимался все выше и выше.
Она мне рассказала, что занималась ботаникой, что долго колебалась и мучилась, вынужденная из-за детей бросить науку, что случай такой вышел: муж ехал в командировку на Дальний Восток на несколько дней, и она поехала за ним, чтобы только взглянуть на лотос, живущий на Гусином острове.
– Неужели вы так и не видели? – спросила меня восторженная женщина.
20 сентября. Влюбляться и проходить – вот счастье путешественника, влюбляться, но не любить: чуть ведь полюбил, надо беречь, чтобы другой это не украл, беречь, ревновать, защищать и в конце концов служить и в служении забывать тот самый лотос, из-за которого когда-то влюбился и потом полюбил.
Нет, я с этим не согласен, можно влюбляться, можно и любить и можно служить, не забывая о лотосе. Можно!
21 сентября. Звери в беде перестают друг за другом охотиться (вот лев и ягненок – вот когда лягут – в беде).
«замечено, не трогай». И не трогают, потому что иначе – смерть.
Китайцы не пьют коровье молоко, потому что тогда надо корову мамой считать.
3 октября. Мне остается три дела: гон оленей в Сидеми, Кедровая тайга и цифровые материалы.
9 октября. Вчера достал «Корень жизни» и читал о том, как ищут его, как страдают. Вспоминал при этом свое хождение в град Китеж, страдания паломников и тоже «чистое сердце».
10 октября. Прохладно и прекрасно ясно, как у нас в сентябре. Разгар гона пятнистых оленей.
Пейзаж теней в редеющей тайге: очень яркое солнце, и я узнал, что саек,– по тени на его спине: уши и еще что-то – что? Пригляделся: саек.
[Без даты.] Гон пятнистых оленей. Старый опытный боец сильно упирается лбом в лоб противника и вдруг подается назад, неопытный падает на колени и тут его бьет в бок насмерть. Не в рогах дело. Вот знаменитому бойцу срезали рога, но по-прежнему вид его подавлял других, и когда пришлось драться, он костяными шишками проломил ребра противнику и тот погиб.
Был случай, когда побежденный олень, обезумев, бросился в море и вылез на другом конце бухты.
Обыкновенный гарем рогаля состоит из 7–8-ми оленух, но говорят, у диких до 15-ти штук.
8 ноября. Вчера около полуночи приехал в Москву.
[Загорск. ]
16 ноября. Природу я понимал раньше как условие рождения на земле человека и в этом смысле смотрел на охрану природы. Теперь охрану природы хотят свести просто к охране советского хозяйства.
23 ноября. Привычка. Читал «Старосветские помещики» и вот теперь только на старости лет понял, из-за чего написана эта вещь: сила привычки религиозно противопоставлена рациональным начинаниям. Это восточная вещь. Так живут китайцы (...)
– и это не важно: важно, что они, привыкая друг к другу, любятся и от этого весь внешний мир приходит с ними в согласие: двери поют.
1 декабря. Все возвращаюсь к «Старосветским помещикам» – вот удивительный, почти какой-то научный химический эксперимент: писатель устранил все факторы быта, оставил одну привычку и показал нам, что истинная, прочная, настоящая любовь держится привычкой.
4 декабря. Мне через год 60 лет, и все-таки невесту свою я снова видел во сне. Она мне написала письмо, удивленная и пораженная том, что узнала, будто я все еще ее не разлюбил. Явилась ко мне самая серая барышня, но я без тоски и разочарования всматривался в ее лицо, удовлетворяясь и тем, что кое-как по отдельным черточкам мог представить себе лицо моей Вари. И вот после того говорите, что поэты не родятся, а ими делаются. А еще сколько на свете существует таких тайных поэтов.
Раньше я писал, понимая читателя как друга, может быть, в далеком будущем, и дивился, когда находил современников, до которых доходило мое писание. Теперь современники представляют собой властную организацию цензоров, не пропускающих мое писание к будущему другу.
Литература, вероятно, начнется опять, когда заниматься ею будет совершенно невыгодно...
спасая его, повертывая вниз,– выживет огонек – и я выживу еще как писатель, еще попишу.
И огонек выжил...
Читал дискуссию с РАПП попутчиков (...) Значит, все решено свыше и правильно: писатель даровитый (попутчик) есть собственник своего таланта и находится в отношении членов РАППа как кулак к бедноте. И неминуемо он должен быть раскулачен, а вся литература должна обратиться в Литколхоз с учтенной продукцией.
РАПП, или воинствующие пролетарские писатели. У попутчиков есть вера в культуру в том смысле, что литература создавалась народами всего мира и с самых давних времен, что за эти времена человечество нащупало законы литературного творчества, которые каждому писателю необходимо понять, изучить, и что без этого прошлого не войдешь в литературу современную.
У воинствующих вера такая, что настоящее вовсе не вытекает из прошлого, а есть факт небывалый, и чтобы войти в него, скорей надо забыть прошлое, чем из него исходить. В этом и состоит спор пролетарских писателей с попутчиками.
«реальных» предметов, то почему вы не можете себе представить, что художник в искусстве при создании реальных вещей не может руководствоваться тоже каким-нибудь допущением невидимого, например, свободы, как условия для творчества. И пусть эта свобода сама по себе не существует и недопустима в обществе, но...
Очень возможно, что за то и тянутся все к поэзии, что в ней допущена свобода личности и что только эта свобода отделяет «поэзию» от «жизни».
Я защищаю не иллюзорность искусства, а реализм, я только хочу сказать, что чувство свободы художника, точно такое, как мысль о бесконечно малых в математике, есть необходимое условие для творчества и что именно это допущение качественной величины самочувствия «свободы» и делает искусство искусством, а не государственным строительством.
Вот, положим, я дикий писатель (попутчиком никогда не был) и кое-что пишу полезное, но допустим, что я принят в РАПП. Вначале я ничего не буду писать, я буду привыкать, и когда освоюсь с предметами в «перестройке», то буду летать по-прежнему и между этими предметами, не задевая их. Но горе в ток, что РАПП именно и создан для того, чтобы быть умнее писателя и направлять его полет в желательную им сторону.
13 декабря. Что же в самой жизни? Все эти раппы шушера-мушера, и когда им об этом скажут, то они отвечают справедливо: не в нас дело, а в принципе. Так вот, значит, сила их состоит лишь в их отношении к принципу, то есть в их логически-научной вере (...) Принцип выиграли, но жизнь обыграли. В литературе это и сказалось, да и сами вопят, что нет человека-писателя, который мог бы написать в уровень событий (это значит: жизни).
«Кащееву цепь» (...) Началась тоска самая острая со сладостной мыслью о смерти (...) Я теперь живо представляю себе состояние духа Л. Толстого, когда он желал, чтобы его тоже вместе с другими мучениками отправили в тюрьму и на каторгу. Я накануне решения бежать из литературы в какой-нибудь картофельный трест.
22 декабря. Какой я вам попутчик, я вам отец. Но если я взял на себя обязательства к вам и работал для вас четверть века, то я требую теперь, чтобы и вы взяли на себя обязательство в отношении меня, как отца.
Открыли, что Ап. Григорьев был идеологом торговой буржуазии. Для нас это «открытие» ничего не открывает, можно быть идеологом буржуазии и дать миру много ценного, и это ценное и надо бы раскрыть критику (...)
теперь за открытие считается явление единообразия, стандарта. Художник должен не ждать от жизни подарков ее разнообразия и неожиданностей, нечаянных радостей, а обыграть ее и подвести под стандарт.
30 декабря. Всмотреться в формы отдельного дерева в лесу, это будет картина самого невозможного приспособления в поисках света: какие чудовищные искривления в борьбе за жизнь; и вот теперь надо себе представить, что человек тоже в борьбе за жизнь весь распластался по такому дереву и до того слился с ним, что стал незаметен...
со временем, или нет, я такой же, и время стало холодным?