1932
1 января. Вчера мы с Павловной вечером засиделись (я приводил в порядок альбомы) далеко за полночь и, ложась спать, забыли поздравить друг друга с Новым годом.
Разобрав, устроив свои фото, я сказал Павловне: – Если уцелеют мои снимки до тех пор, когда у людей начнется жизнь «для себя», то мои фото издадут и все будут удивляться, сколько у этого художника в душе было радости и любви к жизни. Да, вот если бы все люди (...) стали заниматься тем, что каждый из них любит, для чего каждый рожден,– что бы это было!
7 января. Символизм – встреча текущего мгновения с вечностью, а место встречи – личность. Все верно, пока личность настоящая, но как только явился «изм» и творчество символов стало методом («творческое бюро») и личности стали всякие, то символизм стал ерундой...
8 января. Дыхание жизни и смерти. Темно и ужасно все нависло, капель. Есть глубже тоски слой души, царство безнадежности. Вести оттуда тем ужасны, что не оставляют от прошлого ничего: как будто жизни во времени вовсе не было, и все прошлое такое же тусклое пятно, как это серое небо.
По-иному сказать: вот ты жил и копил всю жизнь, а когда пришел черный день, то из копилки нечего взять. Это именно и есть то, что ускользает от обыкновенного сознания, когда думаешь о жизни подвижников: борьба с чертями – это совершенные пустяки в сравнении с этим смертным дыханием: я вижу три возможности выхода.
Один «пессимистический», но верный: это вперед признать «ничто» и затем жить без очарований. Другой выход (мой выход): это когда видишь не темное небо, а чистое, звездное,– спешить копить в себе радость и успевать, пока не прошло, давать жизнь другим и так закрепляться вовне с радостью (сила родственного внимания, творчество). В эти радостные моменты представляется, что смерти нет, что этой силой творчества она будет побеждена. Но когда приходит час, то все равно все творчество жизни сметается. Раз пройдет, и звезды вернутся, два, три, и так живешь, терпишь, зная, что это пройдет, как раньше проходило (...)
Третий путь – это путь не свой. Это даже не путь, а постороннее разрешение вопроса заглушения личной тревоги (...) когда некогда чувствовать звездное небо, и тусклые сумерки, и ночь, когда некогда думать, размышлять о конце и кресте.
9 января. Та творческая радость, какою жил я так долго, не допускает насилия над собой (...)
10 января. Все эти зимы у соседки рано в темноте разгоралась русская печь, и мне было видно, как старая колдунья действовала там, беспрерывно меняя кочергу на ухваты и рогачи с большими горшками. Нынче там напротив темно, а старуха жива: дров нет, старуха перешла на буржуйку и невидимо в другой комнате коптит свои стены. Кончилась сказка (...)
Смотрю рано в темное окно и думаю так о старухе: нет у нее дров, печь не топит, сказки нет у меня под пером.
Читал Белого «Памяти Блока».
18 января. Художником в «образованном» обществе называют мастера, который умеет так сделать, что публика, почуяв, например, приближение весны, скажет: «Весна, как у Левитана», или, приехав издали к морю, узнает его и скажет: «Прекрасно, совсем как у Айвазовского». Мне же хочется в художнике видеть убедителя, заставляющего и на море и на луну смотреть собственным «личным» глазом, отчего каждый, будучи личностью неповторимой, являясь в мире единственный раз, привносил бы в мировое хранилище человеческого сознания, в культуру что-нибудь от себя самого...
20 января. Сиротская зима продолжается. Время как бы остановилось. В предрассветный час жутко... оттепельное небо, и слышу я: проснись, писатель, друг мой, и больше не жди к себе нечаянной радости, подарка и желанного гостя, закрой калитку и ложись спать прямо в заплатанных штанах и дырявых валенках.
Вся ли наука такая – не берусь судить, та наука, которая исследует причины явлений, делает открытия и устанавливает законы, имеет свойство скрывать личности своих творцов, и человек науки часто даже имя свое переплавляет в сделанное им изобретение: так вот физик Реомюр до того скрылся в ртутный термометр, что редкий при слове Реомюр подумает о человеке.
В искусстве нет никаких законов, и форм, и тем, укрывающих личность. Ни за какой темой, самой великой, даже за богом, не скроется художник (...)
Всякий истинный художник непременно по своему личному вкусу смещает качество и потому является революционером.
27 января. Мечта в рамках плана все равно, что река в берегах: тут спор большой, берег говорит – «удержу», а вода – «размою». Так точно и книга пишется в большом споре твердого плана, «идеи» с потоком жизни, стремящимся размыть предустановленный твердым разумом план. Не будем же скрываться и на первой странице запишем «идею» Даурии.
31 января. Продолжается оттепель. Начал «Даурию».
7 февраля. Если бы я, например, пришел в РАПП, повинился и сказал, что все свое пересмотрел, раскаялся и готов работать только на РАПП, то меня бы в клочки разорвали (так было, например, с Полонским и со многими другими). Причина этому та, что весь РАПП держится войной и существует врагом (разоблачает и тем самоутверждается); И вот, конечно, это должно возбудить гнев, если некто из вражеского стана сдается и сам себя без бея превращает в ничто (прямой убыток).
8 февраля. Сел за «Даурию» и перестал заниматься фотографией. Мне дана одна струна, или, сказать вернее, лирическая нотка, одна для всего, так что если я чем-нибудь занимаюсь, то одним только, например, музыкой, или фотографией, или рассказом, или стихами; но чем бы ни занимался, по всем видно, что это я, только я так могу; есть люди, которым дана не одна нотка, а сто, но моей одной довольно, чтобы знать о себе, о своей личности, как неповторимой: раз был, заявил о себе и больше никогда не повторись.
Культура – это связь людей в пространстве и времени.
9 февраля. Вчера Фаворский сказал, что фотография передает случай, а живопись событие... и что на этом пути фотография, конечно, может считаться самостоятельным искусством.
Жизнь есть единство, и не только событие, но каждый случай в ней есть явление целого. Но, конечно, надо вперед понимать целое, чтобы узнавать его появление в частном (впрочем, если не понимать, то хотя бы допускать). Если взять в пример фотографию, то целое, как невидимое изображение, а проявление, как явление целого в частном.
10 февраля. Прежде чем полюбить врага, нужно так сделать, чтобы его забыть и потом, достигнув блаженства (как солнце), встретить прежнего врага само собою с любовью, потому что солнце господнее льет с одинаковой любовью свет свой на праведных и неправедных.
Но как же забыть-то врага? Взяться за такое большое дело, которое он по малости своей не мог бы даже и видеть, а не то что мешать. Это великое чувство жизни, та самая «предустановка» целого, благодаря чему каждое частное явление, каждый частный случай был как проявление целого.
12 февраля. Дорогой, не углубляйтесь в чтение таких умных книг. Вам кажется, что этим самоуглублением вы достигаете высшей ступени относительно окружающего вас общества, на самом же деле вы через умные книги становитесь просто умнее себя самого, и это воображаемое более умное существо в вас презирает, в сущности, не окружающую среду, а вас самого настоящего, без книг, просто сказать: чужими мыслями вы убиваете в себе собственное творчество – всегда гениальное дитя.
27 февраля. Вчера вечером, когда шел к Григорьеву, все небо было закрыто и только намеком единственная светила через матовую тусклость звезда; какая же это большая звезда, если одна только могла осилить тусклое небо!
Писателя и вообще художника я понимаю так, что в его произведении лично он, как человек, совершенно не виден, но если кто хотел бы допытываться о личности этого художника, желая понять его произведение и с этой стороны, то чтобы для тайновидца открывались бы все сокровеннейшие, все самые затаенные человеческие уголки души художника без всяких комментариев.
Да, если по-настоящему напишешь, то в конце концов разберут тебя всего.
23 марта. Вчера 100 лет со дня смерти Гёте.
29 марта. Знание причин явления не дает нам его качество. «Чудо» не есть причинность, как думали, оно теперь отходит в область творчества качества. Что происходит (причина). Как мы живем на земле (качество).
День прошел, как самый большой праздник, чего стоит жизнь одного только моего окна: какими чудесными узорами разукрасил его мороз поутру, как от солнца протаяла солнечная середка, потом исчезло все и на краях, а вечером опять заузорилось, так и весь день, как окно: в середине пламенеет воздух, плавится снег и выступает вода на дороге, а утром и вечером все обрамляется легко-морозными зорями: день, как в раме, день, как окно в грядущее.
3 апреля. Романтизм и скепсис – разные дети одного упущенного мгновенья жизни, родные дети истока «духовной жизни».
Романтизм – это не взять мгновенье и пытаться возместить, скептицизм – взять и увидеть «не то». Ангел упущенного мгновенья жизни.
6 апреля. Хочу продумать свое отвращение к учительству. (Хочу не учить, а душевно беседовать, размышлять сообща и догадываться.)
В одной точке времени жизнь собирается, как электричество, происходит вспышка от соприкосновения, и это освещает срок этой жизни, и назад и вперед.
16 апреля. Жизнь человеческая («вначале бе») начинается делом, и как будто слово кончает все, но сами слова не конец, а скорее мосты, соединяющие концы и начала (культуры) : одно пережилось, кончилось, другое рождается, и между ними слово, как мост. Мы все, например, переходим по мосту Пушкина.
20 апреля. Сквозь облака солнце. Ни тепло, ни холодно. Вода медленно стекает. В лесу большом снег хотя и рыхло-зернистый, но глубокий, ходить нельзя. На полях пестрота, на опушках проталины и угревы. В городе чисто, высушено. И все-таки откуда-то издалека проехал мужик на санях. До чего это удивительно ладно апрельский солнечный луч сочетался с песней жаворонка. Кто сочетал? Поэт? Если поэт, то какой-то поэт без слов, как почти всякий человек. Если поэт, то поэтическое это началось, может быть, далеко до человека: бабочки остыли и остались в полусне зимовать на подоконнике, а когда пришла весна света и уже проникла в окошко, бабочки полетели к свету и стали трепетать на стенке. Дальше – больше, и так прилетел жаворонок на свет и запел, и поэт и художник света явились в каждом земледельце.
Лучший вид свободы изображен в «Троице» Рублева: умная беседа о жертве с последующим согласным решением. Лично я ненавижу резкие споры с умственной истерией и насилием темпераментов: это война. А свобода людей в совете: не хочешь, не можешь сказать – слушай и дожидайся, когда найдет и на тебя желание сказать, посоветовать со своей стороны.
23 апреля. Итак, товарищи, я пересмотрел новую литературу, и вот что скажу: большинство писателей берут перо ради правды, но у них сил нет. Правда писателя должна явиться в образе поэзии,– у большинства писателей не складывается поэзия; другая, меньшая часть ищет поэзии и пользуется правдой жизни, как материалом. Где писатели, под пером которых правда является в образе поэзии и мы видим, что за словами стоит человек, как это было У Пушкина, Гоголя, Достоевского.
«преодоленной бездарностью»; на самом деле у него большой талант и еще больший исследовательский ум. Он, по-видимому, относился к таланту своему, как ученый к подопытному животному: все узнал, и от кролика, живого существа, осталась одна шкурка. Как он сам говорит: «Могу двигаться вперед, лишь нарушая», а надо: «Не нарушить пришел, а исполнить». Вот, вот, вот! Я почти невежда в сравнении с Брюсовым, поэтическое насекомое перед микроскопом, а в то же время имею в себе недостижимое для Брюсова (...), потому что он пришел нарушать, испытать, а я, ничего не нарушая, исполнить.
Человек существует на земле вовсе не из-за себя, а для единства.
15 мая. Если мне хорошо, то и все хорошо, и если плохо, то и все плохо. Значит, надо, чтобы человек чувствовал себя по возможности хорошо и по-хорошему судил других, а не по слабости. Вот женщина, ведь каждая женщина с какой-то точки своей прекрасна: есть такая точка! и есть так, что можно с какой-то точки всякую женщину размотать как зло. Где же правда? Тут нет вопроса, а вот где вопрос,– как устроить свою жизнь, чтобы неизменно смотреть по-хорошему и в то же время понимать и ясно чувствовать всю ту бездну горя, через которую проносишь хорошую весть... Необходимость подвига (только не по книге, хотя бы самой священной, а в своем собственном дне и по себе). Нужна для подвига память (забываться нужно, но нельзя забывать и пропускать жизнь).
20 мая. В среду поехал в Москву. Начал хорошо работать. Погода стоит все еще очень прохладная. Цветут в Москве яблони.
Свет дает нам видимость мира, но сам себя свет, вероятно, не видит, как мы, живые существа, живя, не можем объяснить себе жизнь.
«Даурии».
31 мая. В «Новом мире» помещен рассказ Сергеева-Ценского и статья к 30-летию литературной деятельности. Статья эта шельмующая.
12 июня. Какое прекрасное утро! чувствую, будто голубь жизни радостно трепещет в груди, и оттого очень хочется собрать к большому столу много приятных людей, рассказывать им, слушать, и особенно вместе запеть. Но нет этого, невозможно собрать, и вот вместо всего хора я сочиняю один у себя за столом и, конечно, тружусь, из-за желания быть вместе с людьми.
[Загорск.]
3 августа. Теперь принято к языку подходить извне, минуя мать и бабушку.
«на писателя» по Шкловскому? – это для меня вопрос. Вероятно, в отдельных случаях и это «чудо» возможно, только зачем тратиться на «чудо», если родные матери в колхозах и няни в яслях даром учат прекрасно устной словесности.
Что мне рассказывать вам о технологии, как я читал классиков и вел дневники своих упражнений? – все это совершенные пустяки. Для меня как писателя весь труд состоял в преодолении своего провинциального и выходе моего родного, личного, мохового, елецкого слова в мир общего понимания. Вот это да, об этом и следует говорить.
Я вам скажу кратко: путь провинциального слова к универсальному проходит по следу нарастающей индивидуальности, и когда данный индивидуум становится личностью, в этом самом процессе и слово родное делается словом универсальным.
Заря искусства остается обыкновенно в художнике при себе. Даже если и удалось создать что-нибудь, то все, что предшествовало созданию, остается невысказанным, об этом смешно и стыдно сказать. Но если не удалось ничего и солнце не взошло, то заря внутри себя остается единственным светом... Долго бывает больно возвращаться к этой заре неудачнику, но потом, когда все переменится, свет остается светом, в воспоминании эта заря является радостью, и говоришь себе: «Свети, дорогая, свети всем, мне лично больше ничего не нужно!»
И вот удивительно! Вот истинное чудо! Вслед за этим словом солнце всходит и (3 нрзб.) начинается совсем неожиданно новая большая прекрасная личная жизнь.
– воскресения.
Светопись, или, как принято называть, фотография, тем отличается от больших искусств, что постоянно обрывает желанное, как невозможное, и оставляет скромный намек на сложный, оставшийся в душе художника план, и еще, самое главное, некоторую надежду на то, что когда-нибудь сама жизнь в своих изначальных истоках прекрасного будет «сфотографирована» и достанется всем.
Но в огромном большинстве случаев и этой надежды нет, а остается документ жизни и про себя пережитый никому не известный восторг.
10 августа. Может ли быть красота в правде? Едва ли, но если правда найдет себе жизнь в красоте, то от этого является в мир великое искусство: таким великим искусством была русская литература.
11 августа. Звезды были на небе, как бусы в избах кустарей, перешедших в производстве своем с бус на ампулы: бусы эти многоцветные пережитком старого времени висят в избах без всякой связи с текущей жизнью – вот так и звезды, когда-то ангельские душки, теперь разъясненные и совершенно ненужные реликты, висели, проглядывая неясно через дым горящих лесов...
Теперь лишь в эпохи особенно глубоких потрясений мы делаемся способными понимать в прямом смысле слова «хлеб наш насущный» или видеть в корове Аписа; с этой стороны жизнь стала легкая, несерьезная, а главное, пройденная: мы теперь охотимся там, где раньше боролись, и в согласии с этой охотой была и наша поэзия – не фактор борьбы, а знамя победы.
«Стальной узел», развязанный здесь, однако, завязался в другом месте: трагедия жизни перешла из пещер в погреба больших городов, в литейные и отделочные цеха заводов. Стальной узел жизни теперь завязан здесь, и наша этика в глубочайших своих основах здесь рождается, и силы всех лучших людей устремляются сюда, чтобы развязать этот узел. Но при чем тут поэзия? Разве дело так зашло далеко, что можно уже праздновать победу? Нет, дело тут в самом начале и не до жиру тут, а быть бы лишь живу...
Но разве нельзя, чувствуя место борьбы, изменять согласно поэтический ритм журавлиной родины? Яблоко прекрасного сада во все эпохи все яблоко, но только песнь наша о яблоке разная. И журавлиная родина иная. Мне кажется, у современного человека страсти должно быть больше.
Земледельческий труд и теперь самый тяжелый, как был он и в доисторические времена. Но в прежние времена там, где была тяжесть, там был и весь смысл жизни и тягость эта понималась универсально, как «власть земли». Теперь тягость жизни больше у какого-нибудь литейщика на заводе или обитателя сырого подвала, но все-таки от земледельческого труда если уходят, то к нему не возвращаются: он не труднее, но ритм жизни и смысл ее перешли в город: там живут, здесь прозябают и всегда отстают в смысле: свинец и сталь нужнее, чем стрелы и веревки, а свинец и сталь на заводе. Пусть свинцом, железом и сталью будут люди добывать новую свободу, но победу будут трубить журавли, и сейчас мы охотимся там, где раньше боролись, а в будущем мы добьемся общей радости в природе.
23 августа. У Ценского, как и у Андреева, нет юмора, и у Ценского, кажется, еще недостаток в преднамеренности. Толстой и Достоевский не смеются тоже, а Гоголь смеется, Лесков шутит, Пушкин... есть юмор у Пушкина? Должен быть: у Пушкина есть все.
– чудесно смеются. Только очень большие могут не смеяться, талант же средних, не умеющих смеяться,– подозрителен; маленький, если умеет смеяться, какой бы он ни был маленький,– есть талант. Итак, правило: если ты сомневаешься в своем таланте, попробуй писать юмористику...
12 сентября. Вчера приезжала некая Афанасьева, делегатка от комсомола, просить меня принять участие в чествовании Горького (40 лет деятельности). Она говорила, что в детской литературе снова линию повели на фантастику и сказку.
15 сентября. Государство нуждается не только в полезных писателях, а в совести и правде литературы. Мы, старые писатели, не можем сразу справиться с этой огромной задачей: приспособиться и остаться самими собой. Во всяком случае, дело не в «успехе», а в чем-то бесконечно большем.
5 октября. Дождь и хлопья мокрого снега, растворились все хляби небесные. Седой старик в лаптях, в юбке из грязных мешков, с корзиной в руке, стучит под окнами и собирает ради Христа. И как подумаешь только, что «я» у этого нищего такой же единственный и исключительный орган восприятия мира, то есть я хочу сказать, что с его фактической и невольной «точки зрения» его бытие важнее всего в мире, а я, например, я – М. Пришвин, со своими рассказами, просто даже неведомое существо, какой там я! – даже сам Пушкин. Ему просто и некогда о нас знать. Итак, этот Он идет и месит грязь. Вот я об этом хочу сказать, что Он, по всей вероятности, не только не мечтает, как я, о всяких волшебных возможностях, а даже ему жизнь есть тяжкое бремя, и он, если бы не веровал в бога, с наслаждением лег бы под забором в грязь и к завтраму умер. И тем не менее на одной точке земли Он исключает меня, и на каких-то весах мы совершенно равны, его «я» и мое. Да, вот Он и заворачивает ко мне, Он просится в мой дом...
8 октября. Кончил Дриянского («Записки мелкотравчатого») и вспомнил Зворыкина, – это современный Дриянский. Оба очень талантливы до тех пор, пока не выходят из сферы охоты, а как вышли – полный провал. Это происходит от избытка привязанности к самому материалу и от того недостатка «легкомыслия», необходимого для перехода к иному материалу. У охотничьих писателей вся затея выходит от самой охоты: затейник-писатель в охоте рождается, а вне охоты он просто тужится, надумывает («Амазонка» Дриянского). Я хотя и не утонул в охотничьих материалах, но тоже испытываю в сильной степени их давление.
живешь, а не растешь...
13 октября. Бабье лето, все более и более короткое, в эту осень повторялось множество раз, и наконец пришел такой день последний перед зимой – теплый-теплый, серый, но довольно прозрачный и такой тихий, что казалось, будто кто-то по мокрой душистой листве идет и шепчет: «Тише, тише, не разбудите, зайцы спят». И вот до чего хорошо в такой день на рассвете с громким порсканьем пустить гончую и затрубить с отзвуком в лесистых холмах: «Вставайте, зайцы, вставайте!»
1 Декабря. Если художник слова обладает талантом, то он не в состоянии переписать страницу своего сочинения без изменения. И точно так же в процессе творческой своей жизни он неизбежно вследствие скуки повторения должен переменять и совершенствовать форму. Отсюда вывод: художник должен искать встречи личности своей с материалом, вследствие чего форма родится как бы сама собой. Можно облегчить чрезвычайно эти роды изучением формальной стороны творчества, но это изучение не может стать на место «жизни», то есть зачатия формы от встречи живой личности художника с материалом.
Вопрос о «быть понятым» решается в процессе сотворения личности.
Аксиома творческого труда: что добро перемогает зло, значит, из совокупности жизненного творчества получается некий плюс. И надо быть личностью, чтобы понимать этот плюс. Вот в этом знании общего дела есть сущность личности, потому что просто индивидуум знает только себя. Итак, мы будем называть личностью общественно-сознательного индивидуума.
– взятые внутрь творческой личности, означают следующее: культура – это связь между людьми в их творчестве, цивилизация – это сила вещей.
28 декабря. Продолжается гнилая погода.
Сегодня закончил вчерне «Корень жизни» (Секрет молодости и красоты). Если только не окажется перегрузки в сторону оленеводства и описание этого будет читаться легко, то вещь будет очень хороша именно тем, что, несмотря на ее глубокое содержание, она будет читаться всеми.
Прочитал «Дневник» Соф. Андр. Толстой, ч. I и так подумал: «Если бы сама земля могла сознавать, что ее пашут, то заворчала бы, застонала, перешла бы на короткие связи и рождала не хлеб, а бурьян». С этой точки зрения «освобождения» земли, Толстого очень легко обвинить в допущении «эксплуатации» своей графини. Но тут надо что-то ближе знать (...)