• Приглашаем посетить наш сайт
    Никитин (nikitin.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1954 гг. (Собрание сочинений в 8 томах,1986 г.).
    1934

    1934

    1 января. Перевалит в начале февраля на 7-й десяток. «Творческий вечер» 2-го янв.

    5 января. Стучат в калитку. Я из форточки:

    – Кто там?

    Тонкий женский или детский голосок:

    – Здесь живет литер... атор?

    Я переспросил:

    – Писатель Пришвин?

    Ответ:

    – Сейчас посмотрю.

    И, видимо, читает вслух по записке:

    – Комсомольская, 85, дом Пришвина, Литер Атор.

    Спускаюсь вниз, открываю калитку. Входит во двор здоровенная девица.

    – Вы Литер Атор? – спросила она.

    – Я сам.

    И она пригласила меня читать на вечере Куркрола при МТП.

    – Не знаю,– сказал я,– не понимаю даже, что значит Куркрол.

    – Товарищ Атор,– изумилась она,– как же так вы не знаете: Куркрол – это курсы кролиководства.

    Такие вот бывают недоразумения с этими сокращениями постоянно.

    [Москва. ]

    Он смотрел на все через себя, как на материал свой: во все входил и выходил из всего, оставляя книгу, как след своего переживания.

    И его желание, скользнув по цветам на земле, по воде на реках и морях, по небу, звездам, луне и солнцу, не раскрылось в любовь.

    Зажимаю в пресс книгу и, чувствуя нечто человеческое в этом,– как будто над человеком недавно что-то подобное проделывали, вдруг вспоминаю похороны Андрея Белого.

    Заведующий крематорием: «Речь скажет от Оргкомитета т. Киршон».

    Заведующий: «Прощайтесь! прощайтесь!»

    Киршон: «Анализируем его творчество...»

    Люди, обслуживающие крематорий, являются примером для людей государственных.

    15 января. Белый сгорел, как бумага. Он все из себя выписал, и остаток сгорел, как черновик.

    23 января. Как сделать, чтобы, не уступив ничего из себя, завоевать широкого читателя?

    Это было всегда моим сокровенным желанием, прикрытым с поверхности формулой Мережковского: «что пошло, то пошло» – и убеждением Иванова-Разумника, что оценка писателя настоящая возможна только в будущем («на том свете»). Охотничьи и детские рассказы мои были в опровержение этого демонизма и в особенности «Корень жизни».

    Вычитал у Гоголя в «Портрете», что законы естественной истории являются средством божиим, ограждающим нас всех от проникновения в жизнь нашу чудес антихриста. Значит, хотя и нет на свете «чудес», но самые законы природы, не допускающие этих «чудес», сами по себе являются чудом божественного происхождения. Не то ли же самое пытаюсь я найти в преодолении человеком машины? Посредством законов природы силы ада и неба вступили между собою в борьбу. Законы даны против дьявола магии, но дьявол их обратил на соблазн человеку: машина стала повелевать...

    24 января. Ездили на «Машке» в Пушкино, смотрели зверей...

    [Загорск.]

    29 января. Шофер до того занят, что ему нельзя не чувствовать себя, забываясь, отдельно, как это сплошь и рядом бывает на ходу, ни мыслить, бродя глазами по горизонту и облакам: мысль шофера пропавшая (...)

    Стандарт борется со своеволием мысли, и оттого человек, не только управляя, но даже просто как пассажир, садясь в машину, всегда заметно глупеет.

    30 января. Мистический инженер Сологуба.

    Тайна техники: величайшая тайна чисел является обыкновенному человеку в виде простой какой-нибудь гайки, которую каждому просто можно отвинтить и опять завинтить; если отвинтишь – гора сойдет с места, завинтишь – вернется гора и станет, как была. Но не в этом дело, что двигается гора силою и желанием ребенка, а что кажется, будто об этом задумываться нечего, что это вполне естественно, и так быть должно, и непременно должно выйти, если гайку отвернуть или завернуть. Таким образом, таинственный сологубовский инженер захватывает себе на службу великие кадры существ, ничего не понимающих, кроме того, чтобы гайку завинтить и отвинтить. Своей собственной необыкновенной гениальной мыслью таинственный инженер как бы похищает мысль других людей, и они живут бессмысленно, выполняя его предначертания: дается искра – я еду, и больше мне ничего не нужно, да и некогда мне задумываться, при большой езде мне даже трудно иногда заглянуть на инструментальную доску машины, чтобы свериться с показателем скорости.

    1 февраля. Читая Белого о людях, с которыми я тоже имел дело, начиная свою литературу, наконец-то я понял, почему всегда чувствовал разделяющую меня с ними бездну, это потому, что лучшие из них искали выхода из литературы в жизнь, а я искал выхода из жизни в литературу. Бессознательно подчиняясь их заказу, я старался подать литературу свою, как жизнь, то есть шел тем самым путем, каким шли наши классики. А они все, будучи индивидуалистами, вопили истерически о преодолении индивидуализма до тех пор, пока революция не дала им по шее.

    Что же такое «жизнь» в этом понимании? Это прежде всего значит быть вместе с другими (как в революции, их манила этим революция).

    вовсе не народная, как они ее представляли (Савинков, доплыв до мелкого места, все обнажил, и Чернов). У народников меня встречал костяк групповой политики, маскированный универсальностью, у символистов костяк индивидуалиста...

    3 февраля. Выход книги «Жень-шень». Перечитываю и удивляюсь,– откуда взялось!

    В художественном творчестве с самого первого момента, начала подъема, бывает соблазн прекратить подъем и отдаться изображению испытанного. И если художник поддается искушению и начнет досрочно писать картину, он будет во власти демонов искусств, его создание будет изложением жизни, скрежетом зубовным, самообнажением и отрицанием уважения к другому человеку. Для того чтобы дать картину в гармоническом сочетании личных планов, нужно выждать соответствующий момент в подъеме, когда перевалил через себя к другому. Этот перевал очень труден для всякого, потому что бывает в нем один такой момент, когда приходится выпустить вожжи из рук, или все равно как броситься с высоты, доверяясь парашюту и в то же время зная, что: «а может быть, он и не раскроется».

    Риск при творчестве состоит в том, что ты утратишь в себе художника и останешься обыкновенным человеком, каким-нибудь бухгалтером, и должен вперед помириться и принять свое бытие в жизни (2 нрзб.). Ты бросаешься в бездну с последними словами: «Ладно, если нет – буду жить просто бухгалтером». Вот когда согласишься на это, жить на земле бухгалтером, то демоны оставляют тебя и ты, как творец, являешься хозяином дела и создаешь прекрасное.

    Белый не дошел до этого перевала и, далеко не достигнув «жизни», остался во власти своих демонов. Блок – более счастливый в таланте – по существу тоже не дошел до перевала (...) А Ремизов? Они все, большие писатели и поэты того времени, искали томительно выхода из литературы в жизнь и не могли найти, потому что не дошли до той высоты, когда литературное творчество становится таким же самым жизнетворчеством, как дело понимающего и уважающего себя бухгалтера. Литературно-демоническое самомнение закрывало им двери в жизнь.

    20 февраля. Два последних лета я не жил на Журавлиной родине из-за трудности переезда от меня из Загорска туда, хотя весь переезд сорок верст! С вещами на паре рублей за двести, пожалуй бы, и отвезли, да ведь и назад двести, да раза два-три надо за лето все-таки съездить и за провизией, и для связи в делах. Очень дорого выходит, да так вот и остался дома сидеть, и прошло два года, я стал тосковать по болотам, как будто действительно, как журавль, заблудился и потерял свою родину. Однажды ночью и даже прямо во сне, мне пришла в голову мысль о том. что выходом в моем положении будет машина: сорок верст для машины какой-нибудь час,– один час – и я на Журавлиной родине. Эта мысль, как бывает во сне у охотников, растворилась в особенно остро-радостном чувстве природы, где уже не журавли летали и не обыкновенные синицы, а какие-то прелестные птиницы. Утром, сохранив в себе одно лишь чувство приятности сна, я мало-помалу от птиницы до птиницы, как по лестнице, добрался до мысли о машине, и мне показалось, что ведь это возможно: теперь их делают у нас и, если я теперь заявлю, меня запишут в очередь и рано или поздно дадут (...)

    Уже через три дня пришла бумага от Совнаркома с распоряжением дать мне машину (...) я через несколько дней, обегав издательства, наскреб необходимую сумму для выкупа автомобиля (...) Одновременно с получением письма от Совнаркома я, вообще по природе своей бесконечно далекий от машин, стал понимать себя в положении земледельца, или кустаря, которому достался по билету лотереи автодора автомобиль: это может быть отличным сюжетом рассказа, в котором можно будет изобразить психологию земледельца и нового для нашей страны человека, водителя машины. Много раз я к этой теме старался подойти и с этой целью осматривал большие заводы. И нет! я не мог найти случая, чтобы не одной головой, а всей личностью, цельно соприкоснуться с машиной (...) Теперь же так выходило, что машина, как волшебная сила, могущая в любой момент переносить меня к птиницам на Журавлиную родину, входила в состав моей творческой личности.

    22 февраля. В третьем часу дня за мной прислали машину из Москвы (...) чтобы поймать автора и заказать ему фильм для кино.

    24 февраля. Статья в «Литературке» «Михаил Пришвин»: бездарная и сдержанно отрицательная: ни рыба – ни мясо; и отвечать нельзя. Приходится работать, «не обращая внимания».

    27 февраля. В 1 час дня предстоит разговор (...) с Литвиновым. Фильм посвящен природе и охоте. Исходным материалом для сценария берутся сочинения автора «Новая Даурия» и «Корень жизни». Режиссер Литвинов.

    3 марта. Вчера был Литвинов с помощником (...) Мой метод работы: сценарий должен быть произведенном словесного искусства, но не шпаргалкой для режиссера. Я работаю с режиссером и труппой, начиная от этого заседания, кончая постановкой.

    5 марта. Как бы ни старался вести себя человек, все равно другому человеку остается от него такое, чего он сам не знает в себе, потому что не в состоянии посмотреть холодно на себя со стороны. Он только может узнавать это, расспрашивая, и вести себя потом, считаясь с этим, но о всем ему никогда не узнать, и всегда, может быть, явится такой человек, который в нем увидит тоже, чего никто не видел. Надо жить, помня всегда об этом «всевидящем» глазе.

    9 марта. Писатель над чем думает, то самое он и есть на то время, пока пишет, а кто он, когда не пишет, что остается в нем вне воображения: в этом его обыкновенно не судят (...) но есть пакостники,– в этом остатке обывателя в художнике производят раскопки и судят, как обывателей: Вересаев Пушкина.

    10 марта. Если я для своей книги беру материалы из природы, то критику моя книга должна быть, как сама природа, и чтобы о ней верно сказать, он должен стать к ней в такое же отношение, как я был к природе.

    17 марта. Наклюнулся месяц, тихонечко где-то, очень несмело для самого близкого друга журчала вода, а какое нежное небо и звезды... Все старое лучшее, оказалось, живет со мной, и я думаю: именно вот в этом и есть смысл жизни, чтобы летающий 300 км в час человек сохранил в себе весь опыт пешехода...

    О конструктивизме. Мы все понимаем и чувствуем это на каждом шагу, что всякая форма рождается и даже непременно рождается она в труде, в туге и прямо в мучениях. Мы тоже знаем, что форму можно заимствовать и облекать в нее любое содержание. Мы еще знаем, что подобный «формализм» или конструктивизм является вреднейшим суррогатом творчества, известным под названием «халтура», что халтурщики это не только воры, а еще и воры с претензией на творцов. И все-таки, зная это, мы стремимся все больше и больше «открывать» методы творчества и давать их в руки ворам.

    23 марта. Сценарий как будто очень хороший, но в нем один лишь недостаток: фильм получится ниже книги: это не творчество, а приспособление к кино. Возможно ли кинотворчество, то есть начало дела и конец его исключительно средствами кино и для кино.

    25 марта. Продолжаю думать о вреде «открытий» методов творчества для всех: открывается путь жуликам, между тем как подлинный творец идет по неоткрытым путям. «Открытие» тем хорошо, что не только творческие натуры побуждает искать новых путей.

    – руку ломит, но ничего, как-нибудь отсижу, как-нибудь напишу, и так все, как-нибудь прожить, лишь бы поспеть к сроку, а после срока встает еще срок, и опять «как-нибудь доживу»... и так вся жизнь остается в тетрадках и книгах.

    27 марта. Закончен сценарий «Хуа-лу». Судьба сценария зависит от «счастья»: как покажется начальству; я сделал, что мог. Но если бы это была даже блестящая вещь для сцены, все равно она не прибавляет мне ничего в смысле творчества и не дает ни малейшего удовлетворения, потому что все-таки она хуже, чем вещь, из которой я ее переделал.

    31 марта. Видел «Петербургскую ночь» Рошаля: этот психологизм мне напоминает фотографию, залезающую в живопись: портрет под Рембрандта, пейзаж под Левитана,– так только жалко кино озвученное, залезающее в психологию Достоевского. Все и так и не так: что [то] вроде иллюстраций, существующих лишь потому, что существует основная вещь. Даже придумка такая удивительная, как связь через песню музыканта-творца с каторжанами: все это дается, воспринимается, как напоминание о народном, но не народное...

    Надо в кино, как и в фотографии, пользоваться их собственными средствами... И если там, в этих ресурсах нет идей, то пусть лучше будет кино без идей, как американские фильмы, чем идеи эти будут доставаться из литературы.

    Исходить кино должно от документа...

    «Гроза» , ни «Петербургская ночь» не выдерживают критики («Гроза» просто опера даже).

    Почему пьеса «Гроза» в кино как бы сплющивается? Сознание поглощается, пожирается зрением, не остается места домыслам, этическому раздумию: женщина бросается в воду, и человек выходит из кино просто подавленный. И так все: вышел, и все кончено.

    8 апреля. Читаю Гоголя и думаю о смехе, что вот Гоголь смеется, а все ученики его уже смеяться не могут: А. Белый, Ремизов, Мейерхольд и все, и это их всех ставит под вопрос. Мне кажется, новейшая литература тоже характерна отсутствием смеха. Вещь может быть, конечно, талантливой и без юмора, но юмор есть признак таланта, и почти безошибочно можно сказать, что автор вещи смешной талантливый человек.

    9 апреля. Ненависть родственников, сына к отцу и всей среде, как у Островского в «Грозе», или в той же пьесе ненависть постороннего человека, так сказать, условия универсальные, боюсь сказать пристрастно, ненависть вообще распространена режиссером, между прочим, и на ту среду, которой писатель Островский касался диалектически: любя, ненавидел. Островский хотел бы исправить эту среду, режиссер уже после гибели ее вбивает в могилу осиновый кол. От этого совсем не получается той драмы, которая нас волнует в «Грозе». Получается картина мучений немножечко тронутой женщины с безвыходностью морального чувства в ее потоплении. Публика уходит, не размышляя, как в драме. Из этого рождается вопрос: имеет ли право «гениальный режиссер» (1 нрзб.) в творчестве зрелища, до полного забвения мотивов, которым руководствовался писатель, создавая свою пьесу?

    21 апреля. А. М. Коноплянцев восхищен «Женьшенем» и считает, что повесть войдет в мировую литературу. Я сам это думаю и стараюсь только не придавать этому большого значения, а то возомнишь о себе, и это будет мешать дальнейшим исканиям.

    «Жень-шене» даже рецензии нет нигде.

    9 мая. Опять непомраченное утро во всем великолепии. Лес оделся, и как будто зеленые горы стали перед нами. Все поет. По я, как всегда, в это время лишаюсь способности, как все говорят, творить, и как я понимаю, дополнять от себя, чего не хватает в мире: теперь нечего дополнять, все полно, и не мне, а кому-то другому прийти и взять это счастье.

    Возвращаюсь к своему опыту с машиной, чтобы ее, как черта, оседлать и достать царицыны черевички.

    Начинаю думать за рулем.

    15 июля. Рожь налила, желтеет, колосья гнут соломины. Синеют васильки.

    жалости и давным-давно, пережив ее в себе, претворил в чувство природы. И вот теперь (...) кажется, вновь возвращаешься к своей юности и вопрос Ивана Карамазова является вновь во всей своей мучительной силе.

    Сколько, например, истрачено сил на борьбу за личность, единожды являемую в свет: и действуешь просто верой, просто внутренним чувством правды, а между тем вышло это, конечно, от Достоевского, а через Достоевского из христианства, через христианство из культуры всего человечества с древнейших времен.

    31 июля – 3 августа. Воруланинов Егор Евдокимович, тишайший бунтарь и глубочайший личник, характеризует (из плена) национальности (...)

    Вот было раз у нас в лагере, слышу, унтер бьет нашего и тот стонет на дворе. Я был переводчиком и спешу: часто, бывало, немец бьет, а тот не понимает, за что бьет. Ну, я, как переводчик, вступаюсь. Прихожу на двор и говорю унтеру: «Даст ист нихт гут». Он отвечает: «Нихт арбейт». Я Ивана спрашиваю, почему ты не хочешь работать. «А у меня,– говорит,– голова болит, я не могу, все ходуном ходит: у меня же всегда если болит голова, я работать не могу, а он не понимает и бьет».– «У него,– говорю унтеру,– голова болит, Копфшмерден».– «Так почему же он не скажет, так бы и сказал, а я ведь думал, он не хочет». И тут же освободил от работы.

    Нет, у них совесть есть, только не живая, а их совесть в закон перешла. Они ведь как живут: вон стоит дом, живет, и знают все, что живет, а как живет – нет никому дела. У нас же все разберут до мелочей, потому что у нас совесть живая и товарищество.

    и благодарности не примет, а только скажет: ну, ладно, когда-нибудь сочтемся, мне будет плохо – к тебе приду. Есть, есть и у немцев тоже, но только это в закон у них перешло, и к человеку там надо подойти через закон.

    14 [августа]. Выехали в Москву утром, и я определялся в делегатских делах.

    7 сентября. Хорошо политику действовать, разбивая людей на классы и внутри классов, ставя расчет свой на среднего человека. Хорошо математику строить, пользуясь даже бесконечностью, как знаком. Но я, художник, не только бесконечность, а даже таракана в своем изображении не могу обойти и в тараканьем существе должен открыть тараканью личность.

    Прочитал повести Гёте, от бунта («Вертер») до порядка («Избирательное сродство») и понимаю это не как произведение искусства: эти повести распались на кусочки; все равно ведь и «Фауст» Гёте распался: золотой памятник распался, но все равно это золото. И так все распадается, будучи усвоено. Вопрос, кто дольше... Почему Шекспир и сейчас читается, как современная вещь? Есть ритм жизни, и кто в нем – тот долговечен, а то от себя, и это на срок («Фауст» от себя).

    27 сентября. Историю великорусского племени я содержу лично в себе, как типичный и кровный его представитель, и самую главную особенность его чувствую в своей собственной жизни, на своем пути, как и на пути всего народа,– это сжиматься до крайности в узких местах и валить валом по широкой дороге.

    – это очень верно сказано еще у Ключевского,– то сходит почти что на нет в узких местах, то валом валит с гиком и гомоном по широкой дороге. И я, ненавидя все это, как интеллигент, в сокровенной глубине своей, тоже такой точно, сокращаюсь с ругательством и, как получшеет, расширяюсь с песней и не помню зла. Задумываюсь, иногда в беде даже ставлю точку на память, чтобы потом, как все порядочные люди, не забыть и не простить врагам обиды, но зарубки эти ничего не помогают, время придет, получшеет и переменится все, все точки и зарубки пропали, точь-в-точь как весной при разливе вода все старое уносит в неизвестность морей.

    Старая дорога в узком смысле, это большак, по которому еще деды мои двигались с гуртами скота: впереди, я слышал их рассказ, всегда, бывало, идет козел, за ним быки, по сторонам гуртоводы с длинными палками, а назади хозяин в тележке, и с ним едет петух непременно для счета времени: петух задремлет вечером, и козел останавливается, скот сбивается на ночлег, хозяин разводит большой степной самовар с тремя отделениями, в одном жидкий кулеш, в другом каша, в третьем кипяток. Когда петух закричит, гурт идет с козлом впереди.

    Слушал в детстве эти рассказы, с интересом смотрел я на большак и с уважением до самого последнего времени. Мне казалось, все это «надо» – и телеги, и дороги приспособлены друг для друга, и человек тоже едет, свесив ноги, подхлестывая одной вожжой лошаденку и покрикивая: «Ну, толоки, толоки, бестолошная!» Теперь вот я именно сюда-то и хочу приплести свойство русского человека сжиматься в узких местах. До того ведь, бывало, дойдешь в этом сжатии, до того привыкнешь к стеснению, что кажется, будто так это и надо и что так везде повсюду на свете, царство необходимости, зла, но ничего не поделаешь с этим, как-нибудь доеду и доживу, доеду по вечной дороге. Но приходит машина, автомобиль, вдруг, как молния, прорезает тьму, и является чудовищная нелепость гуртовых дорог, телеги, извозчика и всего, связанного со старой дорогой, вся кустарная Русь «одноличников». Только очень немногие люди, сомнительного происхождения интеллигенты, да остаток староверов приняли машину как зло, но огромное большинство русского народа почти безропотно стали ей подчиняться.

    Мне лично захотелось перехитрить всё, подчиниться машине, а потом, все поняв в ней, вскочить на нее, как у Гоголя кузнец Вакула на черта вскочил и достал золотые черевички для своей невесты. С одним моим приятелем, развитым старовером, я долго спорил об этом, ссылаясь на кузнеца Вакулу, говорил, что ведь незаметно и прошло: Вакула достал черевички и даже прощения у бога не просил, что достал их при помощи черта.

    – Пусть машина черт,– говорил я,– но если черт подчиняется, добросовестно служит, не вмешивается в дела совести, то почему же мне отказываться, если договор у нас односторонний.

    – Это ваше личное дело, чисто поэтическое,– говорил мне враг машины,– но для общины машина...

    – Что же делать? – спрашивал я.

    – Ничего не надо делать,– ответил он,– машины приведут к страшной войне, после чего люди одумаются и вернутся к натуральному хозяйству…

    2 октября. Мои вечные спутники – поэты: Лермонтов,

    Блок, Есенин; Пушкин тоже бы, но тут начинается вопрос, который, усиливаясь, делает мне совсем недоступными: Брюсова, Маяковского и других подобных больших, в том числе и Гёте. Этот вопрос о рукотворности вещи, мне поэзия должна быть как молитва. Из прозаиков у меня живут: Шекспир, Толстой, Достоевский, Гамсун.

    меня от успеха и признания в данном отрезке времени, но когда этот отрезок проходит и наступает другой, то мне начинает казаться, что тот скрытый враг на самом деле был мудрым другом моим и охранял меня от успеха в том отрезке времени. Так вот один поэт напечатал в «Известиях» поэму «Мой путь в РАПП», а на другой день эти же «Известия» напечатали распоряжение правительства о роспуске РАППа.

    Кто этот сокровенный друг? Я не думаю, что это вообще кто-нибудь лично. Скорей всего это сила, исходящая из совокупного действия живых и мертвых, поддерживающая своих любимцев, и это уже мы, ее любимцы, невольно по своей привычке представляем ее в форме лица.

    10 октября. Иного человека коренная обида заставляет взяться за перо, другого за браунинг, и это люди совершенно разной природы. Чтобы взяться за перо, надо пережить стыд про себя, от чего-то отказаться, смириться, что-то необходимейшее для всех обойти и, затаив горе, оттуда начать свой путь, как будто ничего и не было себе самому.

    22 октября. Как будто с боку на бок переворачиваясь, где-то в тьме пыхнул: «пых-пых!» – на всю округу паровоз и свистнул. Вслед за тем петух прокричал, и я, понимающий себя в этот заутренний час, как ребенка... Да, я это не легко, не для красного слова говорю, а с усилием и с твердостью, что встаю до света, чтобы застать в себе еще сохраненного ребенка, исчезающего на восходе, когда я принимаюсь за дело, как взрослый человек. Вот петух прокричал, и мой ребенок стал спрашивать и думать.

    30 октября. Бабочка чем хороша и особенно прекрасна и свята, что, летая с цветка на цветок, собирая пыльцу, оплодотворяя растения, работая, как все, совершенно молчит, а пчела, работая, жужжит. Если бабочка «святая», то пчела, по-моему, просто труженица, и я не назову ее святой до тех пор, пока не узнаю до точности, о чем же именно она жужжит.

    в книжечку, но бывает до тою красиво, что и в голову не приходит записывать, а только жить хочется, и вот это именно и есть настоящее счастье!

    Писателям дали самую широкую возможность путешествовать, и многие до того доездились, до того привыкли питаться чужим, что вовсе потеряли себя и сделались «очеркистами». Между тем настоящий писатель эту возможность ездить по свету понял, как скупой рыцарь свой подвал с золотом: и, дорожа своим подвалом возможностей, писатель сел на место и стал, сидя на месте, весь мир облетать... Есть ли такой писатель? Есть, но еще в утробе матери-жизни. Ему скоро надо будет пуповину отрезать, и он полетит, и его писания будут для всего света, это будет универсальная литература...

    15 декабря. Сильно талантливый человек и не может быть очень умным, потому что при уме должна быть злость и холод, а талант греет, и ум на таланте как бы на теплой лежанке.

    Раздел сайта: