1935
2 января. Читал в 3-й школе свои рассказы детям.
4 января. У Замошкина был Парфенов (писатель?) рассказывал яро Бетала Калмыкова. Сочувствие моей поездке в Кабарду (все говорят,– «писать не роман, а Кабарду, роман написать еще успеете»).
6 января. Беседа в библиотечном коллективе с «несовершеннолетними» .
3 января. Вспоминаю из беседы с библиотекарями, что кто-то благодарил меня за «мужество оставаться самим собой», и другие это горячо поддерживали.
В Москве достать Шекспира.
24 января. Главная мудрость нажитая выражается тем, что человек, имея какой-нибудь загад, не торопится с его выполнением, а выжидает, поручая в этот промежуток нечувствительно для себя «задаром» работать тем же самым естественным силам, которые выращивают, например, посеянную рожь.
Я это заметил в себе только в этом году. Я начал расставаться с задуманным планом, совершенно спокойно поручая его времени. На первых порах это казалось опасным,– расстанешься, и оно не вернется, но после нескольких опытов убедился, что все возвращается, что я вступил в более спокойную, уверенную фазу своей жизни.
Понимаю философию, как схему творчества, как леса на постройке: очень помогает, очень облегчает, если только... что? нужно все-таки наличие внутреннего опыта, над которым и думаешь во время чтения. Читаешь и говоришь: верно, верно! читаешь и как будто сличаешь с подлинником в себе и повторяешь: верно, верно!
Оглянешься на прошлое – что пережито! – и страшно подумать о себе теперь: как я могу после всего жить так обыкновенно и как будто без отношения к страшному опыту...
Когда интеллигенция от меня отошла, я припал к народу и пил из него слово, как ребенок пьет молоко у кормилицы, и это дало мне жизнь какую-то... живую, хотя иной раз и страшно думать, что после всего я живу...
27 января. Есть общий ум, который состоит не из одного ума в смысле разума, и даже скорее тут очень даже мало разума и гораздо большая доля чутья, которое главным образом и составляет этот «ум» народный и всюдный, благодаря которому между всеми ступенями образования и развития все-таки существует общение. У нас на Руси этот ум и лег в основу литературы. Благодаря этому получается тот язык намеков, как у ^Гоголя, Достоевского: читаешь и все время чувствуешь нечто большое, стоящее за словами, тогда как у Тургенева, например, читается без просвета в этот мир того общего ума: хорошо очень, ясно, легко, но слишком словесно и нет ничего сзади слова. А у тех, кто Гоголю подражает, у Ремизова, Белого, кто хочет сделать, как у тех выходило, получается какое-то неприятное для нас привыкание к языку общего ума, подчинение высшего низшему, вроде того, что литература как бы служит живописи...
4 февраля. Клятва (или как я бросил курить).
Опыт борьбы с курением табака и Льва Толстого, и знаменитых медиков, и в свое время нашего наркомздрава Н. А. Семашко не только не дал каких-нибудь положительных результатов, но даже, по-моему, в конце концов прибавилось курильщиков (...)
И потом, если табак сейчас мне полезен и вред скажется только к старости, то зачем я буду бросать и портить молодость из-за счастья старости... Мне лично табак в 30-летнем опыте жизни, кроме пользы и радости, ничего не давал, и бросил я курить совсем по другой причине. Было это утром, я встал с левой ноги и обидел жену. Я был неправ и сумрачный вышел из дома. И тут вдруг я увидел в то утро, что жизнь везде хороша: солнце, воздух, аромат, птицы поют. Все чудесно вокруг, а у меня сумрачно, и я виноват. «Разве,– подумал я,– вернуться домой и попросить у жены прощения?» Нельзя: в сущности, я же не так перед ней, как перед собой виноват. И надо не замазывать вину просьбой прощения, а в себе самом исправить навсегда обещанием. Но ведь забудешь обещание, а как бы сделать, чтобы не забыть. И тут мне пришло в голову оторвать от себя вдруг тридцатилетнюю привычку курить: тогда ведь никогда не забудешься... А могу ли? Ну вот еще, конечно же, я могу! Швырнуть папиросы недолго, и потом опять не курить, опять не курить. Нужен договор, нужна клятва: с кем же договор, кому клясться? Людям сказать – посмеются и не поверят, скажут: опять закуришь, знаем... И вдруг мне пришло в голову с самим табаком заключить договор. Я вернулся домой и написал.
ДОГОВОР С ТАБАКОМ
193... года месяца числа. Табак освобождает меня от курения навсегда. Я обещаю и клянусь никогда никому не говорить о вреде табака.
Немедленно, как подписал этот договор, радость жизни вернулась ко мне, и я в восторге от всего, как маленький, отправился по своему делу. И первый день я не могу сказать, чтобы мне было особенно трудно. На другой день вечером я возвращался домой, вдруг грусть, что ведь никогда! Третий день я страдал и ночь всю не спал... Следующую ночь-день жить было почти невыносимо, ночью бредил. Жена почувствовала глубину моего страдания и упрашивала сказать, объяснить. Я ей ответил, что могу открыть ей только в конце недели, в субботу вечером (...)
И прошло уже пять лет, и в душе я все так же люблю табак и часто радостно гляжу на хорошие табачные коробочки. Иногда в хорошем ресторане за столом я вижу – на полочке лежит шоколад, на другой полочке апельсины, а ниже пачки с чем-то апельсинного цвета. «Что это? – спросил я,– на третьей полочке?» И мне ответили: это папиросы «Сафо». Какие милые коробочки! Рот просит. О, табак, как ты приятен. Курите же, граждане дорогие, милые юноши и даже девушки... ничего! курите, курите себе на здоровье и радуйтесь. Но только если придет время и заставит жизнь дать клятву – держите слово свое твердо, благодарите табак за принесенную радость и не говорите никому о вреде... И не стремитесь убеждать, исправлять людей пустыми хитрыми рассуждениями о вреде табака.
7 февраля. Характер поэзии Л. Толстого – мужество, правдивость и чистота...
«Бесы». Способность Достоевского схватывать читателя. У Толстого, наоборот, не он, искусник, схватывает, а то, что он показывает: читатель, любуясь богатством показанного, переходит от странички к страничке. У Достоевского, ужасаясь, охая (1 нрзб.)... Достоевский намеками... загадками... Толстой силой вещей самих по себе...
14 февраля. Выступление на заводе «Серп и молот».
6 марта. Узнавая человека, смотрю на вещи, им создаваемые, и по ним сужу о человеке, а то ведь если в самого человека смотреть, то ничего о нем нельзя сказать: хороший сам по себе плод на деле, плохой прекрасно делает. Так вот, есть вещи, которые как будто больше, чем сам человек, и по этим необыкновенным вещам я догадываюсь и о самом человеке.
17 марта. Рисовать в лесу. Жаль, никак не могу я овладеть и пользоваться всегда по своему желанию тем особенным вниманием к тем подробностям в жизни, которые, как самые верные слова, говорят через ничтожество о ходе всей жизни (Гоголь умел так внимать, и писал он всегда только такими словами: живописал). Мне кажется, я все-таки мало использую свою способность живописать из страха оторваться от действия и сделаться просто описателем: это своя гигиена, с одной стороны,– очень хорошо! и копилка, с другой стороны: можно до того дойти, что и останешься скупым рыцарем. Вот теперь я понял как любимую свою тему – «лес», и можно будет эту копилку пустить в ход. Меня это очень волнует, и к этому надо вернуться и делать опыты.
23 марта. Эти дни вернулась зима: морозные метели, все опять белое и не узнать весны.
4 мая. Петя приехал из Москвы, решено: едем в Вологду, а потом на Пинегу. Сейчас Пинега еще не трогалась. Там люди только лесом живут.
Теплый вечер, в большой тишине четко высвистывали певчие дрозды, и их короткие песни значили, как слова управления событиями в этом ходе зари. Кое-где еще белели остатки майского снега, и в то же время сегодня начала кукушка: значит, кукушка прилетела на неодетый лес – не к добру! Такая тишина, что рост этих березок, наполненных соком, был понятен и близок нам, людям. Вот эта сосновая роща... ели начали разбивать порядок посаженных сосен, березы прибавились... подошли ели к ручью, и в нем дикий лес... Никогда эти деревья не бывают так расположены к человеку, как в такой вечер, почти человеческие слова высвистывают певчие дрозды – нет у них своего сознания, но они рады и отвечают сознанию, если появляется со стороны.
6 мая. Петя (...) 8-го достает палатку, все закупает и вечером к нам, а 9-го вечером в Вологду и 10-го в полдень там.
8 мая. Человеку довольно в лесу пройти несколько раз по одному месту, чтобы от этого многое переменилось. Вот теперь всюду, где прошлый год ходил человек, зеленеет: довольно было, чтобы он осенью сбросил ногой падающий лист, чтобы теперь тут раньше зазеленело, а в природе если раньше начнется где, раньше силу наберет, там и все будет по-другому.
В науке Прометей раз уж похитил огонь, перестрадал за него, то после готового костра, у готового разума (2 нрзб.) ученых, и там великое диво может получиться без всяких чувств и даже против чувств, как логический вывод или как результат вычислений, просто сидел человек, вычислял и пришел к «выводу». (Верно ли?) В искусстве узнавать с пользой для своего дела можно только то, что ты чувствуешь, с чем ты в родстве... тут за тебя не страдал Прометей... Этот род познания не широк, но в глубине ему нет границ никаких.
10 мая. Светлое утро. Проснулся я возле Данилова в поезде, окруженном бревнами.
В 12 дня. Вологда.
Вечером гуляли по берегу Вологды: молевой сплав, отражение церквей, зорька... Архиерейский парк, погибающий со всеми своими монплезирами. Холодно.
12 мая. Раннее утро, светлое, потом дождь, крупа, холод. Ходили в музей.
15 мая. Ехать, ехать скорее, чтобы войти непосредственно в лесную среду! но с пароходом, кажется, плохо: кажется, сегодня не пойдет. Получился «пыж»...
18 мая. Незадолго перед Устюгом высокие живописные берега Сухоны перешли в знаменитые опоки. В Устюге Сухона слилась с Югом, и началась широкая «малая» Двина. Месяц красный огромный над водами. И капитан почувствовал и сказал: «Вот бы снять!»
19 мая. В 6. 35 вечера мы сели на пароход «Иван Каляев» и поехали по тихой великой Двине, в которой теперь прибавилась Вычегда.
С берега до берега так далеко, что светлою ночью невозможно разобрать, что там на другой стороне. На реке паутинки – это боны, направляющие моль, которая время от времени довольно сильно бьет в пароход. Совсем удивительно, что по этой паутинке человек идет.
20 мая. Мы приехали в 5 утра. Совершенно тепло. Вчерашний день надо считать переломом. Снег, медленно таявший до сих пор в лесах, дал воду. Внезапно сплав, проходивший до сих пор на низких горизонтах, пошел на высокой воде, и затрещали запони, выдерживая давления своих нагроможденных «пыжей».
Почтарь согласился увезти наши вещи на высокий берег Двины, вслед за подводой вскарабкались мы и попали в Верхнюю Тойму – районный центр, ныне проглотивший совершенно когда-то небольшую деревеньку.
вышли за околицу к ручью в овраге, возле которого лежал еще снег, и стали записывать. К нам подошел мужчина с лопатой в руке и сказал нам, что в лесу, в ельнике, везде еще снегу очень много (что делают леса!) и что он сейчас не видит особенного запаздывания весны: здесь, случается, что и на Николу 9/22 мая везде санный путь. Сам он, охотник из Выи (на Пинеге) (...)
И человек этот, и рассказ его о зверях и птицах, и эти хлопоты и неурядицы в пути при скитаниях,– все это до точности сложилось с тем, что я испытывал 30 лет тому назад в поисках на севере страны непуганых птиц. И так теперь понятны мечты о такой стране, возникающие в ряде трудностей самого путешествия: удирая от клопов и прочих удовольствий на одном месте, надеешься на другом месте найти себе место получше и, не находя, движешься все дальше и дальше, незаметно скопляя у себя в уме и сердце запасы для создания страны непуганых птиц. И в самом деле, как только увидишь птиц – так и обрадуешься и хорошему человеку. И сейчас у меня сохраняется полная уверенность, что страна эта существует, и только мы не умеем, не хотим даже сделать личное усилие для ее достижения (нужно по крайней мере ноги отрезать человеку, чтобы он начал чувствовать бесконечную цельность жизни).
22 мая. Перевозчик старик переправил нас на ту сторону бурно лесной Тоймы. Там в Сухом Носу нас ждали «ледяночки», лучшие лошади обоза, работающего на ледяной дороге. Снимал старика на Тойме.
23 мая. Суровая погода, вот-вот снег или дождь. Выехали в 4 дня, твердо решив держать коней все время на веселом шаге и не заботясь о подводе. Дорога очень плохая, много снегу (...) Лес очень утомил, все ждешь и ждешь просвета и понимаешь славянина, понимающего лес, как бес.
Мы все ждали, что Тойма еще раз перебежит нам дорогу ручьем, но вдруг явилась большая река Охтома, бурно бегущая в Пинегу. На берегу стоял ужасного вида горевший когда-то и поваленный ветрами лес.
Лес, который 200 лет копил в себе солнечную силу и сгорел: жил для себя, чтобы жить,– какая бессмыслица. Вероятно, так и бывает без человека всегда...
Вся красота, вся прелесть севера в этих нечаянных улыбках природы, когда вдруг с тебя как бы сваливается все бремя, и ты все прощаешь... Так вот тут в этом бору бессмысленный пожар погубил лес: на десятки верст он лежит обгорелый, черный. Но теперь после дождя в сверкающих каплях, везде почти закрывая черные стволы умершего леса, поднимался молодой сосняк.
25 мая. Возле самого дома токует польник. Светлое росистое утро. В 7 утра выезжаем в Согру на лодке.
Выборочные рубки еще и тем губительны, что бьют и губят, падая, другие деревья, и если это елка, бьет насмерть: они живут болея.
Вечер светлый, довольно теплый и тихий...
Более непривлекательного места трудно представить, но очень уж мы рады квартире,– что можно хорошо собраться с силами, чтобы пробиться в Чащу, девственный лес. Все говорят о нем, и никто не знает, как он велик.
26 мая. Одни местные люди говорят, что весна эта небывало холодная и задержалась недели на две, другие понимают, что и все так на севере: в мае всегда холодно, и только в конце июня да в июле тепло, а в августе опять начинает свежеть.
Надо и хочется пробиться в Чащи посмотреть лес, не видавший топора, и боязно. Верно, придется здесь посидеть и подождать более теплой погоды.
27 мая. Ночью, верно, был мороз, с утра при солнечном свете холодней, резкий ветер, спина моя больше и больше болит: хоть реви, а ехать надо в Чащи, иначе выйдет, что весь север объехал, а леса не видал.
Пришел охотник Осип Александрович Романов (51 г., из дер. Волыново), который будет нашим проводником в Чащи. Это следопыт совсем как Дерсу. Как и у многих здешних людей, у него тоже есть особенная интеллигентность, свидетельство внутреннего благородства, в речи его почти всегда есть скрытое значение, как у героев Ибсена.
ли мы в курной избушке сохранить силы для набирания в себя лесной силы. «Чащи» должны исчезнуть, наша задача их сохранить.
30 мая. Живая, грациозная чудесная птичка трясогузка нынче была птичкой моего путешествия. Я видел ее на ледяном обрезе тающего снежного берега, и... вот наконец вижу ее на северной реке, покрытой девственным лесом, на песке.
Не доезжая двух километров до Коды-Россоха, мы вышли на берег и поднялись на крутую и высокую слуду. Все распускалось вокруг нас на берегу: березка маленькая, куст смородины, для всех взрослых пахнущий золотой порой детства – было оно или не было, и лиственница. Впервые в тепле после дождя я почуял, наконец-то, и тут общий аромат земли и весенней жизни. В этом так хорошо знакомом мне аромате тут был еще особенный теплый запах,– «не навоза ли?» – подумалось, но нет – навоз – это грубо, разве грибы? И нет, не грибы. Невиданное зрелище открылось, когда мы достигли верха слуды: довольно редкие сосны среднего возраста стояли на скатерти белого моха, чуть разве зеленоватого. Этот белый мох был как облака в причудливых формах, самый нежный, когда в руку возьмешь, понюхаешь, пахнет чуть-чуть грибами, а весь мох, вероятно, вместе с корой деревьев и начинающихся береговых трав и давали такой особенный запах не то свежего навоза, не то грибов.
И вот на белом зеленая полоска: это когда-то дерево упало и долго спустя дало жизнь на белом зеленом мху.
Сколько раз я обманывался на севере, принимая улыбку природы за переворот и начало нового этапа весны. А на севере весна идет не этапами, а улыбками: обрадует тепло и опять холода, и в холоде все движется вперед холодно и деловито: зеленеют наволоки, раскрываются почки смородины и лиственница, на вид засохшее хвойное дерево, начинает зеленеть.
31 мая. Приехали на двух стружках Александр Осипович Губин и Осип Александрович. Мы поехали с Александром, вещи- взял Осип. На глазах наших плыла впереди упавшая лиственница и отчего-то стала поперек реки, и сейчас же от этого образовался залом.
1 июня. След оленя к воде и на той стороне: переплыл.
Губин продолжает говорить стихами: «Придет человек неведомый. Приедет на белом коне. И будет списывать. Кто за новую веру подпишется – тому конец».
Мы вышли на слуду и пошли короткой тропой. Пришли на малую речку Кодава, тут много избушек охотников. Дальше пошли, впервые увидели белый мох, обрадовались, снимали. Но скоро попали на осеку: всюду на белом лежали верхушки, лежали закрещенные комли. Безобразие нарастало и на рассошине Кода-Мелетина (тоже сплавная, в том и дело, что весной каждый ручей в северном лесу превращается в сплавную реку) наросло до полного безобразия: пузырились обнаженные реки, текущие среди брошенных грудами и крестами деревьев (...) Я сидел под уцелевшей лиственницей, разминал пальцами зеленые почки листика смородины и смутно думал о том: почему переход культуры от маленького окошка к более светлому непременно сопровождается таким злом, что у некоторых возникает вопрос: да стоило ли из-за более светлого окошка столько губить.
Отдыхали в избушке Осипа на Коде. Заперли в клеть продукты и налегке отправились в Чащу.
В огромном порогистом, но девственном лесу одна кукушка неустанно звала людей к дружному севу, и мы шли уже давно, давно ночью, а верхушки гигантов сияли в солнечных лучах.
Последняя россошина Коды заворотилась на север.
3 июня. Лес в своем понятии содержит столько поэзии, что только самый простой человек может восхищаться, подсчитывая кубометры: этот лесок все оправдает.
Обласкал зеленомошный бор, и пошли бесконечные долгомошники. Просек, как железная дорога. То солнце и жара, то закроется облаком солнце, и хлещет крупа, и руки стынут.
То бывает от лет, и люди говорят об одном: молод! о другом говорят, стар! А то бывает не от лет, а от себя, живущего независимо от лет, от того, как устанавливает сам человек. Я в том возрасте, когда одобрения и поощрения от людей ожидать нечего, и все зависит от себя самого.
Перешли через р. Кислую и вошли в бор, похожий на Сокольники или на Лосиноостровскую. После всех трудностей нам, конечно, такой чудесный бор был как рай, но в то же время мы были и смущены: зачем было так далеко ходить, если почти такой же рай есть под Москвой. Так вот мы живем и не знаем и не хотим понять, что живем в раю...
Тут вся тема: нет на свете более мрачной силы, чем та, от которой люди страшно угнетены и несчастны, – это сила привычки. Привычка лишает выбора.
– это паутина: ее выпускаем мы из себя, ею опутываемся и ничего не видим, даже рядом с собой из своего кокона.
4 июня. Мы идем обратно к Кодоре по ледянке, с которой возле верховья Коды мы должны свернуть на путик Осипа.
8 июня. Выехали на карбасе вниз по Пинеге, нас сверху провожали.
12 июня. Мы решаем двигаться дальше. Через некоторое время беру управление, Петя ложится спать (...) Какое это счастье совсем одному в такой невероятной глуши.
Вот на короткое время даже кукушка смолкает, и красная вечерняя заря из-за леса ложится впереди меня в воду. Это малиновое пятно в воде между лесными берегами так и остается, и пока оно побыло немного – это и была ночь, а потом вокруг, не светлея – куда же больше светлеть! – стало белеть, здороветь, я сам в себе почувствовал бодрое радостное утро, и со всей силой во всех сторонах забили кукушки. Восторг, безмерная радость...
Сменяясь, едем вечер и ночь.
Населенная местность. Большое село у самой воды. Снимал и спросил: оказалось, Ловела.
14 июня. Пинега расширяется, очень большая, плывет редкая моль. Петя взбирается на берег (1 нрзб.) и идет в Карпогоры.
16 июня. Пассажирский пароход из Архангельска придет в Карпогоры завтра в 7 утра и уйдет через несколько часов.
18 июня. В 4 дня приехали в Пинегу, которую нечего было смотреть: один из самых захолустных городков старой Руси остался в своем виде, хотя сломали собор (наполовину) и устроили кино.
19 июня. В 4 дня достигли Усть-Пинеги и своей молью влились в общее русло Двинского леса. «Судорабочий» плыл, как «Фрам» во льдах, и впереди себя влек целую запонь, и новые бревна все ныряли под эту запонь, под пароход...
Прибыли около 1 ч. дня на ту самую пристань, где я был в 1906 году (29 лет тому назад), и я вспомнил это место исключительно по отсутствию на нем большого парусного флота.
Архангельск, как и прежде, не содержит в себе ничего терпко-провинциального (как Вологда и особенно Пинега), особенно неприятного теперь своей как бы двойной смертью: и прежней и нынешней... Архангельск, как Петербург,– окно в Европу.
это же конец нашему путешествию. 41 день путешествия в «Чащи», чтобы увидеть лес, незнакомый с топором. Лес мы увидели не лучший Лосиноостровского. Мы увидели то, что было возле нас и что мы знали хорошо, но мы, пройдя великие согры и рады с сурадьями и долгомошниками, поняли, сколько надо природе истратить всего напрасно, чтобы создать прекрасный девственный лес. Но, может быть, и не совсем напрасно? и разве наша человеческая жизнь, наше движение в обществе к лучшему, не оставляет за собой таких же сурадий и долгомошников?
20 июня. Архангельск. Чем-то похоже немного и на Владивосток: каким-то образом море дает знать о себе: что-то большое живет здесь близко, огромное... С морем еще нельзя так распорядиться, как с лесом, и на море человека нельзя так унизить, как в лесу и на пашне. И вот это именно,– что нельзя так унизиться при свидетеле,– море и накладывает отпечаток на приморские города: в крайнем случае тут как будто всегда есть выход: ваять да и уехать в море, омывающее все страны, все берега, соединяющее все земли, все народности.
Земля на севере – что ни выдумывай, как ни бейся, плохая земля: мало родит, и жить на ней неуютно и неутешно. Эта земля как будто подсказывает человеку, что надо садиться на корабль и начинать иную жизнь и сделаться на воде другим человеком, независимым от болот и зябели зеленых годов скудной северной земли.
23 июня. Погода продолжается летняя, но жар спал. И так всегда на севере: при всякой жаре чувствуется некоторая угроза. Нам достали билеты на 24-е. Значит, 26-го утром мы будем в Загорске, и всего путешествия с 9 мая по 26-е – 48 дней, шесть с половиной недель.
Двести – триста лет, и северному лесу конец: он умирает, гниет, а на юге и полторы тысячи – все еще здоровый лес. А сколько нетронутых лесов на Кавказе. Вот хорошо бы после севера посмотреть лес на Кавказе и, может быть, какой-нибудь холеный лес в лесокультурной базе.
26 июня. В три ночи сошли в Александрове (наш поезд в Загорске не останавливается) и ждали местного поезда. В Архангельске зацветает черемуха, у нас под Москвой доцветает сирень и начинается сенокос.
По всему видно, по широким листьям, по густоте и силе зелени, по высоте цветущих трав, что жили они тут без нас очень хорошо.
30 июня. Ничего не могу сказать вам о том, как мне после севера показалось в нашем березовом лесу с высокой цветущей травой: это счастье пришло. А когда счастье приходит – уходят слова.
2 июля. Знаешь ли ты ту любовь, когда тебе самому от нее нет ничего ни теперь и не будет, а ты все-таки любишь через это все вокруг себя и ходишь по полю и лугу и подбираешь красочно одно к одному, синие васильки, пахнущие медом, и голубые незабудки.
– забыл книжку и мысли какие-то не мог записать и забыл по возвращении. Не почувствовал, но вспомнил тоску и что около двух месяцев путешествия ее не было: значит, в пути ее не бывает, и вот почему Онегин так много странствовал.
4 июля. Не вдали, а возле тебя самого, под самыми твоими руками вся жизнь, и только что ты слеп, не можешь на это, как на солнце, смотреть, отводишь глаза свои на далекое прекрасное. И ты уходишь туда только затем, чтобы понять оттуда силу, красоту и добро окружающей тебя близкой жизни!
6 июля. Если бы человек в утробе рождающей матери не носил в себе единства всего рожденного и общей цели, то смерть означала бы полную бессмысленность жизни и мы бы давно уничтожили друг друга, как уничтожают себя прирожденные преступники или пауки, заключенные в одном стакане.
Сущность леса проста, и вот это и вводит в мир обыкновенных вещей.
10 июля. Любовь к врагу и вообще к ближнему, и не только любовь, а просто внимание к ежедневному достигается только удалением от него и последующим возвращением. Путешествие ценно не так тем, что оно обогащает человека новым знанием, как тем, что открывает глаза на близкое. И есть путешествие в такую отдаленную страну, возвращаясь откуда, люди могут понимать любовь к ближнему и даже к врагу,– только надо очень далеко уехать: я там не бывал.
Самая опасная охота на диких зверей является лишь забавой детей старого возраста. Единственно опасным для всех зверем, на которого нет охоты и выходят на которого лишь поневоле,– это зверь, обитающий в человеке. Множество людей, сами того не зная, живут только страхом этого зверя, ненависти к нему, презрения, но еще большее множество при каждом удобном случае сами обращаются в такого же зверя. Конечно, есть и настоящие люди, охотники на этого зверя: ими жизнь продолжается. Но нерадостная эта охота... (Гоголь) что-то вроде охоты на смерть.
29 июля. Есть люди, у которых жизнь не проходит, а монтируется, и остается перед людьми неведомый человек, истративший все природные средства свои на монтаж. Пробиться к факту близко, чтобы чувствовать его,– это значит сделаться современным человеком. Чем сложнее человек, тем труднее ему пробиться к факту. Иногда кажется, что для этого надо в жизни своей упроститься, но и это не то (Лев Толстой доходил до того, что сам пахал, но тем самым, конечно, не приближался, а удалялся от факта).
3 августа. Результат моей статьи «Переславские кручи»: бор от озера до Усолья объявлен запретной зоной.
6 августа. Но время подошло к практике и действию. Мы ждали пророков, а пришли экономисты.
22 августа. Можно подходить к природе с тем, чтобы законы открывать, но можно открывать и беззакония, что случается единственный раз и больше уже никогда не повторится. В этом прежде всего это – чем отличается один человек от другого и носит название Я. Единственный раз это Я пришло в мир и больше никогда не придет. Но точно так же и день придет и уйдет: другого точно такого дня не повторится, и «пара» дней это бессмыслица. И в тот момент, когда я беру перо и хочу отметить какой-нибудь день, как личность неповторимую, я своей личностью соприкасаюсь с личностью дня. Если так постоянно записывать, то живые дни проходят не без вашего живого участия, и в этих днях проходящих вы узнаете себя и в себе самом находите единство со всем миром, в котором люди делают свою историю.
28 августа. Снилось мне, что я будто бы и с Ефросиньей Павловной и Петей сняли комнату внутри квартиры, где живет и она. И мне очень хорошо, потому что я не такой, как был тогда, беспомощный, а сильный, известный всем, славный... Она живет как бы невидимо, и мне предстоит встреча, только встреча и больше ничего, потому что вся жизнь отдана этой встрече.
Давно я не видал таких снов – откликов моей личности на встречу с ней почти 40 лет тому назад: ведь сорок лет из года в год непременно снилось. После этого разве я не поэт? А фацелия с пчелами и рыдающий агроном Зубрилин! (Слова его: «И ведь больше никогда, никогда не придет!»). Неведомый друг! Как глубоко он скрывается, как невозможно трудна наша встреча! Писать именно и надо об этом...
1 сентября. Вечером меня трепала лихорадка: я заболел.
пусть и другой поживет.
Прочитал 1-ю книгу «Кащеевой цепи»: очень упрямая книга, строго личная и в то же время эпическая: какой-то лирический эпос и попытка отстоять романтизм в марксизме. Местами несколько перегружена излишней отделкой деталей: читатель должен от этого уставать, а рядовой читатель бросить книгу. Но это ничего: книга эта, как хорошо засоленное мясо, изготовленное впрок, не сразу, взрывом захватит всеобщее внимание, но постепенно годами от лучшего читателя к лучшему и соберет в длинном времени лучших не меньше числом.
Надеюсь, во 2-й книге найти большую стройность композиции и потому более легкую чтимость. А «Журавлиная родина» – философским венцом этой вещи, и можно надеяться, что в этом венце «Кащеева цепь» наконец-то откроет свой смысл, о котором еще никто ничего не сказал. И если «Колобок» только за 30 лет утвердился, то «Кащеева цепь», наверно, сократит этот путь, хотя бы лет на 10 (десять уже прошло).
5 сентября. Температура нормальная, только сам еще непрочен и слаб. Прочитал вторую книгу «Кащеевой цепи». Из 256 стр. ее 115 написаны в полном единстве действия ничем не хуже «Жень-шеня», но дальше картины сшиты, хотя и гораздо искуснее, чем в первой части. Новостью для меня было увидеть, что весь «Жень-шень» содержится в этой книге. Моя личная жизнь в своей сокровенной сущности представлена здесь до того обнаженно, что обычно присущая мне ясность зрения на вещь со стороны утрачивается. Мне кажется, что со стороны могут пожалеть Инну Ростовцеву, обыкновенную девушку, возведенную женихом в недоступную Прекрасную Даму. И в этом, и в некоторых поступках Алпатова не хватает той законченности анализа, после которого наступает ясное понимание у читателя неизбежности случившегося и необходимости его изображения. Мелькнет иногда, не в том ли дело, не в том ли смысл вещи и цель автора, чтобы представить нам в жизни две правды, большую и коротенькую; причем в Германии между правдами существует некоторая гармония: благодаря этому малая правда роскошно и прочно устраивает повседневную жизнь людей; а в Петербурге обе правды враждебно распадаются, и человек становится двойным: на службе один, дома другой. Инна является как бы душой этого смертельного для всякого цельного действия раздвоения. Алпатов, предназначенный автором к цельному героическому действию (разбить Кащееву цепь) при встрече с Инной как бы распадается и готов уже окончательно исчезнуть под поездом, но уцелевшие в нем капли здоровой крови матери спасают его. Покончив с Инной навсегда, он тем самым кончает с тем раздвоением, которое было во всей стране: Петербург и народ. Алпатов уходит в ту первично творческую среду, которая называется природой, и от одного только прикосновения с ней возрождается.
7 сентября. Когда у меня довольно собрано материалов, чтобы написать что-нибудь, я не пишу, а дожидаюсь чего-то. И действительно, по мере того как материал отдаляется, вокруг него образуется как бы своя волшебная атмосфера и все лучше, и лучше. А писать все не хочется. Начинается тревога,– как бы материал в этой приятной дымке совсем не ушел. И мало-помалу он, правда, уходит, пока, наконец, является вопрос: да и было ли что-нибудь? Вот тогда, пересмотрев записанное, открываешь в нем горючее и сам загораешься. Это значит, овладеть своим материалом. Впрочем, может и так все пройти. И вот именно эта опасность и создает чудеса поэзии, а то что бы это было, если бы можно было безошибочно все делать из всего. В таком критическом состоянии находится у меня «Лес».
«Войну и мир». Как неестественны вначале Андр. Болконский и Пьер, и как скоро привыкаешь, вовлекаешься, и кажется, так это и надо. В рассказе главное – это особый, свойственный только художникам, порядок раскрытия мысли. И главный признак бездарности и непонимания – это логический порядок. Именно вот и трудно это, и надо, и редко выходит, чтобы мысль раскрывалась не логически, а как бы волшебно: так бывает, заблудишься в лесу, и те же самые знакомые полянки, перелески, деревья представляются невиданными. Сила толстовского рассказа и заключается в необычайном порядке раскрытия мысли.
16 сентября. Непрерывные идут дожди... и так вся весна, все лето и осень: небывалый год. О дупелях уже и не думаем: все залило. Весной можно было бороться с природой, и мы ее победили, но трудно бороться с осенью: «если пасмурен день, если ночь не светла, если ветер осенний бушует».
Читаю «Войну и мир». И, к счастью, нахожу, что Толстой жив и близок и что некоторые слова его еще в юности запали в меня и дали возможность самоопределяться. В особенности близко мне: «Пьер был один из тех людей, которые чувствуют себя сильными только, если они чисты». А у меня так даже малейшее сомнение в себе в отношении жены или сына делает невозможным писание...
Сила Толстого в способности приблизить.
27 сентября. Вышел 1-й том моего Собрания «Север». Второй том «Кащеева цепь» сдан в работу. Третий том «планирую».
– это знаки его личной живости и непосредственного участия в жизни. В кабинете, как роман, их нельзя написать; если так их будешь писать, выдумывая,– они будут вялыми, как вялы все решительно бесчисленные подражания итальянским новеллам. Хороши эти рассказики, когда, кажется, сама искрящаяся жизнь их дает и автор на ходу схватывает эти искорки (разумеется, потом тоже в кабинете превращая их в рассказ).
6 октября. В замысле каждой моей книги было сделать ее для детей, но потом оказывалось, что «детскость» эта относилась не к читателю, а к форме, или к манере: чтобы брать в книгу те вещи, на которые удалось бы просто, по-детски и как бы впервые взглянуть. Упражняясь в этом, я достиг того, что некоторые мои маленькие вещи удались и как детские, и для всех. Вот теперь и при создании «Леса», надо сделать не «Жень-шень», не «Соки земли», а «Колобок» в простоте, доведенной до «Гаечек».
10 октября. Стволы гигантских лозинок с облетевшими листьями, черные, резные, выразительные, распространяли свои ветви над домиками, слившими в лунном свете свой милый ярко-зеленый мох с тенями. В одной только избе нет окон, и оттуда какие-то доски торчат. Кончилась жизнь человеческая, отслужила изба. Но деревья... как высоко они поднимаются! Я не знал этих людей. Мне кажется, жили эти деревья, а люди были и прошли возле них. Деревья добились своего, им ведь надо было стать выше, как только можно стать ближе к солнцу и раскинуться во все стороны как можно шире. Они в этом сделали все, что только могли, раскрыли все возможности, заложенные в их семени, и оттого при лунном свете они так выразительно определяются в своем достоинстве. А кто эти люди?
Кончились люди. Луна, звезды, огромные деревья и я, томящийся по другу, которому надо о всем этом сказать.
14 октября. У писателя в его книгах должно быть, как у самого хорошего хозяина: все вещи собрал любимые, знакомые и нужные.
– ведь только каких-нибудь два часа творчества! остальные часы, 22 часа в сутки, пустые часы эти существуют лишь для подготовки тех двух настоящих часов жизни; у людей нормальных жизнь должна оставаться цельною во все 24 часа.
17 октября. Книга «Зверь Бурундук» сдана в печать.
24 октября. Ночью... ведь все продолжает сниться (33 года!). Я прихожу в какой-то дом и знаю, что в комнате рядом, и знаю, что сейчас нет дома, ожидаю. Слышу, приходит, в темноте фигура. И начинаем ходить по комнате взад и вперед... И почти все. Но какое счастье! Боже мой! как же это люди не видят, что вся поэзия из этого выходит, что все поэты (даже Пушкин) врут о своих «шалостях» и совсем это у них пустяки... все рыцари бедные, и Блок... («одно виденье непостижное уму») .
28 октября. Муза – это предпосылка поэзии, и ее делает поэт, обманывая себя и другого в невозможном достижении. Может, и правда недоступная, но если нет недоступности, то ее можно выдумать – и будет недоступная.
4 ноября. Мы ведь все в любви своей от невесты в приданое получаем звезды и месяц, и песенки, но куда-то они деваются после брака. Наверно, мы тратим их, а надо это сохранить, все это большое небесное и земное хозяйство, получаемое нами в браке от женщины.
«Лес Берендея». Праздновал.
7 ноября. А. М. Коноплянцев посоветовал мне «Лес Берендея» переназвать «Берендеева чаща».
12 ноября. За поэзию нельзя давать ордена и чины. Разрешение быть самим собой – вот все, что может поэт искать у граждан для себя, и на всяком месте оставаться поэтом – вот его долг и его гражданственность.
14 ноября. Первая любовь для мужчины только в редчайших случаях делается любовью брачной (...) И вот была одна первая любовь, только одна на всю жизнь (поэтическая аскеза)... И там ничего, и все зря: разряд в пустоту, а песня остается, радостная тень любви: так создался «Жень-шень».
15 ноября. Денисов то же, что и Дедок, прекраснейшее народное существо. Теперь им наступает конец, и вот мы с Петей всю дорогу говорили о том, совсем пропадет это народное существо (Лувен) или же возродится оно, проявится в культурной деятельности более сложных людей.
кобылицам, и во внутреннем содержании всяких вещей находить и будить спящую Марью Моревну.
18 ноября. Стебель сколько бы ни тянулся к солнцу, рано или поздно роняет на землю зерно. Так и думы наши, годами поднимаясь все выше и выше, роняют зрелые мысли в народные массы, как земля их выращивает, и опять думы великих людей высоко поднимают... И так мы живем.