1939
1 января. Вчера потеплело и полетела пороша. Новый год вышел с обновкой. В душе праздник от вчерашнего письма. Никогда еще от читателей я ничего такого не получал: не даром, кажется, старый год прошел – получено это письмо; не даром писал почти 40 лет – кое-что сделал.
14 января. Вот счастье бывает какое – дожить до преклонного возраста и не склоняться, даже когда согнется спина, ни перед кем, ни перед чем, не отклоняться и стремиться вверх, наращивая годовые круги в своей древесине.
Когда пишу, то верю, что так надо, что все по чистой правде пишу. Если бы, однако, приставили ко мне человека, точно измерившего и взвесившего всю правду и он бы меня поправлял, когда я пишу, то я бы ничего по правде не мог написать.
16 января. Пожилому человеку во многом свободней жить и писать, чем молодому: мне, например, о возлюбленной моей теперь можно до последней ниточки говорить искренно и вслух, а когда-то себе самому правду шепнуть о ней я не мог. Встреча наша была давным-давно, и мы разошлись навсегда. Но, как великие однолюбцы, я все-таки про себя ее ждал, и она постоянно ко мне приходила во сне. Очень долго спустя, когда я уверился, что хотя писатель я очень медленный и неуспешный, но настоящий, и поэтическое свойство определилось как природная моя способность, как талант, я понял, что моя «Она» у настоящих поэтов называется Музой и что эта Муза, не существующая в действительности конкретной, существует и необходима в поэзии почти так же, как в математике бесконечность (1 нрзб.). Так мало-помалу с наступлением седины я овладел своей Музой до того, что перестал бояться ее посещений, напротив, стал радоваться.
20 января. Не о хлебе едином жив человек, ему еще нужны сказки, и так было всегда, от самых первых людей на земле: в шелесте листьев или в столкновении волн с каменными берегами, в мерцании звезд... люди «сливаются, и в ту минуту, когда сливаются с этим, сами начинают шептать.
29 января. Шел тяжелый троллейбус и делал полезное дело, перевозил москвичей из Центра по Каменному мосту в Замоскворечье. Были последние сумерки, едва видно было, что черная вода Москвы-реки дымилась на середине, а по сторонам на обрезах льда сидели вороны. Смотреть из троллейбуса на ворон было жутко: неодетые, только в перьях, на голых ногах сидят на обрезах льда у черной, страшной воды и дожидаются, когда принесет зимняя вода издохшую, тухлую рыбку. А ведь тоже живые существа, и давно ли во время голода мы тоже почти как вороны были (...)
Вдруг яркий голубой свет с треском вспыхнул, и наступающая темнота осветилась: это провода на мгновение разъединились и электричество, совершающее полезную работу перевозки граждан, утекло и сделалось светом.
Все оживились, я же подумал, что наши страстные стихи и роман, которым я сейчас занят, тоже утечка тока любви, приводящей человеческий род в движение: это не больше как тоже вспышка голубого света.
Скорее всего да, слова наши только вспышки разных цветов, а самой силы жизни не хватает в словах, и как ни пиши, как ни трать свою жизнь на слова, никогда не добьешься чего-то в них, чтобы слова даже Шекспира, даже Христа стали действительно плотью, как хочется.
Так залейся, автор, слезами, но мужайся, пиши и не теряй своей веры,– что когда-нибудь скажешь «остановись!» – и твое чудесное мгновенье остановится и воплотится.
Показывал Ксюше процесс проявления, и она видела и повторяла: «Это чудо!» И правда, это было действительно чудо, закрытое для большинства людей вредным объяснением действия света на бромистое серебро. Конечно, полезно и хорошо всем бы знать действие света, но вредно было и прямо убийственно для жизни, что при объяснении бессознательно, по какой-то нигилистической традиции тенденциозно внушалось: раз оно так просто объясняется. то нет никакого чуда и вообще нет ничего тут удивительного.
Через это объяснение человек лишался удивления, как будто все чудесное достижение человеческого разума было именно в том, что внутри всего чудесного нет ничего, и смысл всего только в том, что все эти новые открытия – дай сюда, все это – человеку на пользу. Я вступаю в борьбу с таким объяснением и вместо этого, чтобы вернуть удивление людям, даю свою сказку.
Удивление лежит в природе человека, и оно соединяет природу человека и природу мира в единство: там в мире что-то происходит, а человек удивляется, думает и создает свое.
30 января. Потихоньку про себя я уже который год разрабатываю одну и ту же тему «Медного Всадника»: «дело из разума» – есть Медный Всадник; дело из сердца «личность» есть Евгений.
9 февраля. «Клара Милич» – не упадочная вещь, в ней человек жизни вступает в борьбу со смертью и побеждает: любовь сильнее смерти. Прочитал эту вещь я и «Жень-шень» свой понял как такую же борьбу и свою собственную жизнь и последнюю тему мою о сказке, что сказка есть такая же сила, как электричество.
Огромное большинство ошибочных суждений о писателях (педагоги больше всех ошибаются) зависит оттого, что о поэзии судят с точки зрения ее потребителя, а не созидателя.
Двигаться за недоступным – вот сущность поэта, напротив, потребитель поэзии никуда не движется и берет готовое, читает, учит и потребляет, как хлеб, разбирая, как он выпечен, достаточно ли посолен и т. п.
В орловской природе, в самом ландшафте орловском есть отрицание всего тургеневского (и в человеке орловском, в деревне).
10 марта. Внутренняя поэзия и формальная. А получается: душевная поэзия и «деланая». Проза честнее поэзии, в прозе невозможно поэтический ритм подчинить метрическим (...) А в общем я писал, как чувствовал, как жил.
Я исходил от русской речи устной, и этого оказалось совершенно достаточным.
19 марта. Читаю «Всадник без головы» и думаю воспользоваться его динамикой и тем начать свою большую борьбу с формализмом.
«работают над формой», исходя из чувства необходимости.
Гений, конечно, имеет в виду необходимость формы, но эта необходимость сама собой вытекает из порыва его внутреннего.
Кончил «Всадник без головы». Такая динамика в романе, что умный пожилой человек с величайшим волнением следит за судьбой дураков. И таким механизмом романа не пользуются!
20 марта. Всякая вещь является свидетельством отношений между людьми, и даже самое человеческое Слово в душе сказителя чудесным образом становится вещью.
22 марта. Бывает, в обход создания образа берет соблазн решить это просто умозаключением,– вот этот соблазн надо отбросить.
18 апреля. Для художника Страшный суд есть правда.
Форма договоров: Пушкин: да будет воля Твоя! Не моя, не художника. Счастливый договор, неповторимый итог. Претенденты на трон Правды: Гоголь, Толстой, Достоевский (4 нрзб.). Мой договор: Правда ловит художника слова – эту иллюзию надо преодолевать в себе (2 нрзб.) и еще надо преодолеть вообще все «полезное».
23 апреля. Знаю, что все звезды со временем будут открыты, приблизятся к нам и станут не только сказками, но верю, что никогда не откроется для всех ночной час человека спящего...
29 апреля. Солнце полное. Тихо. Пока люди спят, с деревьев слетают грачи и важно разгуливают по улицам города. В этом и есть счастье мое, чувствовать себя, как грач, знать время, когда можно быть самому собой.
1 мая. Если ты собрался весь в ожидании друга, то больше не страшно врага: это все мелочь.
19 мая. Шел старик по улице с большим тяжелым мешком за спиной. Он изредка лишь вскидывал на прохожих глаза, и видно было, что в глазах этих живет ум, только не сейчас: сейчас весь ум этого человека был в мешке.
Горе наше, что люди цветут не как деревья каждый год, а только раз в жизни и все в разное время и у каждого человека своя весна. Вот почему, когда вся природа в мае цветет, на человека грустно смотреть – так он сер кажется в это время.
31 мая. Наконец-то понял я все, что делаю: я раскрываю душу своей матери, в этом и есть моя сила и мое счастье.
3 июня. Много людей прошло – умерло много родных, знакомых, а я все жив и стою на своем месте: мне кажется,, не люди, а водопад. Весь человек переливается во всем своем разнообразии.
6 июня. Годы мои проходят, но я не беднею от этого. Мне хотелось бы, чтобы так было бы и до конца: все мои годы пройдут, а мне станет лучше, чем было.
И смерть моя стала бы новым моим рождением.
Культура – это сознание того, что жизнь не есть личная твоя собственность – не «я», и твое отношение к этому «я» – это только сознание, а сама жизнь не твоя, и сознать ее до конца, значит, присвоить [себе] невозможное.
Личность – это сознание, но никак не право распоряжаться жизнью, как собственностью.
«Личная жизнь» – это значит сознательная жизнь, у нас же личную жизнь понимают как присвоение.
7 июня. Последняя иллюзия собственности это моя жизнь: наконец-то я почувствовал, что моя жизнь не есть моя собственность.
Вот встретится иногда такое лицо, что забудешь о времени и как будто в этом лице – Весь-человек.
Весь-человек! Но что это – дух? Можно ли видеть его?
– временно, умрем, исчезнет это чудовище – и успокоишься. Зато бывает, увидишь такое прекрасное, что и время забудешь и [покажется] Весь-человек.
9 июня. Художество – это понятный разговор о непонятных вещах.
14 июня. Пусть на всем свете жизнь будет приведена в единство с подчинением человеку, но тогда надо же как-нибудь составить себе понятие о человеке: каким должен быть человек, чтобы ему заслуженно, а не просто, как хищнику, была подчинена вся жизнь.
16 июня. Гармония – это когда что-нибудь в природе вызывает ответ в человеке.
«Я» – это все, что мог бы сказать Евгений Медному Всаднику. Всякое истинное творчество есть замаскированная встреча близких людей. Часто эти близкие живут на таких отдаленных окраинах мест и времени, что без помощи книги, картины или звука никогда бы не могли друг друга узнать. Через тоску, через муку, через смерть, через все препятствия сила творчества выводит одного человека навстречу другому.
Поэт, как женщина, в жизни чувствует себя невольником, одна и та же судьба, вот почему поэт везде вступается за женщину.
Счастье – это, может быть, свет какой-нибудь отдаленнейшей звезды или излучение ближайшего к нам неоткрытого вещества – все равно отдаленнейшей от нас звезды или ближайшего к нам вещества, лучи которого проникают в нас в следующий момент после величайшего напряжения при достижении цели, в тот второй момент, когда стало чуть-чуть легче и явилась уверенность, что цель скоро непременно будет достигнута.
1 июля. На этом и стояла гордость и честь старых революционеров, чтобы остерегаться как можно больше получать от людей имущих что-нибудь даром: они понимали, что это «даром», обязывая, связывает больше насилия.
Еще я думал этой ночью, что сила числа, как у нас это поняли, непобедима, потому что она основана на любви к жизни: соединились все, кто хочет есть, пить, учиться и достигать счастья.
А то, чем я с малолетства живу, что ношу в себе, вынашиваю всю жизнь,– это что я должен быть самим собой и дать такое, чего еще в мире не было: ко всему, что было, прибавить нечто свое.
С одной стороны, не победимая ничем власть Числа (размножение), с другой – тоже непобедимое стремление человека быть личностью встречаются и силою своего выражения в борьбе дают характер эпохи.
5 июля. Когда долго живешь с человеком, приживаешься к нему, то тебе становится удобно здесь и, напротив, страшно где-то там, не у себя, на стороне. Это чисто эгоистическое чувство привязанности часто принимают за любовь. Вот и надо от этого освободиться.
Итак, с завтрашнего дня я начинаю это одиночество, которое будет вступлением к будущему одинокому житью в деревне.
8 июля. Свидетельство внутренней жизни человека у писателей похоже па взрыв вулканов: вулканы свидетельствуют о внутренней жизни земли, а такие творцы, как Шекспир,– о внутренней жизни человека.
9 июля. Схватила меня сегодня тоска о том, что дырка у меня в душе, треснуло что-то в ней и туда, в щель, потекло мое время. Пробую за то схватиться, за другое, ни в чем работа не клеится, и ничто не может заклеить мою щель. И так это мне больно, что жизнь проходит невидимо, и я не знаю, куда протянуть мне руку, чтобы к чему-нибудь привеситься, к подножке, к буферу или к багажнику.
И вижу уголком глаза, что стайки раковых шеек стоят, глядят на меня и прикачивают друг друга, и перешептываются...
12 июля. Вот опять это коренное чувство русского варвара, вроде Льва Толстого, что стоит только задуматься хорошенько, найти в себе нечто, потом решиться и тогда силой можно будет переменить свою жизнь и направить ее к желанной цели.
19 июля. Евгений и неизреченное слово, которого именно-то и боятся все властелины. В том-то, может, и есть сила Евгения, что его проклятие не переходит в слово, и Евгения единственного нельзя изловить, соблазнить, использовать. Не словом, а бурей разряжается его мысль, и у Властелина «мальчики кровавые в глазах». Евгений – это «народ безмолвствовал», а дела Бориса кажутся ему самому суетой. Евгений – это Смерть, хранящая культуру, укрывающая великие памятники духа под землю, чтобы они вставали потом и судили победителей.
Так что и очень хорошо, что речь Евгения была не напечатана: вероятно, у Пушкина это было плохо, это сильно в молчании, страшно, как вопрос делу Петра, вопрос молчания.
И так ясно, что все эти немые вопросы разрешаются фактом распятия.
20 июля. Каждый мастерит свою жизнь, и отчасти не прямо, как надо для себя, а и чтобы кто-то поглядел, похвалил или позавидовал. Но приходит этому срок, и все мастерство жизни для других, для показу отпадает, свидетелей вообще никаких не остается: перед лицом Смерти ты разглядываешь сам себя во всех подробностях, каков ты сам есть, а не каким мастерил себя для других.
Прежде меня охватывало желание при работе поскорее сделать, поскорее выбросить из себя, и казалось, промедлю, умру от чего-нибудь, и тогда все пропадет, и оттого надо спешить. Теперь я не очень тороплюсь и работу иногда откладываю с тем чувством, что если я и помру, это мое дело не пропадет: кто-то другой, по-другому, но сделает мое незаконченное, может быть, много лучше, скорей и сильней. И мало того, что он укажет, он прямо и поведет за собой.
правды, справедливости и законов всего мира. В таком внутреннем убеждении человек встает за правду, вовсе не считаясь с выводами дневного сознания.
4 августа. Думаешь, это растет в тебе идея, убеждение в чем-то, быть может, обязательном для всех. А потом, когда напишешь вещь, оказывается, что это не убеждение было, а леса для постройки романа. Написал роман, и все убеждения исчезли, как мираж.
С некоторого времени я понял это и один свой самый главный роман задержал в себе на год, потом на два, на три, больше. Чувствую теперь, что стоит мне засесть на месяц, два, три, и напишу. Но мне страшно остаться пустым, и я пишу что угодно, очерки, маленькие рассказы – чего, чего только не пишу, но только не тот свой роман.
6–8 августа. Ссорьтесь, друзья, даже и деритесь, только не делайте выводов.
Соединение всего во все (символ) выходит, если в себе самом есть чувство Целого: тогда нечего собирать живущее в классы, виды, семейства: мы изучаем не классы и виды, а Целое, и все равно, какое существо бы ни попалось, всякое существо попадает в мою зоологию и ботанику, если оно помогает мне почувствовать Целое.
Вечером, когда внизу темным неопределенным пятном скрывался лес в туманах, я вспомнил, как то же самое видел тому назад лет тридцать и что тогда я в том почувствовал душу всего человека: это было мне тогда не лес и туман, а весь человек и его душа.
14 августа. Фотограф Прехнер – это Фауст. Стало, как я увидел его, понятно все о Фаусте, а до сих пор мало его понимал. Суть в том, что тут индивидуальная своя скорбь выдается за мировую и это почему-то и должно волновать всех. Как это ужасно, как давно пережито!
16 августа. Много у меня получается писем от молодых охотников, в которых они начинают восхищением от меня, а кончают вопросом: «Научите меня тоже так устроиться, чтобы тоже, как вы, ездить, охотиться, писать и чтобы такое свободное житье тоже признавалось за дело».
Ответ мой очень простой, всегда одинаковый: «Есть такой час в жизни каждого человека, когда можно самому себе по своей шее выбрать хомут необходимости. Надо уметь воспользоваться человеку самому надеть этот хомут, наденет – будет свободен, пропустит – на вас его наденут. Свобода – это если хомут по шее, а необходимость, когда он шею натирает. Так что, молодой человек, будьте начеку: успейте выбрать по шее хомут и будете так же свободны, как я, и можете заниматься всем, чем захотите».
23 августа. Десятки лет я это чувствую и не могу выразить чувство. Бывает, в лесу коснется меня что-нибудь, и я обращу на это внимание, пожалуй, удивлюсь и обрадуюсь, и тогда мне хочется это лесное событие связать с жизнью всего леса, а может быть, и всего мира, всего Целого. Я делаю усилие, но не могу связать, и мне кажется, что не хватает у меня для этого знаний. Я заводил знакомства с профессорами, спрашивал их в лесу:
– Неужели вы можете в любой час в лесу вспомнить всех своих млекопитающих, сказать, где они в данный момент, чем заняты.
– А какое, например, млекопитающее? – спрашивал профессор.
– Какое только в голову придет, вот, например, что делает сейчас землеройка, можно ли об этом рассказать?
– Есть разные землеройки,– отвечал профессор,– если вы думаете о нашей обыкновенной sorex araneus, то она, в основном, ведет ночной образ жизни, и, следовательно, надо полагать, что сейчас она находится в состоянии покоя.
– А где?
– Ее обычное место пребывания...
Не то, не то! Не в землеройке дело, а в связи ее с Целым, не как она узнана как отдельность, а как она показывается сама и в тот самый момент показывает собой весь мир в своем образе.
24 августа. А еще есть чувство, как и родственная связь, это чувство постоянства: как будто в сознательном повторении (ритмическом) чего-то можно найти свое счастье. Так бывает, встанешь ты рано, выйдешь на росу, станет хорошо, и ты скажешь себе: буду каждый день так выходить и будет навсегда хорошо.
Если я чувствую согласие своего духа с народом, то я, конечно, только радуюсь и не завидую гению. Как дитя своего (народа, я знаю: в народном организме в момент великого напряжения всегда находится щелка, через которую радужным пузырем выдувается гений.
25 августа. Сквозь невесту видеть жену: это и значит любить брачно.
Так я никогда не любил женщину.
Но есть и другая любовь,– это любовь первого глаза, где женщина только невеста, и вот это мое.
лишь после, когда расстанется с любимым делом, вспоминает о нем, как поэт. Так что можно жить поэзией, не сочиняя стихов и рассказов.
2 сентября. Когда ехал в метро, на руках у пассажиров была уже газета сегодняшняя, от 2 сентября. И тоже, видно было, какое-то совершилось большое событие (...)
Мне сунули газету, я прочитал, что вчера, 2 сентября в 5. 45 утра Гитлер повел германские войска на Польшу, что Англия и Франция объявили всеобщую мобилизацию. И когда, потрясенный, пораженный, поднял голову, меня встретили горящие глаза, понимающие мое душевное состояние.
3 сентября. Так вот через 25 лет (мне тогда было 41 год) все переменилось в нашей стране, но я узнаю в себе возвращение того же самого чувства, того же волнения перед войной, как и тогда, в 1914 году. И тогда было сухо и стрекотали кузнечики, и теперь тоже курятся леса и стрекочут во множестве кузнечики.
6 сентября. Сколько раз мне мелькало, как счастье, взять на себя подвиг телеграфиста, утонувшего на «Лузитании»: он, погибая, до последнего вздоха подавал сигналы о спасении гибнущих людей. И мне казалось, что в писаниях своих я займу когда-нибудь положение этого телеграфиста. Но где они те люди, которых я стал бы вызывать на помощь: тех, кого я знал, все сошли, и чем они жили, больше не имеет смысла, те же, кто будет впереди...
Возвращаюсь к своей теме, писать о всем человеке, как он мерещится в «Падуне».
8 сентября. Лучшее в русской традиции,– скромность при тайном сознании силы, вроде того, что еду-еду не свищу, а наеду не спущу.
25 сентября. К сказкам, поэзии все относятся, как к чему-то несущественному, обслуживающему отдых человека. Но почему же в конце-то концов от всей жизни остаются одни только сказки, включая в это так называемую историю.
28 сентября. Хорошо писал «Этажи леса». Вечером поехали в Москву. По пути женщина-скульптор и разговор в пятнадцать минут от Пушкино до Тарасовки на тему – что с внешней стороны на всем свете война, человек бьет человека, а внутри небывалая жажда любви.
30 сентября. Решение ждать влияния событий на писательскую жизнь и писать.
1 октября. Замошкин не сдается на хорошее предвидение в дружбе с немцами: предчувствует новое ярмо для русского народа.
2 октября. Началась великая политическая кутерьма: сегодня по радио сказали, что приехал чрезвычайный посланник из Румынки в Москву и сейчас же выехал обратно.
5 октября. Жизнь всех людей переменялась, нагому что каждый теперь про себя передумывает свое понимание жизни.
Открывается политика, похожая на борьбу двух зверей. Коварство необычайное, но дипломатические, военные и охотничьи хитрости – явление обычное между зверьми. Вот чего и боится наш русский человек, когда слышит о «дружбе» с фашистами.
6 октября. Еще не верится, но мелькает надежда, что дождусь времени, когда люди станут на свои места и каждый будет уверен в завтрашнем дне.
7 октября. Декларация Гитлера от 6. Х в рейхстаге. Похоже не на мир, а на новую сторону войны.
9 октября. В воздухе висит: война или мир?. Ждут отставки Чемберлена. По газетам англичане плохо надеются на речь Гитлера.
18 октября. Отдыхал, пытался писать и вечером поехал в Москву. По дороге любовался людьми русскими и думал, что такое множество умных людей рано или поздно все переварит и выпрямит всякую кривизну, в атом нет никакого сомнения: все будет как надо.
10 ноября. Человек, который замечает свои поступки и про себя их обсуждает,– это не всякий человек. А человек, который живет и все за собою записывает,– это редкость, это писатель. Так жить, чтобы оставаться нормальным и быть с виду, как все, и в то же время все за собой замечать и записывать,– до крайности трудно, гораздо труднее, чем высоко над землей ходить по канату. Вот почему труд настоящего писателя рано или поздно, иногда и после смерти, находит высокое признание, и это последнее вызывает на соревнование множество люден, претендентов на это высшее положение. К сожалению, новое очень трудно писать, и потому спекулянты, легкие писатели, всякого рода забавники прежде всего получают признание.
За много лет хождения по канату я получил некоторую уверенность в себе. Много, например, говорилось, что книга «Колобок», написанная мной 30 лет тому назад, является очень свежей и сейчас увлекательно читается.
11 ноября. Спасаюсь работой.
13 ноября. Барометр опять падает, и опять болит спина. И до того, кажется, будто и в душе есть тоже спина и там тоже болит...
с самим собой. И когда я в таком состоянии вздумал писать, оставаться с самим собой мне стало не страшно. Я тогда же понял, что занятие искусством слова исходит из потребности поделиться с кем-нибудь своим душевным миром.
Но я видел, с какими чувствами люди идут на похороны и с какими на свадьбу. Вот почему с первых же строк своих горе свое стал я оставлять при себе и делиться с читателем только своей радостью. И так поиски материалов для писания обратились в моей практике в поиски такой радости жизни, которая бы, как именины или свадьба, созывала ко мне хороших друзей. Не так-то легко это вечно справлять весну и свадьбу, месяцами, десятками лет я учился переносить личное горе и делиться радостью жизни с другими.
Вы видите, беда, личная трагедия привела меня к такому неестественному для живого существа занятию, как отсиживанию в одиночестве многосуточных часов за столом. И вот теперь мне предлагают научить этому молодежь.
14 ноября. Заключаю, пересмотрев прошлое, что неизменным у меня остается лишь смутное, невыразимое словами чувство родины.
Подозрительным становится, что Гитлер стал слишком много говорить, хвалиться, начинаешь подумывать о том, что слова нечто закрывают.
15 ноября. По-прежнему у нас не говорят люди между собой о политике, но она так велика, что вошла внутрь каждого, и каждый про себя является политиком, живет внутри великих событий.
Теперь становится ясным, какую опасную игру затеял Гитлер...
10 декабря. Сегодня в 7 у[тра] по радио известие о германских пушках в Финляндии.
16 декабря. Какой-нибудь месяц пройдет, оглянешься на себя и подумаешь, каким же месяц тому назад я был дураком. Вот как теперь быстро жизнь идет и как быстро люди умнеют.
Если война затянется, то она сделается всем нам, как война за будущее, которое мы уже не увидим.
– это живешь хорошо и вдруг ни за что, ни про что попал в капкан, и считай, что вся жизнь была бессмыслицей.
Другое бремя – это когда вперед человек о нем знал и ждал его как неминучее, как естественный налог на живого человека в пользу будущего Всечеловека.
Вот это в моем сознании всегда было, я всегда говорил себе как бы, что «принимаю, но все-таки жить хорошо».
Смерть – это налог на живого человека в пользу будущей жизни.
21 декабря. Природа создает простейшие средства, и кто близок к природе, создает тоже просто, как Лев Толстой. Чем скупей описание, тем сильнее ландшафт. Лучше всего бы даже молчать...
«инстинкт», «как все» в мире.
Второй ум по людям. И третий сам-человек, который творит по-своему: познай себя самого. Итак: 1) Задний ум (природа).
2) Общий ум (человек).
3) Свой ум (сам-человек).
28 декабря. Пишу «Неодетую весну».
«Приди!»
В этом неумирающая сила поэзии всей и моей поэзии, как яркий пример Всего.
«Неодетой весне».
О, как же опошлено это французское: «Ищите женщину! » А между тем этим сказано, что в глубине всего искусства только женщина, и если нет ее, то нет и самого искусства, нет поэзии и только «проза».
Женщина – это очаг искусства, и чем дальше отходит артист от очага, тем прозаичней он.
время, как горел он с незапамятных времен истории человека на земле.