1940
1 января. Жгли в кумирне арчу и загадывали... И мгновенно, как на охоте стрельба по взлетающей птице, я сказал: «Приди!»
2 января. Установилась зима. Работа над «Неодетой весной» вошла в берега, и теперь уже наверно знаешь, что выйдет, и уже ясно видишь конец: живая ночь: «Приди!» – выражающая песню всей моей жизни.
Аксюша ходила с Боем на улицу, видела там много детей, играющих в войну, и сказала:
– Будет война!
И так объяснила мне. В прежнее время, бывало, старики заговорят о войне, и детям до того становится страшно, что долго не могут уснуть. Тогда старики начинают детей успокаивать: война пойдет, но к нам не придет, нас война побоится. Мало-мальски успокоят, и уснут дети, и все-таки (1 нрзб.) страшно и не хочется войны.
– А теперь,– сказала Аксюша,– дети играют в войну, и так охотно, стреляют чем-то друг в друга, падают, будто раненные, их поднимают, уносят. И всё в охотку. И если детям не страшна война, то, значит, будет война.
14 января. Мне захотелось работать немедленно и быстро над своими дневниками, чтобы месяца через три все закончить и сдать в Музей. Нужен человек, могущий работать у меня часов 8 в день.
16 января.– 43° с ветром. Устроил «смотрины» (ее зовут Валерия Дмитриевна). Посмотрели на лицо – посмотрим на работу.
18 января. Голодный повар,– как это может быть? А вот бывает же: поэт похож на голодного повара, он, создающий из жизни обед для других, сам остается голодным.
19 января. Самое близкое мне повествование Мамина – это «Черты из жизни Пепко», где описывается «дурь» юности, и как она проходит, и как показывается дно жизни, похоже на мелкую городскую речку с ее разбитым чайником, дырявыми кастрюлями и всякой дрянью. И когда показывается дно, является оторопь от жизни, хочется вернуть себе «дурь». Делаются серьезные усилия, и дурь становится действующей силой, поэзией писательства.
В «Пепко» вскрывается внутренняя двигательная сила всего написанного Маминым; «Пепко» есть свидетельство, что Мамин настоящий поэт, независимый от внешних условий.
20 января. Говорят, что Мамин – это русский Золя. Он так и назван по шкале Золя: натуралист. Натурализм: это берется золото – лирическое волнение, к нему прибавляют механически лигатуру. А у Мамина: блудный сын из богемы, больной, измученный, возвращается к отцу на родину и восстанавливает родственную связь со своим краем.
Каждый из нас в лице своем гений, единственный в своем роде: один раз пришел и в том же лице больше никогда не придет. В лице своем каждый – гений, но трудно добиться, чтобы лицо это люди узнали. Да и как его узнать, если не было на земле еще такого лица.
И вот почему критики, если появляется в свет оригинальный писатель, прежде всего стараются найти его родство с каким-нибудь другим, похожим на него писателем. Бывает удачно сравнение, бывает совсем хорошо, если критик того или другого гения будет измерять силой изображения чего-нибудь для них общего. Более неудачного определения Мамина как русского Золя я не знаю.
Почему же у нас Мамина не узнали в лицо? Я отвечу: потому не узнали, что смотрели все в сторону разрушения, а не утверждения родины.
Заключение: исследование от настоящего, потому что в настоящем содержится все прошлое. Если писатель жив и движется, надо брать его последнее лучшее и освещать им прошлое. Если он умер, но живет е своих произведениях, то в настоящем надо искать их смысл. Вот если бы было так, то Мамин бы стал теперь самым современным писателем, потому что современность требует открытого признания любви к родине.
22 января. Вчера была вторая встреча с новой сотрудницей.
23 января. «Уезжая от родных мест, становишься меньше» (Мамин). А я, уезжая, становился больше себя. Так, покидая свою семью,– в одиночестве становишься меньше; а тут, отправляясь в неизвестное,– приближаешься к порогу чудесной встречи, и весь мир становится тебе Домом.
24 января. Есть писатели, у которых чувство семьи и дома совершенно бесспорно (Аксаков, Мамин), другие, как Л. Н. Толстой, испытав строительство семьи, ставят в этой области человеку вопрос; третьи, как Розанов, чувство семьи трансформируют в чувство поэзии; четвертые, как Лермонтов, Гоголь, являются демонами ее, разрушителями, наконец (я о себе самом думаю, остаются в поисках Марьи Моревны, всегда недоступной Невесты.
25 января. В. Д. Лебедева. Я ей признался в чувстве своем, которого страшусь, прямо спросил:
– А если влюблюсь?
И она мне спокойно ответила:
– Все зависит от формы выражения и от того человека, к кому это чувство направлено,– человек должен быть умный.
Ответ замечательно точный и ясный, я очень обрадовался.
Мы с ней пробеседовали без умолку с 4 часов до 11 вечера.
27 января. 40-й год начался у меня стремительным пересмотром жизни, что даже и страшно: не перед концом ли?
28 января. Ко мне подходит то, что есть у всех и считается у всех за обыкновенное, и потому они этого не замечают. А мне это приходит как счастье.
31 января. «Неодетая весна» вступила в последний фазис: еще 1 1/2 листа и конец.
Родственное внимание создает на земле святую плоть.
С разных сторон слышу, что «Кащеева цепь» плохо читается и мало-помалу отходит в историю. Для новых людей в ней описано то, что стало теперь за спиной и так близко еще, что и не видно.
9 февраля. Не знаю, любит ли она, как мне хочется, и я люблю ли ее, как надо, но внимание наше друг к другу чрезвычайное, и жизнь духовная продвигается вперед не на зубчик, не на два, а сразу одним поворотом рычага на всю зубчатку.
Близкое, в чем сходимся,– это разбивать условные формы и находить настоящее, неизменное, вечное. Только на этом пути и создается новая радостная вера в настоящую жизнь, а не только в будущую, не только в прошлое. Словом, больше и больше о здравии, чем за упокой, довольно отдали прошлого, довольно страдали за будущее, будем брать настоящую жизнь и строить Дом Жизни.
11 февраля. Сегодня еду в Загорск и пробуду там всю шестидневку (19-го вернусь).
Какое же это счастье быть избранным: ведь много-много разных людей проходило, и напрашивалось, и, узнав свое «нет», уходило в Лету. Но я пришел, и мне ответилось «да», и среди множества званых я один стал избранным. А сколько тоже и их проходило и прошло, и только единственная получила мое «да» и стала избранной, и мы оба избранные без вина напиваемся и блаженствуем в задушевных беседах.
Я будто живую воду достаю из глубокого колодца ее духа, и от этого в лице я нахожу, открываю какое-то соответствие этой глубине, и лицо для меня становится прекрасным. От этого тоже лицо ее в моих глазах вечно меняется, вечно волнуется, как звезда.
12 февраля. Лес завален снегом, но я не вижу фигурок снежных и, главное, не чувствую той прелести пустыни, как я это обычно чувствую. У меня гвоздь в голове, вокруг которого и складывается моя душа.
На одну только снежную фигуру, похожую на эмбрион животного, я обратил внимание, фигура висела на телеграфной проволоке. И когда я ее сбил, оказалось, что на проволоке в этом месте была сшивка, и эта маленькая неровность и была причиной образования далеко заметной формы.
Так вот, и в душе моей тоже какая-то неровность, и благодаря ей нарастает и разрастается всезаполняющая форма.
Я помню в далекие времена, когда расстался с «Инной», собранная в одну точку мысль долбила мою душу, как дятел дерево, но мало-помалу в пустоту стала собираться пустыня с деревьями, цветами, полями, лесами, морями. И я привык этим жить.
Так точно и сейчас вошло в мою душу нечто новое, и я старого не вижу, а к новому не привык.
13 февраля. И в лесу не с лесом, и ночью не со своей «Песнью песней»! Только уж когда сяду за стол и беру перо в руку, начинаю писать и как будто пишу лучше и голова крепче держится. Главная же перемена, это на сердце: там теперь как будто мастер пришел, все смазал, все подвинтил, вычистил бензином, спиртом, там теперь ничего не стучит, не хлябает.
14 февраля. Мне кажется, я почти в том уверен, что в скором времени она меня будет любить так же сильно, как и я ее: натура такая же поэтическая и в том же нуждается.
20 февраля. Если думать о ней, глядя ей прямо в лицо, а не как-нибудь со стороны, или «по поводу», то все, что думаешь, является мыслью непременно поэтической, и тогда даже видишь самое чувство с двух сторон: с одной – это любовь, с другой – поэзия.
И хотя, конечно, нельзя поэзией заменить всю любовь, но без поэзии любви не бывает, и, значит, это любовь порождает поэзию.
как будто не было у меня ни мыла, ни полотенца, и я ходил неумытым.
21 февраля. В. открыла в дневниках нового Пришвина. Это произошло так неожиданно. Она остановила трещотку машинки и вдруг сказала:
– А вы, оказывается, вовсе не такой глупый, как я думала.
И принялась читать, и я дивился, узнавая в ее словах нового писателя. Как же это странно, что я, не зная ее, а только обращаясь к неведомому другу, писал ее мыслями, ее словами, ее чувствами. Как будто есть мир, в котором люди живут общей мыслью.
22 февраля.
Разве это не дело: складывать две жизни в одну?
То, во что мы верим в детстве и ранней юности, в какое-то настоящее, в глубине нашей души навсегда остается, только мы, взрослые, серьезно не верим, что это настоящее возможно здесь, на земле. Так я ждал свою настоящую невесту и постепенно терял надежду в том, что Настоящая может встретиться в жизни, а не существует только в поэзии, как Прекрасная Дама. Я еще никак не могу окончательно увериться в том, что это пришла Настоящая.
Она готова любить меня, но ждет в себе решительного слова: не все еще установлено, не все проверила, и не всему поверила, что ей пришло от меня. Намекнула мне, что ее смущают мои возможности: то есть мое положение, имя, даже и обстановка, то есть моя квартира и особенно люстра: эта прекрасная люстра вообще у нас стала символом соблазняющего благополучия.
Вчера взял тетрадь дневника с отметками В. цветным карандашом. Мне казалось это чтение таким интересным, что и на всю ночь хватило бы у меня бодрости читать. Но вышло так, что когда отметинки кончились и не осталось никакой надежды увидеть на своих страницах руку моего друга, вдруг такая скука меня охватила, что я лег в кровать и в 9 ч. заснул, и так основательно, что проснулся лишь утром в 5.
24 февраля. Моя любовь к ней есть во мне такое «лучшее», какое в себе я и не подозревал никогда. Я даже в романах о такой любви не читал, о существовании такой женщины только подозревал.
Песня всей моей жизни, такая долгая, такая настойчивая и упрямая, привлекла ко мне не славу: она вызвала ко мне из хаоса любовь человека.
27 февраля. Она вспомнила, что все главное у нас вышло от дневников: в них она нашла настоящее, собственно свое, выраженное моими словами. И вот отчего не отдам никогда я эти тетрадки в музей: это не мои тетрадки, а наши.
И так все пошло переделываться в «наше».
Весь смысл внутренний наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман. И это говорят люди, в совокупности имеющие более 100 лет! И говорят в то время, когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает достать себе кое-какое случайное пропитание. Никогда не была так ясна самая сущность жизни, как борьба с Кащеем. Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за «роман». В этом романе схватка за жизнь, и она все это знает и очень готова, да только все еще не совсем уверена во мне, все спрашивает, допытывается, правда ли я ее полюбил не на жизнь, а на смерть...
5 марта. Встаю радостный, каким бывал только мальчиком. И как будто ищу глазами подарки. Спрашиваю себя: «Отчего таким прекрасным мне кажется сегодняшний день?» И, обежав, ощупав свою радость со всех сторон, ответил себе: «Это все только оттого, что завтра я увижу ее».
6 марта. Когда кто-нибудь с маленького дела переходит на большое, то ему кажется, будто неведомо откуда приходят к нему силы, так что он и сам себя не узнает и дивится, откуда это у него все взялось. Точно так же делает с человеком любовь: с малого дела он попадает в самое большое, влюбленный больше царя.
Пошел в лес. В полной силе весна света, и голубеют на белом снегу следы зверьков, и спускаются легкие пушинки между зелеными стволами, и уже не «пинь-пинь», а брачным голосом везде распевают синицы, и овсянки тоже запели.
Лучше ничего в мире природы для меня не было, и я так любил это время, что создал свой образ, и теперь все кругом называют это моими словами: весна света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила идти вперед по голубым следам. У меня теперь есть такое большое, в чем весна света сияет, как малая подробность. И все боги мои, которые весенней порой прилетают с южных морей: голубые, синие, зеленые – все эти боги в ней. И если бы я был там, откуда исходит мой свет, и строгий голос какого-то сурового и самого великого бога велел бы мне отойти, я бы не послушался и ответил: «Отойди от меня, сатана, настоящий, единственный бог живет в сердце моей возлюбленной».
20 марта. Свет весны всю душу просвечивает, и все, что за душою,– и рай, и за раем дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые живут...
И от этого света вышла моя любовь. Кто может отнять у людей свет зарайских стран? Так и любовь мою никто не может истребить, потому что любовь моя – свет. О, как я люблю, какой это свет!
Перебрав все мое внутреннее содержание, я его вдруг увидел все как бы просиявшим в направлении от этого света и понял, что я – это, как сапожник, хороший человек, приютивший Ангела, и этот свет мне за то, что я тоже хороший человек и тоже приютил у себя ангела и помог ему, когда он страдал от воплощения в человеческий образ, как он ужасно страдал. И я пожалел его и приютил, и за это дана мне эта любовь, этот свет. Кто может отнять от меня этот божественный свет?
22 марта. Был на вечерней прогулке, и такая меня тоска охватила, и впервые так был безучастен в природе: на закате месяц всходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все – облака, снег, следы зверей даже чем-то противны: столько лет занимался такой глупостью! А дома патроны, ружья,– нужно же было на детскую шалость тратить столько времени. И так все от меня отвертывается, или я сам отвертываюсь...
24 марта. И еще один морозно-солнечный день. Хотя внутри все повертывается по-разному, но средняя линия – это полная уверенность в своей правоте и совершенное спокойствие: без этой встречи моя жизнь была бы непонятной. Теперь в моей жизни было две звезды – звезда утренняя (29 лет) и звезда вечерняя (67 лет) и между ними 36 лет ожидания. 40-й год загад: крест или «приди!», и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной. «Женьшень» – это о звезде утренней, теперь должно возникнуть нечто о звезде вечерней. «Звезда вечерняя моя».
9 апреля. Она писала мне письма, не думая о том, хорошо ли они написаны или плохо. Я же старался из всех своих сил превратить свое чувство к ней в поэзию. И если бы наши письма судить, то окажется (теперь уже оказалось), что мои письма прекрасны, а ее письма на весах тянут больше и что я, думая о поэзии, никогда не напишу такого письма, как она, ничего о поэзии не думающая.
Так, оказывается, есть область, в которой при всем таланте к поэзии ничего не сделаешь: и есть «что-то», значащее больше поэзии. И не только я, но и Пушкин, и Данте, и никакой величайший поэт не могут вступить в спор с этим «что-то».
Всю жизнь я смутно боялся этого «что-то» и много раз давал себе клятву не соблазняться «чем-то» большим поэзии, как соблазнился Гоголь. Я думал, в этом соблазне поможет мне смирение, сознание скромности моего места, любимая молитва: «Да будет воля Твоя» (а я – скромный художник). И вот, несмотря ни на что, я подошел к роковой черте между поэзией и верой.
– правда, но не всегда верна бывает заключающая ее форма: сердце не ошибается, но мысль должна успеть оформиться, пока еще сердце не успело остыть. Чуть опоздал и потом не можешь понять, хорошо ли написано или плохо.
Я долго учился записывать за собой прямо на ходу и потом записанное дома переносить в дневники. Все написанное можно потом складывать (2 нрзб.), но только в последние годы эти записи приобрели форму настолько отчетливую, что я рискую с ней выступить.
Я не первый, конечно, создатель этой формы, как не я создавал форму новеллы, романа или поэмы. Но я приспособил ее к своей личности, и форма маленьких записей в дневник стала больше моей формой, чем всякая другая.
Знаю, что не всякого читателя заинтересует моя «Теплая капель», и в особенности мало она дает тому, кто в словесном искусстве ищет обмана, забвения от действительной жизни. Что делать – всем не угодишь, я пишу для тех, кто чувствует поэзию пролетающих мгновений повседневной жизни и страдает оттого, что сам не в силах схватить их.
23 июня. В основе любви есть неоскорбляемое место полной уверенности и бесстрашия. Если случится в этом с моей стороны посягательство, то у меня есть средство борьбы против себя: я отдаю всего себя в полное распоряжение друга и через это узнаю, в чем я прав, в чем виноват. Если же я увижу, что друг мой посягнул на святыню мою, я проверяю его, как себя. И если случится самое страшное и последнее: друг мой станет равнодушен к тому, чем я горю, то я возьму палку свою дорожную, и выйду из дома, и святыня моя останется все равно нетронутой.
Мы с Л. теперь достигли такой степени сближения, когда «удивление» (от первого глаза) больше уже не открывает друг в друге нового, но зато и нет больше тревоги, что из-за чего-нибудь весь союз разлетится и все сближение окажется ошибкой. Мы вступили в тот фазис, когда найденное в друге каждому становится необходимостью для существования, входит в привычку, в повседневную потребность. Ничто во внешней форме каждого, красивое или некрасивое, больше не влияет на отношения. Мало-помалу складывается такое постоянство, как в планетах и их спутниках, способных до конца жизни вращаться друг вокруг друга, не в силу очарования видом, а силой тяготения. Можно без всякого первичного очарования, влюбленности, удивления, а просто так сойтись, чтобы потом уже жить не по любви, а по закону этого тяготения.
Но я думаю, что при первичной удивленности друг другом, любви, закон тяготения будет служить воле вошедших в союз, тогда как в другом случае он станет привычкой... и люди в ней будут жить бессознательно до тех пор, пока что-нибудь извне их не оторвет и они не увидят, что жили не по любви (свободе), а по привычке.
12 августа, Л. напомнила мне о послушании, порождаемом любовью. В этом естественном послушании я теперь и нахожусь. Через эту мысль о естественном послушании, естественной любви и природе понял происхождение у Руссо и Толстого их мыслей о природе, как существе всего человека: все есть в природе и нет только сознания, и что сознанием своим человеку не очень-то надо гордиться и им отделяться от природы... Так «природа» стала убежищем свободно верующих, но биологизм пробрался сюда и подточил.
16 августа. «Фацелия» стала поэмой. Весь день работали. Был Замошкин.
«Фацелию» направили в «Новый мир». Работаю над «Лесной капелью». Л. со мной работает, и наша дружба растет, и любовь наша святая, чистая, растет, и создается новое детство и настоящий «Дом». Даже поэзия стала на второй план.
19 августа. Вся моя поэзия вытекала из утраты, но теперь, когда «Инна» эта нашлась, из каких же родников будет являться поэзия? Я думаю, из благодарности, из жажды славить жизнь и ее возможности. Это будет песнь песней, песней всех бывших на земле до сих пор.
24 августа. Выправлял «Лесную капель», вздумал перечеркнуть один кусочек двумя чертами накрест и двумя параллельными. При этом вдруг мне пахнуло чем-то знакомым и бесконечно милым. Так часто бывает, но догадаться, чем пахнуло, обыкновенно не успеешь: пахнет чем-то милым из детства и тут же забудется. Но в этот раз из черточек накрест и двух параллельных сложился мне змей, как я клеил его, бывало, сам из деревянных планочек и листа белой бумаги. Так вот милый запах сейчас – это был мне запах клейстера из пшеничной муки, каким я обыкновенно тогда змея клеил. И было это тому назад больше полстолетия. Вот как помнится, вот как влияет на жизнь нашу то, что с нами в детстве бывает. И сама-то вот эта «Лесная капель», разве не есть это все пережитое мною в детстве...
Ляля переносит поправки, и с «Лесной капелью» будет покончено. Приступаю к «Падуну».
25 августа. , да, мы теперь много думаем вместе.
это путь, на котором ты вечно думаешь о другом, а не только о себе самом...
29 августа. Опять «мысль из окошка» по пути из Москвы в Тяжино: эта мысль была в процессе создания «единственной». Так вот, Ляля мне представляется единственной, что на свете другой подобной быть не может. Но сегодня на почте я видел одну барышню с глазами, похожими на Лялины, и мне подумалось: «А может быть, это я создаю Лялю, как единственную в мире женщину, на самом же деле такие «ляли» встречаются? Может быть, и все так, кто любит, порождают из себя те прелести, которые я приписываю одной Ляле? Может быть, эта ее любовь кажется такой исключительной только потому, что я никакой «все благо»?» Принимаю, что так, но вместе с тем и утверждаю, что на земле у людей существует великая любовь, единая и беспредельная. И в этом мире любви, предназначенной человеку для питания души в той же мере, как воздух для крови, я нахожу единственную, которая соответствует моему собственному единству, и только через это соответствие единства с той и другой стороны вхожу я в море всеобщей любви человеческой.
Вот почему даже самые примитивные люди, начиная свою короткую любовь, непременно чувствуют, что не им одним, а всем хорошо на земле жить, и если даже очевидно, что хорошая жизнь не выходит, то все-таки возможно человеку и должно быть счастливым. Итак, только через любовь можно найти себя самого как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой.
А что есть личная любовь? Это есть открытие (откровение?) в себе существа единственного в своем роде, которое единственный раз пришло на землю и больше никогда не повторится. При своей неповторимости эта личность-мгновение содержит в себе весь мир, всю вселенную и стремится за момент своего существования раскрыться как вселенная.
Мы присели в лесу. Над нами летали мельчайшие мошки. Ляля спросила:
– Эти мошки живут один день?
– Меньше,– ответил я,– эти мошки – мгновенья.
– Взлетят и умрут.
– Возможно. Только им эти мгновенья, как вечность. Если бы удалось сознать всю совокупность сил, определяющих взлет этой мушки, нам через это раскрылась бы вся тайна Вселенной.
– И мы тоже так?
– И мы взлетаем на то же мгновенье, только у нас есть человеческая задача – вспыхнуть мгновением и так остаться: не умереть.
«Былины» и решению вопроса,– писать или бросить.
4 сентября. Укрепляюсь в писании «Былины».
7 сентября. Ходил утром на болото, – нет еще дупелей. Но главное,– нет прежнего охотничьего трепета. Напротив, когда с Л. пошел вечером за грибами, то было, как на охоте. Так все и продолжается во мне, будто Л. послана мне, до того она необыкновенна.
9 сентября. В «Новом мире»: слухи об успехе «Фацелии ».
19 сентября. Начали писать общий дневник.
30 сентября. Поэзия как и любовь – это явления таланта, а талант от бога. Вот почему ни поэзию, ни любовь нельзя делать собственностью. Непременно у человека, создавшего себе в поэзии или в любви фетиш, является драма, которая была в любви у Хозе (Кармен), в поэзии Блока. Словом, талант – это путь, но не сущность. И если сущность есть бог, то подмена ее фетишем порождает собственность, а собственность всегда разрешается драмой.
4 октября. Мир в огне и неслыханном горе. Глядя со стороны на жизнь, теперь всякий просто глазами видит ее бессмысленность. А изнутри каждый для себя на что-то надеется...
Так показывается извне бессмысленно-вековечное родовое движение человека, полная тьма. И только, если глядеть с закрытыми глазами внутрь тьмы, показывается непрерывная цепь полных смысла жизненных вспышек: это мы, люди, как личности вспыхиваем, друг другу передавая свет жизни.
13 октября. Мой «Аврал» надо представить как нечеловеческий синтез раздробленного человека, в котором каждая отдельность прозревает свое Целое. Три человека – Пахан и Дехтерев и Мария Мироновна – должны, участвуя в создании Целого, отстоять свою личность, они участвуют в создании Целого, как личности, тогда как другие только выявляют, только оживляются в осуществлении заложенного в них чувства Целого.
«Аврал» у меня будет как высшая ступень творчества жизни, как Страшный суд, на котором сгорает вся иллюзорность и ограниченность индивидуальности и остается последняя реальность Сущего.
19 октября. Вся любовь, как вода, каждый берет из нее сколько может зачерпнуть своим ведром. К воде приходят с ведром, к любви – с душой. Бывают и ведра побольше и поменьше, а уж души! Вот оттого все по-разному и понимают любовь, что каждый вмещает в себя сколько-то и о своем говорит. Я же, мои друзья, хочу вам говорить о всей любви, как будто я пришел на берег океана.
Так вот отчего все бывают так глупы, когда говорят о любви: это оттого, что о любви говорят они лишь в меру своего опыта. Речь идет об океане, а они говорят каждый только о том, что мог он зачерпнуть своей личной посудиной. Выхожу, друзья мои, на берег, бросаю свое личное ведерышко в океан, складываю руки на груди своей, как складывал в детстве своем на молитве, и перед всем океаном, горящим в вечерних лучах, по-детски шепчу о своем личном.
7 ноября. В полдень вышли все мы и с собаками на улицу, поглядели на землю: пушки везут, и сколько! поглядели на небо – все небо закрыли серебряные птицы. Не до красоты нам теперь, но все-таки утешение какое-то в том, что хоть знаешь, на что уходит наша трудная жизнь.
29 ноября. Выступал по радио со своими новыми рассказами «Мои тетрадки», «Лада» и «Гость».
4 декабря. Привыкаю к новой обстановке. Задумал детский рассказ «Старый валенок».
5 декабря. Закончил «Дедушкин валенок».
9 декабря. Любовь похожа на море, сверкающее цветами небесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очарованный, согласует душу свою с величием всего мира. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет и нет того, что называется у бедных людей «сегодня» и «завтра». Исчезает тогда эта черта, разделяющая всю жизнь на «тут» и «там». Не видно «того» берега в море, и вовсе нет берегов у любви.
Но другой приходит к морю не с душой, а с кувшином и, зачерпнув, приносит из всего «моря только кувшин, и вода в кувшине бывает соленая и негодная. «Любовь – это обман юности»,– говорит такой человек и больше не возвращается к морю.
17 декабря. Мы просто счастливы. И это чудо! Как можно быть счастливым, в то время, как... Невозможно, и вот вышло чудо, н мы счастливы. Значит, это возможно при всяких условиях.
20 декабря. Я сказал:
– Люблю тебя все больше и больше.
А она:
– Ведь я же это говорила тебе с самого начала, что ты будешь любить больше и больше.
Она это знала, а я не знал, я воспитал в себе мысль, что любовь проходит, что «вечно любить невозможно» и что «на время – не стоит труда». Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание: одна любовь (какая-то) проходящая и другая – вечная. Одна любовь ограничена любовью к детям, как в природе, другая, усиливаясь, соединяется с вечностью. В одной человеку необходимы дети, чтобы через них продолжаться, в другой дети не являются необходимостью: Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны. Дети, рожденные в свете той и другой любви: в одном случае любовь к детям есть частность общей любви, в другом – любовь к детям исключает всякую любовь: самое злобное хищное существо может иметь любовь к детям. Так неужели же и это называется любовью? (Любовь, как только связь.) Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь, а истинная любовь есть нравственное творчество. Так что можно заключить, что любовь есть одна, как нравственное творчество, а любовь как только связь не надо называть любовью, а просто связь.
Вот почему и вошло в нас это о любви, что она проходит: потому что любовь как творчество подменялась постепенно любовью-связью, точно так же, как культура вытеснялась цивилизацией.
– это выражение лица народа, и понятно, что страдания выражаются тем, что бледнеет лицо. Глубокие страдания переживает весь мир, у всех народов бледнеет лицо...
Остается только ниточка связи – это я со своей верой, со своим независимым чувством гармонии, где-то в таинственной глубине своей, я люблю тебя, русский народ, я люблю – значит, ты существуешь...
28 декабря. Светлое морозное утро. Ходили по тропинке взад и вперед с того времени, когда осталась на небе звезда утренняя, и до тех пор, пока она не растаяла в свете от солнца. Мне было ясно, что дело художника – это расстановка смешанных вещей по своим первоначальным местам.