1941
1 января. Слепое страдание может быть прямо и пороком, и дело не в самом страдании, а в том смысле духовном, через который переходят от страдания к радости. Точно так же и слепое утверждение в радости так же разрушительно для истинной жизни, как слепое страдание. Радость творческая, конечно, покупается ценою творческого страдания, но не обязательно для явления радости самому лично страдать. Возможно и так, что кто-то раньше до тебя выстрадал эту радость и ты получаешь ее как наследство. Итак, причащаясь к страданию, то есть всем существом своим готовясь к возможности страдания, я могу без всякого фактического личного страдания войти в радостный мир творчества. Так что истинной радостью может располагать только тот, кто насыщен готовностью и умереть во всякое время (...)
Итак, слепое страдание, равно как и не оправдываемое смыслом довольство, следует считать злом и с ним бороться.
2 января. Для прочного брака необходимо вечное продвижение любящих в мир, где оба еще не бывали и отчего они сами открываются друг другу новыми сторонами. Такой брак можно представить себе только как движение вокруг абсолютно неподвижной точки внутри и с вечной переменой извне.
3 января. Это со стороны и очень издали кажется, что трудно войти в мир людей, преданных искусству. На самом деле нет мира более доступного, чем мир искусства. Поэты по существу своему дети на струнках. Желающему войти к поэту стоит только взять в руку эту струнку – и ребеночек по желанию входящего будет смеяться или плакать.
Весь секрет в том, вся трудность в том, чтобы найти в себе созвучную струну.
5 января. Искусство создано, чтобы заполнить пустоту между жизнью и смертью.
7 января. Человек, умирая, какое-то слово сказал. И умер человек, и то слово его было услышано, и с этим словом стал жить другой человек из года в год, вспоминая его и к смыслу его прибавляя свой новый смысл. И когда состарился этот человек, то, умирая, сказал это слово, полное смысла, и третий человек услышал это готовое по-новому слово и стал жить по этому слову, наполняя его новым смыслом. Вот и я пришел к этому слову и начал жить им, как будто только родился с ним. Слова этого я не назову, пока не наполню его своим смыслом.
Людей кровь связывает, но этого становится мало, приходит время, когда людей стало связывать слово. Пришел некто и сказал: «Не кровь, а слово!» И отдал кровь свою за слово, и Слово стало плотью. До чего же ясно стало теперь, что в этой войне идет война крови за кровь и слова за слово и что мир может быть только в единстве слова и крови: слово наполнится кровью, и кровь будет оправдана словом.
Теперь моя радость, мое счастье держится лишь каким-то днем, даже часом, там, за этим часом-днем, стоит и прямо виднеется враг – это моя смерть, враг, которого я должен сразить, и моя победа мне достанется лишь ценою гибели всех сладких иллюзий, которыми держится «жизнь» так называемая.
13 января. Когда люди живут в любви, то не замечают наступления старости, и если даже заметят морщину, то не придают ей значения: не в этом дело. Итак, если бы все люди любили друг друга, то вовсе бы и не занимались косметикой.
14 января. Продвижение книги: «Искусство как поведение».
16 января. С большим успехом читал по радио «О чем шепчутся раки». Удивляюсь, как это писатели, принимая меня за эстета по «Фацелии», не хотят замечать «раков», не хотят [видеть], что язык мой – народный язык, и я могу сказать народное свое слово для «всех», что я могу писать и для самого умного читателя, а если надо будет для всех – то напишу и не снижусь.
21 января. Кто же прав, скажите, я и теперь, когда все понимаю, не могу сказать,– где правда. Те ли, кто, имея постоянный доступ к любви, дышат ею, как воздухом, не обращая никакого внимания на нее, не придавая ей, как воздуху, никакой цены, и находят себе существо, стоящее далеко выше всего «среднего». Или же тот прав, кто, будучи голодным, вдохнул в себя аромат черного хлеба, и, вкусив черного хлеба, почувствовал силу солнца, его создавшего, и увидел вновь солнце в куске черного хлеба.
23 января. Человек неудачей своей заострен как иголочка и мстит за себя всем и всех, кого только можно уколоть, – колет, таких больше всех.
Другой человек при крайней заостренности своей личности не лишен дара воображения и находит себе удовлетворение в творчестве. По этому пути идут всякого рода мистики, теософы, поэты-индивидуалисты и всякого рода сверхчеловеки, преодолевающие препятствия внешней среды.
И, наконец, есть еще люди, которые винят только себя за свою неудачу, и так, признав себя лично ответственными за свою беду, пытаются сбросить с себя все лишнее и в окончательном своем ядрышке найти единство с лучшими существами из окружающей их среды, с целью преображения самой среды.
Моим идеалам соответствовал такой упрощающий себя изнутри человек, может быть, немного и с лукавой затеей в борьбе: вы, сверхчеловеки, много обещаете и с вас много спрашивается, а что взять с нас, простецов.
И может случиться, что у многодумных [будут] только пустые слова, а у простеца одно словечко, да туго-натуго налитое собственной кровью, и этим словечком решается все дело борьбы.
24 января. Какая же должна быть гигиена любви, охрана ее от заражения собственническим инстинктом? Средство это: думать больше о других, чем о себе, но... Вот тут-то и бывает подмена: любимый друг обрастает собственностью, из-за которой не видно самого человека. Значит, любя своего ребеночка, надо не ограничиваться только заботой о его существовании, надо ребенка любить в его безграничном развитии.
«любовь», которое и раньше звучало многосмысленно, а теперь смысл и совсем потерялся.
26 января. Мой друг детства Николай Александрович Семашко, окончив елецкую гимназию, поступил на медицинский факультет и сделался врачом. Профессия врача потом определила в значительной мере и его поведение: как врач он сделал много добра и, соединив с этой профессией революционную деятельность, сделался потом комиссаром и еще больше добра сделал как народный комиссар по здравоохранению. Я же после всяких колебаний выбрал себе литературу, и профессия писателя определила в значительной степени и мое поведение. Самое главное в этой моей профессии было, что она требовала всего человека, и совмещать занятия искусством слова с чем-нибудь еще для меня было невозможно.
И вот в 1906 году, когда вышла в превосходном издании моя первая книга (...) «В краю непуганых птиц», мне под величайшим секретом сказали, что из эмиграции тайно приехал Н. А. Семашко и приглашает меня на свидание. Мне было тяжело идти к деловому человеку революции, потому что и в своем-то новом деле я еще не был тверд и ничем не мог доказать право свое на вольноотпущенника революции. Все шло хорошо, пока мы были на людях, но когда наша хозяйка оставила обоих ею любимых друзей ночевать в одной комнате, обоим стало неловко. Перед сном у нас был такой разговор:
– Ты что же теперь делаешь?
– Пишу.
– И это все?
– Все, конечно, агрономию бросил: не могу совместить.
– И удовлетворяет?
– Да, я хочу писать о том, что я люблю: моя первая книга посвящена родине.
– Нам не любить теперь надо родину, а ненавидеть.
– Нашу Елецкую родину и я не люблю.
– Ты всегда имел наклонность мыслить по-обывательски, разве я о Ельце говорю?
– Нет, я не обыватель, а только склонен мыслить образами: моя родина не в Ельце, а в краю непуганых птиц. Я верю, что такая моя родина существует, и я люблю ее беззаветно. А революция? Революция не любовь, а дело; моя любовь включает и революцию, поскольку она есть движение духа. Если бы мне можно было участвовать в революции, как Рудин, я бы не отказался от такого мгновения и, может быть, давно погиб бы на Красной Пресне. Но делать это медленно, организовывать, выжидать, копить в себе силу ненависти, молить неведомого бога о мщении, я этого не могу, не способен.
– К чему же ты способен?
– К такому же медленному накоплению любви в слове. Это тоже нелегко, еще, может быть, и труднее, но я к этому более способен. Я это могу...
3 февраля. Есть вещи и явления, названные кем-то когда-то и потерявшие в движении времени смысл своего имени. И вот весь труд писателя, бывает, сводится к борьбе за настоящее имя тому, что все знают и называют именем, потерявшим всякий современный смысл. В таком-то смысле я и требую от настоящего писателя, чтобы он был современным, а из имен, требующих раскрытия в отношении современности, это прежде всех слов – любовь.
Дереву назначено стоять на корнях и расти вверх, животному двигаться, человеку же и стоять, и расти вверх, и двигаться, и особенно, как человеку, обнимать все сущее сознанием.
Нет, я не на корабле плыву в океан. Там на кораблях есть и компас и руль, и на всяком месте определяются с помощью звезд. Здесь же на моем пути только тропа, по которой шли люди один за другим. Не в океан я плыву, а лесною тропою иду в свое отечество, в строгом согласии с теми, кто выбил своими босыми ногами эту извилистую тропинку. За то я так и люблю эти лесные тропы, что они отвечают внутреннему и непостижимому для полного сознания согласию с какими-то настоящими, определяющими движение людьми. Это чувство было у меня с колыбели, и мой бунт и мои открытия имели значение не больше тех исканий, на которые обречен путник, потерявший тропу.
19 февраля. Юмор – это орудие в борьбе с пошлостью. Вот почему в мещанском обществе смеяться нельзя.
Мне казалось всегда, что препятствия времени именно и являются испытанием личности, и если ты не мог перепрыгнуть через препятствия, то вини только себя.
не ест. Но приходит час, и сундук открывается: душа, ешь, пей и веселись! – и это тоже любовь. А то бывает, для себя от жизни остается только боль и эта боль собирается, собирается и вдруг сразу вся переходит в страх за жизнь другого, а себе стало хорошо, и вот это хорошее есть тоже любовь.
Эта женщина ходила всегда наполненная желанием любви и ждала только случая, и когда случай пришел, все удивлялись: такая женщина и пошла за такого мизгиря во всех отношениях. А между тем так всегда, потому что любовь в душе, как в груди молоко: напирает, напирает – только подставь губы и пей.
22 февраля. Я живу достоверностью сердца, где таится самая сущность всего преходящего в бессловесном сознании. Искусство мое состоит из чередования удачных и неудачных попыток заключить эту достоверность сердца в слова разума.
24 февраля. Если взрослый человек бывает похож на ребенка, то это во всем человеке самое лучшее. И когда говорят: «будьте как дети», то этим не хотят сказать, что дети сами по себе хороши. Нет, это относится только к людям взрослым, чтобы они, оставаясь как взрослые люди умными и добрыми, в то же время были и просты, как звереныши.
(Написано при воспоминании виденного в Загорске: очень древний священник с большой седой бородой, сгорбившись, шел по улице, вокруг него бесилась куча мальчишек, прыгали, бросали в старика грязью и все кричали на него: «Поп, поп, поп!» Он шел молча, сгорбившись, и только уж когда грязь попадала ему в лицо, крестился, поднимал голову и повторял вовсе незлобиво: «Ах, деточки, деточки!»)
7 марта. В том-то и дело, что и та любовь (от бога), и эта любовь (от страсти) автономны, и если женщина разлюбит, бог почему-то не заступается. Так что, как бы мы ни любились, несчастие допустимо (...) Значит, держись в любви своей так высоко, чтобы, встав на цыпочки, на большие пальцы, земли касался бы, а концами длинных пальцев руки доставал бы до неба,– в такой любви тебя не унизит никакое несчастие.
Да, любовь есть, конечно, единая сила, но дело человека состоит в том, чтобы лишить любовь перехода ее в собственность и порождаемую ею смерть.
15 марта. Полная весна света, но только света И когда утром 20 градусов, то не боишься больше мороза: в полдень падет до нуля. Каждый день валит снег. Сорока скучает возле пустого скворечника. В лесу сосны голые, длинные, тихонько бесшумно покачиваются. Среди них есть две сросшиеся – сто лет вместе росли и теперь вместе покачиваются. И вот где-то скрипнуло, еще и еще, и так жалостно, за сердце хватает. Это те две сосны, покачиваясь, стонут, как люди, бывает, живут вместе и стонут.
18 марта. Жутко вспомнить, в какой нищете зародилась эта желанная, голубая моя мечта. Как бы то больно, как стыдно было, что я голый хожу и мечтаю. Это было похоже, что ты сходишь с ума и сам до точности знаешь, как сходишь, как движется болезнь. До того было больно за себя голого, что нищий старик с просьбой куска хлеба ради Христа богачом кажется: этот нищий хоть чем-то живет, и его все понимают: и кто дает, и кто гонит.
21–22 марта. Когда друг приезжает ко мне, я бываю счастлив, но пишу хуже. А когда он уезжает, я тоскую, но пишу лучше. Неужели родник творчества вытекает из личной утраты?
28 марта. Если бы жили одни мудрецы, то никаких бы для них не надо бы делать установлений и форм. Но живут и составляют большую часть живущих люди немудрые, чающие, готовые отдаться совету первого встречного. И они-то, большая часть людей, и нуждаются в форме, и в этих формах они, сами не думая, получают готовую мысль и делают именно то, что задумали мудрые.
30 марта. Весна перестоялась, всюду в лесах нетронутые глубокие снега, и только где-то кто-то видел на каком-то дереве грачей. Зато в Москве, в этом радостном свете и дома и люди преображаются. На Моховой когда-то ночью человек перелез через решетку в Александровский сад и оставил на снегу глубокие следы. Во время оттепели в эти следы, может быть, примыло какие-нибудь семечки, упавшие на снег с деревьев, а может быть, сам человек, тяжестью своего сапога сдавливая снег, соединял между собою семечки, лежащие в разных слоях снега, и превращал свой собственный след в кладовую драгоценностей для птичек? Воробьи битком набились в этот след человека, купались, брызгались синими, красными и радужными каплями, доставали себе что-то, выпрыгивали. Другие вслед за ними спускались в подвал, дрались, смеялись, чирикали, хохлились, ходили по снегу задиристо петушками. На мгновение даже радуга вспыхивала в брызгах.
Так один только след человека сделался кладовой сокровищ для птиц. А сколько следов оставил я, десятки лет ожидая прилета своей желанной птицы! Только теперь мне стало понятным, почему весну света я избрал, сделал для себя лучшим временем года и десятки лет упорно выходил из дому навстречу прилетающим птицам. Я потому избрал себе весну света, что такою весной все в будущем: потому что я ждал. Теперь моя птица прилетела и свила гнездо в моей душе. Я счастлив – я больше не жду своей птицы, и мне довольно этих воробушков: будто это детки наши играют в следу человеческом. Так теперь и вся новая жизнь моя складывается, будто вокруг нас это все дети наши хорошие, или плохие, или ничего себе, но только дети – все дети, играющие в следах человеческих.
31 марта. Ночью все думал о «бабушке» и родине-матери. Разбирал, почему это – когда хотят человеку о чем-то самом хорошем сказать, говорят: мать, или родная земля, или даже соединяют вместе и говорят: мать-земля. Мы до того к этому привыкли, что вовсе и не думая говорим это.
И надо было, чтобы Вы (Алексей Максимович) много раз в своих письмах называли меня «сын любимейший своей матери-земли», чтобы я почувствовал необходимость раскрыть в себе значение этих повторяемых и стираемых слов. Вспоминаю для этого мать свою, как она умирала, и как я тоже расставался с той землей, где она меня родила и сад насадила своими руками. В сущности, как все переберешь в себе, «земли»-то и нет никакой, это не земля сама, а любовь к человеку, как бы приподнимающая на воздух все эти родные елки, березки, овражки и яблонки.
1 апреля. Как раз вышло, что первого апреля началась весна воды. Серый день, на полградуса выше нуля. В лесу запахло березовой и осиновой корой.
3 апреля. Опять подморозило, и так весь день прошел (кроме полдня) подпертый морозцем.
4 апреля. В «Анне Карениной» счастье Левина не уравновешивает несчастия Анны: высота положительная оказалась много ниже отрицательной, и автор смерть Анны трагически не оправдал.
5 апреля. Мне думается, уходить от плотского мира, ненавидя его, и отряхать прах с ног, это не вершина аскетизма, можно не уходить, а отходить, любя и преображая природу. Может быть, аскетизм самоотвержения при неудаче своего выполнения и является источником самомнительного и резкого разделения материи и духа, мира будущего и здешнего. Напротив, аскетизм моего понимания – это есть то состояние, когда говорят: «Человек отходит». Можно ребенком открыть глаза и начать отходить от мира, оставляя за собой след преображающей деятельности: это, наверно, и называется путем святости, ведущим к свету из тьмы, к радости.
12 апреля. Вечером приехал в Малеевку.
«Голубая стрекоза».
14 апреля. Бывают люди, с колыбели почти струится из них поток любви и не разливается, а упирается во что-то, и эта помеха становится плотиной, и река любви превращается в стоячую воду, украшенную чистейшими белыми лилиями. И бывает у таких людей, вдруг время ли придет или жданно-желанный, и вдруг плотина рушится, и вся вода сразу бежит. На меня это очень похоже, да, я такой, и знаю, у русских этого много, много...
15 апреля. С вечера моросило, и наступило серое весеннее утро. Пришла наконец желанная неделя весны воды, токует тетерев...
17 апреля. Я считаю для советского писателя современной темой не только самый факт строительства или обороны страны, но и создание в душе нашего советского человека той радости, того праздника жизни, с которым легко и строить новую жизнь, легко, если придется, и умирать за нее. Напряжение сознания современного человека при массовой мобилизации его для творческого действия до крайности нуждается в том соприкосновении с землей, из которой мифический Антей черпал свои силы.
Я всю жизнь свою занимаюсь пропагандой этой идеи, почерпнутой из опыта собственной жизни. Я создаю поэзию природы не такую, как понимали ее эстетические поэты XVIII века, а новую, всем доступную, постепенно приближаясь к образцам народного творчества... Я сам глубоко убежден в том, что моя природа есть и школа жизни, и праздник, необходимый для рабочего, чтобы строить, для воина, чтобы бороться. В мои годы исчезает всякая охота к славе, к самообману, стяжанию, я чувствую современность не как заданную тему, а как свою родину в себе самом совершенно так же, как чувствую тело свое и кровь.
26 апреля. Снег валит и валит. Коты дерутся на крышах, оставляя глубокие следы. Но снег сейчас же вновь закрывает их...
Надо бы ехать на охоту в Малеевку, но снег, и не хочется. А бывало, раньше я обращал ли внимание на снег?
Люди не любят объяснять события общественной жизни глубокими причинами, но глубокие причины действуют, и вот отчего все выходит как-то не совсем по-нашему.
27 апреля. Всех птиц я разделяю на два класса: один класс – это птицы, живущие в зависимости от человека, и другие – независимые. Разные птицы бывают, и по-разному к ним [относятся].
Сколько птичек на свете, столько и у нас в ответ им разных чувств в своих оттенках. Дятел вызывает во мне чувство уверенности и независимости. Лес горит – он долбит. Лес рубят – ему хоть бы что: долбит. Он похож на тех, кто сказал: помирать собирайся – рожь сей.
28 апреля. Я опоздал к воде, все лесные ручьи сбежали в реку, и по реке вода ушла в далекое море. Теперь река спокойно и величаво идет в своих берегах.
Я к весне опоздал и чувствую, что все богатство, какое рождалось во мне когда-то весной, сбежало ручьями в одно сердце, широкое, как море, и все, что рождается во мне,– все сбегается рекой в это море-сердце. Ничего со мной необычайного не случилось: моя река вошла в свои берега.
29 апреля. Великодушное отношение к прошлому, с отбором лучшего и благодарностью, с забвением дурного – вот залог движения вперед. Во мне есть особенно сильное чувство благодарности к месту, где я жил, прямо к самому месту, к оврагу, к дорожке, к дереву, стерегущему на поле вход в лес, к запаху коры, прелой листвы. Вспоминая это, я забываю неприятное.
Еще не приподнялись зеленые лепесточки у зимующих трав, приплюснутые толщиной снега тройные листики земляники лежали, не смея подняться, когда и снег сошел. Только на высокой кочке, на ее макушке, где горячие лучи солнца хорошо пригревали и ветерок сдувал влажные пары, одна земляничка стала подниматься на длинной своей ножке.
Возле дороги среди зеленеющей озими виднелись в маленьком овражке остатки снега, зеленеющие ряды озими были все кривые, еще не закрылись огрехи человека и лошади, и как будто все поле расписывалось неуверенной рукою ребенка.
Всюду обсохли следы вчерашнего дождя, только блестела каплями одна немолодая березка при дороге. Это проезжий сломил с нее прутик, чтобы подстегнуть свою лошадь усталую на грязной дороге. Теперь из поломанных веток капал березовый сок, разбегался по сучкам, останавливался каплями на конечных острых зеленеющих почках. Живительный сок, нагнетаемый корнями, вытекая из ран, разукрасил все деревцо бриллиантами, и оно далеко сверкало среди волнистых зеленеющих полей.
поднимаются прижатые зимой травы, слышу, как трескается почка и как, прыгая, шлепается первая проснувшаяся лягушка. Я все это собираю и приношу на жертвенник мой, где я сам расту, сам живу, сам, как травы, поднимаю слои слежавшихся надо мной прелых листиков. Сегодня я молюсь и прошу, чтобы мне было легче подниматься и расти, легче было в тех усилиях, которыми приходится поднимать на себе тяжкое прошлое. Я не потому прошу легкого вместо тяжкого, чтобы скорее выпрыгнуть, раньше всех показаться н* свет, а только для того, что, истратив много труда, начинаешь переоценивать свое значение, гордиться перед нижестоящими, и питать зло к вышестоящим и легко вырастающим. Я прошу:
– Улыбнись мне и сдунь с меня, желтенького, старые тяжелые листики... Вспомни, сколько раз соблазнялось сердце мое и сколько раз оно не пошло на соблазн.
6 мая. Весенний довольно теплый день: можно надеяться, что наконец-то распустятся деревья. Появление героев: детский зеленый шум.
8 мая. Мудрость – это ведь существо женское, и нужен ребенок с вечными вопросами, чтобы из недр материнства поднимался ответ. Мудрость, как спящая красавица, ее пробуждать нужно.
12 мая. Радость и жизнерадостность – две разные вещи.
Шаг не слышен, сердце не стучит, глаз утешен голубым сиянием неба сквозь стволы неодетых деревьев, благодарное сердце узнало возлюбленную в первой лимоннице-бабочке, в первом желто-лучистом цветке, в переплеске ручья и золотой сережке ольхи и в раскидистой песенке зяблика на вербе.
Я слышу шепот возлюбленной, нежное прикосновение и такую уверенность в правде этого моего бытия, что если бы сейчас приблизилась смерть, я бы, мне кажется, нашел в себе силу приблизить возлюбленную и, обнимая ее, безболезненно сбросить ненужное мне больше тело.
Вот оно как будто и случилось, и во мне, в моей безмерной радости полного обладания нашлось даже место для маленькой грусти о вечном обмане, в котором находится смерть: ей хочется добыть себе прекрасную человеческую душу, а вместо этого, как злую насмешку, она получает безобразно измененные, достойные только червей останки того, чем был на земле человек.
В обмане, полагаясь на мощь своей собранной жизнерадостности, находятся почти все мужчины, устремленные к женщине. И почти в каждой женщине таится страшный обман, возвращающий самообольщенного к своему ничтожеству.
14 мая. Всякая слабость мужчины в отношении с женщиной должна быть оправдана силой действия (мужества): и в этом вся диалектика Мужчины и Женщины.
16 мая. Все весенние цветочки и каждый зеленый смолистый лист просят нас об одном – о защите. И если мы хотим наслаждаться счастьем весны, которое они все приносят с собой, мы должны идти на войну за свое любимое и быть готовым, любя, умереть. Все эти цветочки новой весны тем и прекрасны, что пробуждают в нас лучшие силы в борьбе за любимое.
18 мая. Придет время, когда кровью будут писать, а не чернилами.
19 мая. Можно в горе отходить, спасая только себя, но можно в горе уходить, унося с собой все ценное, спасая его не для себя, а для всех.
27 мая. «Естественная» любовь родителей к детям, эгоистическая эта любовь неминуемо должна вернуться от детей к родителям как горе, если только в любви к детям не содержится высокого руководящего идеала.
Пришло время, когда прямо на глазах без всякого промежутка ночной темноты утренняя заря хоронит вечернюю...
Вот почти июнь, а деревья, как в конце апреля, только-только распускаются.
13 июня. Пусть в литературе и слыву я за мудреца,– там это возможно: ведь и вся литература «слывет». Но как человек я еще на полдороге, какой я еще человек, если терпеть не могу больных, и не страдал за болезнь любимого человека, и не видал в лицо его смерть. И даже только думая об этом, содрогаюсь от страха, и жизнь после того мне кажется истощенной и ненужной.
15 июня. Едем в штаб управления пионерскими экспедициями. Скажу им, что завидую им, потому что наше детство проходило печально. Скажу, как мне самому без всякой помощи пришлось прокладывать путь в природу. Как я убежал в Азию. Теперь я убедился, что моя природа мало имеет общего с той природой, которая находится в руках биологов. Они учат, что если вы узнали воробья, то и всех воробьев. А я, что все воробьи разные, и каждый из вас может открыть своего воробья. Моя наука есть наука родственного внимания: своеобразие каждого существа. Эта наука привела меня к искусству слова, а искусство слова – к родине. И я понял, что природа есть родина. Я завидую вам: я должен был сам это открыть, а вам показывают и дают. Но зато много дано вам, много и спросится, так и знайте.
жить. И теперь, как 40 лет назад, каждый рассказ свой отправляя в редакцию, в глубине себя одеваюсь в рубашку сомнения. Но она прекрасна, эта рубашка, она соткана из крови и нервов настоящего артиста...
И когда я нахожу в себе это сомнение – я артист.
21 июня. Вчера по приезде, в лесу, с какой радостью встретили меня друзья мои, и особенно свечки на соснах, как будто прямо шептали, узнавая и спрашивая: друг мой, где же ты пропадал?
А цветы! Все цветы от жарких дней встали, как мертвые воскресли: фиалки – первые цветы и бутоны ландышей сошлись с мячиками одуванчиков, ранние весенние цветы сошлись с летними: черемуха – начало весны – сошлась с концом ее – цвела сирень.
Война (4 утра 22 июня). Ефимов, механик, сын хозяйки нашей в Глухове, сегодня около двух дня вылез из клети и сказал: «Знаете или не знаете?» И, увидев, что не знаю: «Сегодня в 4 утра фашистская Германия» и проч. И все полетело...
Первое было, это пришло ясное сознание войны, как суда народа.
Еще подумалось о причинах, что, вероятно, Гесс договорился с англичанами и они согласились мириться за счет России, если немцы сумеют свергнуть коммунизм.
23 июня. В Малеевке ждут с волнением вестей по радио. Включают поверку времени, и часы в ожидании кажутся, будто это время шагает. Но мало было вестей, почти ничего.
24 июня. Читал речь Черчилля о нападении на Россию Гитлера и не поверил искренности, как, наверно, у нас и никто не верит. Думаю, что Гитлер войной с Россией хочет заработать себе мир с Англией. А впрочем, как и в 1914 году, чего-то мы не знаем.
25 июня. По радио передавали глухо о больших сражениях.
Из Москвы вести: река женских слез. И скоро с фронта, река мужской крови. Расставаясь, плачут даже и молодые парни э«ими женскими слезами: прошибает мужа и на время он становится женщиной, и в этот момент будущее геройское дело кажется маленьким.
Уложил две перемены, нож, вилку, ложку, еще кое-что, простился, глянул в последний раз на дымок, на две березки, и эти березки пошли с ним и остались в сердце до смерти: в последний миг расставания с жизнью в несказанной красоте и доброте станут перед ним эти березки.
26 июня. Весть о войне всех ударила в лоб и всех оглушила, и вот пятые сутки уже мы хотим прийти в себя и не можем. Смутные дни. Но сегодня, на пятые сутки, кто-то сказал: «А если немцы вот уже пятые сутки не могут продвинуться, то, значит, трудно». И вроде как бы зашевелилась надежда на спасение. Слова о доблестной Красной Армии получили живой смысл.
30 июня. Мы должны победить...
Всех ободряет, что началась вторая неделя войны, а немцы не движутся лавиной, как думали. Является надежда.
1 июля. Терпеливо, честно ориентируюсь на нашу победу, доверяя жажде жить нашего народа.
Государство – «большое хозяйство», семья – малое хозяйство. Россия из кустарно-лично-семейного состояния приведена была выбраться в большое хозяйство (большевики). Поэтому большое хозяйство поглотило целиком малое хозяйство. Такой быстрый переворот был необходим, чтобы догнать, а догнать и перегнать было необходимо, чтобы защитить идею коммунизма.
После смерти человек будет тем, к чему он при жизни стремился.
Рожь еще не цветет и легкими колосками своими тянется вверх, каждый колос в росте своем стремится обогнать другой, и все разные, гиганты и зажмуры составляют богатое поле. Берегу в себе способность радоваться творчеству жизни и отгоняю всеубивающий вопрос, колу достанется это зерно.
Когда-то смешная сторона немецкого национального характера теперь складывается как ненавистный образ врага. И хочется им «утереть нос».
– это люди с противогазными сумками. Пожалуй, еще сокращенное автомобильное движение. Сговаривался с Емельяновым об оборонном сценарии.
Ночь душная. Москва без огней с высоты моего этажа, как темная курящаяся гора пережигаемого угля (угольница). Только наверху сияет пролысинка со звездами, все остальное небо в хмаре и сквозь хмару сияние мутное бесформенного месяца. Ляля, увидев такое небо, сказала: «Сегодня ночью будет тревога». И не могла уснуть долго, а когда забылась, то вдруг пробудилась и сказала: «Тревога!» Вслед за этим завыла сирена, и в радио голос сказал: «Тревога!» И в дверь ударили кулаком: «Вставайте, тревога!»
Мы не спеша вошли в подвал и сидели в нем 1 час, с 2-х до 3-х, сонные, без всякой тревоги.
4 июля. В три утра вышли из бомбоубежища, было уже светло. Приходил N и говорил мне, что люди у нас заметно изменились к лучшему: всех объединил страх за родину.
Сегодня о Минске ничего не сказали, но было о Березине, что немцы форсируют реку, значит, это было ударом.
5 июля. Отправил в «Правду» «Моему другу на фронт».
Встреча с Рыбниковым. Рыбникову дорога Третьяковка, и, укладывая картины с другими художниками, он нажил себе уверенность и решимость не давать сокровищ русской культуры немцам.
Весь народ поднялся.
Плачьте, женщины! Лейте слезы, как можете: ни одна слеза ваша не пропадет даром. Я знаю по себе самому: именно эти слезы рождали во мне мужество. И как? А как дождь, этот небесный плач, поднимает силу земли, так в человеческой душе женские слезы...
[6 июля.] 14-й день войны. По замыслу Гитлера в 14-й день должно было им взять Москву, а бои на Березине за 700 – 800 верст от Москвы... Москва, как и Ленинград, потихоньку эвакуируется, и уверенно никто не скажет, что Москва не будет взята немцами. Но всякий знает, что Россия останется неразбитой страной и без Москвы, а немцы придут в Москву в существе своем разбитыми. Они и теперь разбиты, потому что их расчет был на ненависти к большевикам. В этом они просчитались...
7 июля (15-й день войны). После грозы и ливня вечернего из тумана развертывается славный летний день. Еще кукует в лесу кукушка. Каждый день, прибавляясь к пройденным от 22-го, ложится в копилку русской победы, всякое замедление для немца смерти подобно.
11 июля (19-й день). Мудрость жизни состоит в том, чтобы, сохранив во всей силе свое детское «жить хочется», приучить себя к мысли о необходимости расставания со всем, чем обладаешь, и даже с собственной жизнью. Все, чего страстно хочется,– то вечно, а все, что собственное, то смертно.
Очерк в районную газету. Небывалое случилось на памяти нас, отцов наших, дедов и, может быть, даже и прадедов. Я слышал, будто бы в метеорологических записях за 250 лет тому назад не было случая, чтобы в июле месяце под Москвой цвели ландыши! И случись такое за несколько веков до нашего времени, сколько бы суеверий возникло вокруг этого удивительного совпадения редкой катастрофы в мире природы и величайшей войны человечества (двух столь близких народов, немцев и русских, разделенных фактически фашистской теорией).
И вдруг после таких страшных холодов, вдруг жара и такой рост трав, что цвет ландышей сошелся по времени с цветом шиповника... Сила жизни с такой силой вытягивала цветы из земли по направлению к солнцу, что, покосив в роскошном обществе часа два-три, я с удивлением и восхищением отметил везде и во всем перемены и думал о нашем русском народе, сколько вынес он в своей истории холодов, сколько перетерпел и как ему теперь хочется жить. Есть ли еще в Европе другой такой народ, кому так хочется жить? И если такой народ вооружен современным страшным оружием и пуще оружия – организацией, небывалой в истории, то какая же сила может ему сопротивляться? Мы должны победить, и мне кажется, мы уже победили: лучшие дивизии немцев разбиты.
Сколько серых слез неодетой весны скопилось по сучкам, по веточкам и почкам и упало на землю, столько теперь на тех же ветках и сучках шумит зеленых листиков и столько цветов на земле под березой...
Я вспомнил юношу на платформе с зенитным орудием. Стон и вой и вопль был в воздухе от деревенских женщин, провожающих эшелон на войну. Слезы рекой лились о всех и о том юноше, который сидел и улыбался возле зенитного орудия.
– Он улыбается! – сказал кто-то возле меня. И кто-то ответил:
– А ты вглядись и пойми, чего эта улыбка стоит ему!
– юношу с цветами в руках.
15 июля (23 дня войны). Жаркие безоблачные дни. Скорая уборка сена. Кукушку больше не слышно. Недавно она прокуковала мне жизни 91 год. А мне бы только свет увидеть после войны.
Сводки очень скупые. По всему фронту ожесточенные бои. Мы ждем нашего наступления, между тем как на линии Днепра как будто все замерло.
Вот это самое «сейчас» (то есть «довлеет дневи злоба его») требует от моей совести писателя сейчас, во время такой войны, полной связи своего духа с такой «злобой» в том смысле, что я, как писатель, то есть свидетель нашего «сейчас», давал бы об этом «сейчас» информацию в вечность. Это значит, я должен напрячь все свои силы, чтобы стать на уровне времени.
20 июля (28 д. в.). В чем переменилось в Москве за три недели моего отсутствия за время войны? Ни в чем. Но по внутреннему содержанию перемена большая.
21 июля (29-й день страды). Ночью видел во сне цветы, и все, что я делаю в жизни, показалось тоже цветами, и я стоял вместе с цветами, и коса ходила по нам, и мы падали без крови и стона: в нас было бессмертие и вечность.
22 июля (месяц войны). В 10 вечера, когда еще было светло, прилетели самолеты врага и сыпали на Москву до 4-х утра зажигательные бомбы. Вышли из подвала около четырех, кругом везде были пожары большие и маленькие.
В 6 ч. был у Фадеева. Он предлагает выступить на немецком языке по радио; сказал, что пожилых заслуженных людей, вроде Нестерова, Москвина, Качалова и др., хотят эвакуировать особым порядком и что я тоже могу с ними...
В метро после Фадеева (7 ч. 30 м.) объявили тревогу, и я провел час (до отбоя в 8 1/2 ч.) в поисках места на рельсе, прошел под землей от ст. Дзержинская до Кировской. Духота, масса людей в подземелье... чужих людей с общей участью. Пришел домой. Загудели сирены, и мы очутились в кочегарке, потому что убежище было переполнено. Началось светопреставление, перед которым вчерашнее было игрушкой.
23 июля. 31-й день войны. В 1/2 4-го вышли из кочегарки, вокруг Москвы кольцом горели пригороды, медленно опускались аэростаты воздушного заграждения.
24 июля (32-й день). Установлено ехать в Заозерье (Переславль), за 160 км. Решено 25-го собраться и 26-го утром выехать.
25 июля (33-й день). Все смотрят на небо. Огромный пожар со стороны Тушина.
4-й день раскапывают и не могут раскопать похороненных в бомбоубежище людей.
Проехал красный семафор, и милиционер меня не остановил: смотрел на небо.
26 июля (34 д. в.). Почему налета не было? То ли что мы на Смоленском направлении немцев пожали (в газетах: разбита дивизия), то ли что была звездная ночь и самолеты не могли в небе укрыться.
Начали собираться в 5 утра, в 7 утра выехали через Сокольники, налили машину в колонке возле Виндавского вокзала и поехали в направлении Загорска.
За отдыхом после Загорска: как много цветов, и вот странно: много бабочек. А почему это странно? И особенно непонятно, почему мы, спасенные, чувствуем какую-то неловкость? Дело в том, что, хлебнув до конца горького вина самой настоящей жизни, самого страдания человеческого и вернувшись на остров спасенья, начинаешь понимать, что война, как теперь, не случайность, война только открыла глаза, что сущность – страдание, это всегда и в благополучии, мы лишь закрываем глаза.
28 июля (36 дней). Солнечные дни, сушь, но прохладные ночи. Милиционер говорил, что в ту ночь, перед которой мы уехали, в Москве опять бомбили, но что на фронте будто бы разбито еще две немецких дивизии. Если немцы отступят, мы поедем в Москву и бомбардировки Москвы будут казаться кошмарным сном. В том-то и состоит обман жизни: кому хочется жить, тот иллюзию считает действительностью, а самую сущность жизни, страдание, понимает как случай, неудачу или даже просто как проходящий сон. Не пора ли наконец покончить с этим заблуждением.
Слушал радио в сельсовете в 12 дня и в 7 вечера.
30 июля (38 д. в.). Сегодня в полдневной сводке появилось Ржевское направление.
Приехал из Москвы Женя, рассказывал, что с 28-го на 29-е Москву засыпали зажигательными бомбами, что сгорел клуб писателей и разрушены большие дома. Рассказал, что раскопки одних развалин открыли старичка, который благодаря термосу и кило хлеба просидел под кирпичами два дня, был здоров и даже выспался. Еще рассказывал он, что у немцев сейчас нет бензина и танки свои под Смоленском они закопали в землю и ждут.
2 августа (42-й день). Из московских наблюдений. Три дня осторожно разбирали кирпичи разрушенного дома над бомбоубежищем. Тут где-то в толпе таился и Евгений, тот самый неумирающий Евгений, которого Пушкин изобразил в «Медном Всаднике». Три дня, проезжая этим местом, я отрывался от руля, озираясь на страшное место: десятки людей, осторожно работая, разбирали кирпичи над похороненными людьми. Каждый из нас, внутренне содрогаясь, возмущался медленностью работы: третий день!
А на четвертый день, оглянувшись туда, мы увидели забор из фанеры и по забору безумный Евгений стучал кулаком.
«Ужо тебе!» – повторяли мы про себя, как Евгений в «Медном Всаднике».
И тут же искали виновника, кому хотелось бросить эти слова. Мы не были так просты, чтобы все отнести к Гитлеру. Нет, дело было не в Гитлере, а в идее чьей-то, падающей на людей гораздо ужасней, чем фугасная бомба. Ужасная идея «большой войны» заключалась в том, что миллионами истраченных жизней современных людей создать вечное благополучие будущих людей всего мира... Ужасная идея рождалась не как рождается вся жизнь на земле в муках, а выходила из спокойного вычисления Среднего посредством арифметической пропорции: среднего несуществующего, которое должно существовать. В этом Должном, выведенном арифметически, и состояла ужасная идея, собравшая над городами самолеты, нагруженные зажигательными и фугасными бомбами.
... А Евгений, который стучал кулаком по фанерному забору и грозил кому-то: «Ужо тебе!» – это была живая личность человека, пропущенная при арифметическом вычислении Должного. Безумец грозил безликому математику Цивилизации, а Пушкин заключил: «Да умирится же с тобой и покоренная стихия». Стихия умирится. Но Мысль? Никогда! Пусть вся стихия, пусть все благополучие человечества, но сокровенная личность будет в себе вечно наращивать «не мир, но меч» и какой-то подзаборный скиталец твердить свою подзаборную молитву: «Господи, помоги все понять, ничего не забыть и ничего не простить!»
3 августа (день 43-й). Не жалко мне было бросить свой домик в Старой Рузе и свою прекрасную квартиру в Лаврушинском. Стал сегодня бриться и увидел впервые, что кожа на моей шее за эти дни начала морщиться, как у стариков. С некоторым страхом я этого ожидал раньше, но теперь мне было не жалко: пусть дом, квартира, пусть шея, пусть все тело, пусть самая жизнь,– не жалко и этого!
Когда нива поспела и колосья согнулись от тяжести зерен,– не верьте колосу, что высоко над нивой стоит: этот колос пустой.
Характерная черта русского народа: очень быстрое, легкомысленнейшее самоуспокоение. Вот уже теперь все бабы на базаре говорят, что в Москве стало легче (Громов прилетел), что вообще война скоро кончится.
5 августа (44 дня). С утра бродил в лесу и думал: «А кто ты такой, человек, имеющий право во время войны бродить без троп в лесу, присаживаясь на пни, и задумываться?»
9 августа. Обсуждаем вопрос, где нам зимовать: здесь через три недели мы будем отрезаны непроезжими для машин дорогами. Не в Переславль ли перебраться?
Наступает время суровой борьбы за спасение жизни, и надо быть вполне готовым к возможности самого «худого конца». Я буду считать подвигом, победой, великим счастьем, если я в результате борьбы за жизнь напишу свою Песнь Песней.
Ночью мне так было, что какая-то очень тонкая пленка разделяла меня от ясного сознания, понимания современной мировой борьбы. И мне казалось еще, что я должен сделать усилие и могу разорвать эту пленку.
12 августа. В 8 утра выехали из Заозерья в Москву через Переславль, имея в виду найти возле Переславля место, более связанное с Москвой. Решено переехать в Усолье.
13 августа. Вечером выехали в Переславль с тем, чтобы ночевать на Кубре , а утром выехать чуть свет и приехать в Москву в 8 утра. Так и сделали. На Кубре ночевали у стога сена с погонщиками эвакуированных из Белоруссии стад. Узнали, что взят Смоленск. Погонщики наняты на 10 дней, но гонят уже 28, босые, измученные люди. Их семьи остались за эти дни по ту сторону фронта.
– Родина, а где родина?
– Так, милый, нельзя думать,– сказал я,– что если моя деревня взята, значит, взята и родина.
14 августа. Рассвет на Кубре, и как хорошо умылись. В Москве по радио люди впервые узнали то, что мы узнали от погонщиков стад, и это их пришибло: Смоленск взят. Бомба в нашем доме.
15 августа. Пробовали ночевать в метро, до тревоги туда не пустили, вернулись в Лаврушинский. Небо в тучах и «зарницы» играют: это значит, под Москвой воздушный бой, совсем как «воробьиная ночь». В два ночи самолеты врага пробились в Москву, и мы спустились на 1 час в убежище.
О. Л. Кардовская в Переславле сказала, что Смоленск взят обратно.
20 августа. Заозерье. Складываемся, чтобы завтра (21-го) уехать в Усолье. Пошел к повару за веревкой, спрашиваю:
– Правда, что Смоленск взят обратно? А он:
– Не верьте, М. М., Вязьма взята.
Чувствую для себя необходимость самому подняться и взяться за дело, поднять на высоту внутреннюю жизнь.
Нет спасенья теперь в одиночестве. Чувствуешь себя, как рыбка на сковороде: пусть все далеко и за сковородою ничего не видно, все равно же чувствует рыбка на сковородке, что жарится, и не все ли ей равно, кто ее жарит.
Из московских впечатлений самое главное, что известие о падении Смоленска всех придавило, все об этом думают, и дума из человека незнакомого высвечивает как бы нимбом. Сытых и самодовольных вовсе не видно, и заметно очень, что средний человек стал лучше.
Подходят решительные моменты в нашей судьбе, и скоро все определится.
23 августа. Прошло два месяца войны. Враг на пороге у всех жизненных центров страны. Простые люди ждут переворота («Минина и Пожарского»).
Утешение наше бор, в котором сосны как встретили однажды восход солнца, так и остались такими навсегда горящими свечами.
Так росли и росли сосны выше и выше, роняя отжившие сучки, поднимая выше и выше зеленые головки. И когда зеленые кроны одной сосны сходились с другой, то каждая отвертывала сучки свои назад и пропускала другую к свету. Но были две сосны, они росли не близко друг к другу и сучков своих не отвернули. Что-то случилось в природе, может быть, буря, и сосны эти сошлись кронами. И во всем бору только и были эти две сосны такие, что сошлись кронами и слились всеми своими сучками в одну, и жили две сосны, как одна.
24 августа. Осматривал с вышки Берендеево царство; пришел старик-пожарник и, оглядев сверху торфоразработку, сказал:
– А бояться неприятеля может только тот, кто не бывал на войне.
27 августа. Сосны сквозь туман встречают солнце, и мы тоже рано встаем из-за того, что вечером нельзя огня зажигать и приходится рано ложиться. Надо подумать о светомаскировке.
29 августа. Людей хороших гораздо больше, чем нам об этом говорят и чем мы сами об этом думаем тайно: мы боимся это сказать себе вслух, как боимся оставлять неприкрытым для общего глаза свое тело. Когда я начинал писать «Кащееву цепь», эта мысль была у меня руководящей, как протест пропаганде вражды. Это был очень острый момент борьбы, и вот теперь я возвращаюсь к тому же: значит, наступает очень острый момент в жизни страны.
5 сентября. Наша индивидуальная смерть чрезвычайно редко совпадает с концом дела всей нашей личности или торжеством нашего бессмертного начала.
Нет, я не могу предвидеть ясно настоящего морального конца в этой борьбе народов и свое трепетное ожидание большого Конца, как большого и последнего Суда, передаю, мой друг, тебе, если ты останешься жить после меня.
Мне теперь кажется, будто мы с тобой по океану на двух льдинках плывем, моя поменьше, твоя побольше, моя раньше разобьется, и я должен тебе поручить себя поело моего неизбежного физического конца, а ты, когда сама разобьешься со своей льдиной, попытайся нас поручить следующему носителю, как один поток, сливаясь, поручает другому свою воду нести в океан...
Так и прими ото, что не переживу этой борьбы народов до ее морального конца, ты же подвинешься туда ближе, и я, зная неминуемый конец мой, поручаю себя твоему продолжению.
Слушай, друг! Я тебе уже говорил, что будто я сейчас по океану на льдине плыву, и больше того, днем и ночью, пока не сомкну глаз, я теперь слышу шорох этой льдины своей, теряющей ежеминутно твердые частицы свои в теплеющей воде Океана. Скоро, вот-вот придет моя последняя весна, I! льдина моя сольется со всей водой, огромной водой, стихией, подчиненной совсем иным законам, чем наша мораль человеческая. Меня охватывает безумное желание создать тот Конец своим книгам, который станет перед тобой, тоже плывущей на льдине, как остров достоверности.
8 сентября. Выехали в 7 утра и в 12 дня приехали в Москву.
Со всех сторон в Москву бегут добрые вести: мы взяли обратно Оршу, Гомель, Днепропетровск.
10 сентября. Жизнь повернулась к нам такой своей стороной, когда поэзия Пушкина, Тургенева и даже Льва Толстого почему-то неприятны, и хочется читать Гоголя, Лермонтова и Достоевского. Почему это?
Как писатель я теперь должен быть во всей собранности внимания к жизни людей, ходящих в ожидании Слова. Наступает величайший момент жизни народов, когда именно и совершаются чудеса.
15 сентября. С трудом улавливаю отзвуки смысла всего существующего где-то в недосягаемой глубине души.
Ошибки сверхчеловека: жалость сама по себе недостаточна для дела любви, и культивировать ее, как таковую, вредно, но жалость есть составная часть любви, и без жалости (скрытой) любовь невозможна. При слабости любви обнаруживается жалость,– бессильная любовь. Точно так же и сила, скрытая в любви, когда любовь оставляет человека, превращается в насилие. Так что и жалость и насилие – одинаково могут быть продуктами распада любви. 17 сентября. Вчера видел на дворе грузовик с отъезжающими на фронт. Их поездка на фронт была мне завидна. У них варилось какое-то общее дело, они были вместе. Что бы там ни говорили, но фронт счастливее нынешнего тыла, озабоченного, полуголодного, осыпанного бомбами и в ожидании эпидемических болезней.
19 сентября. Иногда, очнувшись в лесу от своих мыслей, я как бы выгляну из себя и вдруг увижу вокруг деревья, цветы, травы, птиц, муравьев, как существ живых, самостоятельных. В особенности молодые сосны или березы, расставленные где-нибудь на лесной поляне,– глянешь на них из себя и вдруг увидишь в каждом свою судьбу, свою борьбу. Тогда открывается в душе родник радости жизни, чистой, святой и страстное желание прийти к людям, не понимающим этого, и открыть им непостижимые сокровища жизни, скрытые от них суетой, пустяками.
художник, чтобы делать и не знать, что он делает. Я же, возможно, как художник очень ограничен, но зато я знаю, что я делаю, и это мое знание делает мое искусство драгоценным, и вот почему люди, привыкшие ценить в искусстве лишь красивость, а не знание и волю, не скоро меня поймут. Это видно по книге «Жень-шень», с каким священным восторгом ее читают немногие и как равнодушны к ней массы читательские. Видно и по тому, как встретили мою «Фацелию»; я хотел открыть мир, за который надо вести священную войну, а они испугались, что открываемый ею мир красоты в природе помешает обыкновенной войне.
20 сентября. С 1/2 12-го до 1/2 2-го ночью была стрельба и тревога, но я пролежал в кровати,– это первый раз за все время. Начинаем привыкать.
22 сентября. А между тем живая жизнь продолжается, и дом, в который попала бомба и похоронила под кирпичом людей, теперь опять поправляется: кирпичи разобрали, кое-кто остался живой – освободили, убитых похоронили, и опять ходят автомобили с кирпичами и строят дом новый.
27 сентября. В Переславль я приехал в 7-м часу, а по пути в Усолье в темноте мы застряли в грязи у дровяного склада.
Часа три провели в грязи и приехали к 10-ти вечера. Нас встретило тепло и деревья, и впервые мне так ясно было, что души у деревьев горячие. Я даже подумал, что, может быть, эти несчастные люди, изгнанные из городов, прикоснувшись к земле, почувствовали дыхание жизни другой.
«Никуда я не уеду, а буду оставаться там, где жил». Убедительность получается от продолжения этих слов в каждой душе в смысле: «Надо быть ближе к себе самому и не искать спасения извне».
1 октября. Стесненный и даже почти что задушенный, вышел я в бор, там в холодном свете золотистой зари сосны горели. И мне стало жутко стыдно за себя, за свое существование, и ненавистны мне были написанные мои бумаги и этот ежедневный труд, в котором я похож был на червяка, ползущего с целью оползти неизвестно зачем земной шар. Страстно захотелось уничтожения себя как писателя и начала жизни совершенно простой, как у всех. Мне захотелось потихоньку от Ляли перетаскать сюда, в лес, дневники свои и спалить все, и не писать ничего нового до тех пор, пока с потребностью писать станет невозможно бороться. От этой мысли освобождения себя самого из плена писательства мне стало делаться лучше и лучше, пока, наконец, не кончилось все простой мыслью: «При чем тут дневники, если, может быть, и сам-то скоро умрешь: ты здоровей этой мыслью, что и так само собой, без шутовства всесожжения кончишься и не будешь чувствовать себя червяком, оползающим землю. Стань в этом свете неминуемого костра своего, как стоят эти сосны в свете золотистой зари, и подумай про себя, совсем про себя на корне своем в неподвижности полной: «Разве что-нибудь значит для тебя такого этот ничтожный червячок, этот ты, кого-то из себя представляющий».
Так я прислонился к дереву, слился с ним и мало-помалу стал совершенно спокоен. Мне даже пришла в голову отличная мысль о том, что вот этот выворотень можно подрыть и опрокинуть в то положение, в каком росло дерево. Если же перед тем, как опрокидывать, вырыть яму, обложить кирпичом, процементировать, то можно отлично спрятать тут вещи свои и дневники.
3 октября. Неведомым морозиком обожгло листики черники и голубики, они покраснели, а лиловый вереск побелел.
С утра до ночи движутся мимо наших окон эшелоны эвакуируемых из Калининской области колхозных стад.
– это любовь рождающая (родовая сила), другая – любовь образующая (сила личности). На одной стороне – роды, на другой смерть, роды в смерть и смерть в бессмертие.
Если мне суждено написать 3-ю книгу «Кащеевой цепи», то она будет состоять из двух частей: первая часть – какой хороший мальчик родился, и вторая: что из этого мальчика вышло в бессмертие. Вот и все.
7 октября. Наступает страшное время, надо собираться на борьбу самую грубую за жизнь и самую тонкую – за смысл ее.
9 октября. Гоголь силою слова хотел связать нечисть, чтобы освободить от нее красоту и добро. Он этому делу предался с такой силой страсти, что его образы стали живыми существами, как будто автор вывел этих жителей тьмы на свет, и они вынуждены были во всей наготе своей остаться между людьми.
11 октября. Говорят, что немцы под Можайском.
«Кащеевой цепи», как вещь самостоятельную.
14 октября. Заря желтая холодная, непокрытая снегом земля зябнет, и даже любимые зубчики леса, расположенные пилкой на фоне зари, не говорят ничего моему сердцу.
Объявлено: Вязьма взята. А говорят, что взята она в среду, и немец теперь под Можайском, а то и ближе еще...
16 октября. Собрались к 10-ти утра и выехали в Москву... это путешествие в Москву теперь представляется мне, будто я выхватил из мировой жизни какой-то полный день...
Автомобиль при потере на горе руля падает в канаву, как подстреленный самолет. Наша машина сорвалась и стала в канаве за телеграфным столбом... огромное двойное колесо, я прыгнул и соскользнулся, колесо надо мной, голова как арбуз. И вслед за тем удар одной машины о другую...
[Переславлъ. ]
19 октября. События: заняли Дмитров, Клин.
20 октября. А. Н-ч. отказался ехать и остается, и весь медицинский состав Москвы отказался эвакуироваться: это единственный честный, здоровый и целесообразный поступок: помощь нужна и в осажденной Москве. Это вышло докторам из самой сущности их честного дела.
Архивы: у нас в доме не было топлива, а теперь оказалось, все радиаторы горячие и в ванне горячая вода. Топливо явилось от архивов, дворники на тележках везут домовые книги, смеются: единственно ценный продукт жизни «слово» уничтожается, а я, личность, с величайшим риском для жизни, выхватываю свое «слово», а я берегу, пусть не Слово, пусть словечко, а все-таки <...> я берегу.
– мы сделали ошибку.
21 октября. Для нас, художников, нет ничего враждебнее, как отношение к живым существам на основании общих для всех них признаков, что все чирикают и все клюют.
Открыл занавеску, загасил лампу. В бору еще остался, как весной, пятнами снег и основания деревьев окутаны белеющим паром. Невозможно бы узнать, весна это или осень, если бы не память и особое чувство осенней принижающей безнадежности вместо весенней подымающей бодрости.
Мы теряемся, как стволы деревьев в тумане, перед грядущим, возможно, ужасным и унизительным. Особенно всем жутко вспомнить, что в программе фашистов будто бы есть цель уничтожения славян...
Пусть, пусть! Только бы поскорее открылась завеса, скрывающая от нас правду той стороны. И вот мне чудится, что как бы ни был немец велик своими победами, меня лично и вообще личного русского ему никогда не победить. Пройдет немного десятилетий тесного соприкосновения русских с немцами, и скрытно умный стерегущий глаз русского человека, устремленный на немца, заискрится внутренним смехом.
зазимка за весну, выразительно по-весеннему крикнула. Для человеческого смысла это не был звук надежды, но вспомнилось далекое прошлое, когда при этом крике вороны ранней весной являлась зеленая надежда на жизнь в каком-то светлом зеленом царстве.
Вот и хочется, чтобы не в землю, а людям пошла моя жизнь. Но какая может быть надежда на то, что проповедь любви найдет себе место во время войны?
23 октября. Вчера целый день повторялась пушечная стрельба в направлении Калязина, но точно сказать, где теперь немцы, никто не может: газет нет, радио какое-то случайное, слухи строятся и по немецкому и по русскому радио, всяк сочиняет, как может.
В Москве объявлено осадное положение чуть ли [не] на другой или на третий день после нашего отъезда. Въезд и выезд запрещены.
Взят Таганрог. Мы надеемся, что через нас фронт не пойдет, и мы [не] окажемся внутри кольца.
вещи.
24 октября. Сегодня с утра летит снег и тает. Ходил осматривать лес, где бы можно было устроить вещи. Слышалась отдаленная артиллерийская стрельба. Германские листовки предлагают живущим на шоссе дней на 5 оставить жилища и перебыть в соседних деревнях.
26 октября. Пробовал Гоголя почитать, поэта самого глубокого, и даже в его глубине теперь не мог найти поэзии, возмещающей жизнь, и все казалось при чтении, что нет и не может быть такого возмещения, и если будешь стремиться писать по-серьезному, то всегда с поэзией будешь сбоку припеку. Так что для поэзии есть показание времени, и вот чем объясняется, что даже Ляля, принявшая на себя теперь долг ухода за матерью и за мной, зло передергивается, когда я иногда пожелаю сказать что-нибудь на литературную тему.
27 октября. Каждый день с утра до вечера слышен бой под Калязином все на том же месте. Начались тяжелые вечера за одним столом при единственной лампе.
28 октября. Скорее, скорее проходите, пролетайте, исчезайте эти дни ужаса в пустоте!
31 октября. Только теперь, когда сам я превратился в букашку, я понял, почему я с таким родственным вниманием всегда разглядывал маленькие живые существа в природе: я им сочувствовал, предугадывая возможность и неизбежную необходимость моего собственного перевоплощения в такую мировую подробность.
Сегодня открылось Тульское направление и верные слухи пришли из Москвы, что немцы сыплют бомбы, а мы строим баррикады и копаем на площадях рвы.
1 ноября. В «Фацелии» намечена, но не раскрыта тема первенства жизни перед искусством, то есть такого высокого состояния духа, в котором искусство является средством, пройденным путем (как ожидание друга и самый друг).
2 ноября. Утром в полумраке я увидел на столе в порядке уложенные любимые книги, и стало мне хорошо на душе. Я подумал: сколько чугуна пошло на Днепрострой, на Донбасс,– и все взорвано, страна пуста, как во время татар или в «Слове о полку Игореве». Но вот оно «Слово» лежит, и я знаю, по Слову этому все встанет, заживет. Я так давно занят был словом и так недавно понял это вполне ясно: не чугуном, а Словом все делается.
В таких условиях вчера я начал писать роман «Начало века», который будет делом всей моей жизни, я хочу эту книгу так написать, чтобы весь мир прочел ее.
5 ноября. Вчера вечером приехал Нода и посвятил нас в дела на фронте на подступах к Москве: будто бы на Западном направлении немцы в 30 км от Москвы. Единственный выход из Москвы на Ярославль и на Горький каждый день посыпают бомбами. По-видимому, наступление немцев идет берегом Московского моря на Талдом, и оттуда, вероятно, слышится у нас орудийная пальба.
6 ноября. Мы ездили в Переславль. В Госбанке пытался наладить получение денег и пенсии. Бухгалтер М. С. Троицкий рассказал, как он жил эти дни в Москве: «3 часа живешь, а 3 часа сидишь в убежище». Есть нечего – только по карточкам. Много разрушенных домов, много убитых.
На обратном пути встретили егеря Кирсана с жалкими остатками Завидовского охотхозяйства. Они едут на лошадях с коровами и собаками уже 24 дня (13-го началась паника, все бросили, взяли кое-что и поехали). Едут в Слободку к Катынскому.
– Дальше никуда не поедем. Собаки – одни кости. Коровы ревут с голоду.
7 ноября. В «Известиях» напечатали о решительном бое.
Народ ждет решительных действий именно к празднику (сегодня). В связи с этим, с угрозами зимы (сильный мороз на сухой земле), с бомбежкой повседневной, напряжение чувств достигло величайшей степени.
Никто не скажет теперь наверно, перейдет ли он живым через Порог, и в этом особенность нашей жизни.
История мировая как анатомический срез текущего мгновения всей жизни. В этом разрезе окажется налицо и Египет, и Ветхий завет, и все, что мы знаем о прошлом. Это история мира налицо, потому-то, кто хочет, может найти и Авраама, как личность: и до сих пор, сколько хотите! И можете найти тоже и рыцаря, и инквизитора.
«победа за нами».
10 ноября. Речь Сталина произвела огромное впечатление и создала на Болоте внешний переворот, например, Павел стал утверждать, что Москву немцам взять невозможно, что сопротивление немцам будет продолжаться до нашей победы, что вообще «победа будет за нами».
Каждый из них судит мировые события по совести и правде, веруя в то, что совесть и правда для всего мира едины и неопровержимы.
15 ноября. Зимою ведь только хрупкое стекло держит в доме тепло, и при центральном отоплении дом без стекол есть могила. Стекла вылетают от далеко разорвавшейся бомбы, и человек выброшен на улицу. Величайшее злодейство! Но и то величайшее злодейство, что не принимаются меры достаточные против злодейства, и тот злодей, кто знал об этом, молчал и берег свою жизнь, и, может быть, больше всех злодей – это ты сам, не отдавший жизнь свою за необходимое огненное слово.
18 ноября. Говорят, люди в Москве теперь полусумасшедшие. И не мудрено: такой казни массовой, посредством метанья бомб в дома больших городов, еще не было.
Все еще мерещится какой-то благополучный выход, все думаешь: «Мы вернемся к той жизни, когда издавали книги, читали в обществе повести, путешествовали и могли принимать к сердцу дела иных униженных и оскорбленных. Но ближе и ближе подступает к нам та настоящая тотальная война, в которой встанут на борьбу священную действительно все, как живые, так и мертвые. Ну-ка, ну-ка, вставай, Лев Николаевич (Толстой), много ты нам всего наговорил».
Сегодня иней, снег только-только не тает, так тепло для зимы, и такая тишина! Но в тишине беспрерывно орудийная стрельба по сектору Загорск – Талдом – Калязин.
19 ноября. Теперь даже один наступающий день нужно считать как всё время. Никто и никак теперь не может сказать, будет ли за этой жизнью в Усолье какая-нибудь другая благополучная. Да если бы оно и пришло то благополучие, то все равно эти дни Суда всего нашего народа, всей нашей культуры, нашего Пушкина, нашего Достоевского, Толстого, Гоголя, Петра Первого и всех нас будут значительней тех будущих дней...
21 ноября. И Слово потеряло силу, и отошло куда-то в молчание. И человек, приставленный к машине, потерял волю и смысл. Так что Слово отвечает не из пулемета: оно поражает своим молчанием. Да и правда, каждый из нас не тем подавлен, что среди белого дня самолет, управляемый мальчиком, снижается и, приняв школу за Исполнительный комитет, из пулемета в окна расстреливает школьников. Или что в центр многолюдного города падает тонна динамита и летят в разные стороны головы, руки, ноги женщин, стариков и детей. Даже и к этому люди привыкают, спасаясь тем, что кого убило, тот не чувствует, а кто остался, тот радуется, что сам уцелел. Не это страшно, а вот страшно всем, что это можно, и против никто ничего не может сказать.
Калинина – и все! Мы предполагаем, что немцы устраиваются на занятых местах, закрепляются.
26 ноября. До того хочется мира, что когда утром выйдешь из дома и не слышишь буханья орудий и бомб, думаешь: уж не мир ли пришел?
27 ноября. Стал зарисовывать в лесу и удивлялся себе, зачем я столько лет таскал за собой фотоаппарат. Но, подумав о слове своем, понял, что, может быть, и слово мое тоже переходное искусство и как-то можно гораздо легче и лучше выразить то, что я хочу выразить своим тяжелым искусством. И, может быть, всякое искусство является только ступенькой по лестнице... за верхней ступенькой искусство вовсе не нужно.
29 ноября. Пока не кончится война, как ни бейся, все равно ничего не поймешь. И ничего не поймешь, пока делается, и только уж когда кончится. Так вот и наша личная жизнь: рост сознания нашего связан со смертью. И когда умрет человек, то все бывает понятно.
30 ноября. Утром радио: «Еще одна победа». И мы узнали впервые, что три дня тому назад был взят Ростов и теперь взят нами обратно. За это благодарность Сталина Тимошенке.
будто сзади неслышно подкатила машина. Оглянешься – и нет ничего,– и только будто бы вот зайчик мелькнул белый и остановился под темной елью. Смотришь, дожидаешься, не сводя глаз с зайчика, и видишь, как он движется, то ушами поведет, то встанет на лапки, то вперед, то назад, то вбок играет, подпрыгивает. И все это по опыту старому знаешь, что все это не зайчик движется, а тело мое, устремленное к неподвижному белому, содрогается под ударом сердца. Нет, не зайчик, не машина бежит, только верно, что эти глухие удары за лесом – бомба с самолета разрывается, а двойные – это орудия...
3 декабря. Ночью со 2-го внезапная перемена погоды: мягко и снег идет. Где-то будто бы происходит «решительный бой», а здесь наступила полная тишина и неведение.
4 декабря. Сегодня после однодневной оттепели хватил опять мороз. В Усолье прибыло много военных автомобилей и красноармейцев расселяют.
6 декабря. Мороз – 30°. Частая стрельба в стороне Дмитрова – Талдома...
8 декабря. Япония объявила войну Англии и Америке. Значит, теперь все человечество, весь земной шар находится в состоянии войны. Вот теперь настало время прекратить ленивую мечту о скором конце войны и возвращении к привычной жизни. По всей вероятности, нам не перейти эту пустыню, разделяющую нас со страной, кипящей млеком и медом. Но мы будем идти в том направлении, мы должны идти.
Лес завален снегом, совсем глухой, и все-таки никогда не бухали так сильно, как теперь. Полагаем, что звуки долетают из Дмитрова. Радио скребет и хрипит так, что хоть и не слушай. Газеты местные хоть в руки не бери. От всей мировой войны к нам долетают через глухой лес только выстрелы.
11 декабря. Всегда влюбленному кажется, что такая любовь, как моя, совершается на земле в первый раз. И это и есть сущность жизни (космическое беззаконное состояние творчества). Первая любовь – это когда все люди добрые и все на свете прекрасно. В этом беззаконие, потому что безгрешное состояние, а где нет греха – нет и закона. Это мы, люди, придумали свои законы движения солнца, на самом деле оно беззаконно. И вообще законы всякого рода свидетельствуют: законы нашего общежития – о нашем несовершенстве, а законы природы – о несовершенстве нашего понимания.
12 декабря. Сейчас идет война всего земного шара, потому что в беде, постигнувшей нас, весь мир виноват. В этом и есть историческая задача большевиков – вскрыть язвы всего мира и нужду в спасении сделать всеобщей.
14 декабря. Слухи с фронта благоприятные по радио, и кто-то с фронта по секрету шепнул на ухо, что 20-го начнется наше общее наступление.
Лесник сказал:
– Отступать, так отступать, гнать, так гнать!
23 декабря. Получили свежие газеты, из которых видно, что немцев под Москвой мы с помощью мороза действительно поколотили.
25 декабря. Болит и болит спина, нельзя дров напилить, придется смириться до требования числа лет моего возраста и поручить дрова колоть мальчику. Но слово мое, я это чувствую, зависит от числа, разве только в другую сторону: слово мое становится все крепче в этой борьбе за жизнь всего человека.