1942
1 января. Солнечно, морозный день, градусов больше – 30. Вечерняя в розовой дымке гаснущая заря. Полнолуние и какая-то планета, похоже на Юпитер, большая звезда с лучами крестом и в нимбе.
Не захотелось дожидаться полночи и «праздновать», в печали и раздумье легли в 10 вечера.
3 января. Ночи проходят лунные в тишине при страшных морозах в засыпанном снегом лесу. И одним, кто вплотную должен бороться с морозом за жизнь, этот страшный лес при луне представляется, может быть, неисчислимыми войсками врага, беспрерывно пускающего свои пронзающие кожу стрелы. Другое дело, когда счастливым победителем выходишь в лунную ночь из своей теплой комнаты и когда я из тепла и в теплой одежде ночью выхожу в засыпанный снегом лес, слышу, как даже деревья громко трескаются от (1 нрзб.) мороза, как на тропу мою со скрипом от тяжести опускает перегруженную ветвь свою любимая моя сосна, я, так мало сумевший дать людям, как поэт, из своего внутреннего богатства, теперь смотрю на все это богатство неподвижных при луне белых фигур и понимаю их всех как мои же мечты за всю жизнь бесчисленные, те, которые я не сумел довести до людей...
6 января. Бор шумел, и я думал, вспоминая день охоты, от которого родился «Смертный пробег»: я тогда близко чувствовал ледяное дыханье смертоносного начала, но у меня на этом все и оканчивалось, из последних сил, когда уже больше ничего не остается для жизни духа, я бился за огонь: руки мои были деревянные, пальцы чугунные, спичку ими нельзя было держать, и все-таки я бился, бился, и все мое, вся моя личность ушла на борьбу за огонь, и я победил, и когда победил, то у меня явилось прежнее добродушное отношение к морозу, благодаря чему я в эту же ночь дома, выпивая горячий крепкий чай, написал свой «Смертный пробег».
7 января. Небольшой мороз с легким ветром. Тропу, пробитую мною, наполовину занесло. Не страшно то, что падает сверху: какой-нибудь вершок-два не мешает. Но страшна поземица, которая мало-помалу ссыпает мельчайший, сыпучий снег с краю на тропу, так что самые края, самая стенка тропяного углубления перемещается к другому краю до тех пор, пока от всей глубоко продавленной ногами и лыжами тропы ничего не остается. Я вновь приминал снег молодой на тропе и долго шел зимняком по Блудову болоту.
10 января. Утром началась метель мельчайшими белыми пылинками, рассмотрев которые на темном, я убедился, что и такая пыль состоит из шестигранных звездочек, как два треугольника неба и земли в Неопалимой купине.
Вероятно, и пыль поземицы, незаметно для глаза переметающая следы на снегу, тоже состоит из таких же звездочек. И все эти массы снежные, груды, от которых гнутся 50-летние сосны и аркой склоняются до земли березы, состоят из этих звездочек...
Сколько зла, сколько злобы в зиме, столь красивой для того, кто живет в тепле, и столь ужасной для застигнутого врасплох в поле путника! Ведь нет теперь в такую метель никаких путей, и твой собственный след тут же за тобой заметает. Сколько замерзнет в одну только такую метель живых существ, сколько наломает ветвей, изуродует деревьев. Но придет время, и каждая прекрасная и злая шестигранная звездочка зла превратится в круглую каплю доброты, включающей в себя и красоту: сверху добро, внутри красота, какая сила, а зимой наружу красота, а внутри зло.
11 января. И опять летел весь день снег, но без сильного ветра. Я продолжаю думать об этом чудовищном скоплении снежного зла, от которого родится богатейшая весна. Перебрасывался от этого в человеческий мир, и вся война представилась мне, как болезнь, охватившая все человечество. И пусть вырастут на крови цветы,– не утешительно! Пусть и тут каждый кристаллик зла превратится в каплю добра – не утешительно.
21 января. Если бы только мог современный человек подойти к текущей воде с тем священным трепетом, с каким далекие от нас люди пустынь подходили в палящий знойный день к оазису и припадали страстными губами своими к холодной воде. Сколько наслаждения! Сколько благодарности! Сколько раздумья и поэзии!
А теперь, не пустыню ли мы переходим, не изныл ли наш дух в тоске по живой воде?
Я жду со всей страстью этого чуда, когда каждая шестигранная снежинка всего огромного скопленного зимою зла превратится в радужную круглую каплю воды и чувствовать, как в душу сходит благодать древнего крещения водою и духом.
24 января. – 41° с ветром. Ходил на почту и узнал, что у нас большая победа: мы, промахнув 120 км, очутились на Западной Двине, перерезаны Великие Луки, взяли Холм...
30 января. Снежинки (шестигранные звездочки), падающие с неба, в совокупности своей Материя; падая на сучки, на ветви деревьев, обнимая каждый изгиб, засыпая каждую ямку, трудятся, чтобы все округлить, все похоронить и над каждым покойником насыпать круглый холмик – могилу. Над этими бесчисленными могилами высится могила могил: небесный свод и в нем с прямыми лучами солнце, отец жизни. Всякое существо живое на земле стремится навстречу солнцу, и так создается рост жизни по прямой: каждая веточка стремится прыгнуть из своей могилки и воспрянуть в движении к солнцу, и вся жизнь в совокупности стремится выбраться к солнцу из-под своей могилы могил – небесного свода.
Снежная материя хоронит живые существа с целью их сохранения: под снегом они не вымерзают. И та святая женская материя, о которой я говорил, есть добрая мать.
Хоронят нас все женщины, но одни хоронят, как мертвых, другие, чтобы сохранить.
10–14 февраля. Беседовал сам с собой, да, именно: какой-то Сам беседовал с Собоем. Сам говорил Собою:
– Мне хочется все пережить и поглядеть, как после всего заживут!
– Понимаю,– отвечал Собой,– тебе просто хочется жить, и в этом нет ничего выразительного: каждому хочется выжить.
15 февраля. Целую неделю была метель, а к верхним веткам сосен и елок не только ничего не пристало, но, напротив, от ветра слетело все зимнее богатство, и те мутовки, у которых под тяжестью снега веточки сложились крестом, теперь эти веточки, похожие на пригвожденные руки, поднялись вверх, как будто деревце просит пощады. Комья снега, намерзшие зимой, теперь остались только на более низких ветвях, и тут на них падающий снег нарастает, и обыкновенно ветер, обвевая ствол, образует круглую мисочку. Может быть, скоро от солнечных лучей потекут в эту мисочку капли живой воды. Я тогда не забуду напиться этой воды с верой, что буду участником в создании радости людям, так измученным борьбой.
Свет весной действует так, будто ты выходишь из себя и вне себя уже утверждаешься в той бесспорной радости, которую у тебя никогда не отнимет никто.
25 февраля. Получено письмо от Замошкина.
Вы поняли, что я ищу «покоя» (Ваше слово), причем в подкрепление сего Вам подвернулся под руку образ олимпийца Гёте. Нет, я не покоя ищу. Если по правде сказать, то мало бы нашлось из писателей, кто позавидовал бы моему нынешнему покою. Зимой приходилось, как нищему, из избы в избу ходить в поисках крынки молока, отмахивать по 30 км на своих собственных ногах куда-то за маслом и отвечать на вопрос:
– А что пишешь, небось, романы?
– Нет, не романы, пишу на пяти языках воззвание по радио. Да чего ты ко мне лезешь: ты сам должен знать.
– А ты чего обижаешься? Сколько тебе масла?
И потом с кило масла, с куском тухлой колбасы на своих на двоих опять назад 30 верст. И так далее, и так далее, и в конце концов, отдохнув, радуюсь, что сыт, что тепло и пишу друзьям о великолепии. Может быть, Вам даже и легче дают масло в Москве (1 нрзб.). У нас одно неоспоримое перед Вами преимущество – это картошка.
Так вот, батюшка мой, это скорее похоже, если идеализировать, то на жизнь Платона Каратаева, чем на Гёте. Но должен сказать, что все это, и хлопоты о молоке и масле, о дровах, и мелкие обиды, и все такое, столь Вам известное, ничто перед той основной тревогой, которую приходилось всю жизнь, до последней встречи с другом моим, укрывать не только от «всех», но и от друзей, а то еще хуже – самому от себя (...)
Каюсь Вам, что демонстрация «счастья» своего в литературе, в поведении (охотничьем) вводит всех в заблуждение относительно себя самого в своем «счастье». В этом искусстве скрывать свое горе я достиг такой своеобразной формы «мужества», что (...) все почитали меня за какого-то жизнерадостного Пана (...) я не от старого счастья ушел к новому – к новой любви, а пронес через всю жизнь одинокую любовь свою в себе, я нашел наконец ее выражение в другом. И это не благополучный апофеоз, а открывшийся путь духу. Путь этот не на Олимп, подальше от страдающих людей, а к самому человеческому сердцу. Если я пишу о том, чтобы мне найти «покой», то это потому, что я уверен в своем высшем долге сказать людям новое слово о любви, никак не в смысле «счастья», а любви, как о силе, преодолевающей страдание.
26 февраля. Вы пишете: «люди не изживают друг друга... а там на полях сражений». Как горько мне напомнило это борьбу мою с легионами за мою священную «Фацелию». Не изживают, это и значит, что стоят лицом перед лицом смерти и преодолевают духовным мужеством своим будто бы необходимый конец... Но любовь ведь и есть сила, преодолевающая конец и то, что на полях сражений их не страшит.
27 февраля. Пришел лесничий и доложил, что под Старой Руссой наши добивают 16-ю нем. армию, что положение гер. армий под Москвой безнадежно, отрезано в Дорогобуже отступление и постепенно окружаются, на юге обходят Харьков.
Ужас войны не в этой физической смерти, иногда даже героической и радостной, а в том, как страдают в тылу те, кто их любит, и особенно страшно то нравственное уродство тех, кто затевает войну, руководит и пользуется.
1 марта. Писать только, что должно остаться для других, если же писать, как я теперь, то это «для других» будет очень трудно разыскивать. Принимаю это во внимание в широком смысле, то есть что необходимо осудить вообще мои провалы в свою биографию фактическую, не преодолеваемую творчеством. Это большой вопрос, а пока нужно в записях биографических быть фактичнее, в записях художественных – смелее.
Проверить, действительно ли мои провалы в писании происходят от нескромного самообнажения, выражения словом того, что происходит и должно происходить непременно в молчании. И нет! Понимаю так, что в поэзии все возможно и нет дурных материалов. Провал происходит [от] подмены поэзии, именно подмены и больше ни от чего.
3 марта. Снег идет, снежинки на рукаве. Я думаю о них. Всякий кристалл складывается из прямых линий, но, падая вместе со множеством других, образует круглую форму. Не все ли равно – падает или тает? Тающий кристалл тоже непременно превращается в круглую каплю, и потому она падает. Значит, можно себе представить, что в начале творения мира был создан кристалл какой-нибудь Адамант, который, падая, образовал из себя бесчисленные формы круглых миров. И, значит, наша планета Земля есть одна из упавших капель тающего в огне кристалла. И вот почему истинное искусство носит в себе идею вечности и бессмертия: потому что всякая творческая сила искусства есть сила кристаллизации, это сила обратного восстановления упавших в округлое форм к изначальной и вечной форме кристалла.
И все живое на свете существует, как попытка выйти из круглого состояния в те прямые, из которых складываются кристаллы. Вот круглое семя дерева, раскрываясь под солнечным теплом, образует прямую ствола и в движении своем к солнцу исходит падающими круглыми семенами до тех пор, пока иссякнет вся сила корней, движущих воду и соки по сосудам дерева. Но и мы-то, все люди, в своем стремительном движении вперед, разве мы-то не падаем? Вечное стремление и вечное падение в круглый мир бытия. 4 марта. Весть о том, что мой дом в Старой Рузе сгорел, и ни малейшего впечатления.
6 марта. Иду за молоком. На всю деревню голосит бабушка Аграфена: – Ой, жизнь моя Ванюшка! Ванюшку убили. Ой, жизнь моя, Николаюшка! Николаюшку чахоточного сегодня угнали. Ой, катися слеза по лицу моему! – Слушаю я этот вопль, и даже меня в мои годы подмывает злоба на немца, и тянет она включиться в массу, идущую на врага...
я опомнился от стыда, ведь мне же 70-й год. И самое происхождение этого чувства стыда неглубокое: этого оттого, что и сама гордость хочет взять на себя больше, чем может.
8 марта. Выслушали женщину из Ленинграда, башмачную закройщицу. Почерневший от голода мальчишка (1 нрзб.) вырвал кусок хлеба у женщины, которая веревкой подпоясала каракулевую шубу – так похудела! И ноги, отекшие от голода, обмотанные, похожи были на два бочонка. Как убирают покойников. Как немцев отгоняют (18 тыс. в один раз положили).
Удивлялись, слушая о Ленинграде, живучести человека. Скорее умирают мужчины, потом женщины и всего выносливее оказываются дети.
Ляля сказала этой женщине, как мне подумалось, для ее сознания непосильное:
– После этого опыта в жизни люди не могут уже продолжать жить на тех же основах.
Но женщина, именно только благодаря своему опыту, поняла и сказала:
– Ну, конечно, разве после всего можно жить, как раньше жили.
9 марта. Женщина из Ленинграда стала притчей во языцех, все узнали вдруг, какою ценою достается наше продвижение вперед. И тоже понятным становятся в устах англичан героические эпитеты в отношении Красной Армии...
Может ли в большой войне пройти безнаказанно действие, подобное истреблению индейского племени европейцами? Вот то-то и есть, что является надежда на взрыв, на выход из-под глубоких подземных пластов огня жизни...
А что это за огонь, что это за сердце такое большое, всеобщее, близкое? Это сердце наше же собственное, что соединяет «я» и «ты» в наше «мы», это сердце, зарытое глубоко в землю, на которой теперь люди истребляют друг друга. Мы ждем этого взрыва.
С детства мы говорим «народ», как что-то священное, и много перевидели подвижников и мучеников за народное дело, за его землю и волю. Только теперь начинаю понимать, что этот народ не есть какой-то видимый народ, а сокровенный в нас самих подземный, закрытый тяжелыми пластами земли огонь, и что это не только мужики или рабочие, и даже не только русские люди, как Пушкин, Достоевский, Толстой, а общий всему человеку на земле огонь, свидетельствующий о человеке, продолжающем начатое без него творчество мира. Только и чувствуя, и зная в себе самом этот огонь, можно теперь жить и надеяться.
11 марта. Метель. Машина застряла в Переславле. Читал Шолохова фельетон «На юге». Редкостный честный писатель (...), читал, будто от приятеля письмо получил. Ясно теперь, что разноплеменная армия немцев кормится грабежом, и тут вся «идея». Весь вопрос теперь в том, в состоянии ли Гитлер выставить к весне новую германскую армию и все начать сначала (сомнительно).
Другой раз смотришь вот так возле елки, как из глыбы снежных кристаллов образуется и скатывается с ледяной сосульки круглая капля и падает круглая на ветку березы и сбегает на конец веточки, где почка, и вот-вот упадет большая блестящая на землю... Ну, ведь это же великая тайна совершается: прямая линия кристалла превращается в шар: тайна, потому что в этот момент превращения чувствуешь, что через какую-то пленку забвенья можешь проникнуть в усилия ума, чуть бы, и (1 нрзб.) станет ясным образование мира.
13 марта. Великая метель. Даже паровичок перестал ходить в Переславль. Мы отрезаны от города.
Начиная с мальчишек, у всех складывается, что весной все будет выдвинуто против нас и мы все свое выставим против немцев, чтобы сразу покончить с войной в ту или другую сторону.
15 марта. В среду или четверг едем на лошади в Переславль и оттуда на машине своей в Москву.
21 марта. Приехали в Москву в 2 дня.
22 марта. Сороки. Сильно потеплело. Вечером у Барютиных. Мы поделились картошкой с милыми людьми, и трудно описать, чего стоило им устроить нам спокойный вечер с чаем (...) Эта попытка создать старинный русский уют семейный в такое окаянное время трогательна и чудесна.
Рассказ Жени о весне в голодной Москве. Какая-то огромная мрачная очередь, полное молчание измученных заботами и голодом людей. Вдруг крикнула по-весеннему ворона. И кто-то вскрикнул в очереди:
– Батюшки, ворона проснулась!
На Лаврушинском вокруг нашего дома все разрушено. Флигель, в который еще при нас тогда бомба попала, когда-то так трогательно чинился под новыми ежедневно падающими бомбами, теперь стоит недоделанный: видно, бились, бились за жизнь и бросили. Так и человек, очевидно, бросается. Снег толстыми слоями лежит на крышах. Но коты от холода, страшного холода этой зимы куда-то исчезли. Видел одного кота, живущего в печке, исхудалого, а люди в той же холодной квартире жили и не очень ежились. Вот и говорят в благополучии: живуч, как кошка. Наверно, теперь у кошек в неблагополучии говорят: живуч, как человек.
23 марта. Навестили свою квартиру и вошли в нее, как в склеп.
Вчера без света (нет маскировки).
25 марта. Ветра нет. Тихо тает в тумане. Прошлое отрывается без боли, а будущее – думать нечего: довлеет дневи.
26 марта. Ночью проснулись от грохота: это снег обрушился с крыши.
– Не бойся, Ляля, это не бомба.
– А что же это?
– Весна.
И новое утро, и опять белая муть и ничего впереди не видно. Какая-то птичка в тумане вытягивает, вытягивает, и вдруг поняли: это ворона сидит на невидимом дереве и кланяется, токует.
31 марта. Бомбежка. Всю ночь грохот орудий, и два спасенья, одно, чтобы не выбили стекла, другое, чтобы не попали в наш дом и не разлучили с другом в больнице. Даже уж когда начался первый свет, опять загремело. Я заглянул, отодвинув штору, в окно, и мне казалось – поднимается дым пожаров. А когда совсем рассвело, это был не дым, а деревья.
Утром, наверно, был порядочный мороз, но когда ободнялось, началась частая золотая капель и начались обвалы с крыш. Господи, как хочется жить и как все живое на волоске. И как люди обвыклись с возможностью смерти и как в то же время борются за существование.
Об этом вслух не говорят и, может быть, не доводят и до своего ясного сознания, но в поведении своем ясно выражают: это, что смерть теперь менее страшна.
Общее мнение, что летом война с Германией будет закончена.
1 апреля.
Теперь, может быть, единственно и остается человек разумно мыслящим и свободным существом, когда он отказывается идти в бомбоубежище. Вот стучат, кричат:
– Выходите, тревога, выходите!
– Не пойду.
– Смотрите, заплатите штраф.
– Не пойду.– И не идет. И мыслит, и ему открывается далекое прошлое, когда люди избранные тоже так отказывались спасаться от смерти и так... навстречу смерти и побеждали страданье радостью.
шел, достигнув совершенства в детских рассказах. Но это единство не есть уступка природе, а сознание своего родства и высшего руководящего значения в мировом творчестве.
Второе близкое мне в Тютчеве – это борьба с метафизикой за поэтическую свободу, за цельность, родственное внимание к миру.
4 апреля. Бедствие произошло через подчинение нравственного свойства закону причинности (...) В этой замене эстетической и нравственной квалификации причинной таится, как общая, причина всего психологического свойства подростков и полуобразованных людей. Вот почему вместе с ликвидацией неграмотности, заменившей мудрость простака, широко распространяется почемукольство. Стоит вам воскликнуть: «прекрасно», как ваш сосед уже готовит вопрос: «почему».
6 апреля. Ночью два раза бомбили, один раз около двух, при звездах и половине луны, другой – в самом начале рассвета. Раза три слышались взрывы фугасных бомб.
9 апреля. Последняя весна. Теперь все видят, все чувствуют, что настала весна, и это чувство является теперь как возможность... счастья, и в то же время каждый знает, что эта весна для него, может быть, последняя.
13 апреля. Я вернулся домой, но должно пройти какое-то время, чтобы я мог прийти в себя.
14 апреля. Сильный холодный ветер, небо в тучах, слегка подморозило (...) Кажется, будто человеческие бедствия вошли внутрь природы и мутят ее оттуда, как у нас в Москве, голод, холод, болезни.
Вечером охватило убийственное утомление. Но это, верно, так и надо: не из железа же человек. Пройдет утомление, и родится из него же радость с новой прибавкой.
15 апреля. В лесу снега на пол-аршина, но можно ходить, конечно, с трудом: снег потерял сложение, стал зернистым. По дороге же ходить невозможно, ноги проваливаются и вытаскивать трудно. На вырубке заливается тетерев, слушал его как будто из ада, как будто с той стороны, райской, и к нам в ад кромешный долетали ликования.
17 апреля. Правда и обман между собой отличаются только силой: если силы достаточно у человека, творящего правду,– удается правда, если не хватает – выходит обман, и утомленный человек говорит: суета сует. Люди рождаются и, набираясь сил, все начинают сначала свою песнь песней.
18 апреля. Очень устал от недалекой прогулки, и после Москвы все есть хочется, животика совсем нет, и ноги стали вполовину тоньше.
20 апреля. В народе простом внедряется полнейшая уверенность в том, что война подходит к концу. Мы же только допускаем возможность продолжения войны и после этого года.
26 апреля. Вот в том-то и дело, что из тяжелых испытаний народы, как и личности, выходят по-разному.
27 апреля. Утром из желтой зари встало солнце, частые тени сосен прибежали к окну. И скоро между тенями на солнечном луче блеснул изумрудный свет,– это был свет от первой капли тающих кристаллов мороза золотого утра, это была первая роса на первой зеленой травинке страшного года.
28 апреля. Вспомнился разговор мой недавний в Переславле с майором (возможно, это был сам начальник НКВД).
– Вы что теперь пишете? – спросил он.
– Я пишу,– ответил я,– только не удивляйтесь, не для войны, а для мира. Война пройдет: я не могу писать для преходящего. После войны будет мир, так вот я для того мира пишу.
– Почему же вы думаете, что я удивлюсь, ваша мысль большая и верная. Вот и я ведь тоже был учителем...
4 мая. В бору все еще видно, целая сеть нападавших за зиму на снег и теперь осевших старых игл, множество мелких опустошенных шишек, сучков, заячьих шариков, но и мох и трава зеленеют, и скоро все прошлое этой зимы будет закрыто зеленой травой. Так и у нас, у людей. Теперь даже и не ждут конца, а просто уверены в нем, значит, что больше нечего дать на войну: все! и дальше некуда.
5 мая. После обеда валит валом снег, вечером зимний ландшафт при том же морозе (не «утренник», а вседневник, майский вседневник).
10 мая. Кончил «Бесы». Вся жизнь русского народа выразилась в двух ее пророках: Достоевском и Толстом. В «Бесах» «общее дело» вскрыто как личное дело властолюбцев. Властолюбие как сила греха. Истоки властолюбия – самообман.
13 мая. Приехал из Москвы N, говорит, что в Москве оптимизм. Родник уверенности в близком конце германского нашествия, это личное сознание, что этим немецким способом, прямым и насильственным, нельзя удержать в руках весь мир и привести к одному знаменателю.
5 июня. Каждое утро просыпаюсь, когда гонят мимо открытого окна коров и они мычат и ревут. Прежде меня просто радовал этот коровий рев, сопровождаемый хлопаньем кнута и окриками пастухов. Теперь при этом тупом, бессмысленно-беспощадном реве отдельных коров я содрогаюсь, мне слышится в этом реве, в глубине его где-то заключенный человек, не имеющий возможности дать знать о себе своим голосом. А когда после этого встаю и выхожу на росу, то даже и все величие Солнца не удовлетворяет меня, и в лучах его, и в цветах, и в траве, и в росе, и даже в том, что солнце! – и круглое, мне чудится какой-то недочет, чего-то не хватает во всем этом, что пропущено или где-то заключено и скрыто, как в этом реве коровьем, слышном теперь уже издали, продолжает чудиться заключенный в темницу родной человек.
Хорошо, что я хотя и поздно, а все-таки это чувствую.
[Москва.] 19 июня. На первых порах, как приехали, мы заметили в обществе некоторую удовлетворенность бытием сравнительно с временем последнего приезда: всем стало лучше. Некоторое улучшение в пайках совпало с наступлением лета: сытнее и теплее.
27 июня. Набрал в Конякине на жареное боровиков. Написал рассказ: «Как заяц сапоги съел».
29 июня. Немцы продвигаются вперед понемногу. Одни говорят, что если так у них пойдет продвижение, то, значит, они вовсе ослабели. Так ли шли они в прошлом году. «В это время,– отвечают другие,– прошлый год только война началась...» Всяко говорят, но все-таки большинство как-то не беспокоятся. Однако несомненно, что события крупнейшие на волоске, вот-вот волосок перегорит.
7 июля. Становится ясно как день, что живой силой Англия и Америка действовать не могут, что в такой большой войне никого не обманешь просто дипломатией и даже махинацией, что к этим двум силам войны должна присоединиться живая сила народа.
21 июля. Гроза весь день и с медленным отдалением, приближением, долго казалось, что это война, и об этом долго спорили кругом.
22 июля. Гроза. Приехал А. С. Новиков.
23 июля. С Силычем ездили на Семино. Смотрел на него, вспоминал свое охотничье прошлое и дивился и себе прежнему и ему: какое-то консервированное детство.
27 июля. Время требует от писателя прославления вражды, возбуждения ненависти к врагам. А мы в это время взялись за любовь, поставили задачу себе сказать о любви такое, чего о пей еще не сказал ни один поэт и художник. И мы уверены в том, и знаем, что наше время придет, как все знают, что, рано ли, поздно ли, война кончится.
18 августа. Да разве можем мы знать человека, с которым живем? Мы узнаем человека, если только, пожив с ним, съев пуды соли, навсегда расстанемся. Да и то не сразу бывает,– он ушел, и я узнал. Нет! Бывает как-нибудь нечаянно, когда не спится, придет он на память и тут вдруг его как будто впервые только увидишь и впервые сразу всего поймешь.
26 августа. Всю жизнь слышал слово «душа» и сам произносил это слово, вовсе не понимая, что оно значит. Мне кажется, если бы меня спросили, что такое «душа», я бы довольно верно ответил на этот вопрос. Я сказал бы, что душа – это внутренний мир человека, это что он сам знает о себе. Во-вторых, я бы о душе сказал с точки зрения философа, что душа есть совокупность знаний человека о себе и т. п., как сказано в учебниках психологии. В-третьих, я бы вспомнил о представлении души примитивным человеком, как некоей сущности, обитающей в теле. И все это понимание души было бы не от себя, не своей души, а как говорят и думают о ней все люди.
проходящих лет я через это страдание узнавал свое назначение: мало-помалу оказывалось, что быть не как все, а как сам, и есть то самое необходимое, без чего мое существование было бы бессмысленным. И мое страстное желание присоединиться ко всем, быть как все не может произойти иначе как через раскрытие в глазах всех себя самого. И еще должны были пройти десятки лет, чтобы я понял, что перед всеми раскрыться нельзя, и «все» это ничего не значит и, может быть, «всех» даже вовсе и нет. И что если мне хотелось быть как все, то «все» в этом желании были близкие любящие люди, избранные, которых бы я любил и меня бы тоже любили. И еще прошло много времени, пока я понял, что желание быть как все во мне было желанием любви. И еще совсем недавно я наконец-то понял, что это стремление любить и было действием души моей и что душа это и значит любовь.
Я помню, очень давно была во мне уверенность, что главная сила человека в душе, а не в электричестве, что новый неведомый мир откроется людям, когда они обратят внимание туда.
27 августа. Ветер нес пожар по селу. Услыхав набат, прибегали женщины с поля, становились перед сбоим пылающим домом, валились наземь, впивались пальцами в землю, корчились, кричали что-то в огонь. Но огонь безжалостно все разрушил, в окнах было видно, как горела кровать, одеяло, подушки, кадушка с мукой, грибами. Попробуй-ка, бывало, возьми сам грибок, из-за этого гриба что бы тут было. Даже и попробовать не дадут. А огонь не спрашивает, все пожирает и не смотрит на баб.
После всех шла с поля на пожар старушка: была очень стара и не могла быстро идти. У села ей встретились люди.
– Добрые люди, – спросила она,– стоит ли еще моя хата-то?
– Нет, бабушка, твоя хата сгорела дотла.
– Ничего и не вынесли?
– Ничего.
Старушка перекрестилась и молвила:
– Ну, и ладно. Видно, так и надо.
– это стрелочник времени...
1 сентября. Поэт не страдает, а со-страдает, и не чувствует своих героев, а со-чувствует им, и не переживает, а со-переживает. Вот почему поэзия никогда не действительность.
7 сентября. Память. Боец, возвращаясь из побывки на фронт, умолял снять его, чтобы семье память оставить.
– Вы вернетесь,– сказала Н. А.
Он сразу обрадовался и пожал ей руку.
«вернуться» и у нас очень мало, а я только и делаю, что снимаюсь в своих писаниях, тоже, чтобы «память оставить».
11 сентября. В сердцах людей во время войны складывается будущий мир. И назначение писателя во время войны именно такое, чтобы творить будущий мир. И я теперь думаю, что Зуек из моей поэмы «Падун» как раз и должен сделаться таким делателем мира.
17 сентября. Вчера был белый мороз. Сегодня тепло. Иван Кузьмич встретился и крикнул:
– Бои в окрестностях Сталинграда.
– Так и сказали, в окрестностях?
– Так и сказали.
Если не случится чего-нибудь неожиданного, то, по-видимому, Гитлер будет зимовать на Волге, мы в Москве. А впрочем, там будет видно.
24 сентября.
– Скажи мне, если мы останемся целы в этих испытаниях и сохраним свои души, не стыдно нам будет?
– Перед кем?
– А хотя бы перед мертвыми, теми, кто положил души за други.
– Нет. Если нам это не было дано, то почему же стыдиться...
28 сентября. Собираемся в Москву 30 сентября в среду.
29 сентября. За день вчера ветер с юга перешел на восток и на север. К вечеру стало холодно, и утром на чистом восходе солнца пришел легкий мороз. Налаживаю удачно свою фотопромышленность, и бабы моими снимками довольны.
[Москва.]
– будто злодей, захватив землю, подбирается к небу. А то вдруг сквозь тучи выбьется на короткое время солнечный свет, но и тому не обрадуешься: это злодей, овладев на небе божественной силой, вздумал по-божьему улыбнуться земле. Помнишь, друг, эти желтые улыбки в 1942 году?
Наступление голода страшно своим разделением людей на более сильных и слабых (...) Увидев это начало Ленинграда, ясно представляешь себе время, когда будут умирать по 35 тыс. в день и в то же время какие-то существа будут за 200 гр. хлеба скупать каракулевые саки.
Большинство не хочет уехать и потерять свой угол, который потом сделается гробом ему. Но есть немногие, кто остается в своем углу, презирая смерть. Я знаю таких.
[Усолье.]
13 октября. Надо перейти к делу, надо писать так, будто не существует па свете никаких препятствий (...) надо этим глубоко проникнуться, войти в дело, и тогда, я уверен в этом, что будет просто смешно то, что раньше казалось непреодолимым препятствием.
«Дети Ленинграда».
16 октября. Морозное утро, чистый солнечный восход. Мы вышли в Купань фотографировать. Пока шли, набежала туча и начался сплошной дождь на весь день. Трудно представить себе более ужасной дорогу, чем эта по болоту, изрытому карьерами. Но мы от нищенства с фотографией перешли к мысли о настоящем нищенстве, что, мол, самое для всех страшное – «побираться» больше не страшит и кажется даже преимуществом перед городом.
Под дождем осенним на изрытом болоте нам даже стало весело, потому что страх перед жизнью исчез: если такие дороги не страшат, если нищенство кажется преимуществом нашим, то всякая другая дорога, всякое другое положение, хотя бы вот это – странствующего по деревням фотографа,– должно вообще радовать. А если, например, нам удастся где-нибудь раздобыть осла и грузить свои пожитки на него... Так, несмотря на все неудачи несчастного дня, мы вернулись веселые, и эта веселость явилась только за счет нашей дружбы...
19 октября. Напечатал для Ляли свою детскую карточку «Курымушку», и, вспоминая свое прошлое, мне кажется теперь, будто мальчиком я не улыбался, что я рожден без улыбки и потом постепенно ее наживал.
22 октября. Удачное наступление немцев на Ростов мало-помалу плесневеет, как все их удачные наступления.
24 октября. Падает снег на мою душу, и я молюсь об одном, чтобы дождаться весны и прихода мысли в понимании пережитого конца и в оправдание погибших и нас, уцелевших.
27 октября. На делянке красным карандашом окрестил свои поленницы и вернулся домой обрадованный только тем, что на зиму у меня есть дрова. И тут опять подумаешь так же о происхождении этой радости: это прячется в грудь, скрывается и уходит в себя недожитая жизнь.
Дома набросились женщины на меня снимать своих маленьких детей, чтобы послать на фронт фотографии малюток.
30 октября. Утро теплое, без мороза. На востоке наволочь, на западе светло. Обрывок луны так высоко в барашках, на самом темени кеба и такой яркий. При этом свете на мостике узкоколейки я мог разбирать шпалы и благополучно шагал. Несколько часов моего похода солнце не могло выбиться из своего синею, полупрозрачного одеяла, и в полной тишине и тепле озеро спало нежное такое, что хотелось душой и самому рядом лечь и задремать.
– снимать карточки детей для посылки их отцам на фронт? И так все, всякий труд, если научиться подходить к нему с благоговением (...) Так я смотрел на себя, фотографа, со стороны, и мне нравился этот простой, старый человек, к которому все подходят запросто и, положив ему руки на плечи, говорят на «ты». Тогда мне думалось, я даже видел это, что именно благоговейный труд порождает мир на земле.
9 ноября. Мне кажется, что я сейчас нахожусь накануне того же выхода из нравственного заключения, которым было мне путешествие в край непуганых птиц. С таким же чувством благоговения, как тогда в природу, я теперь направляюсь к человеку, и первый отрезок жизни возьму его в себя и к этому ничтожному серпику жизни приставлю дополнительный – всего человека. Так и начну свой новый круг жизни.
12 ноября. Целый народ, миллионы немцев поднимаются над миром во всей ограниченности своего духа, потому что господство само по себе есть ограничение духа.
15 ноября. Зашумел бор, видно, погода меняется. Увидим. Занимаюсь целые дни, все время фотографией и думаю, все думаю о том, что камень нашей пещеры отвалится и мы выйдем на свет. Вчера у нас был разговор о победителе, которого не судят. Так представилось все, что война идет, конечно, за единство хозяйственного управления миром: Англия давно стремится к этому, Америка этим тоже теперь занята, Россия и Германия,– и говорить нечего! Все стремятся к единству, но разными путями, и на путях встречаются врагами. Так что война происходит за пути к единству. Германия стремится достигнуть цели путем господства немцев над всем миром. Русские против господства наций отдельных, и самое господство уничтожают посредством механизма управления (...) Так вот теперь будет в нашем суде решать всё победа...
Мира теперь так хочется всем, что если кто устроит мир, тому от всех будет и признание, и прощение, и забвение ужасного прошлого.
животными; если животное гнать, оно убегает по кругу и возвращается на прежнее место. И когда во время глубоких снегов заяц убегает по наезженному прямому пути – этот путь ему навязывается не природой, а человеком.
Антоныч прав! Только из святых святой человек, прощаясь с жизнью, посвященной на борьбу с Кривдой, в свой последний миг расставания может сподобиться увидать божественную прямую, изображающую нашу Правду. А может быть, и не святые одни, а и все мы, умирая, выходим на прямой путь. И потому мы не возвращаемся, не приходим к своим любимым сказать что-нибудь о себе,– что мы, умирая, выходим из жизненного круга, а души все движутся по прямой длинным уходящим рядом: уходят по необходимой прямой, как уходит во время глубоких снегов спугнутое с лежки животное но человеческой прямой, по дороге. Душам нет возвращения, души идут по прямому пути.
21 ноября. Митраша рассказал нам, что на днях к нему пришли два слепца переночевать,– к нему послали их люди с такими словами: «А кроме Митраши вас никто и не пустит». Митраша принял слепцов и посадил ужинать. Один из них, по имени Ксенофонт, был крепкий, живой человек, до 23-х лет был машинистом и потерял глаза при взрыве котла. Теперь ему лет 35. Другой слепец, бледный худенький юноша, был слепым с детства и света не видел. Он ел немного и все отдавал своему спутнику, и тот все сжирал. Митраше было жалко юношу. Был в доме всего одни стакан молока, предназначенный для девочки Клаши. Пожалел Митраша юношу слепого и отдал ему этот стакан. А тот отпил глоток, два и отдал машинисту, и тот выпил его. После ужина легли все на печь и сытый машинист рассказал на сон грядущий о слышанном им от кого-то рассказе о каких-то двух беспризорниках, которых тоже, как и их, не пустили в деревне ночевать, они же ночью взяли и запалили деревню с двух сторон, и вся деревня сгорела.
– Вот это по-моему,– сказал машинист,– хорошо, так им и надо.
Так слепцы переспали ночь. Утром Митраша покормил их всем, что у него было, и когда слепцы уходили, машинист сказал хозяину:
– Ты меня удивил своим угощением, видно, много тебе пришлось тоже побродить. Спасибо тебе. А Митраша ответил ему:
– Я все думал ночью о твоем рассказе, как два беспризорника спалили деревню, что, живи я в той деревне, ведь и я бы сгорел. Ну, не хочу сказать, что прямо я, а кто-нибудь, может быть, и много лучше меня.
Слепец задумался и с заминкой сказал:
– А ведь и правда, как же я не подумал об этом. Провожая гостей, Митраша говорил:
– Ну, идите с богом, идите. Это ты хорошо сказал, что не подумал, идите, родные, дорога вам дальняя, времени у вас много, все может быть в пути, может, опять вас обидят, и вы тогда подумайте о моих словах.
6 декабря. Сколько умерших! Одна за одной души умерших выходят на прямой свой и единственный путь из кругового лабиринта нашей жизни. Выходят на священную прямую и уже не могут вернуться назад.
В предрассветный час и знаю, и чувствую, что с каждым ударом сердца моего непременно выходит на священную прямую чья-то душа и удаляется, и новый удар сердца, и новое мгновенье, и так складывается у нас время, а у них путь...
9 декабря. Сборы на Ботик.
На Ботике этом я написал книгу «Родники Берендея», нашел себе форму короткого рассказа, охотничьего и детского. Эта книга и эти рассказы утвердили меня в литературе как советского писателя: тут я сделал себе второй раз литературную карьеру (в пределах моих способностей). И теперь после новой исторической катастрофы, через двадцать лет я пришел сюда с твердой решимостью в третий раз в жизни начать что-то новое.
– Вы опять пешком?
– Как всегда.
– Ну, конечно, мы народ старый, закаленный.
И затем следует рассказ о том, как, бывало, к Троице ходили по 60 верст в один день. В этот раз стрелочник изменил тему:
– Ну,– говорит,– прощайте, иду на войну.
– Как на войну, сколько лет?
– Пятьдесят три, иду. А вас еще не трогали?
– Пока еще нет, жду.
– А сколько вам лет?
– На днях будет семьдесят.
– Вам, семьдесят!
– Семьдесят, жду.
– Ну, семьдесят, так не дождетесь.
– Кто знает...
переживание, на самом деле существует как гораздо большая реальность, чем обычная общая достоверность.
Эта уверенность в существовании того, для выражения чего невозможно стало обходиться изношенными условными понятиями, превращенными в пустоту, и обычные, произносимые всеми слова о правде, боге и особенно то, что дается нам в «мистике»; без слов, без мистики, а в действительности: есть нечто на земле драгоценное, из-за чего стоит жить, работать, быть веселым и радостным.
18 декабря. Из Москвы Ляля вернулась сегодня с хорошими вестями. По общим настроениям войне приходит конец; одни говорят, что все кончится к масленице, другие – к осени, но чувствуется по всему начало конца.
И у нас начались разговоры о постепенном перевозе вещей обратно в Москву и возвращении туда.
22 декабря. По радио передавали о новой нашей победе на Дону: прорван фронт на 70 км, продвинулись за Дон на 90 и взяли в плен 10 тыс.
сиротская. Так и с войной: чуть пошатнулось у немцев, и мы уже кончаем войну.
29 декабря. Вот я помню, как наверху горы из-под ледника мчался поток и громадные камни, скользя по разогретому под солнечными лучами льду, время от времени падали в поток. Слышался глухой удар, всплеск, на мгновенье вся вода из потока взлетала на воздух. Но скоро вода, обегая со всех сторон камень, принималась за свою работу. И что же?
Там, на берегу теплого моря, где волны прибоя ежеминутно приносят и дарят человеческим детям округленные разноцветные камешки,– эта радость пришла от паденья камня в поток: так вода обрабатывает камень. Так точно падают идеи, порождающие войны, и так точно обрабатывает их потом совокупная жизнь человечества.