Пришвин.Дневники 1905-1954 гг. (Собрание сочинений в 8 томах,1986 г.).
1951

1951

14 января. Читаю «Войну и мир»,– не читаю, а пью. Интересно бы знать, как это читает теперь молодежь. Тоже хорошо бы решить ясно, в чем же сила Толстого, и если это не только поэзия, то что же это у него сверх поэзии. Вот этот ответ и есть цель моего нынешнего чтения.

17 января. Основное в морали Толстого, что жизнь до конца испорчена, а природа святая (как у Руссо), и, значит, жизнь надо начинать сначала, с природы ее (ключ Франц[узской] революции).

18 января. В простодушии нашей старой жизни мы извиняли эгоизм старика Болконского его любовью к дочери, и как будто вовсе и не поднимался разговор об отвратительном факте подобной «любви».

19 января. Наташа Ростова в движении своем к Анатолю являет женщину из «Песни песней» – вот тот «естественный» мир, а Анатоль дается таким, за что мы выдаем мир естественный (языческий). Разве это «идеализм», то, чего хочет Наташа (его) ? Это материя, но какая!

– А помните, девушки, как вы возмущались концом любви Наташи? Вам казалось, что Наташа должна сделаться доктором, инженером, вагоновожатым. И вот она сделалась, достигла, но Пьер лучше.

25 января. Мне думается, что Толстой в своей «Войне и мире» в лице Кутузова и России хочет нам дать это чувство нашего расположения к своему дикому, заповедному, к тому, что было, и это чувство счастья в былом он называет миром, а то, что хочет сделать Наполеон, его движение к небывалому, он называет войной.

26 января. Если судить самого себя, то всегда будешь судить с пристрастием или больше в сторону вины, или в сторону оправдания. И вот это неизбежное колебание в ту или другую сторону называется совестью.

27 января. Вчера кончил «Войну и мир» и после того увидел свою собственную жизнь.

28 января. Когда тишина зимой в лесу достигает последнего предела, то почему-то начинаешь думать, не я ли оглох я не слышу, а у них там, в тишине, как раз вот сейчас исполняется самая великая симфония: ее-то, наверно, и слышат великие музыканты, и от них мы о ней узнаем.

Раз было и со мной, поздней осенью на обнаженной осине чуть трепетало несколько последних уцелевших круглых листиков красного цвета, я стал на них смотреть, и в полной тишине, мне показалось, я услыхал.

29 января. Солнце, как месяц, не больно смотреть, и снег летит редкий и спокойный, и в лесу, как всегда: снег летит в тишине, а сам думаешь – от меня эта тишина, я не слышу, а по снегу вижу и знаю, не так он летит: кто-то его слушает.

В молодости, когда слух был острее, я дослушивался так до шепотка снежинок между собой.

Увы, мой друг, права невинности ограничены ее прелестью, как только прелесть потеряна – невинность теряет право, и навсегда.

Только быки борются своей силой, а человек борется тем, за что держится: во что верит, тем и бьет.

Когда день заметно начинает прибавляться, то деревья, выступающие на опушку, в едких, пронзительных лучах солнца корою своей открывают человеку себя, как грамотой.

Есть высокие гонкие деревья, и кора у них в нижней части ствола распадается на удлиненные плитки, и по их всеобщей удлиненности читаешь о том, что дерево светолюбивое, сосна, всю жизнь свою истратила на движение вверх к солнцу.

А то бывает, кора разобьется на плитки кругленькие или квадратиками, и по множеству их, спокойно устроенных друг возле друга, читаешь жизнь теневыносливого дерева елки, умудренной вниманием к тени, пониманием, что, будь одно солнце и не встречай оно на земле теней,– не было бы на земле и жизни.

В клиническом санатории, где весь ты делаешься предметом изучения, а «я» никому не нужно, оно, это «я», начинает скучать, болеть, тосковать. И так мало-помалу доходишь до предела тоски и чувствуешь: еще немного поболеть и больше уже нельзя: нечему будет болеть, и станет хорошо, как будто уехал куда-то или же умер, и нечему стало болеть. В жизни много раз со мной так бывало, и по старому опыту я хорошо знаю приближение к границе. В этот раз переход мой через границу сопровождался чувством стыда: мне стало вдруг стыдно тосковать о чем-то, когда столько людей и средств организовано только на то, чтобы доставить мне счастье.

Ведь я живу, как в самой волшебной сказке, мне стоит только пожелать что-нибудь, и все мне вмиг доставляется. Вдруг я все понял, мне сделалось очень стыдно, и после того явилось блаженное состояние, совершенно исключающее самый страх смерти. Казалось, был найден самый секрет бессмертия в его необычайной простоте.

и крикнуть: горим!

Прошли времена, я бежать не могу, за девочкой. И в какой бы ужас пришел я тогда, если б кто-нибудь сказал мне:

– Смотри, бегай больше, придет время, и ты не будешь в состоянии бежать за девочкой.

А вот пришло время, 78 лет! и как я рад, как счастлив, что вовсе не надо мне больше бегать за девочками, что каждая женщина мне теперь насквозь видна, и если есть в ней прелесть, я вижу ее как в стекле, нравственно и бескорыстно, и она понимает это, и ценит, и награждает меня ею сама.

Пусть со временем исчезнет и эта охота, но я никогда не забуду запах детских лошадок, какие привозили нам, бывало, от Троицы. Вот, может быть, под конец доставят мне, глубокому старцу, такую лошадку, и я ей улыбнусь и для вас умру, а сам для себя только начну новую бесконечность, новую вселенную бессмертных существ. (Смерть создается любовью близких, а сам по себе человек бессмертен.)

Дым из трубы поднимается вверх, высокий, прямой и живой, а снег падает, и, сколько бы ни падало снегу, дым все поднимается. Так вот и я себя в жизни чувствую, как дым.

4 февраля. В воздухе пахло самым хорошим, тем самым, чем пахло, когда, бывало, в детстве выходишь на двор запускать змей с трещоткой и длинным мочальным хвостом.

Первобытный человек сказал, спасаясь от ужаса одиночества: «Чур меня!», а я, человек образованный, сказал: «Не может быть!» И, вспомнив, как прыгали в Белеве на дороге конские шарики, успокоил себя тем, что и тут тоже причина. Вроде этого было недавно. На снежной дорожке в лесу лежала ольховая веточка, очень тоненькая, очень легкая. Наверно, эта веточка на морозе стала такая хрупкая, что чуть дунуло на нее, и она сверху слетела на дорожку и улеглась на моем ходу. Разве обратишь внимание на такой пустяк, еще бы шаг, и я бы втер ее валенком в снег. Но только бы ступить, вдруг веточка прыгнула и отлетела в сторону, и спаслась.

«Живая!» – почувствовал я сразу, как маленький, и почему-то даже чуть-чуть испугался, и только-только бы крикнуть «чур меня!» – что-то вспомнилось, собрался, взял себя в руки и сказал вслух:

– Где мой друг? Чур меня! Мама! Где ты, мама?

И что, если сейчас веточка, а потом все так, и я маленький, и мамы нет моей на свете давно...

Не может быть! И стал находить причину.

Верно ли было, как я надумал, или нет, но похоже. Скорее всего эта веточка лежала в неустойчивом равновесии. В морозный день ее почки с содержанием воздуха теплого сжимались, и, вероятно, от сжатия, теплый воздух вдруг вырвался и дернул веточку, как дергает, вырываясь, газ в ракетном самолете. Но скоро ли разберешься, а как страшно бывает в одиночестве неподвижном, вдруг воскресли и те боли, и сказать некому: друг далеко!

7 февраля. Гулял два часа, но ничего не видел и в книжечку себе заносил: смерти нет у людей, ее создает любовь. А выходом является дело: надо скорбь свою захлебнуть делом.

8 февраля. В лесу где-то на тропинке у меня на левой руке расстегнулся часовой браслет, и часы соскользнули. Я не скоро их хватился и должен был возвращаться по этой тропе с напряженным вниманием, направленным на небольшой круг лесной земли перед собою. Мало-помалу мне стало от этого так, будто я сам стою и смотрю, а кусты и деревья идут мне навстречу.

Так стало смеркаться, темнеть, и дошло до того, что с левой стороны между стволами деревьев сверкнула звезда. Едва ли можно было теперь увидеть на земле часы, но тем напряженней я глядел перед собою и тем явственней было мне, что я как будто остаюсь на месте, а кусты и деревья идут. Мало того! Заглядывая иногда косым глазом в стороны, я видел, Что близкие ко мне деревья идут быстро, а подальше – потише, и чем дальше, тем все тише, тише, а звезда, где показалась, так там и остается на месте.

Когда вовсе стемнело и надежда найти часы пропала, я стал думать о том, почему же это все-таки так получилось у меня с деревьями и со звездой? Немного подумав о физическом объяснении явления, я перекинулся на душевное, на то, как и по жизни идешь тоже так, как будто идешь и чего-то напряженно ищешь, ищешь, а мимо тебя все проходит: люди, люди, люди, как те деревья, близко – поскорей, дальше – потише, а звезда тоже есть, какая-то своя звезда, но сказать о ней почему-то нельзя.

Вернулся домой к Л. и долго не мог прийти в себя, как будто был на том свете или в обмороке и вдруг очнулся и пришел в себя.

12 февраля. Добрые люди хотят, чтобы художники вместе с ними строили будущее. Для этого должны родиться факты нового быта, и эти факты, как цветы, ароматом своим привлекающие пчел, должны привлекать художников. Наверно, в этом возникновении привлекательного и есть сущность возрождения? Во всяком случае, сейчас нам надо этого ждать и сюда обращать свое внимание, очень опасаясь искушения мелочь случайного выставлять за идеал.

13 февраля. Начал выделывать из записей «капель», чтобы из этих штучек потом составить «Дневник писателя» в «Новый мир». И теперь думаю, что в новых записях надо приближаться к точке зрения на войну миров, и так, чтобы не нам, а нашим врагам из нашего быта показывался глубокий смысл настоящего человеческого мира.

доступной каждому, мир как венец победителя. Таким образом, я должен представить свое творчество как дело мира и сомкнуть его с нашей политической и военной борьбой за мир.

15 февраля. Вокруг меня идут люди, бросившие все свое лучшее в общий костер, чтобы он горел для всех, и что мне говорить, если я свой огонек прикрыл ладошками и несу его и берегу его на то время, когда все сгорит, погаснет и надо будет зажечь на земле новый огонь. Как я могу уверить моих ближних в жизненном строю, что не для себя лично я берегу свой огонь, а на то далекое время.

В таежных местах, будь хоть семи пядей во лбу, все чувствуешь себя не свободно, все кажется – не ты хозяин его, а кто-то посильней тебя.

В этом и есть особенность таежного ландшафта, что он давит, тогда как в лесах подмосковных человек всегда возвышается и чувствует себя хозяином, и это веселит.

Даже и в тайге, когда случится увидеть группу берез, чувствуешь себя веселей, присутствие берез показывает, что скорей всего тут уже был человек и после него на порубке выросли эти березы. Веселей становится оттого, что открывается в диком лесу человеку как бы душевный путь к другому человеку...

Бывает, идешь, идешь в хвойном лесу – серые стволы на белом снегу, и вдруг остановит тебя: березы! белые, желтовато-розовые, а снег белый словно растает.

Бывает, наоборот, устанешь в городе от человека, и особенно это бывает ранней весной, когда раскрываются почки. Стоит липа ухоженная, подстриженная, полеченная, чищенная по коре, как щеткой. А почки раскрываются точно так же, как и там, в дикой тайге.

Вспомнишь, как давило в том лесу, как было на душе, будто не ты сам тут хозяин, а какой-то иной хозяин, нечеловек, и этому Нечеловеку ничего не жалко, и ты можешь рубить любое дерево, и тебе ничего за это не будет.

А попробуй-ка сруби вот эту липу на улице Горького. Да ведь почти что убить, за это будут судить, и за дерево человек будет отвечать, почти как если человека убил.

Да и какое же это дерево: липа всегда на улице Горького это близкий друг человека, это радость, это материя, из которой делает человек даже во время войны мир на земле.

И так станет страшно подумать, что и все так в природе: если подальше от человека, то, кажется, все на своей воле стоит, и лес, и вода, и небо, а взять в лесу отдельное дерево – и делай с ним что хочешь. И, наверно, так же беззащитны в воде и капли, до того беззащитны, что даже сливаются, и беззащитны на небе облака, ежеминутно меняющие форму при малейшем дыхании ветра. А если поближе к человеку, то все определяется своим лицом, вот она, липа, поди ее тронь!

19 февраля. Вместо февральских метелей стоят мартовские солнечные дни весны света. Я не знаю, что может быть лучше на свете множества людей, залитых солнцем, протекающих где-нибудь через площадь из одной большой улицы в другую.

21 февраля. Сегодня мой вечер в ЦКУБУ.

Люди еще молодые, состоящие в плену главной человеческой страсти, обеспечивающей размножение, представляют себе жизнь без этого, как смерть. Они не подозревают, что как раз-то и начинается свободная и большая жизнь, когда они освободятся от этого пристрастия.

Не так ли будет и после нас, не будем ли мы там чувствовать себя освобожденными от жизни, как от пристрастия, не оттого ли все наши страдания, что мы пристрастны.

Очень удался вечер в ЦКУБУ. Никогда я не был так спокоен, никогда не читал так выразительно. Географ Юрий Константинович Ефремов сделал мне три подарка. Оказалось, что на карте с 1937 года имеется пик Пришвина в районе Кавказского заповедника. Этот пик не включен в цепь главного хребта, но он выше всех близлежащих гор (3000 м). Там же где-то есть озеро Пришвина, и на Курильских островах есть мой мыс.

Итак, мне были подарены пик, озеро и мыс. Увы! на пик я взойти не могу, до мыса не доехать и пустынную жизнь у своего озера не осилить. А как хотелось в молодости своего озера, как страстно манила меня даль самая далекая, и там было бы у меня что-то свое. Но, хорошо подумав, я порадовался достижению такого дружеского, почти родственного отношения к себе аудитории и понял ее как осуществление мечты найти вдалеке что-то свое.

Я сказал им, что очень благодарю, что все боялся – мое движение вперед кончится улицей своего имени, а оно венчается пиком.

2 марта. В Москве уже лет тридцать и больше я наблюдаю чудесное время, названное мною воспой света, когда первый воробей запоет по-своему в стенной печурке, желоб высунет из себя ледяной язык, и с него закапает, и поперек тротуара побежит первый маленький ручей.

После великих событий нового времени я заметил, что люди много любовнее стали относиться к весне света, и многие даже впервые поняли великую прелесть этого времени. Лет пятьдесят я уже веду пропаганду весны света. 6 марта. Прямо падающий свет теплом своим рубит снег, капель моет, ветер помогает.

– кто первым ручьем любовался, кто берег ногу, чтобы в ручей или лужу башмаком не попасть. И как долго продолжалось это время хляби, когда Пушкин болел душой. Теперь в Москве весну делают дворники, и еще далеко до мокрой весны особые машины поднимают собранные кучи снега и ссыпают в ящики грузовиков. После, когда весна света приходит и первый воробей в стенной печурке или на железном крючке, протерев о крючок носик, чирикает, в солнечный день является царственный свет,– ему делать на улицах нечего: улицы чисты!

Нет работы солнечным лучам на земле, и они проникают прямо в душу человека, и он теперь, радуясь, встречает весну гораздо раньше, чем прежний москвич.

И кто даже из великих поэтов прежде особенно как-нибудь восхищался весной света, самым чудесным временем года? А теперь на свободном праздничном свету чистых площадей и улиц каждый простой человек делается поэтом. И в этом свете горят в толпе платочки и кофточки всякие, и глазки являются голубые, карие и черные, тоже хотят спрятаться и не могут.

Бывают в движении воды обвалы берегов, и обнажаются пласты, и можно бывает говорить о переменах земли со знанием дела.

Так было на днях со мной во время поисков материала в своих дневниковых записях для рассказа о грибах (...)

На этом месте складывания своего рассказа о грибах по дневниковым записям я почувствовал, что рассказ можно считать законченным. И тут-то вот вдруг произошел тот обвал на берегу реки, когда обнажаются пласты переживаний земли.

Так мне представился засыпанный и теперь обнажившийся слой литературы дореволюционной эпохи «Шиповника», где мы печатались, «Аполлона» и других изданий. Как угодил бы я этим издательствам, если бы представил рассказ о грибах с ликующим началом радости жизни и с безысходным концом. Тут такой конец был бы современным, потому что смерть в падающем обществе того времени была темой дня...

Но только вовсе не по расчету, не потому, что или напечатают, или откажут, а по самому правдивому глубокому чувству времени я не хотел рассказа с томящим безвыходным чувством, какое, хорошо помню, было в падающем обществе конца первой мировой войны.

8 марта. Единый образ природы, вытекающий из непосредственных человеческих впечатлений, зарождается в городе у людей высокой культуры.

9 марта. До последней крайности надо беречься пользования философскими понятиями и держаться языка, которым мы перешептываемся о всем с близким другом, понимая всегда, что этим языком мы можем сказать больше, чем тысячи лет пробовали сказать что-то философы и не сказали.

В жизни, кроме меня, действует другой человек, и путь к этому другу и есть наш жизненный путь.

11 марта. В Барвихе отлично я научился процедурному житью. Если эти медицинские процедуры самому принять как необходимую систему самоограничения для сохранения в себе чувства радости жизни, то жизнь как творчество будет обеспечена. И пусть день и ночь будут проходить в процедурах и останется для себя, для творчества только 15 минут в день,– этих 15-ти минут и потом, может быть, даже одной минутки будет довольно, чтобы ею все мертвые процедуры освещались, как человеческий путь босыми ногами по камням к другому человеку, такому дорогому другу, какой бывает у каждого из нас в жизни только один.

12 марта. Пасмурно, ветер прежний, с запада. Есть, показываются иногда, редкие синие озерки на небе с надеждой на солнце. Вчера тоже так мало-помалу вышел солнечный день.

Я в центре города в толпе охотился, как в лесу, и время от времени выходил из толпы, становился в сторону против какой-нибудь афиши и записывал. Получалось совсем как в лесу. Только там, когда пьянеешь, хоть бы что! А тут опасно: можно попасть под машину

13 марта. В «Литер [атурной] газете» на редкость хорошая статья Исаковского «Секрет поэзии». Я бы к ней прибавил, что секрет прозы есть поэзия. И для примера показал бы «Тамань», как поэзию.

15 марта. «Провинциализм» –это утрата чувства самоопределения во времени, наивную фазу которого Чехов дал в «Трех сестрах».

16 марта. Боже мой! я, кажется, только сейчас подхожу к тому, что сказал Блок в «Двенадцати». Фигура в белом венчике есть последняя и крайняя попытка отстоять мировую культуру нашей революции. Как же я тогда этого не понимал, как медленно душа моя опознает современность!

Самое удивительное в писательстве, что когда напишешь, то в этом не узнаешь себя, кажется, из тебя вышло что-то больше, чем ты о себе думал, лучше, что ты вообще, оказывается, хорош, и все теперь будут говорить, не видя, какой ты, смотреть на это, подписанное твоим именем, и будут говорить: как он хорош!

Вроде как бы сам с собой что-то делал и переделал себя: все говорят – ты хорош, и только один голос против, а завтра – два-три. И то ничего,– хорошие заступятся, и только бы говорили, только бы не .

Имя писателя растет, когда вещи его растут и поднимают имя над собой. Если же вещи чередой идут, не поднимаясь, то имя остается подписью, не поднимаясь.

17 марта. Само время в чувстве современности входило в меня, и как лист папоротника на чистой вырубке склоняется к другому соседнему листу и что-то шепчет ему,– это же ветерок на вырубке! а он разве знает, как мы, что это ветер клонит его? – так и меня время склоняло, и я что-то шептал.

Но не совсем же я папоротник! а то почему же сейчас я читаю книгу того времени и чувствую, что пусть время то прошло и пусть оно несло меня, но я держался чего-то, и куда-то приехал в другое время, и теперь, как хозяин, спокойно разбираюсь в прошедшем, и через это понимаю нечто и чувствую себя современником этих новых ребят через полвека гораздо больше, чем когда ветерок того времени качал меня, как папоротник на чистой вырубке.

Где ты, мой друг, за горами, за долами и за синими морями? Или ты был у меня, и это я тебя зову из прошлого, или надеюсь увидеть тебя в будущем? Как бы хотелось мне тебе все свое рассказать, во всем с тобой посоветоваться.

И вот что-то шевельнулось в лесу, там, где между двумя соснами, подальше от меня, виднеется серое основание ствола какого-то дерева,– на этом сером пробежала темная тень. Как это могло оно, как посмело двинуться, когда все стоит.

Если я найду себя на раскопках за пять тысяч лет до нашей эры,– найду себя в этом чувстве единственного свидетеля, то это значит, что я с вами и мы вместе. И если тоже найду себя, то, как на заводе,– я с вами.

Кроме того, что я единственный и чувствую, что я не одинок. Радость моя в том, что я с вами.

24 марта. Символ – это связь между внутренним миром человека (субъектом) и миром внешним (объектом). История культуры есть история роста этой связи, в начальном периоде бессознательного, в дальнейшем переходящего в творчество с нарастающим сознанием.

26 марта. Чувство дали – когда я бежал из гимназии, это было не чувство дали? Нет, оно было. Я помню эту горечь, что «Азии нет» (то есть дали нет, и некуда бежать). Из одиночества рождается даль.

А чувство одиночества, в том смысле, что я хуже других, что такому, как я, нельзя и стыдно войти в «коллектив» (старшие братья, мальчишки). Без этого чувства тоскующей отдельности я себя не помню, до этого я о себе сказать ничего не могу.

Так всю мою жизнь определила одна эта нота души: стремление в даль и к другу. Теперь моя задача ввести это чувство дали в коммунизм.

Бывает так, что пишешь о чем-нибудь, представляя себе, что это пишется к другу. И пусть он, этот друг, приходит к вам. Вы, конечно, не пишете: друг здесь,– вы ему все говорите – больше! вы сговорились: вы и друг ваш – одно. И что же? Тут бы и кончиться творчеству, а оно не кончается, напротив, соединенные в одно существо, вы вдвоем, как единый человек, опять одинокий, ищете другого...

Есть люди, у кого много детей было, и они все хотят их рождать еще и еще. Так мы хотим друга, такого большого, чтобы он обнял всю природу, всю жизнь.

Я хотел играть вместе с другими мальчиками, и, когда девочка влезла с улицы в наше окно, я, как все мальчики, защищая нашу позицию, спустил вниз эту девочку; она сильно ушиблась, и я стал через это у взрослых преступником, и никто из товарищей не заступился за меня, не объяснил, что я спустил девочку из окна как представитель всех.

Это, собственно, и было одним из пра-феноменов моей жизни, моего одиночества, моей глубины и устремления к другу. И если тот далекий пра-феномен проектировать в наше время, то чем отличается мое нынешнее поведение

1 апреля. Когда-то мальчиком я приезжал в деревню, становился у печки и весь вечер что-нибудь рассказывал матери о всем, что видел сам, а они не видали.

– Соловей прилетел! – говорила о мне, радуясь, мать и спрашивала меня: – Ну, а какие же там деревья растут?

– Там каштаны,– говорил я.

– Цветут?

– Очень хорошо: большие белые елочкой цветы, а сердцевина красная, как кровь.

– И пахнут?

– Аромат на всю улицу.

– Какие же улицы?

– Узенькие, и немцы в окошко утром кланяются друг другу.

– В колпаках?

– В белых колпаках и в халатах...

Так можно говорить целые вечера, и в разговоре таком слышится мне музыка: слово за словом, ответ за вопросом, волна за волной. Чудесная музыка! И везде она звучит, по всей необъятной стране, во всяком уголке для каждого и у каждого, у кого есть друг, как у меня была мать.

Вот откуда, из какого истока берутся наши сказки родные и почему они так долго живут и не проходят: потому что слово это для того и выходит из уст одного, чтобы прилететь к уху другого человека, своего друга.

И эти слова сказывали и сейчас сказывают, а мы, литераторы, стараемся так написать слово, чтобы оно было, как будто оно сказывается.

Так я, слушая сам себя, свою древнюю музыку, я, говорун-соловей, учился делаться литератором. Все было хорошо, музыка устной речи мне слышалась, но лица друга не было, и не было у меня способности вообразить его так, будто я матери своей говорю. Мне нужно было друга искать, и в этом было мое «мастерство», не мастерство, а поведение, и я теперь проповедую и мастерство свое и поведение. Этому я и учился: воображать себе друга, и это ученье было не в мастерстве, а в поведении.

2 апреля. Секрет мой главный раскрывается, и жизнь моя рисуется как поведение, как путь мой в борьбе света и тени (поэзия и действительность). Но такой же точно путь проходит каждая травинка и каждый лист на дереве: все поля, все луга, и леса, и всякая зелень.

И если в себе самом, в своей душе нести этот путь между светом и тьмою, то каждый внимательный взгляд застает живое существо в момент этой борьбы и раскрывает момент жизни в отношении его к «пра-феномену» сущего в своей собственной душе.

Свет – это пра-феномен солнца. Тень – пра-феномен земли.

Я – встреча света и тени и разрешение их борьбы: я – путешественник на своей дороге между светом и тенью.

– от частного явления к обдему, и это путь поэзии (по-моему: жизненный путь образа, как он рождается и как живет).

«Кащеева цепь» в том моем возрасте была мне не по силам, так же как не по силам было разрешение борьбы «хочется» и «надо» в «Осударевой дороге». Нужно было с тех пор не пером, а молотом много поработать, чтобы пробить в камне коридор или траншею для продвижения своих героев.

«Хочется» и «надо» (свобода воли и долг, личность и общество) – это предмет размышления всей философии, и эта «тема» забивала каменным обломком мой поэтический путь. В моем личном жизненном опыте я был врагом своих учителей в школе, я же потом и стал на их сторону против себя.

9 апреля. Бывает, весенняя вода прорвет плотину, смоет мостки, и останутся от всех мостков одни только колышки, и они-то бывают мерой того, как глубоко когда-то стояла вода. Так и памятник Пушкину остается мерой, до какой высоты может доходить полнота человеческой жизни.

11 апреля. Самая близкая нашему телу природа – это природа животных, жизнь которых во многом мы можем понимать по себе. Я бы начал книгу о зоологии с домашних животных и от собаки удалялся бы к существам, совершенно по себе не ощутимым. Ботанику я бы начал с садов и парков и тоже дошел бы до неощутимости связи с собой. Неживую природу я бы начал с кристалла какой-нибудь снежинки или алмаза и кончил бы состоянием хаотической бездны.

13 апреля. Поэзия не подчиняется планированию (об этом сказано у Пушкина в сказке о золотой рыбке).

Бывало, в философии мы искали чего-то установленного, какой-то ждали находки вроде начала всех начал, хранящее в себе наше должное поведение. На самом же деле даже и то, что Кант установил, то это он сделал для того, чтобы ты в своем движении преодолел, как преодолевает, разбегаясь, самолет землю и поднимается в воздух.

Весь смысл и все должное философии состоит в том, чтобы побудить каждого мыслить самостоятельно и собственными словами выражать свои мысли.

В моем литературном устремлении с некоторого времени маячит цель глубочайшие мысли свои выражать словами, доступными каждому, и даже ребенку. С помощью улыбки можно бесконечно упростить высказывание мысли.

А «простота» должна быть в том, чтобы ее принимали в себя охотно без понимания, а потом эта мысль, поселившись в душе человека, лежала и в благоприятном случае прорастала бы, и человек бы говорил: ах, так вот оно что! вот он о чем говорил, Пришвин.

Улыбка – это единственное, чего не хватает в Евангелии...

И почему же нет улыбки в античных статуях, и даже Венера живет для себя и никогда не улыбается кому-нибудь?

А мадонна?

Рассказы мои новые, конечно, рассказы старческие, но не в смысле слабости, а что не так они о себе, как о чем-то живущем и после себя и для всех навсегда. Я их понимаю как дорогу к какому-то своему другу. Кажется мне так мое прошлое, будто я к этому другу своему иду, иду, а он все дальше от меня и дальше...

Одно время эта дорога мне представлялась цепью, и на дороге той не верстовые столбы, как теперь я так вижу, а звенья одной цепи. Мне хотелось написать правдивый роман о себе, как «Кащееву цепь», и вместо глав стали бы звенья. Для меня этот роман мог быть только единственным, неповторимым и необратимым, как необратима наша собственная жизнь. Мне очень удавались мои звенья, пока я писал о прошлом, пережитом. Но как только я дошел до настоящего и хотел понять его из прошлого и объяснить, оказалось это невозможным, я запутался и окончил рассуждением, увенчанным бесконечностью.

Лет уже тридцать прошло с тех пор, как я выпустил в свет роман о своей жизни без конца, и слепая бесконечность представилась дорогой к другу своему, какой дорогой оказалось теперь все мое так называемое творчество.

Будет ли так теперь, как и в «Кащеевой цепи», что эта дорога, как и цепь, упрется в непонятное настоящее и рассказ мой собьется, как бывает в клюквенных болотах: общая тропа в конце расходится на множество, и сколько людей, столько и троп. Скорее всего так и будет, но я совершенно ясно вижу, как и где определились мои блуждания определенной дорогой к другу.

15 апреля. Если в упор на часы глядеть и ждать,– как медленно движется время! но если сражение и надо нам за день успеть победить, чтобы ночью враг не успел собраться с силами, как время летит, как хочется полководцу остановить движение солнца...

Так и природа и ее весна; если желанный друг показался и спешит навстречу тебе. Как полетит тогда время, как все зацветет! А если разлука, то какими дождями зальется природа в ответ на твое горе, и если друг твой умрет – какими великими снегами засыплет природа могилу.

Дети как жертвы переустройства женщин с домашнего мира на мужскую деятельность. Дело, заменяющее дом, получает характер суеты, подмены чего-то главного и настоящего.

«Государева дорога» будет как дорога к другу. Зуек – это, конечно, я сам, вся моя жизнь в движении к другу.

Меня выгоняли из школы, потому что я был не способен к ученью и непослушен. А теперь в каждой школе по хрестоматиям учат детей моим словам, меня теперь все знают и многие любят.

Почему это случилось? потому ли, что я боролся за себя, или что меня выгоняли? Было то и другое: я должен был по натуре своей бороться, они должны были меня выгонять.

Им хотелось сделать из меня хорошего мальчика, я хотел найти свой путь к хорошему.

Сестре Лидии хотелось выйти замуж своим путем, мать хотела ее выдать. Старухе тоже хотелось сделать Зуйка человеком, а Зуек хотел своим путем прийти к человеку.

Необходим сюжет для изображения разрыва Зуйка с бабушкой. И еще надо обрисовать рост неукротимого характера. Еще нужен сюжет для объяснения, почему Зуек не смыкается в поведении с делом новостройки: тут при помощи сцепки с общим сюжетом обрисовать дикую застенчивость, староверскую особенную гордость (аристократический демократизм). В силу этого характера образуется особенный путь борьбы Зуйка в природе.

Тоже надо показать, что Зуек стоит за бабушку, что он ее в обиду не дает и в то же время ежедневно теряет веру и связь со старым миром.

Передать смену старой культуры новой и показать на душе человеческой, как одно переходит в другое и что реальность или утверждение находятся ни там, ни тут, а в движении души, в самом потоке жизни, в его необратимости и становлении.

Деревья качаются – это, значит, на улице ветер. Но я приучил себя, когда сижу в комнате и вижу сквозь стекло дерево, забывать, что это ветер качает их. И так я смотрю в тишине своей комнаты так, будто и там за соснами тишина, а деревья качают ветками своими сами и у них свой разговор между собой.

Кто знает? Может быть, и мы тоже не сами качаемся и бегаем, а кто-то нас запускает? А деревья пусть сами, и тогда о том и другом начинаешь догадываться.

19 апреля. Бывает, неустройство в природе так действует на душу, что русский человек чувствует себя самого как бы виноватым во всем. И правда: все мы не привыкли бороться. Он так, русский человек, и живет и множится, как бы с виною в душе. И вот приходит какой-то час, то ли это, что солнце садится, то ли это горит река в вечерних лучах, то ли, что белые, особенно живо белые, березки полны сока, то ли, может быть, сверху даже откуда-то с поломанной грачами ветки березы прямо и капнуло соком на лицо, но только в этот миг вдруг наплывает в душу радость, как березовый сок, и это приходит как будто не от себя, а оттуда, как радостный шепот самой березовой рощи.

Чувствуешь тогда, что не ты сам, во всем виноватый, в вечной работе, сотворил себе радость, а она помимо тебя сама сделалась нерукотворно там, где десятки лет тому назад вешние воды тронули молодые березы и они выросли, поднялись, как шеи лебедей над родимым оврагом.

Радость приходит оттого, что там, где-то за пределами моей души, что-то само собой делается очень хорошее, и мне достается без моего вековечного труда, без моих заслуг и усилий, и, значит, если я и умру когда-нибудь, то кто-нибудь за меня на земле будет радоваться жизни у этого оврага с лебедиными шеями.

20 апреля. Не спешу браться за «Государеву дорогу», чтобы дать отстояться руководящим мыслям, созревшим за время разлуки с романом. Первая из этих мыслей есть «Государева дорога» как дорога к другу и в этом направлении преобразования природы.

21 апреля. Чем ярче солнце, тем чернее ложатся тени, и в морозной тени радуются молодые елочки, что лучи солнца не обожгут их привыкшие к морозу лапки. Теневыносливые деревья все радуются теням, но все тоже хотят и солнца, без солнца в одной тени они замерзнут, при солнце без тени засохнут.

Так вот живем тоже и мы так, люди: придет солнце – нам жарко, ляжет сумрак – нам скучно.

Все живое так живет между светом и тенью, все живут и бранятся более на тень, а убери тень – в одном свете на земле вся жизнь кончится.

24 апреля. Известность манит к себе, завлекает, как завлекает страстная любовь. Там и тут надо помнить, что вместе с известностью и любовью возникает долг к семье и к обществу.

Исповедь Руссо есть описание мук, сопровождающих известность.

«любоначалия» (известности) ?

30 апреля. Почему Шекспир так долго живет среди нас после себя? Многие говорят, будто он провидел наше время. А мне кажется, он не вперед глядел, а просто видел что-то возле себя, был современником душевного потока: подобно тому, как мы являемся современниками идей торжествующего социализма. Не в том ли и весь секрет всех художников, побеждающих время: не вперед они видят, а здесь, возле себя самого, и этого хватает им надолго.

Мне даже кажется так, что во всяком настоящем таланте содержится особое чувство современности. Может быть, даже в состав их таланта включен какой-нибудь особый орган, и посредством него они, художники, ориентируются во времени подобно тому, как перелетные птицы определяются в своих огромных пространствах.

Вот сейчас, по-видимому, на всем земном шаре человек идет против человека войной. Кажется, вот бы писателю взяться за эту тему. Но мы чувствуем, напротив, что в настоящей современности на всем земном шаре, как никогда, человек идет к человеку.

С каждым днем мы ясней и ясней видим, что можно помочь бедному человеку. Пусть на другой половине даже и стремятся к войне – все это, с нашей точки зрения, не современно. Пусть даже сейчас восторжествует не мир, а война. Современным останется путь к миру, и останется в творчестве своем тот Шекспир, который укажет путь к миру...

А может быть, совсем даже и не в Шекспире тут дело, а каждый из нас на своей тропинке, ведущей прямо к другу, и есть желанный Шекспир? И, возможно, я, скромный писатель, тоже перехожу какой-то великий путь, и где-то сзади издалека глядят на меня и тоже за мною идут и тоже, сами того не зная, за собой кого-то ведут?

Чувство современности, как я его понимаю, в повседневной практике указывает на что-то самое главное, возле чего ходит душа. В этом чувстве встречается и определенное нужное слово со всей его музыкой и смыслом. Очень похоже бывает, как если бы душа похожа была на раскрытый цветок, и современное слово, как мушка, садилось бы на край цветка, и он бы захлопывал бы мушку-слово, и оно бы потом соединялось со всем организмом цветка. Я так представляю себе орган, определяющий писателя в отношении современности.

Будет ли когда-нибудь этот орган открыт и нужно ли его открывать? Современность является после длительного упражнения в душе художника ощутимой, как ощутим воздух бегущему на лыжах, как вода – скоростному гребцу, как лес – охотнику.

Можно ли что-нибудь написать прочное вне современности?

2 мая. Иногда, записывая что-нибудь себе в тетрадку, как будто опомнишься: кажется, я не просто пишу, а что-то делаю, и даже определенно чувствую, что именно делаю: я сверлю.

4 мая. Самое важное для инженера, строителя, например, моста через реку, это чтобы мост был бы прочным. Так и у нас главное, чтобы вещь оставалась и по ней, как по мосту, читатели долго бы устанавливали путь своего сознания.

Так столетие проходит за столетием, а мы все учимся по Шекспиру, и кажется, будто Шекспир остается всегда современным и что сила чувства современности у писателя и есть то самое, что у механиков называется прочностью.

Наверно, это вышло по литературной наивности (я не литератор), что к главные силы свои писателя тратил на писание дневников.

8 мая. Листья на тополе уже такие, что пальцем, даже большим, не прикроешь, и они все в смоле ароматной и на солнце блестят, как металл.

Сегодня у нас по радио играли ноктюрны Шопена, я сидел на диване и, слушая, глядел на тополь через оконное стекло. То был, конечно, ветерок, и листики тополя танцевали в воздухе. Но, слушая Шопена, я забыл о ветре, и мне казалось, будто невидимыми пальцами невидимо сам Шопен играет на листиках тополя. А когда радио кончилось, я все глядел на движение листиков и по-прежнему слышал Шопена.

10 мая. Вечером были у Коненкова.

11 мая. Вечером были в консерватории на Requiem Моцарта.

16 мая. День был такой прекрасный, что я подумал: «Есть на свете много такого, что получше моих сочинений», и, уложив работу в стол, вышел из дому.

21 мая. А может быть, и нет никакой болезни у меня и, напротив, здоровье со стороны духа: слишком я благополучно жил, так благополучно, как ни у кого! Но такое положение по составу современной внутренней этики невозможно, и наступает кризис.

22 мая. Чем я силен? только тем, что ценное людям слово покупаю сам ценою своей собственной жизни.

«Смертный пробег» сказал: «Лисица не стоит того, сколько вы за ней ходите».

Так и все мои писания...

В писательстве самое трудное это разобраться верно в своих материалах и знать каждый, когда и где его можно взять. Есть материалы, над которыми работать можно во всякое время, скажешь им: «Надо!» – и они слушаются.

Но есть такие материалы, и притом самые лучшие, составляющие в золотом сплаве самое золото,– они воле нашей не подчиняются и в работу идут при условии, если и мастеру и им самим вместе идти хочется.

Что за хитрость – подумаешь! – работать с подчиненными тебе материалами, которые боятся тебя и слушаются. Вот ты поди поработай с равными, и не по приказу, а по желанию и их и себя самого. (Показать, что от этого и зависит и прочность вещей, и их истинная современность, что является продуктом сотрудничества равных, и раскрыть в этом «поведение».)

23 мая. Холодно, и за весь май черемуха не успела отцвести, и вишни все бутонились и только сейчас стоят в полном цвету. Яблони еще в бутонах, сирень в кисточках. Нынче на заре чуть-чуть не дошло до мороза. Но никогда еще не было здесь столько соловьев.

Вчера вечером слушал соловьев и наслаждался не переживанием детства, а так, как оно сейчас: за черной пилой леса золотая заря, над зарей облака тяжелые, синие, и по синему красные борозды.

Пели соловьи в той стороне, где заря за рекой, и на горе надо мной, и внизу в овражном ольшанике, а я слушал и выбирал, в какой стороне соловьи лучше поют.

Когда же выбрал сторону, стал выбирать среди соловьев, какой лучше поет, и когда нашел лучшего, то стал его спрашивать, как бы мне тоже так научиться петь лучше всех.

И соловей мне ответил:

– Хочется петь – и пой, а этому научиться нельзя.– Помолчав, он прибавил: – Да и не надо: что хорошего будет, если все научатся и запоют.

25 мая. Холодное и блестящее майское утро. Открылась болезнь: нельзя ездить на машине. Кончу работу («Царь грибной») и поеду лечиться.

Л. принялась за дневники, и у меня появилась надежда, что у нее что-то выйдет.

Определяется чувство конца бесконечного (то есть что конец жизни концом, а жизнь жизнью в бесконечности) .

27 мая. Я утверждаюсь в современности не по башенным часам, а в том, как в эту безликую текущую механическую минуту часов складывается моя собственная живая душа. Часы – это счет, дневник – моя личная жизнь в отношении к современности.

После, когда из нас, живых современных людей, никого не будет, историк нашу жизнь разложит и будет нас, мертвых, судить по дням и часам (хронология). Но их мертвые люди не будут современными.

Живой человек отличается от мертвого тем, что он, как живой, непременно единственный и другого такого точно нет и не может быть на земле.

Образ есть слово отличия, есть голос единственного. 1 июня. История моей записи: запишу «птица», [чтобы] вспомнить тень от нее, но тень забывается, и птица ни на что не нужна. Оказывается, для художника большая реальность тень, чем сама птица.

2 июня. Если заметил в Москве одного голубя, то обернись туда-сюда и увидишь другого, если увидел на крыше кота, смотри и увидишь где-нибудь другого. Так новая Москва, слава богу, наполняется старыми животными.

Стрижи мчатся над Москвой, но это не стрижи грибоедовской Москвы. За это время мы, люди, сами в чем-то приблизились к этим стремящимся птицам, и нам кажется, что современные стрижи какие-то другие, чем грибоедовские. По-моему, это пришло к нам от ракетных самолетов с полетом в 1000 км в час.

стали очень похожи на стрижей.

Приглашают на конференцию о сказке для детей, чтобы поднять на ней вопрос о создании сказки советской. Огорчительно, что я не попал в число авторов, работающих над сказкой. А мне кажется, что я это действительно кто создал новую сказку («Кладовая солнца», «Лисичкин хлеб» и др.). Может быть, только в этом и есть моя заслуга.

5 июня. Мои именины.

Не бывает в нашей природе лучше, как в день моего личного праздника Михаила, князя Черниговского, по-старому 23 мая, теперь 5 июня.

Около этого дня кончает цвести своими мелкими тревожными цветочками заячья капуста, и когда ее увидишь впервые спокойной, то и сам узнаешь в себе начало спокойствия летнего после бурного цветения весны.

Начинается эта весенняя тревога с тем первым февральским лучом весны света, когда этот луч дает на снегу голубую тень. Сколько всего пробежит, прошумит, пролетит, пока золотые цветы на лугу начинают переделывать свои солнечные лепестки в крылатые семечки одуванчиков.

С этого дня, когда кончает цвести заячья капуста и начинаются одуванчики, с этого дня моих именин начинается то первое спокойствие, из которого осенью образуется то время, когда Пушкин с большой охотой сочинял свои стихи.

Приехал со стройки Волго-Дона N и рассказал о «чудесах», вроде шагающих экскаваторов, но чудеса эти, к моему огорчению, не тронули мою душу. Мы перешли на разговор о его стихах.

– Мне нравятся ваши стихи,– сказал я,– но мне хочется, чтобы вы не так связаны были внешними материалами и как поэт были бы свободны.

N спросил меня:

– А как вы представляете себе свободу поэта (...) Я же так ответил на вопрос о свободе поэта.

– Вот,– сказал я,– пусть лежит перед нашими глазами целина. Несвободный поэт прежде всего по своему заданию смотрит на эту целину и разбирает, где целина эта поднята и где она не поднята. А свободный поэт обратит внимание на дроф, летающих над целиной, и понимает по дрофам, что целина, где они прошлый год устраивали свои гнезда, поднята, и им надо искать новые места для своих гнездований. Свободный поэт пишет о дрофах, а читатели думают о поднятой целине.

Так у свободного поэта получается изображение огромного пространства степного, в котором птицы ищут себе место гнездования, а люди само собой совершают свое великое человеческое дело преобразования природы. Несвободный поэт глядит прямо на какой-нибудь шагающий по целине экскаватор, и у него получается степь без пространства.

Писать, глядя в упор на предмет, много легче, и даже совсем без таланта и особого труда над управлением своим талантом можно писать, и эту способность писать без таланта называют мастерством. А свобода поэта состоит в великом труде управления своим талантом.

Так я понимаю свободу поэта: у мастера вещи делаются, у поэта рождаются, у мастера только одно мастерство, у поэта талант, мастерство и, главное, поведение, без особого поведения в отношении таланта не может быть свободного поэта.

– Я тоже так понимаю свободу поэта,– ответил N.

6 июня. Наибольшая тайна в творчестве – это самовоскрешение в завершенности формы... Это самовоскрешение происходит в плоскостях, поднимающихся от земли и до неба: на нижней плоскости, на земле – цветы, на небе – облака, от земли и до неба лестница от материи к духу... Не то я хочу сказать, не так...

Воскрешение есть возникновение формы, но форма может быть только призраком, а не существом. Мы ищем существо в форме и называем его содержанием.

Поведение художника относится к содержанию, или к материи, или к существу. Мастерство относится к форме. Мастерство является делом воскрешения у художника при наличии поведения его, образующего содержание или существо.

10 июня. Хорошо [сознаю] в себе, как богатство, в детстве привитое народниками глубокое чувство любви к русскому мужику. И смотрю на таких, как N, как на опавшие листья с того же самого народного дерева, и смотрю теперь не на опавшие листья, а на самое дерево, и жду на нем новых листьев, и хотя и не вижу, но знаю, что дерево оденется и примет свою форму одетого дерева: листья будут другие, а дерево останется и будет расти в той же форме.

– это я сам; когда проходит сколько-то времени, и я же делаюсь своим собственным судьей. Не раз случалось, что первый я, написавший в «само-забвении» что-нибудь, ходит удовлетворенный собой до тех пор, пока не является «я-сам» и, прочитав написанное, разрывает рукопись на мелкие клочки и бросает их в корзину.

Так распадается в творчестве один и тот же человек на двух, на писателя и на читателя. Первое я – это мечтатель-писатель, а второе я, или я сам,– это читатель и хозяин.

То же самое происходит потом и в обществе: я остаюсь как я, как писатель, и мало-помалу определяется в обществе «ты», как читатель мой, или, как я его привык называть, «мой друг», в том смысле, что он есть как бы другой «я», живущий от меня отдельно, имеющий право суда над моими делами.

Эти два лица: писатель и читатель, я и мой друг, являются основными агентами творчества.

Третье начало творчества – это сама вещь, все, что остается в результате борьбы и дружбы между основными агентами, на что оба лица, и я – писатель, и ты – мой друг-читатель, смотрят с улыбкой, как на свое прошлое, как отцы и деды смотрят на своих детей, и особенно на внуков.

Из всего творческого процесса наиболее удивительным и, наверное, очень сложным является это разделение себя самого на писателя и на своего читателя, на творца и на его судью.

19 июня. Живыми выходят из Толстого образы потому, что он их по-матерински вынашивает, а не сбрасывает, как при заказах, на скоростном соревновании.

20 июня. Именины Л. Жасмин цветет. В этом запахе помню, как из усадьбы Толмачевых приехали в Хрущеве две девочки, Маруся и Надя. На Марусе меня хотели женить, а я сам хотел жениться на хорошенькой Наде, и я плакал, и жасмин пахнет тем, что мне нравилось в Наде и чего в ней никогда не было.

Жасмин теперь пахнет о том, чего не было, и я теперь нюхаю это и радуюсь, что у меня теперь что-то есть свое и что даже самый этот жасмин вырос из нашей любви.

Он вырос как приманка другим сделать что-то свое из того, чего не было.

21 июня. Пишу не спеша и в самообладании свою книгу о творчестве и уверен в том, что для этой-то книги я всю жизнь собирал материалы. Сегодня написал, что толстовское «непротивление» вышло у автора как «обгон» своего великого чувства материнства художника.

Расстаешься на три дня с природой при поездке в Москву, и все встречает тебя, как будто год не видались. Значит, расставаться надо, но также надо и встречаться.

Так и живут люди все: непременно все расстаются, и одни, расставаясь, уверены в том, что встретятся: это счастливые, здоровые, хорошие люди. Другие не верят в то, что встретятся: это несчастные, озлобленные.

26 июня. В каждом живом человеке больше или меньше, и хоть бы только чуть-чуть, есть два душевных течения, одно гонит тебя вон из дома в неведомые дали, к неведомому другу. А то придет время, и второе течение гонит тебя в дом, неудержимо хочется жить, как все живут, и тогда рад бы вести разговор с любым человеком. А если нет человека, то даже с котом станешь разговаривать, с зябликом, с цветком маленьким и хорошеньким, вроде полевой гвоздички, как будто все это вместе наш дом.

Спросишь себя сейчас: в каком я душевном течении, и не сразу ответишь. Если писать автобиографию, хочется сказать, что первая жизнь моя проходила в течении из дому, а вторая – возвращением в дом.

Но если не затевать автобиографии, а посмотреть на свою золотую рыбку, где она, то представляется, что она и там и тут может плавать, как ей самой хочется.

27 июня. «Современный герой,– сказал я,– заключен в машине, ведомой мальчиком. Очень сложен заключенный в машину человек, и очень прост ведущий ее мальчик. Современный герой и должен быть, с одной стороны, очень сложен, с другой – очень прост».

Такого героя еще никто у нас не коснулся, но я подготовляю в своих сочинениях материал со стороны простоты (природы).

30 июня. Разговор был о лжи, что ложь есть свидетельство нелюбовных отношений (...)

Ложь не может быть принципом, и человек может спастись и не прибегая ко лжи. У меня и при нелюбви и среди врагов, предполагается – находится друг, и в его присутствии лгать мне бывает стыдно.

7 июля. Закончил для «Огонька» рассказ «Дневник писателя». Вернее, приспособил для «Огонька» из написанного на последнюю тему о «творческом поведении».

Эти ежедневные мысли привели меня в негодное состояние, и Л. уложила меня на три дня в постель на веранде. Ныла грыжа, в глазах даже от газет сверкали молнии, на сердце лежал неминуемый час расставания, и в этом холодном свете равнодушия к жизни показывается наша любовь земная – какая это любовь! и вся любовь, даже и зло жизни, и люди злые на расставании остаются в любви.

Страшно, что никакого интереса не унесешь с собой к тому, что так страстно делал всю жизнь, чего домогался, чем болел. Напротив, хочется даже все сжечь,– таким оно кажется мелким, ненужным.

8 июля. Приходят холода к вечеру с лимонными зорями, находит жара, трусят небольшие дожди, лето как лето. Но с тех пор, как день стал уменьшаться, я ими перестал дорожить и всматриваться в лицо каждого дня, как в лицо самого человека.

Итак, я произнес «поведение» против мастерства и мысль свою подпер именами Толстого и Горького. Но это мое поведение никак не то, что выходит из Толстого и Горького.

Мое «поведение» относится к самому творчеству, направлено к этике художника в отношении самого дела и стоит против того, чего не было у нас в прежнее время.

9 июля. Моя тайная тема, отвечающая мне самому, есть: «не о едином хлебе жив человек».

10 июля. Что меня в свое время не бросило в искусство декадентов? Что-то близкое к Максиму Горькому. А что не увело к Горькому? Что-то близкое во мне к декадентам, отстаивающим искусство для искусства.

Само по себе искусство для искусства – нелепость, как нелепость искусство на пользу.

Искусство есть движение, современное жизни, с постоянным качанием руля то вправо – за людей, км на пользу, то влево – за себя. Само искусство без всякой мысли о непосредственной пользе.

11 июля. Никто не знает секрета художника, когда он, затевая великое дело, в полном уединении во всех подвалах своих откроет сундуки и начнет все выкладывать. Какое богатство! По это богатство только для себя, как во сие, а хочется проснуться с этим добром среди людей, чтобы все добру этому радовались.

Вот секрет в этом и есть, и у каждого художника свой: так проснуться, чтобы захватить с собой доказательства каких-то невидимых богатств и показать это людям, чтобы они тоже знали,– у них самих в душе хранятся великие богатства.

Но бывает, художник спустится в подвал, а там нет ничего и никакого даже секрета.

Такой бедный человек!

А вы спрашиваете, как художник о себе думает. Да никак, и некогда думать: если подвалы полны, то художник весь отдается делу устройства секрета своего так, чтобы из всего богатства что-нибудь дошло до людей. Если же подвал пуст, что же тут о себе думать: в пустые стаканы наливают вино.

Если курица сидит на яйце, то все существа, заключенные в яйце, начиная с самого эмбриона и кончая последним электроном белка, являются между собой современниками и держатся друг возле друга в скорлупе яйца до тех пор, пока курица не отсидит свое необходимое время.

Так и у нас у всех это есть: мы все между собой современники, и каждый из нас участвует по-своему в зарождении, в вынашивании и, наконец, в явлении на свет чего-то нового.

Есть у художников такое же отчетливое в сознании, как у матерей, время свое, как составная часть большого времени, где все мы современники. Кажется, этот срок вынашивания образа такой же необходимый, как в природе срок у матерей, и его невозможно отсрочить и невозможно сократить без опасности выкидыша.

На башенных часах этого времени нет, но каждый, кто что-либо делал серьезно в искусстве, знает условия современности в творчестве.

«Осудареву дорогу», и эта книга мне показалась картиной моей борьбы и моего поражения. Решаю прочитать всю книгу с карандашом и отметить все там, где я сам уцелел как художник, и попробовать на основе этого материала сделать новую вещь.

Надо помнить, что основная тема нашего дня – это человек, как живая душа, подчиняющий себе машину, это старая моя тема: Вакула-кузнец перекрестил черта и слетал на нем к царице за башмачками для своей невесты.

Современный вариант этой темы тот, что герой не кузнец, а представитель человеческого гения, сознающий себя в отношении «цивилизации» таким же свободным, как кузнец или ребенок («биоцентризм» против «логоцентризма»).

А разве не в моем собственном счастье содержится счастье всех? Вспомнить только свою влюбленность, когда все были так хороши! Не это ли состояние каждого (как возможность) является величайшим сокровищем, и не этому ли «счастью» мы все обязаны служить: все служить счастью каждого.

Не это ли возможное счастье каждого в служении своему слову я берег, хранил и посильно сохранил и показал в своем слове.

Значит, на этом скромнейшем пути в моей жизни четко означалось направление («поведение»).

13 июля. Гармония, успокоение – есть привычка к состоянию борьбы. Нельзя жизнь понимать, как только день или как ночь, свет или тень: где жизнь, там и свет, где свет, там и тень, и вечная борьба между собой, и переход от света к тьме, и от ночи к рассвету.

15 июля. Хорошо бы переделать «Государеву дорогу», вернее, осуществить замысел самый первоначальный: изобразить рождение коммуниста в мальчике Зуйке на фоне крушения старого мира и борьбы и восхождения нового. Мудрость автора должна сказаться в том, чтобы дать картину возможного коммунизма, в который все мы верим, который должен победить, и отделить его от картины провалов на пути к цели.

Но дело в том, что в моей душе содержится, как возможность, евангелие коммунизма, и оттого все, что ниже его, все, что есть заменитель, как «подходящее», не выйдет из-за моей совести. Я должен писать во весь рост своих возможностей, своих достижений.

Надо сделать так, чтобы эта работа была независимая, спокойная, неспешная и современная, то есть в самый серьез собирала и выводила современность в ее высшем смысле.

17 июля. N делает ту же ошибку, как Лев Толстой: путем логическим хотят сократить путь своего таланта. Так и Гоголь.

Назови же мне хотя бы одного, кто вместил бы сам себя, и весь живот свой, и все мысленные догадки свои в образ такой же простой и величественный, какой ощущаем мы в себе, когда бываем просты, как дети...

Вот куда ведет моя мысль о творческом, а мастерство – это служба.

Стремление художника сделать живое существо вместо себя, живого, и в нем, живом, умереть – и есть стремление к достижению своего бессмертия при жизни.

Это основное чувство художника жизни, в точности отвечающее чувству отца к своему сыну.

Если бы вышло из моих писаний то самое, чего я хочу, то это был бы человек живой, как я сам, и бессмертный.

Теперь мне в мои годы надо очень беречь расход внимания с целью захвата фактов. Всякий новый факт должен входить в меня не сам по себе, а поскольку он поднимает собой смысл старых фактов. Этот новый смысл старого и будет светом для современности.

А может быть, так и всегда бывает и у всех, что новые факты поднимают смысл старого, и в этом свете показывается новое, принимая в себя этот смысл.

Вот тогда и начинается извечный спор поколений: дети новое принимают как свое собственное против старого и этим гордятся безмерно. А отцы узнают свое в руках детей.

18 июля. Начинает складываться возрастная духовность, и я могу проследить медленное ее наступление с детства, когда еще мог рвать пальцами птицам головы. Теперь приближаюсь к пониманию права на жизнь каждого существа и к отвращению к убийству.

Начинаю больше понимать тех, кто выступает против охоты (женщин).

19 июля. Игра – это есть допускаемая ложь: «будто правда». Этой игрой и наполнена основная жизнь ребенка, и это же детское «будто» сохраняется у художника и переходит в большую сознательную игру, называемую искусством.

Напротив, прямой путь без всякого «будто» к правде называется поведением.

Мы родимся на игру, а нас учат поведению.

Пришел к сознанию того, как это трудно, как это опасно и каким это надо быть чистым человеком и большим художником, чтобы написать по себе о поведении художника.

20 июля. Читаю «Фауста» и нахожу много сказанного, о чем сам собираюсь сказать в том расчете, что если я по-своему скажу, то оно выйдет, как новое. Но, конечно, этим одним только своеобразием нельзя жить.

Вакула-кузнец (Гоголь), летящий на черте, есть не что иное, как Фауст на Мефистофеле. А в свое время, по молодости, сколько своих провинциальных чувств я посвятил этому кузнецу!

30 июля. Слушаешь сонату Бетховена, как будто смотришь в себя самого. А когда слушаешь Листа, то смотришь на сторону и там узнаешь себя по людям, что у них делается тоже, как и у тебя.

Для меня национальность поэта является источником его поэзии, но сама поэзия, как река, течет в океан. Я доказал это в отношении описания природы: своим личным прикосновением я уродняю всякую, совершенно мне чуждую природу вроде Севера или Дальнего Востока. Чего же больше?

Немец способен на всевозможное и в этом лучше всех во всем мире. Русский в возможном недалеко ушел, но он, как никто, в невозможном («чудо»).

4 августа. Где-то сияет чудесный день. Сияй, сияй, продлись, продлись, очарованье!

Физиология общества в этом и состоит, что живот живет о хлебе едином, а душа поет о единстве бессмертной личности.

5 августа. Пишу сначала «Государеву дорогу», и мне это нравится. Я надеюсь так написать, чтобы сказка моя складывалась при свете современности. Стараюсь фонарик свой зажигать современностью, и первый вопрос современности – это что «ты» больше «я», мир больше нации...

7 августа. Вчера после обеда был на короткое время проливной дождь, и после него к вечеру на низах стал подниматься туман.

Мы ехали на машине в Дунино, и в душе моей при виде этого тумана поднимался весь туман всей моей жизни, и я видел себя в нем, как будто весь этот туман – вне души, и только я один в нем, воплощенный в материю, брожу и силюсь, силюсь, и все не могу то ли увидеть что-то сквозь туман, то ли вспомнить что-то в себе...

11 августа. «Осударева дорога» вступила в новую фазу. Я делаю эту «дорогу» из себя, биографически: первые три главы от себя с намеком на то, что Зуек – это я. Тема желанного (хочется) и долга (надо) будет раскрываться психологически в их взаимоотношении.

13 августа. Я сказал молодым почитателям Маяковского:

– Только вы должны понимать, что Маяковский сделался нашим не силой поэтического кривляния и фигурантства, а силой внимания к грядущей народной жизни и смирения. Я знаю это по Блоку и по себе.

16 августа. Мы сживаемся с Дунином и делаем из него мало-помалу родину.

17 августа. Такое задумчивое утро, что кажется, будто и петух кричит тем самым словом, какое держишь в уме.

«Надо» и «хочется» начинают опять пульсировать в моей душе как общественность (долг) и как личность. С этим рождается каждый ребенок, даже первым криком своим заявляя свое «хочется» против необходимости ухода за ним матери.

Не всякая мать верно выполняет то, что ей надо, и не всякое «хочется» есть только вредное своеволие. Тут идет борьба равных, и хороший ребенок старается терпеть, а мать старается так пеленать, чтобы ребенок не кричал. После эта первая борьба ребенка и матери переходит в отношения гражданина к обществу. Отношение ребенка к матери в точности равняется отношению личности к обществу.

18 августа. Тема моя: история души мальчика Зуйка в своем движении от обаяния религии к правде, от разделенности души на «хочется» и «надо» к «самому хочется того, что надо для всех». А надо для блага всех меч, обращенный острием на всякую подмену правды.

24 августа. Второй «день осени первоначальной» . После раннего утра подул ветерок, деревья шепчутся между собой и что-то оставляют себе и недоговаривают, и в то же время все мы знаем,– это самое главное, о чем все недоговаривают и что замалчивают.

Сохранились ли где-нибудь на земле остатки такого народа, который не догадывается и не хочет догадываться, отчего трепещет круглый лист осинника на своем черенке?

Едва ли есть народ, которому бы важно было только, что листик трепещет, а отчего у него получается, что он трепещет,– это ему было бы не важно знать.

Но ребенок есть, конечно, такой, что понимает шепот деревьев как разговор. Я был таким ребенком и думал, что листик осины трепещет сам, и если бы мне тогда подсказали, что это ветер шевелит, я бы остался при своем, что листик осины трепещется сам.

Вот почему и до сих пор мое любимое место в лесу – просека между большим темным хвойным лесом и молодым лиственным на вырубке. Тут бывает под охраной большого леса на просеке такая тишина, что даже и щека и ладонка ветра не чуют. А там на вырубке деревья молодые – осинки, березки, и до самых папоротников внизу все в движении, все в переговорах, как будто вся вырубка со всеми своими деревьями, кустами, папоротниками, пнями-букетами – и чего только нет, и все шевелятся, как будто сидят за одним столом в непрерывной беседе.

землей корешки.

25 августа. Матовое небо с бледно-голубыми полосами и полянами по кремовому небу. Тишина утром совершенная, и в тишине общее ожидание решения.

– Нет! – сказал художник,– войны не будет.

А там в тишине ему ничего не ответили ни деревья, ни кусты, ни трава.

И мы тоже задумались в этом.

Вся моя особенность, все истоки моего характера и поведения берутся из моего физического романтизма, из некоей силы, которая понимается с общей мужской точки как слабость: тут все, и в книге «Жень-шень» об этом я все сказал.

Фактор количества, размножения есть одна общая сторона пола. Та же творческая сила жизни, тот же пол может быть и фактором качества, поглощающего собой количество. Это хотел сказать в «Крейцеровой сонате» Лев Толстой.

26 августа. Поправляю рассказ «Сыроежка» и завтра шлю в «Новый мир».

31 августа. Русские люди тем хороши, что разные, и оттого все ждешь какого-то очень хорошего.

И он, бывает, показывается...

2 сентября. Чудесные дни «осени первоначальной» продолжаются. Блестит в окне роса, и рождается от нее спокойствие и душевный порядок. Но тут же появляется и вопрос: «А может быть, не роса вызвала порядок, а сам порядок мой собственный привел в движение мое внимание и я увидел (обратил внимание) росу?»

С этой темой я родился на свет.

Для себя человек может и не умирать, но для другого он умирает (все умирают). Так что бессмертие обязательно субъективно, а смерть обязательно объективна.

4 сентября. Странно, почему-то я не стою за «Сыроежку», как-то в ней для меня нет ничего нового, а между тем все в ней правильно, все на своем месте стоит.

7 сентября. Когда хочешь понять что-нибудь, то, конечно, ищешь ему пример в каком-нибудь другом месте или времени. Но бывает, случай приходит небывалый, и сравнивать не с чем. Приходится ждать.

Знания бывают двух родов, одно знание, вернее, есть узнавание того, что уже раньше когда-то и было.

Другое знание открывает нам небывалое, сравнивать -его не с чем, и скорей всего человек, привыкая к небывалому, о существе его остается в полном неведении, например, электричество ни на что не похоже.

8 сентября. Неяркий день, пахнет осенью. Сказали нам, что Григорьев умирает. Мы ему написали и пожелали душевного мира. Между тем он поправился и написал кокетливое письмо о том, что мир для человека дело трудное и для него, например, невыполнимое (...)

Между прочим, во мне самом временами как бы расцветает чувство мира, и если в нем удастся мне что-нибудь написать, то оно всегда свидетельствует о мире и привлекает ко мне читателей добрых. Сложив все удачное, мне кажется, я могу ощущать свою долю мира, отданного мною на пользу людей.

Не это ли только одно и остается потом от писателя? Но что это Шекспир? Тоже мир душевный или игра?..

Не был я горбатым никогда, но писательский путь я прошел, как горбатый, и убедил всех в том, что я не горбат. Так мне и выпало на долю истратить жизнь в доказательство того, что я не горбатый.

Разве только одна в этом польза и смысл, что пусть люди знают, как же это хорошо быть не горбатым и что каждый прямой путь дорожит своей прямотой.

Тоже и та польза в доказательство своей прямоты, что понимание своего счастья приближает людей к пониманию ценности жизни и необходимости обороны ее от обмана (...)

Чрезвычайно просто это чувство радости жизни и всем доступно. Вероятно, и я вышел в люди (в писатели) благодаря смелости пользования простотой чувства радости жизни. Я скорей всего прост и глуп, как Иван Дурак.

12 сентября. Твардовский прислал отказ моей «Сыроежке».

При неудаче является сладкий соблазн признать невозможность писательства и послать его к черту. Но ведь есть же отдельные борцы-победители в разных областях, пусть их мало, но именно и спрашивается теперь с нас то самое, чего мало...

Лучше всех дела у доктора Филатова: придет к нему человек слепой, а уйдет зрячий. Мы тоже в какой-то мере могли бы давать людям свет. Давайте!

Постоянно после неудачи хочется сбросить с себя некую радость или долг жизни и все свалить на условия в том смысле, что в этих условиях невозможно работать.

– кандидатов бесчисленное множество, они сомкнутся в очереди и тут же забудут тебя.

Вот почему, подумав с досады о том, чтобы свалить вину на «условия», возвращаемся к делу и начинаем работать.

13 сентября. На чем я стоял всегда,– это была глубокая, неисследимая в себе уверенность в чем-то общеобязательном для всего человека, достойном его, хорошем чем-то и очень простом. Условно, временно и как бы лишь «на словах» я готов, бывало, поддаться всякого рода скептицизму, согласиться с кем угодно и на что угодно. Только про себя и совсем расстаться со страхом и тайной я не мог и оставался там в пребывании, как остается годами, не прорастая, спящая почка.

Есть в свойствах этой спящей почки какая-то общность переживаний, и в этом радость.

15–16 сентября. Кто-то спросил удивленно: «Разве вы еще постреливаете?» Кто-то сказал: «Вы еще пописываете?»

Сила и слава таких дневников в том, что они пишутся по необходимости роста сознания и только для этого. Я лично не уничтожаю их только потому, что, кроме самопознания, учусь в них просто писать и написанное часто мне потом годится.

В моих дневниках, как священная обязанность, содержится требование писать хорошо. В этом требовании обращения содержания в форму содержится этика художника: не оставаться с написанным на «после себя», а выходить в люди (что мне, или какое мне дело к тому, что будет после меня? Как это скучно устраиваться с чем-то на после себя).

21 сентября. Еще мы говорили о Лине По, что она была борцом за достойную жизнь человека здесь, на земле

Вы знаете, как человек собирается с силами? Он собирает силу внутри себя, в убеждении, что все зависит от него самого и все для этого в нем есть, нужно только собрать.

И если кажется минутами, что этих сил всех в себе нет и надо взять их на стороне, то почему бы их и не взять, если они сами к тебе просятся.

Бери их, и складывай все к одному, и никогда не говори, и не думай, и не чувствуй в сердце своем, что кто-то мешает тебе и в этом не ты сам, а кто-то другой, кроме тебя, виноват: время там переходное, или сезон, или судьба, или закон.

23 сентября. Так, значит, я написал несколько томов дневников, драгоценных книг на время после моей смерти. Мне, однако, остается большая работа для отделки этих книг. И вот моя рабочая жизнь теперь разделяется на две части: одна часть для печати при моей жизни, другая – после. Вопрос: какой частью работы я больше дорожу, той большой, которая будет напечатана после меня, или той маленькой, которая еще может быть написана и напечатана при мне.

и напечатать что-нибудь при себе.

И вот, наверное, это самое преимущество создаваемых ценностей при себе и есть «жизнь для себя», или «я сам», или то состояние духа, когда мне кажется, будто я делаю для себя, а оно на самом деле выходит для всех. Подвиг святых, верней всего, и состоит в том, чтобы переделать всего себя на после себя, стать мертвецом для себя «здесь» и воскреснуть «после себя».

В моем сознании есть борьба за «здесь», «за себя», за землю, за жизнь (при себе) и т. п. как за самое святое. И, напротив, я почти равнодушен к тому, что будет после меня. Я смотрю на все, сделанное мной, как на удобрение для общества...

Итак, 1) жизнь при себе и 2) жизнь после себя не должны между собой разделяться: жизнь после себя должна содержаться в составе жизни при себе.

24 сентября. Вчера лил весь день дождь, и на поле я не был. Последний раз было в субботу. Я стоял на середине поля, а вокруг, начиная с концов поля по четырем сторонам, подвигали трактор и подгоняли ко мне перепелок... Я думал о том, что после трактора на вспаханном поле не останется ни одной перепелки (...)

Неужели же все запашут, и останется моим перепелкам единственный путь на крыльях в теплые края.

Не от перелета ли птиц взялась у людей мысль о том свете и что мы можем туда улететь? Да, да! в этом нет никакого сомнения, что и «тот свет» входит в состав «жизни при себе» и наша смерть для того только и есть, чтобы нам подсказать, как много-много всего остается, из чего она берет свою горсточку.

Были на свете и Лютер, и Толстой, и Шекспир, и Гёте, и мало ли кто! И все они всю свою жизнь по внутренней необходимости, как лошади за молотильными водилами, ходили по кругу за своей мыслью – водилом.

– какой я великий! а тоже за тем же водилом иду и знаю хорошо, что только за то и называют меня большим писателем, что я за тем же большим водилом иду.

Все мои сочинения доказывают, что всякий пустяк, отнесенный к вечности, сам собой о ней свидетельствует, как будто если со всем возможным вниманием его разглядеть, то вечность и туда в него проникает.

25 сентября. Лес берегами как руками, развел, и вышла река.

26 сентября. Смерти никогда не надо бояться: она во всяких случаях, может быть, и пройдет, а от одного только страха можно умереть.

27 сентября. Дорогой друг! ты будешь жить после меня, и тебе я буду писать и писать свои правдивые слова о том, чего все так ужасно боятся. Я и сейчас уже об этом могу сказать, что боязнь эта свойственна молодости и она значит только, что жить еще хочется.

что без этого не обойдешься, и хотел бы, первое, что-то закончить, к чему-то прийти, и второе, поменьше бы собою огорчить близких людей.

28 сентября. Первый мороз. Всегда об этом первом морозе говорят «сильный».

– Мороз! – говорит один.

И другой отвечает непременно:

– Сильный мороз!

копают. Воздух бодрый, и вкусный, и звонкий.

Раньше, бывало, такой чудный день утром я прячу в себя, сам же сажусь, крепко сажусь и начинаю писать. А теперь я говорю себе:

– Вот еще! буду я терять такой день, немного их таких теперь мне осталось.

Это значит, пришло мое время, лет мне много, силы падают, я падаю и дорожу своим днем для себя: я стал, как сухой лист.

Так мы падаем, и не оттого ли с таким вниманием прислушиваешься и спрашиваешь себя: «Что это? лист потек после мороза и падает, или на солнце мороз обдался росою, и капли по сухим листам стучат?»

листьев уже не зеленых и тоже довольно долго без дела будут качаться и трепаться.

Смотришь на них и о себе подумаешь: «Пора и мне перейти в «прочее время живота», когда о работе не спрашивают».

Как славно всех нас таких вольноотпущенных солнышко пригрело на вырубке: какой воздух, какая тишина, какая ласка!

– Вот взял бы так сидел и сидел!

– А кто тебе мешает,– отвечаешь сам себе другим, довольным голосом,– сел и сиди себе хоть весь день.– И таким богачом себя понимаешь: у меня столько времени!

Растения мы можем понимать по себе в исключительных случаях вроде того, как у Толстого кн. Андрей, влюбленный в Наташу, понял зеленеющий дуб или как Пушкин понял в молодых соснах новое племя и послал в стихах ему свое человеческое «здравствуй!».

6 октября. Друг мой! я один, но я не могу быть один. Как будто не падающие листья шелестят над головой моей, а бежит река живой воды, и необходимо мне дать ее вам. Я хочу сказать, что весь смысл, и радость, и долг мой, и все только в том, чтобы я нашел вас и дал вам пить. Я не могу радоваться один, я ищу вас, я зову вас, я тороплюсь, я боюсь: река жизни вечной сейчас уйдет к себе в море, и мы останемся опять одни, навсегда разлученные.

Я кричу! Но мой крик в золотой пустыне возвращается ко мне обратно, и я, как первобытный дикарь, древнейший человек, делаю из глины первый сосуд и заключаю в него для друга моего пробегающую жизненную силу.

И это все равно: там была вода и глина, теперь у меня дух мой и слово, и я из слова делаю форму.

Из лесов на опушки вышли первые воины в медных доспехах.

8 октября.

Я стою и расту – я растение.

Я стою, и расту, и хожу – я животное.

– я человек.

Я стою и чувствую: земля под моими ногами, вся земля.

Опираясь на землю, я поднимаюсь: и надо мною небо, все небо мое. И начинается симфония Бетховена, и тема ее: все небо – мое.

Как было просто и величественно, когда всякое живое существо могло сказать о себе: «я стою и расту». Тогда было у живых существ движение только вверх, к солнцу.

Этот растительный мир существенно изменился, когда началось первое движение в сторону и тем самым начался мир животных. Кто первый начал это движение в сторону? Какой-нибудь червяк? Это знают биологи.

Мне было так, будто у меня осталось только детство, что я после всего наконец вернулся в него, но только оно теперь лучше, и экзаменов больше не будет.

15 октября. Какой был вечер вчера! Налево на западе река цвела после заката октябрьским цветом с подзолотою, на востоке река лежала под месяцем в его полнолунии. Было две реки, как две души: в одну сторону – человека под конец жизни в его робкой надежде на будущее, в другую – души там, на том свете, где мы все когда-нибудь будем.

Туда и сюда, на запад и на восток, я поминутно повертывался как будто в поисках точки зрения, откуда можно было бы смотреть и видеть то и другое.

17 октября. Вообразить рай можно по себе, по той минуте полной душевной гармонии, какую многие, если не все люди, знают в себе. Эта минута, мгновение полного счастья, у всех непременно и жизненно сменяется пошлостью и в ней растворяется.

И. несомненно, рай, как прекрасный сад, возник из него, н каждое музыкально-художественное произведение родилось как попытка удержать это мгновение. Оно вполне реально, это мгновение, и поэты называют приход его вдохновением.

Сокровенная моя жизнь вся собирается в ощущении этого мгновения: я чувствую его и жду бессознательно, не понимая даже, что оно давно уже узнано и устроено, как агрегат поэтической души.

На простой прогулке после утреннего завтрака обыкновенный дачник встречает приход прекрасного мгновения к себе пошлым восклицанием... А художник, как раненый, хватается за кисть п в труде адском топит невыносимость своего счастья, отчего и труд его делается возможным...

20 октября. Какая же это осень была! Таких осеней не могу вспомнить. Не хватало мне только череды легких утренних морозцев с отрытыми небесами. Помню их только два.

25 октября. Передают по радио «Заполярный мед». Был Родионов, говорит, что «Мед» становится популярным. Я же про себя думаю: «А мне-то что?», но все-таки слово об успехе мотаю на ус и в то же время чувствую в себе какое-то богатство, независимое от дней своих.

Теперь бывает со мной, что напишу какие-нибудь слова, и ими как бы свобожусь от темного рабства своей жизни и чувствую впереди свободу и, пожалуй даже, «прекрасное мгновение». И только теперь понимаю, как это жизненно было у Гёте, что Фауст умер в попытке остановить прекрасное мгновение.

27 октября. Пришел торжественный день осени, безоблачный, тихий. Я чувствую в таких днях торжество внутреннего глубокого существа, победившего внешние страдания.

1 ноября. Вечером в зале Чайковского слушал Татьяну Николаеву. Симпатичная русская женщина с простенькой прической играла 3-й концерт Бетховена: как она играла и что она играла!

Мне кажется, что сейчас степень продвижения нового, назовем его идеал миром во всем мире, измеряется степенью усвоения старого: ведь и тогда настоящие борцы за мир были и оставили нам великие богатства.

Сам себя начинаю в прошлом своем понимать тоже как борца за мир, и чем больше так понимаю себя, тем ближе становится мне современность.

7 ноября. В слове есть скрытая энергия, как в воде скрытая теплота, как в спящей почке дерева содержится возможность при благоприятных условиях сделаться самой деревом...

Сегодня к вечеру я внезапно заболел... 18 ноября. 14 ноября меня увезли в Боткинскую больницу, и тут, когда выносили меня какие-то страшные и подвижные мускулистые люди, вроде лемуров, по лестнице на носилках, я видел в дверях везде щелочки и слышал даже раз: «Пришвин, кажется, умер». Ущемило сердце, но сердце мое знало, что я не умру.

24 ноября. Художник Никольский пробился в больницу и продолжает писать мой портрет. Кругом говорят: «Как похож!» Но он гораздо больше, чем просто похож: это первый портрет, который мне нравится, и кажется, будто это я сам его написал.

Получена путевка в Барвиху на понедельник 26 ноября.

27 ноября. Я думаю, что если и совершенно здорового человека привезут в больницу с диагнозом инфаркта, то пока доктора дойдут в исследованиях до истины, то и здоровый человек чем-нибудь заболеет от мнения, ухода, лекарства, вида умирающих людей, а может быть, даже и помрет. 5 декабря. Сегодня приходила мне знакомая мысль о преобразовании природы, что мы в этом деле непременно должны воздерживаться брать на себя то, что может сделать сама природа, и что это исходит из требования распорядка неизбежного

9 декабря. У меня дробное мышление, как у примитивных людей: так, я знаю, и мать моя думала, и мои предки – прасолы, гонявшие украинские гурты по большаку в Москву. В голове как будто ходит кругом стол с разными блюдами: одно блюдо показывается и уплывает, за ним по кругу другое, и так множество – и все кругом и кругом.

От каждой встречи с блюдом в себе что-то остается, и нарастает, и нарастает, пока, наконец, мой предок, да и я сам не схватимся за голову, чувствуя, что вот наконец «мысль пришла» (дорожное мышление среди великих пространств).

Горячо поддерживаю мысль об академическом издании художественных произведений Льва Николаевича Толстого со сверкой авторского текста для устранения накопившихся ошибок и смысловых искажений.

11 декабря. За время моей болезни Ляля нашла в себе чувство жизни в том, что хоть денечек да мой или «довлеет дневи злоба его». Меня это удивило, потому что сам давно уже этим живу и даже поэтому ей и прозвище дал «Денечек».

«На одной и той же парковой дорожке с лавочками одному хочется посидеть на лавочке, другому же – походить по дорожке, и это тоже два разных миросозерцания».

Это бывает не часто, что солнце поднимается, разгорается, а мороз тоже растет: солнечный день с нарастающим морозом.

Воробьи еще спят. Почему в больнице, помню, взгляд на воробьев из окна мягчил душу? На этом чувстве установилась вся моя жизнь и деятельность. Эта целомудренная радость в душе, как заря.

Читаю книгу о Репине. Вычитал, что Репин свое особенное чувство материи объясняет простонародностью своего происхождения. Я это на себя перевел: тоже ведь происхождение от елецких купцов. А по детским и охотничьим рассказам можно судить – какое у меня тоже чувство материи.

Мне вспомнился рассказ капитана О. о том, как он мои охотничьи и детские рассказы читал у себя во флоте своим морякам и они, поняв мою ощутимость материи, сказали:

– Вот настоящий марксист!

13 декабря. Когда внутреннее и душевное состояние определится на бумаге в словесной форме, самому же автору кажется это воплощение своей обыкновенной мысли или там чего-то в форму каким-то чудом, явлением чего-то сверх себя самого и небывалым.

В этом и есть очарование творчества: кажется, будто ты не один делал, а кто-то тебе помогал.

16 декабря. Чувствую себя сейчас в Барвихе, как счастливый воробей, который утомился вечным добыванием зернышка в лошадином навозе. И вдруг его посадили в клетку и стали доставать ему все, что только пожелает бедная воробьиная душа.

18 декабря. Когда снег тихо опускается, самому хочется быть еще тише, и чем больше он теснится, падая, тем самому хочется быть все тише-тише, пока, наконец, начинаешь слышать, как, теснясь, снежинки шепчутся между собой: «Полегче, полегче!» Когда начинаешь это слышать, то, значит, тише быть не может в лесу.

будто должен в борьбе за себя отнять у времени все свое личное и передать его моим друзьям на пользу, на помощь вроде посоха на дальнейший путь после меня.

30 декабря. Все так, но мои 80 лет никуда не денешь, всякое роэ ничто перед этим, и самое главное для меня теперь – это про себя тихонько, осторожно, добиваясь полного и разумного спокойствия, собираться – это теперь главное мне дело: собираться тихонько. Но боже сохрани! кому-нибудь (кроме Ляли, конечно, у нас нет тайн) об этом говорить. Напротив, нужно «делать вид» и учиться этому, будто собираюсь не уходить, а жить. Оно, впрочем, так и должно быть: буду же я, хотя и по-другому, жить, и не умирать же я собираюсь, а по-настоящему, как всю свою жизнь хотел и сейчас и всегда жду. Боже мой! дай мне только здоровья, чтобы оно поддержало силы мне, чтобы юношей, а не стариком войти в новую жизнь и там бы все мое лучшее нашло свое место и процвело. Я к этому собираюсь, но людям говорить об этом надо (...) чтобы они верили в единую жизнь здесь и там, а не пугались частным случаем.

Да. но так и есть, моя смерть есть частный случай... какой-то холмик в высоких деревьях, последняя видимость, за которой, уходя, скрывается от всех глаз путник жизни.

Как не понять, что мы все туда идем, к тому холмику в соснах, и если мы сейчас не там, а только здесь, то ведь только потому, что еще туда не дошли.

Без всякого обмана жизнь наша едина, она есть путь, и каждый любящий у того холмика с теми высокими соснами по-своему свидетельствует об этом.