• Приглашаем посетить наш сайт
    Никитин (nikitin.lit-info.ru)

    • Пришвин.Дневники 1905-1954 гг. (Собрание сочинений в 8 томах,1986 г.).
    1952

    1952

    1 января. Весь день мокрый, редкий и очень мелкий снег. Я вышел утром из дому и встретил Л. на горке между двумя охранными будками, и мы, кажется, не забыли поздравить друг друга с Новым годом. Стало сильно тянуть из Барвихи, и, говорят, это лучший признак выздоровления.

    2 января. Сегодня я ходил в лесу около двух часов и впервые не чувствовал себя неловко на глухих тропинках: все чего-то боялся, и вдруг весь страх исчез. Нормально здоровым я почувствовал себя только сегодня.

    4 января. Идиллии нет, но есть понимание, а там, где понимание, нет врагов и войны, и жизнь без вражды в понимании не хуже и во всяком случае прочнее идиллии.

    Тема: природа как переживаемая поэзия.

    Что, если сказать так: характер, например Дон Кихот, как единственное, неповторимое существо создает автор, в этом случае Сервантес. А тип Дон Кихота делает читатель: от этого единственного характера пошли донкихоты как дети автора и читателя.

    Понимание читателем автора совершается через себя: читатель начинает понимать, что автор не шутит, что и он сам задет и чувствует чей-то, какой-то, на себя самого взгляд со стороны. Вот это осознание и как бы ходовая часть себя самого, соединяясь с тем, что находят внутри себя другие, и превращается в тип, отвечающий своему времени...

    Критики почему-то в большинстве случаев разбирают творчество авторов не со стороны характеров, а со стороны типов данного времени. (С этой точки зрения критики удивительно несправедливы к повести Ожешко «Хам»)

    Если же автор гоняется за типами своего времени,– то что получилось с Боборыкиным и что умаляет Тургенева, как человека зависимого.

    Мучился несколько дней, вспоминая своих врагов, но пришла минута понимания, и я их всех вдруг простил.

    И даже мало того! обещался впредь никогда не сердиться без понимания той стороны.

    В большинстве случаев «та сторона» тоже хочет блага, но только всем, мы же хотим блага каждому, то есть блага личного, которое пропускает «та сторона».

    Понимание в моем смысле есть не что иное, как социально действенная «любовь». Тема: творчество и понимание.

    В замечательной повести Ожешко «Хам» пленяет душа примитивного Павла, подвергаемая ряду чудовищных испытаний со стороны проститутки, на которой он женился.– А чем, думаю, хуже душа моей матери, чем она крепла в испытаниях нужды и своих собственных детей? Не Павел, какой тут Павел! мало ли нас? Удивительна вообще душа человека в своих испытаниях земных: чем она держится, чем сохраняется?

    – стал принц. А что на охоте делается с людьми: это не люди крадутся, бегут, скачут – это боги!

    Так увеличивается каждый из нас в творчестве и так уменьшается, так мельчает, когда у него нет даже и друга: холостяки и старые девы.

    Одна из причин, побуждающих сделаться писателем,– это ненаходчивость. Счастливый всегда имеет в запасе острое слово, раз! – и убито. А кандидат в писатели должен еще слово свое поточить дома, но зато как он остро наточит! Слово готово, но девать некуда: враг посмеялся и скрылся. Куда же девать слово? Остается напечатать, да так и пойдет: на бумаге отменно хорошо, а в жизни во всем с опозданием – и писатель, «острого слова борзый писец» готов.

    7 января. Вошел в лес (уснувшие потоки тишины). Вскоре в засыпанном снегом лесу по свету стало понятно, что солнце невидимкою борется с серыми, непросветными тучами: как будто чуть-чуть стало просвечивать и веселеть.

    Пусть не видно на небе огня, но все-таки чувствуешь: огонь есть за тучами, и знаешь, в какой стороне. Дальше больше, дальше больше, и уже белые деревья стоят осиянные, а сияния солнечного на небе еще нет. Потом явно определилось, где, в каком месте неба происходит борьба света и тени. А дальше на небе тучи как будто испугались этой борьбы и стали разбегаться, открывая синее небо.

    И через какое-то время солнце как будто поняло, что не стоит бороться с этими упрямыми тучами, и просто вышло на синее. Вот тогда и зажглось в лесу Рождество, какое видел я Рождество!

    Еще раз я вышел к вечеру после пяти, на западе догорала заря, а над головой была еще бледная луна без влияния. Но даже когда и луна уже начинала влиять, заря все еще не совсем догорела.

    10 января. В Москве крыши беленькие, а улицы черные. Вчера на роскошном автомобиле вкатил в Москву, как в море огней, и это было совсем не то, как в Барвихе, и заря и луна померкли от фонарей.

    Тут вообще нет ни луны, ни зари, тут нечего закрывать, тут сами огни, и в огне человек.

    15 января. NN бездетные супруги, однолюбы с гимназии и до смерти, являются примером любви двух в себя.

    Такое простое эгоистическое разрешение вопросов любви никому и ничему не пример, и даже старосветских помещиков из этого материала не сделаешь. Интерес всякой любви в ее делах: так у Ромео и Джульетты любовь помирила два враждующих рода.

    У меня три работы: 1) «Осударева дорога»; 2) «Заповедная чаща» (вторая часть «Кладовой солнца»); 3) Дневники с точки зрения: а) выбора готового материала вроде «Лесной капели», б) выбора тем для рассказов, в) отбора биографически-творческих материалов, г) очистки от неудачных (мало ли чего бывает!) высказываний.

    Рассказывая друзьям о переживаниях в больнице, так я в них определялся: с самого начала и до конца у меня не было ни малейшего сомнения в том, что я выживу.

    Но когда я после узнал о грозной опасности и как ее переживали близкие люди, я стал думать, что моя уверенность «не умру», может быть, является чувством бессмертности самой души моей как чего-то главного во мне, не подлежащего смерти. И если бы я для близких умер, то душа моя во всем существе, как она была, так бы и дальше с этим пошла. О, если бы это было так, и почему этому не быть!

    16 января. По правде говоря, наша обывательская вера (о, сколько нас, обывателей!) имеет идеалом своим достижение жизни хорошей, то есть покойной, сытой и веселой. В направлении к такой жизни делают усилия, и потом оказывается, при достижении, что эта гармония жизни или не удалась, или сама по себе неудовлетворительна. Вот тогда-то и начинается разговор о жизни иной. И некоторым удается найти такое иное счастье, вроде радости всех скорбящих, в искусстве, в науке, в особого рода повышенной деятельности.

    Старость бывает разная, одни старики «впадают в детство», другие постепенно, сознательно и радостно возвращаются к нему.

    Это очевидно, что в детях мы любим не просто одно то, что они маленькие. Мы любим в них именно то прекрасное, что было в нас или около нас в нашем детстве. Мы любим в детях то самое, что храним в себе с детства как лучший дар нам от жизни, и эту нашу прелесть стараемся по-разному воплотить: одни, и этих большинство, определяются с этим даром в семье, другие, кому семейное счастье недоступно, достигают его в искусстве. Третьи, не исчерпываясь до конца ни в семье, ни в искусстве, хранят своего младенца в себе до глубокой старости, и это их делает мудрецами.

    17 января. Тепло, снега на крышах нет. Начал опять вечную «Осудареву дорогу» прокатывать.

    18 января. Новое начало «Осударевой дороги» (лето прошлого года) не удалось из-за неудачного замысла сделать свой личный опыт (лирику) началом эпического произведения: спайка личного и чужого не удалась.

    «Осударевой дороги» и благодарю всех, кто не дал ее до сих пор напечатать.

    19 января. Переписчик Л. Толстого переписал мой дневник за 1941 год. Думаю, что если очистить его от неудач, и так бы сделать лет за десять, и очищенное собрать в один том, то и получится та книга, для которой родился Михаил Пришвин. Тоже так двенадцать лет тому назад явилась женщина, и все прошлое стало, как борьба за любовь. Только написал это и только поставил точку, упал портрет Л. на моем столе. «Ничего! – сказал я себе, поднимая портрет,– я отвергаю в себе с неприязнью натяжку на власть суеверия. Но если бы так и случилось (она раньше меня), то и в этой тяжкой доле я на какие-то ступеньки стал бы выше, чем где теперь стою».

    Мелькнуло мне, что это самое чувство, на котором возникает отвергаемое мной суеверие, всегда подпирает и художественные образы: только в суеверии я отвергаю надстройку прошлого, а здесь у себя ее делаю сам (вроде «всего мифа), то есть рождение мифа, а там власть пережитого мертвого мифа. Освобождение Зуйка будет освобождением от мертвого мифа.

    21 января. Л. до того трудно и противонравственно что-либо скрывать от меня, что если приходится иногда, то я сразу узнаю у ней по лицу: она тогда бывает, как неопытный палач после казни.

    23 января. Мы собираемся в половине февраля в Малеевку. Занимаемся горячо дневниками с целью сделать из них книгу.

    29 января. Надо писать дневник так, чтобы личное являлось на фоне великого исторического события, в этом и есть интерес мемуаров.

    А события исторические есть всегда... если же нет сейчас видимого, то нужно найти невидимое.

    31 января. Бывает, когда снег идет, дворники успевают сгребать его в кучи и машины увозят – хорошо это бывает, и так это надо бороться с заносами. А то бывает такая метель, что и дворники и машины отступятся, и утро придет в Москве чистое, беленькое,– вот тогда забудешься от всяких забот, и тогда бог с ними, с заносами! – пусть заносы, а как на душе хорошо!

    3 февраля. Рассказики надо писать, чтобы самому быть подальше от замысла и поближе к ребенку в понимании. Надо, чтобы само собой шутя бы начать, а дальше бы понесло. Так я сейчас написал рассказ старого садовника по сюжету, давно записанному. Этот рассказ – первый плод систематической работы над дневниками.

    5 февраля. День моего рождения в 1873 году – семьдесят девять лет!

    В Москве продаются везде апельсины, и даже хорошие. Помню время детское, когда казалось, что там, где могут расти апельсины, то и все там, как апельсины, хорошо, и даже самое имя апельсинной страны прекрасное – Италия! А когда я дорос до чтения Гёте и выучил «Знаешь ли кран», то просто уверился в том, что жизнь в Италии людей вполне такая чудесная, как апельсины.

    К счастью, за всю жизнь не успел побывать в Италии, и теперь, когда появились в Москве апельсины, в моей душе шевельнулась неприкосновенная прекрасная страна, куда я всю жизнь стремился, да и сейчас все еще тянет куда-то.

    9 февраля. Читаем и приводим в порядок дневники. Из трех лет, 40-го (первого) года, 41-го (войны} и 42-го (войны), я делаю том дневников «Мы с тобой», имея в виду раскрыть полное значение «Ты», захватив, конечно, в это «Ты» и читателя.

    10 февраля. Вчера буран был до ночи, и когда кончился, мы не знаем. Сегодня смотрю из окна, как рассветает (7 ½), и вижу по деревьям тишину (а там видно будет).

    Мы живем очень хорошо. Работаю над моими дневниками 1940–41-го годов, читаю внимательно, стараясь понять, к чему ведут записи. Заметил до сих пор темы: 1) Раскрытие существа личности (тема с детства). 2) Творчество как поведение. 3) Любовь как рождение или утверждение личности (тема «Мы с тобой»). 4) Проблема счастья (быть, как все хорошие люди).

    Происхождение моей ошибки.

    В очерке «Заполярный мед» назвал имена деятелей. Тогда все хорошие и плохие захотели быть названными, и поэзия меда исчезла или закрылась войной имен. Между тем я мог бы опубликовать «Мед» с вымышленными именами, и войны бы не было...

    Я сделал большую ошибку, и вот почему. Я хотел сгустить реальность поэзии до правды, значит, соединить то и другое, утвердить именами правду поэзии, а получилось то же самое, что и у Дон Кихота. Та же самая ошибка содержится и в «натурализме» или в религии Медного Змия, идолопоклонстве. Ошибка эта происходит оттого, что не всякая частность содержит в себе бога, между тем как всякая частность стремится быть названной, то есть сойти за целое, стать богом. Значит, я сделал ошибку в том, что взял на себя не исполнение воли (поэзии), а право суда (дело правды).

    Скоро после восхода небо очистилось, и после бурана открылся самый чудесный день с голубыми тенями на свежем, нетронутом снегу. Мы сидели на лавочке против солнца, облучались. Где-то в лесу пела синица брачным голосом. Мимо нас проходили писатели и поэты. Антокольский прошел, поклонился: «Какой чудесный денек!» Вера Инбер: «Какой!» Молодые незнакомые поэты, молодежь, все кланяются, все повторяют: «Какой!» – и один даже по традиции спросил: «Вы, конечно, с ружьем?»

    Поэзия бросает лучи свои во все стороны, и один из них проходит сквозь правду и освещает ее изнутри. Такая правда редкая светит для всех наравне со светилами, а искусство такого художника является личным его поведением.

    11 февраля. Проводили вчера золотой день, а сейчас опять февральская метель крутит и мутит.

    Читаю дневник первого года нашей встречи, когда я вначале интересничал перед ней художественными письмами, а она все такое совсем с литературой отвергала и говорила, что «чуть-чуть» чего-то не хватает, чтобы эти наши отношения назвать бы любовью, и что в [конце] концов «все такое» сгорит, а любовь не сгорит, и нам это надо.

    14 февраля. Вы, философы, называете то, чего я добиваюсь, вероятно, сущностью, а я это по-своему, в простоте, называю веществом жизни.

    Можно всю жизнь докапываться до этого вещества, но понять его можно только, если оно явится в какой-нибудь форме: почка ли это на ветке любимого дерева, или заяц выскочит, или тень колеблемой веточки, играя на сером стволе осины, обратит на себя внимание художника, или все равно что: лев или тигр, дом, колокольня, река, гора, месяц, звезды – все одинаково формы единой сущности, вещества жизни, и каждая форма есть язык вещества жизни.

    Всякая сущность, единая сама по себе, не нуждается для себя в языке: она едина, как вещество нашей всей жизни. Но, будучи в рассеянном, разбросанном состоянии во времени и в пространстве, каждая частица одного и того же вещества жизни стремится, преодолевая разделяющее пространство и время, достигнуть другой такой брошенной в мир и в посев частицы вещества и дает знать о себе своей формой. Так через форму, пребывая в ней какое-то время, каждая частица вещества жизни соединяется в единстве со всем веществом, наполняющим вечность.

    15 февраля. Мне хочется думать о том, что логика человеческого разума произошла из форм жизненного вещества, стремящегося к единству. Мне кажется, что высшая форма жизненного вещества, человек, потому-то и есть высшая форма, что он делает попытку соединения жизненного вещества в единство, минуя необходимость своего пребывания в форме. Так вот, например, выделяем именем героя именно такого человека, который пренебрегает целостью своей формы, бросает жизнь свою ради единства человеческой сущности (...)

    Наверно, можно найти много примеров и в животной природе подобного нетерпения жизненного вещества в стремлении своем соединиться с Целым, примеров жертвы собою за целость стада или потомства. Но только человек, как высшая форма, создал разумную систему преодоления бытия особи в целях скорейшего воссоединения жизненного вещества.

    На этом пути преодоления естественной формы была создана чисто человеческими руками «идеальная» форма человеческой личности, бессмертием души своей соединенная с вечной сущностью жизненного вещества.

    Иногда кажется, будто мне мгновение настоящего, или, как мы называем, «сейчас», не такое приходит, как оно приходило при Руссо, при Гёте, при Толстом: что у них оно было и превратилось в «бывалое», у меня же это самое мгновение проходит через меня при моем деятельном участии как небывалое.

    А то встречаешь мгновение, как царь Соломон в старости, и кажется, что оно одинаково приходило ко всем во все времена и нет в нем и нигде и ни в чем ничего небывалого.

    Так, значит, есть на свете два наших рассказа, один о бывалом, другой о том, чего еще не было. Моя мечта рассказать людям о том, чего не было, и это, мне кажется*, должен быть рассказ не о ком-то и о чем-то (это, может быть, и правда все было!), а о себе самом: меня ведь до меня самого не было.

    17 февраля. Помню, мы в Хрущеве стояли все по стенам: мама, Дуничка, Коля брат, сестра, кажется, и брат Сергей, и еще кто-то, и еще и еще... Умер брат Александр, и мы, стоя у стен, гадали о. Афанасия. Когда же священник вошел, то он быстро, на ходу, как-то скороговоркой, и каждому было, как будто ему показалось или плохо расслышал, что будто бы о. Афанасий сказал, повторяя: «Нет утешения, нет утешения». После отпевания мы все говорили друг другу:

    – Не показалось тебе, будто о. Афанасий сказал: «Нет утешения»?

    – Мне тоже показалось,– отвечал другой.

    И потом все вместе сошлись и утвердились прочно, и у каждого осталось на всю жизнь это: «Нет утешения». И что так бывает в жизни, когда [надо] отказаться от утешения чем-нибудь при утрате, как от замены чего-то единственного и неповторимого.

    Встал вопрос:

    – А что, если бы очнуть Дон Кихота, и дать ему прийти в себя, и начать...

    Итак, друзья, всё, как мы верили в детстве в прогресс, в том смысле, что людям от этого будет все лучше и лучше, остается на месте. Пусть самолеты сейчас делают злое дело, пусть атомная энергия идет в бомбы. Мы знаем, что эта сила может служить и добру, и мы продолжаем бороться со злой силой, уверенные, что победим и обратим все новые открытия на добро.

    Картина души Блока в его книгах есть картина упадка личности великого художника слова. Заказ социальный нашего времени состоит в том, чтобы с таким же мастерством дать картину возрождения. Пожалуйте! Кто может? Но помните, что за мастерством великого художника стояло его поведение во время общественного упадка. И, значит, ваша задача состоит не в мастерстве, а также в поведении художника, определяющем мастерство.

    Так часто бывает у авторов с критиками. Автор пишет, как единственный, и о том, чего для всех не было, а критик судит его с точки зрения того, что бывает у всех, н в случае, если ему нравится, говорит: «Так бывает!», а когда не нравится, говорит: «Так не бывает!» А по-настоящему автор должен представить бывалое и понятное с точки зрения небывалого; то и другое должны сойтись в единство, как художественное произведение. В творчестве совершается чудо: небывалое является как бывалое, родное, знакомое. Вот где корень «Фацелии» – стремление к любви, как у всех.

    21 февраля. Вчера к вечеру опять потеплело и так осталось до утра: тихая и мягкая погода. Вчера прочитал новый рассказ «Художник» редактору «Пионера», и судьба его определилась в «Пионер». Мне кажется, в этом рассказе найдена еще более, чем раньше, простота и спокойствие повествования.

    Хорошо бы с такой удачей понырять по дневникам в поисках сюжета, но приковала к себе работа над дневником 40-го года.

    23 февраля. Иногда приходит в голову, что романы Л. Толстого не искусство слова, а что-то другое...

    24 февраля. Время от времени солнце так мило показывалось и нам говорило: сейчас я уйду, но вы продолжайте быть, как будто я с вами, я только ведь на минутку: уйду и сейчас же приду.

    Нападала звездная пороша поверх обыкновенного снега и убрала каждый сучок не как иней, шерстинка рядом с белой шерстинкой, а звездочка на звездочку, сколько ляжет, а что не уложится, падает вниз поверх снега.

    27 февраля. Солнце вышло с утра. Наше дерево возле окна убрано инеем, а дальше за ним – березы в кружевах, и за березами сквозь окошечко – весь далекий лес, тоже все такой разубранный. Прилетел поползень, пошнырял по дереву вниз головой и вверх, повертелся, поклевал и был таков. И на другое дерево: раз, два, три хватил – и дальше. А вслед за ним другой прилетел и долго вертелся и находил себе много. А я подумал: «Какие, значит, они разные: один торопится и перелетает с дерева на дерево, схватывая первое, что покажется, а другой степенный, работает, долбит и добивается». И еще я подумал: «А чем мы лучше их?»

    3 марта. С утра на воздухе мягко и серо. Привыкаю ходить по комнате. Читаю дневники. Просачивается охота взяться и сразу единым духом написать вторую книгу «Кладовой солнца» (лесная повесть) с целью собрать в единство все насмотренное и записанное в лесу. Начнется с того, что к детям в Усолье дошел слух, что отец их жив, и они отправились искать его.

    4 марта. Великий день весны света. Начало образования наста: люди поверх снега пошли, звери, мышки... Какой уж там мороз в нашу сиротскую зиму, но все равно одно окно плотно заделано морозом, другое в цветах, и сквозь цветы солнце весны света.

    Вчера позвал к себе Л. А. Малюгина, Юлию Друнину, пришел сын Чуковского, Яшин. Я читал им свои маленькие рассказы и праздновал свою старость.

    6 марта. Второй день выхожу на воздух, вчера к вечеру опять ослабел, но сегодня опять стал набирать силу. Агнесса Гидаш за ночь прочла из моего нового двухтомника «Фацелию» и пришла в совершенный восторг. Вообще я становлюсь, похоже, на тот описанный мною гриб, уцелевший от взора людского под лаптем, но когда гриб поднял лапоть и открылся, то впечатление от него было, конечно, необычайное.

    8 марта. Вечером изъяснялся Гидаш. Говорили о Гоголе и перешли к [«П.] Толстому, и я сказал, что Толстой умер слишком молод и не знал настоящей любви. Это было ему непонятно, он возражал. А когда я сказал: «Такой любви, как у Ромео и Джульетты»,– он вдруг что-то понял и воскликнул: «Романтизм?» – «А почему бы и не романтизм?» – «Возрождение?» – «А почему бы?» Он задумался и ответил: «Только совсем по-другому, совсем не как было».– «Именно,– ответил я,– конечно, надо делать такое, чего еще не было».

    10 марта. Можно так смотреть на мир, что он есть мир бывалого и все, что в нем есть, все было: и Америка была до своего открытия, и атомы вертелись без нашего спроса до открытия атомной энергии, и так было всегда решительно все, что у нас теперь есть. Однако через всю эту массу мира бывалого проходит у нас на земле свой особенный Млечный или Птичий путь к небывалому. Нет такого живого прутика, былинки, жилки на листе, черного пятнышка на красной божьей коровке, чтобы в точности складывался с черным пятнышком другой божьей коровки, или жилки с жилкой, прутика с прутиком и лист с листом.

    Разрабатываю дневник 40-го года и про себя готовлю вставки из нынешних размышлений о пережитом. Например, раскрыть тему о вечной девственности (новая любовь – новая девственность).

    Каждому из нас ведь еще бы немного пожить, и весь изменишься так с виду, что другой, свой человек, самый близкий и единственный и неповторимый в духе своем, придет и не узнает в тебе того самого, кого он искал всю жизнь и ждал. Как свеча, горит жизнь, и как же, значит, надо ею дорожить, чтобы друг пришел и узнал.

    Из одного сосуда в другой что-то переливается по соединяющей трубочке: один сосуд поднимается – бежит в другой, а тот поднимается – все назад, и так смешивается. И все разговоры наши, когда мы близко сходимся, существуют только для того, чтобы души наши вошли в единство (запевка для дневниковых записей 40-го года).

    11 марта. Дон Кихот всегда был и бывает, случалось даже, мужик, погоняя свою худую клячонку, кричит на нее:

    – Ну, пошел Дон Кихот!

    Дон Кихот всегда и везде был, и его только открыл для всех Сервантес.

    12 марта. Основой, определяющей снежную фигурку в лесу, бывает какая-нибудь неровность. Раз на телефонной проволоке уселся колоссальный эмбрион какого-то млекопитающего, а когда я сбил фигуру палкой, то на проволоке оказалась сварка или сшивка, и вот этот пустяк был причиной всей фигурки. Отсюда видно все происхождение искусства как чего-то небывалого и наряду с этим закона всего бывалого, чтобы все было как у вас, так и у нас. Два этих условия и управляют всем миром: закон равенства и закон различия.

    13 марта. В санатории люди меняются: одни уходят, другие появляются, и некоторые остаются, немногие остаются с нами. Среди остающихся чудесная пара венгерцев: Гидаш и его Агнесса, тоже понравился нам Малюгин Леонид Антонович, будем помнить Юлию Друнину.

    Не есть ли то, что мы называем «природой», просто хранилище, или кладовая нашего собственного человеческого опыта, всего того, что с человеком уже было. Не может ли так быть, что, обращаясь в этом смысле к природе, человек обращается к тому, что с человеком было? Обращаясь к природе, человек советуется с близкими ему людьми и старшими в опыте, и они ему дают два совета: 1) не повторяй того, что мы сами без тебя делаем; 2) не забегай так вперед, чтобы выйти вовсе из наших глаз.

    Все на свете было, и Америка жила до своего открытия, и порох лежал в земле как сера, селитра и уголь, и атомы, как планеты, вертелись. Небывалое на свете это только я, как бессмертное мгновение, преобразующее бывалое.

    В исканиях небывалого человек находит сам себя как единственный источник небывалого.

    В путешествии своем по миру бывалого человек находит себя самого как единственно небывалое. Так был, конечно, в мире Дон Кихот, но Сервантес вдунул в эту глину (1 нрзб.) свою бессмертную душу, и Доя Кихот явился среди людей и повторяется как небывалое.

    16 марта. Вчера весь день – и солнце село, все было в сиянии, все было, как осанна! И весь день по ярко-белому в звездах и голубому ходили мы по земле, как в небесах.

    17 марта. Попробую сейчас взяться за «Осудареву дорогу» и буду в ней держаться прежнего: на первом плане вещь, в которой «имена» исчезают (nomina sunt odiosa) *

    * Не стоит называть имена (лат.).

    18 марта. С утра до ночи вчера с солнечными перерывами и валил, и тихо летел, и косо падал снег. Сегодня все продолжается, та же самая зима в солнечном свете. Вчера познакомился с художниками: Куприяновым, Крыловым, Соколовым (Кукрыниксы). Очень хорошие, глубоко внимательные к природе люди. Вечером напомнил старое знакомство журналист и писатель на все руки N. Он спросил меня:

    – Еще пописываете? Я ответил:

    – Пишу и пописываю, а читатель еще почитывает. После того этот писатель на дрожжах смирился и, по новой моде, стал показывать фотокарточки своих детей.

    Все больше и больше на солнце синеют белые снега, и розовеют белые березы, и желтеют спящие на голубом снегу белые зайцы. Зеленеет кора серой осины, и частые прутики ивы так оживают, что кажется, будто сам в помощь их почкам выпускаешь из себя острые сверточки будущих клейких листочков.

    Одно дело уйти на небо, оставляя за собой проклятую землю, другое дело постараться, уходя, и самую землю за собой поднять к лучшему. (Первое – Мироновна, второе – Уланова.)

    19 марта. Грачевник. 5 марта.

    Солнечные снегопады изо дня в день. Начинают свое образование летние облака. Галки спарились брачно и мило сидят на сучках, носик против хвостика по ветру. На некоторых маленьких елках виснут сосульки, на дорогах возле навоза банкеты мелких птиц.

    Начинается время, когда самому не надо изменяться, чтобы замечать события в природе. Там все само каждый день так изменяется, что нельзя не заметить. Только не надо пропускать прекрасное мгновение, когда оно подходит к окну, не надо завешивать окно, как мороз, своим планом. А впрочем, есть планы у человека такие, что не мешают, пусть будут планы, не надо только их завешивать. Надо встречать перелетных птиц с открытым окном...

    Однако есть какое-то определенное поведение художника, имеющее целью держать свои окна открытыми навстречу прекрасному мгновению. Пусть оно явится даже в виде синички, влетающей в форточку,– поведение художника должно подготовить на подоконнике зернышко. Так от воли и внимания художника зависит длительность прекрасного мгновения.

    Можно представить себе художника, своим поведением обращающего в вечность текущее мгновение.

    Мороз хватил на – 20°! Но какая тишина, какой воздух! Едва видимые снежинки убирают кружевами верхушки высоких берез. Огромная сосулька грозится убить писателя, без разбора, большого и маленького. Воробей над сосулькой звенит и празднует весну.

    20 марта. Человек живет и рождает новое, и от него остается навсегда то, небывалое, что он рождает словом, делом, помышлением, поклоном даже или пожатием руки или только улыбкой посылаемой.

    Человек неведомый послал улыбку кому-то, и от этой улыбки родилось небывалое.

    Маленькие рассказы Мопассана рациональны, сделаны, рукотворны. Например, «Ожерелье»: женщина взяла чужое бриллиантовое ожерелье на бал и там его потеряла. Она взяла взаймы денег, купила такое же ожерелье и отдала, и закабалилась из-за него вместе с мужем на каторжную работу. Когда же постарела и утратила красоту, узнала, что ожерелье было фальшивое. На этот сюжет как по нотам написан рассказ, и вывод из рассказа: так в мире бывает.

    А я хотел бы так писать, чтобы вывод читателям был обратный: так еще не бывало.

    Чувство современности я понимаю не в смысле чувства времени. Часто бывает, упрямый и расчетливый газетчик какой-нибудь отлично чувствует время, но его отношение ко времени этому несовременное. Напротив, другой мало следит за временем и даже совсем не считается с ним, но он гораздо современней человека, в упор следящего за движением часовой стрелки.

    Это оттого бывает, что современность рождается в том месте жизни нашей, где Небывалое. Значит, сам человек, единственный и неповторимый и, конечно, небывалый, встречается с тем, что уже было и с давних пор складывалось в закон.

    Современность есть небывалое и беззаконное (человеческая личность) в тот момент, когда оно становится законом.

    Небывалое через понимание входит в закон, и это можно своими глазами видеть каждый день, обращая внимание на жизнь искусства.

    В молодости я долго не понимал, как такие удивительные, небывалые существа Пушкин и Лермонтов, такие отрицатели и беззаконники, рабски тяготеют к условностям аристократического круга и в исполнении их трагически погибают.

    Теперь я понимаю это как естественное влечение небывалого к воплощению, к признанию, к пониманию. И кажется на первых порах, что это признание легче всего осуществимо в той среде, откуда сам вышел. В случаях Пушкина и Лермонтова это тяготение к бывалому разрешается трагически.

    Гармонический переход небывалого в быт можно видеть в судьбе семени, несущемся по весенней воде в мир небывалого, где оно прорастает, закрепляется и растет много лет.

    Еще, может быть, и в человеческом возрождении, как оно осуществляется в счастливых условиях.

    Тут, в любви, все оттенки понимания, начиная от физического касания, подобного тому, как понимает весной на разливе вода землю, и от этого остается пойма. Когда уходит вода и остается илистая земля, некрасивая сначала, и как быстро понятая водой земля, эта пойма, начинает украшаться, расти и цвести!

    Так мы видим ежегодно в природе, как в зеркале, наш собственный человеческий путь понимания, единомыслия и возрождения.

    22 марта. Вчера солнце, еще много не доходя до горизонта, стало погасать во мгле и расплываться, и так, огромное и тусклое, спустилось. После заката заря, широкая вверх и короткая по горизонту, была слегка розовая, но неяркая.

    Вечером я читал рассказы из дневников. Каверин сказал, что ему мои вещицы напоминают сказки Андерсена.

    «Чуть-чуть бы чего-то, и была бы сказка, а нам так нужно влияние сказок». Я ответил, что мои вещицы больше сказок: они на глазах читателя превращают действительность в сказку.

    Но, конечно, замечание дельное, и, где можно, следует акцентировать сказочный элемент моих рассказов.

    24 марта. Заря была бледно-розовая, на ней опять виднелись резко черные формы елей. Я думал об этих формах, о том, что все елки стремятся к такой «правильной форме», чтобы ветви все снизу и доверху поднимались бы вверх. Среди всех видимых мне елок была только одна красавица, близкая к совершенству. Я смотрел на нее и вспомнил знакомого художника-пейзажиста, бродящего по лесу с тяжелым ящиком красок в поисках совершенной формы. Не раз я спрашивал себя, зачем он так унизительно для себя, человека, бродит с тяжелым ящиком и складным стулом, подчиняясь медленному и случайному движению форм к совершенству. Разве, думал я, не в нем самом совершенная форма, разве нельзя ему в кабинете писать воображаемую совершенную форму в пример лесоводам, умеющим направлять движение живых деревьев к желанной форме. Не раз я спрашивал художника об этом, и он отвечал мне, что в кабинете без натуры форма получится математически совершенная, но не живая, что он не за формой гонится в лесу, таская ящик и стул, что форма, конечно, у него в голове, а ищет он в натуре воплощение своей совершенной, но только математической формы.

    – Можно,– сказал он,– и вам для праздника Нового года взять шест и насверлить в нем правильно дырок, вставить в них еловые лапки, но вы не делаете так, а ищете в лесу и с трудом находите подобие той совершенно мохнатой, какую легко можете сделать сами у себя в комнате.

    Говорили о восточном происхождении моей «мелкой» по внешности и глубокой по содержанию формы. Еще говорили о моей самобытности, а сам я думал о Розанове, о Шопенгауэре, о Льве Толстом, о народных притчах, об Евангелии и что эту форму, ближе к правде, надо бы назвать притчами. И что это – притча, и чем она отличается от басни и сказки. Об этом надо подумать.

    Форма и содержание есть два измерения вещей искусства: форма – измерение внешнего, поверхности, содержание – измерение в глубину.

    Есть аскетизм принципиальный, то есть сознательно применяемый людьми для самосовершенствования, и есть источник аскетизма естественный. Каждый организм, старея, вынужден в природе отказываться от того, за что борются между собой молодые. Старея, человек, естественно, делается лучше, потому что он освобождается от слепых страстей и тем самым входит в свой разум. Воспитание детей старшими к тому должно быть направлено, чтоб молодые уважали опыт старших и считались с их разумом, освобожденным от слепых страстей.

    25 марта. Любовь, как дело жизни, не песня, а дело.

    У меня остается от жизни с Л. сейчас в Малеевке самое лучшее чувство, и в свете его, в записях 40-го года о возникновении нашего романа, показывается что-то тяжелое и нудное, мы тогда не летели, не плыли, а делали свою новую жизнь, и дневники того времени иллюстрируют любовь, как дело жизни, но никак не любовь-песню. Песенки свои мы тогда оба спели по-своему давно и сошлись за делом любви в помощь борьбе за жизнь, как высшее благо, ведущее к бессмертию. Мы не лишены были страстей, но в этих страстях мы не были как слепые щенята, а как умные люди с человеческими глазами. Она в этой любви шла впереди, я шел осторожно за ней, охраняя ее от всяких нападений. Я хотел быть ее простейшим рыцарем, не Дон Кихотом, а совершенно ясно видящим путь, по которому она ведет меня вперед.

    26 марта. У нас в Малеевке гостит поэт-таджик из Ашхабада. Вчера он встретил на прогулке девушку, разговорился с ней, и она, узнав, что он писатель, инженер душ, попросила у него совета: за нее сватается хороший человек в сорок лет, богатый, умный, степенный, а она любит молодого в двадцать лет, веселого и беспутного – за кого же ей выходить. Таджик пожелал узнать, не спрашивала ли она совета еще у кого-нибудь.

    – Спрашивала,– ответила девушка,– мне отвечали: выходи за старика, а живи с молодым...

    – Разве так можно? – ответил таджик.– Какой недобрый человек тебе так посоветовал?

    – Есть и такой человек,– сказала девушка и спросила: – А как же бы вы поступили на моем месте?

    – На твоем месте,– ответил таджик,– я бы пошел за любимого.

    – Значит, ваш совет идти за молодого?

    – Нет, я говорю, если бы я был на твоем месте, девушкой, то я пошел бы за любимого.

    – На моем,– воскликнула девушка,– вы скажите, как на своем месте?

    – На своем я дам совет: иди, конечно, за старого.

    27 марта.

    – Мне очень понравилась ваша «Фацелия»,– сказал Азаров.– И мне кажется, вы сами ее очень любите.

    – Да,– ответил я,– лучше пока я ничего не мог написать: это моя песня песней, но дальше мне хотелось бы прославить любовь не как песню, а как дело человеческой жизни. Я хотел бы поэзию сделать священной и себя, как поэта, понимать священнослужителем.

    Прочитал рассказ Мопассана «Бесполезная красота», где творец природы представлен в виде огромного детородного члена, осыпающего мир семенами, и выведено человеческое возмущение этим женщин. В этом смысле и показана бесполезность красоты: она в человеке не хочет поддаваться закону обсеменения. Этот рассказ объясняет всего Мопассана, всего поэта, и всякого настоящего поэта, и всю поэзию, как путь к лучшему, как священное дело жизни. Я буду составлять современную Библию (великих спутников, начиная с царя Давида и Соломона). В эту священную книгу какими-то рассказами войдет и Мопассан.

    Чувствую всем народным своим существом, что когда-то, где-то в нашей стране родилось или пришло небывалое Слово, и мы теперь перешли от слова к делу жизни, и поэты наши должны дать не поэзию слова, как раньше, а поэзию дела.

    28 марта. Я вот что думаю сейчас: думаю о рассказе Мопассана и «Крейцеровой сонате», о людях лунного света и т. п.,– так ведь ясно и без этих высказываний, что людям размножаться во всех смыслах, в материальном и духовном, никак не выгодно, а между тем они не смотрят ни на что и размножаются. Думаю, что и протесты размножению Мопассана, и Толстого, и всех других художников и самое художество исходят от личного горя, что самому не удалось размножиться счастливо, как сам когда-то хотел. И что на свете у людей лучше семьи ладной, вмещающей иногда понимание между собой четырех поколений?..

    Может ли наш идеал семейного счастья (разве «Война и мир» не есть живописание такого идеала и «мне возмездие» в «Анне Карениной» не выражает ли собой наказание за попранный божественный закон семьи?),– может ли этот наш идеал [быть] заменен каким-нибудь иным коллективом общественным, государственным, рабочим, творческим?

    Очень много сейчас встречается любящих пар, но это никого не трогает: это любовь для себя. Значит, мы чем-то встревожены большим, чем любовь друг к другу в семье. Что же это большее, и сказал ли о нем кто-нибудь? Я бы ответил:

    – Это что-то делается, но о нем еще никто не сказал, и мы что-то смутно чувствуем, делая жизнь, и некоторые уже уверены, что некто придет и все назовет, и мы тогда все поймем. Так в литературе ждут все второго появления Пушкина.

    Пушкинист Фейнберг, открывший гениальность прозы Пушкина в его «Истории Петра», огорчил меня полным незнанием самого факта существования Выгореции, где Петр встретился со староверами (...)

    Кому же мне теперь рассказывать о своей «Осударевой дороге»? Руки отваливаются, но тут же рождается желание упроститься до понимания тех, кто вовсе не знает истории.

    Надо не оставлять найденное мною для «Кладовой солнца» пользование в рассказе вставкой как бы новеллой-интермедией. Человеку, конечно, близок тоже человек, а не какой-нибудь торф. Но, затронув интерес к судьбе человека, можно воспользоваться необходимостью передышки и вставить повестушку о торфе, о лесе. Так делает Тургенев, вставляя рассказ о прошлом героя (...) Между тем у меня описывается мальчик в болоте, и я пользуюсь интересом к судьбе мальчика, чтоб дать понятие о болоте. Так можно, мне думается, открыть в поэзии дверь для знания и соединить одно с другим в понимании.

    Этот опыт я хочу сделать во второй части «Кладовой солнца», где будет изображен северный лес. Но нельзя ли воспользоваться этим и в «Осударевой дороге» и дать читателям неведомого им антихриста и светопреставление и т. п.?

    Вчера на восходе была такая тишина, что даже и щекой не уловишь, не почувствуешь, тишина была тише своего дыхания. Но с какой-то стороны по-своему что-то чуть дышало на лес, и оттого березки там густо убирались инеем. А здесь, на другой стороне, инея не было. И я понял, что не солнце, как думалось, определяет, где наседать инею и где сучку оставаться голым, а это делает утреннее дыханье, такое слабое, что даже и щекой не улавливаешь.

    Советские неглупые писатели, не раз я слышал от них, утверждают, что от всех писателей эпохи символизма остались только Блок и Бунин, что такие поэты, как Сологуб, Брюсов, Вяч. Иванов, больше не существуют.

    – голые люди, как и все люди в бане, а одежду их больше никто не носит. Задала же баню мудрецам революция, а между тем немудрые тоже умерли, но с нами остались живущие: Есенин, Клюев... да как подумаешь, вспомнишь, их порядочно, и Горький, и Бунин, и я сам, а друг мой Ремизов? кажется, нет: он тоже в мудрецах остается.

    29 марта. Завтра возвращаюсь домой. Буду просить о Полном собрании сочинений в шесть томов, а сам буду собирать одну книжку, которая останется навсегда и будет священной (маленькое желание, но не смейтесь: основание сделано).

    Хороши у Мопассана слова: «влюбленная дружба» – это о нас с Л. И еще: «Они не только любили – они хотели любить» («Сильна, как смерть»). Это о нас, и мои слова: «Мы не пели о любви, а делали ее».

    Азаров прочитал «Падун», отметил образ Марьи Мироновны и «веник», а Уланову и Сутулова забраковал: нехорошие и картинные. Почти верно, и, значит, надо переработать. Скорее всего разом взять роман невозможно, и надо утешаться тем, что Гёте всю жизнь писал «Фауста». А если разом нельзя сделать это, то нельзя ли разом взять «Лесную повесть».

    Каждое хорошее произведение вытекает из души так спокойно и просто, что никак не принимаешь эти первые и самые важные строчки за решение долгой и мучительной борьбы. Эти первые строки являются всегда неожиданно.

    С какой надутой гордостью X. сказал:

    – Мы принимаем Пушкина.

    Почему бы не спросить его:

    – А примет ли Пушкин нас таких?

    Знаю, он примет, но хорошо бы таким словом нос утереть дураку.

    3 апреля. На этих людей смотрю и думаю, что они идут за временем и пройдут вместе со всем, что временно; что люди современные – это те, кто господствуют над временем. Так, например, Шекспир гораздо современнее нам, чем N, до того следящий за временем, что вчера он высказался положительно за пьесы без конфликтов, а сегодня услыхал что-то и пишет за конфликт.

    5 апреля. Думаю о подарках, что как трудно подарить кому-нибудь, чтобы на всю жизнь, и ему, кому подарил, и после него, у кого-нибудь этот подарок хранился и по-своему как-то жил.

    Я думаю, что настоящий большой писатель, как наш Лев Толстой, своей «Войной и миром» делает нам всем подарок.

    7 апреля. Вспомнить ошибки свои как художника из-за верности правде (натуре).

    – Вы думаете, это путь – глядеть в натуру?

    – Нет, это не путь: надо глядеть и туда и в себя. В путешествии благодаря трудностям возбуждается в себе борьба с ними, и когда, двигаясь вперед, видишь лучшее, то это потому видишь, что сам к нему подготовился. На месте сидишь и ничего не видишь, но можно и на месте жить в тревоге, и тогда будешь, сидя на месте, открывать новые страны. (Это можно просто рассказать в «Лесной повести».)

    Если бы не было у людей своего большого человеческого дела, они бы так и стояли на месте, как дерево. Но раз человек двинулся, то он за делом двинулся...

    Стоял бы и стоял, как дерево, но раз уж двинулся, то ведь за делом же двинулся: чего-то надо достигать не на месте, а где-то в других местах, и, может быть, очень дальних.

    14 апреля. Обиду нельзя стереть усилием воли, ее можно стереть кулаком или легкомыслием. Всякое усилие порождает Сальери.

    15 апреля. Сатира – не поэзия, а только мысль, заостренная злободневно. Лично я не люблю и не поникаю сатиру, как слепой на все такое, но если те, кто видят, признают за хорошее и печатают, то и я, слепой, тоже говорю, как зрячие.

    «Пришвин». Вот до чего дошла моя слава!

    21 апреля. Я был совершенно чистым мальчиком, когда меня соблазняла горничная Дуняша и не могла соблазнить. К этому чему-то (вроде физической общей тайны, необходимой для разрешения каждому по-своему) я оставался всю жизнь как бы в страхе.

    И потом, когда, казалось, физически все разрешилось, тайна, в существе своем, конечно, душевная, так и осталась тайной и разрешалась всей жизнью(...) Загадка любви оставалась в душе моей как загадка и разрешилась только в шестьдесят семь лет нынешней длительной любовью. Я для этого был рожден, в этой любви содержался и мой талант. Вот это самое чувство страха к физическому решению «тайны» и создало древних аскетов(...) На этом пути создалась в мире и Магдалина, сбросившая (как и я, например, сейчас, выясняя вопрос, сбросил все свои опыты «физической» любви) все свое прошлое при встрече с Христом. Тут влюбленность разрешается любовью, и в свете любви весь мопассановский вопрос слепой физики нашей, как зверь, Лев, поджав хвост, ложится под ноги Девы Орлицы.

    27 апреля. Жара продолжается. Обещают холодный май. Сегодня после обеда переезжаем в Дунино. В «Комсомолку» «Весенние рассказы» приняты, и я этим утешен. Недомогание, то ли от жары, то ли от гриппа, то ли от старости.

    Итак, «Весенние рассказы» удались и открывают мне возможность за лето поднести юношеству «Капель» в большом количестве.

    28 апреля. Дунино. Первую радость я увидел в деревне: - это была первая зелень на завалинке избушки Макриды Егоровны.

    Нельзя сказать, чтобы лужайки или дорожки позеленели: и дорожки и лужайки были все еще бурые. На дорожках прошлогодняя листва еще плотно лежит, но от малейшего ветерка по лужайке старые листья бегают, как мыши. Зелень собирается на бровках лужиц, в самой луже виднеется утонувшая прошлогодняя листва, а поверх лужи торчат острые зеленые иголки.

    Может быть, весенние пары у птиц являются после борьбы многих самцов за самку? Я часто заставал эту борьбу, когда оставались трое: два самца, как мне казалось, и одна самка. Не раз мне случалось видеть, как двое из трех после целого ряда перипетий решительно улетают, а один остается и долго неподвижно сидит. Не знаю, чем кончалось это одинокое сиденье птицы на еще не одетом дереве. Мне становилось тоскливо, я переходил на сторону улетевших спаренных птиц и уходил домой.

    Кукушка в этом году прилетела на неодетый лес, и вечером пробовал начать соловей.

    29 апреля. Нынешней весной без дождей прямо на сухом солнце снег пыхнул, вода сбежала, и началась весна майская с кукушкой и соловьями. И как стала тогда в Москве жаркая погода, так и стоит сейчас. Этой весной испытал невыразимое мое счастье в разгар весны убежать из Москвы. Это было физическое чувство спасения в тот момент, когда вышел из машины в Дунине.

    Второй день гулял по лесу и вот вижу: осинка между елками простояла в прошлогодней листве. Молодые цветы ее серыми червяками слились в темную шапку со старой листвой. Я подумал об этом так, что вот как неразумная осинка решила наш основной человеческий вопрос: истлевая, человеку надо войти в новую жизнь не удобрением, не соком земли, как у растений, а личностью. На этом пути люди бьются от начала своего сознания. А неразумная осинка просто развесила свои мертвые листья наряду с живыми сережками.

    Так стоял я перед глупой осинкой и сам себе говорил, что не хочу быть ни удобрением, ни соком земли, не хочу уйти в зажиточную жизнь будущего, ни в свою славу, хочу остаться самим собой, расти, подниматься, лететь...

    По секрету сказать, глупость необходима в поэзии, как весенние лужи земле, но дело поэта подвести людей к этой луже. Там каждый находит свое отражение и, дивясь, говорит про себя: «А ведь я это за глупость считал!» И, расширяясь душой, радуется, что он такой же, как все, и приближается по себе к пониманию всех, казалось бы раньше недоступно умных людей.

    Сижу этой весной в лесу под деревьями, и меня восхищает, что они всё перенесли, и ветры, и бури, и стужу, и снег, и мороз. Столько было всего, а теперь как ни в чем не бывало начинают новую жизнь.

    Чем же, покажется, тут восхищаться? А тем, что я сам старый человек, не по книгам, а как живой, сам помню старых русских людей и что они перенесли в старое время. Вот теперь на отдыхе смотрю в лесу на деревья и думаю о всех тех своих: какие хорошие, какую трудную борьбу выдержали и теперь со мной в новой весне живут, как молодые. И я, пока живу, держу их возле себя, они со мной живут. И, может быть, кто-нибудь так и меня перехватит и удержит в жизни своей прекрасной.

    1 мая. Конечно, можно и ландыш описывать, но только надо знать, что до конца его все равно не опишешь и не сделаешь того, что он сам с собой сделал. А ведь как хочется художнику добраться до него самого, но это уже нет: конечно, можно почувствовать запах ландыша даже с картины, даже из-под пера, но как сам он пахнет – это не сделаешь, до самого ландыша не доберется ни кисть, ни перо. Единственно, что можно сделать художнику,– это добраться до другого человека и своим образом ландыша вызвать его собственное чувство ландыша и его понимание. Так все образы природы не есть сама природа, а только средство обмена людей между собой. И, значит, если я о природе пишу, то пишу я о самом человеке в его сокровеннейших переживаниях. И вот именно о сокровеннейших, потому что в природу человек нашептал о себе и скрыл в ней себя еще с тех пор, может быть, как вил себе гнезда на деревьях и в них спал.

    Свет движется, летит и несется, а тени ложатся. Свет образует наш человеческий день, а тени складываются к вечеру и соединяются в ночь. Свет – это движение, ночь – это покой.

    Мы все движемся к свету, но можем это делать по-разному: кто чуть виден впереди, кто чуть виден позади, а между ними, первым и последним, движутся все тоже по-разному. Солнце светит для всех одинаково, но мы-то все разные, и оттого и тени наши тоже разные: кто ближе к источнику света, у того своя тень одна, кто отстал, и тень его другая. Так перед светом небесным мы все равны, но на земле, рождающей в защиту жизни тень, мы в тенях земных все разные, и как листик на дереве не складывается с листиком, так мы тоже и люди между собой все разные.

    2 мая. Свет и тень нашей души: свет стремится, а тень ложится.

    Иногда мне кажется, я потому не ученый, а поэт, что больше понимаю. А другой раз происхождение своей поэзии вижу в недостатке своего разумения: чего-то не хватает во мне для разумного понимания вещей, и я обращаюсь к поэзии.

    – желтых.

    В старое время, и я это еще хорошо помню, дети у простых людей далеко от отцов своих не уходили и занимались тем же самым ремеслом, как отцы. Зато и получалось так, что возьмется кто-нибудь крепко за свое ремесло, и семья у него крепкая, так это и продолжается распространяться, и одно ремесло наполняет весь край.

    Так бывало, как грибы по лесным угодьям: березовики под березами, подосиновики, боровики,– так и люди были, в Кимрах – сапожники, в Талдоме –пастухи, и по всей стране каждая местность отличалась своим ремеслом. Лесники и сплавщики.

    3 мая. Что же было вперед: свет или тень? Была ли поначалу тьма, и свет, побеждая ее, начал череду дней на земле? Или, наоборот, был свет, но земля, обороняясь или остывая, создала тень, и в покрове тени началась жизнь в темной утробе и, окрепнув, стала появляться и привыкать к свету?

    Эти вопросы каждый народ решал, создавая свои мифы поэтически, а потом и научно. Современный поэт, или, как я хочу понимать, хозяин своего времени, должен не только туда смотреть, в прошлое, а сам своим творчеством сейчас решить вопрос о первенстве света и тени и о месте их в творчестве.

    Итак, я беру лес и создаю свою сказку о борьбе света и тени.

    7 мая. Сухая весна без перемен. Ночью, проснувшись на короткое время, вспоминал свою жизнь, как я, безумец, медленно путем опыта жизненного «приходил в себя» и это сопровождалось радостью (мой оптимизм) и удивлением (мои писания).

    Понимаю из этого, почему такие люди, как Розанов, А. Толстой, сторонились меня: они понимали, что я в себе человек и особенный, им не хотелось «возиться» со мной именно потому, что я не просто живу, а меня несет. Разные и по уму, и по всему, и во всем, они что-то себе нашли, за что-то ухватились, овладев тем самым, что меня просто несло.

    Встретил в лесу молодую женщину с девочкой в красной шапочке. Девочка занималась углубленно травками, а мать хватала верхушки маленьких березок, одетых в поллистика, расцветающей бузины. Она хватала вокруг себя с такой быстротой эти ветки, что напоминала мне смутно какое-то животное и что я это хватание видел где-то и много раз.

    Ока хватала очень быстро, много, зелень весны темнела под ее рукой, как будто она краску стирала. Я поклонился ей и спросил:

    – Для чего вы это делаете?

    И в эту минуту мне как будто кто подсказал:

    – Вы хватаете, как коза.

    Она же, не останавливаясь ни на мгновение и продолжая хватать, ответила:

    – Так для козы же я это и делаю.

    8 мая. Леденящий северный ветер и очень сильный. Кажется, все должно остановиться и не расти и не цвести на таком холодище. Но оно не останавливается и про себя растет, и зеленеет, и цветет. Так и у нас в душе постоянно бывает при беде и болезни: от холода жизни все останавливается и для себя ничего больше не остается. Но жизнь независимо от тебя продолжается, и когда болезнь или беда пройдет и начнешь в себя приходить, то видишь своими глазами и радуешься всей душой, что, пока ты болел, жизнь и без тебя росла, зеленела, цвела и теперь понимает тебя и принимает к себе. Вот если бы удалось умереть с такой чистой и простой верой, что жизнь после тебя сама собой продолжается и ты сам даже после этой беды к ней как-то примкнешь.

    Все хорошее в человеке почему-то наивно, и даже величайший философ наивен в своем стремлении до чего-то просто до думаться (...)

    – вот и все.

    9 мая. У меня сегодня жадное внимание, то и дело я выхожу из себя наружу и там, соединяясь с чем-нибудь близким, несу его обратно к себе внутрь, как свое.

    Есть другая, тоже творческая способность освоения – это на то, что не подлежит освоению, не обращать внимания.

    Мне кажется, выбор предмета освоения определяется схождением луча внутренней жизни с тем, что излучает из себя внешний мир. Точка схождения того и другого луча происходит независимо от разума, и даже напротив, приходится сознательно отказываться от самовольного выбора.

    Часто видишь, как мысль, всем известная, если проходит сквозь процесс освоения, является опять как новая мысль. Как будто она когда-то была у всех на уме, но затерялась, а я нашел ее, показал, и все узнали ее, знакомую, и обрадовались этой встрече.

    11 мая. Последние дни думаю о человеке совершенном, какой идеалом таится в моей душе и какой существует в людях как дух переходящий и оставляющий частицу себя в живом человеке. На это и надо смотреть, и этому надо удивляться, что в самом негодном и поганом человечишке есть знак того духа, и если даже нет, то он говорит о духе путем его отрицания, и как и (...) всякое зло свидетельствует о добре.

    21 мая. По телевизору видел формы нового канала Волго-Дон и думал о метро: что вот же сделали хорошо, и все ездят в Москве по метро, но такого поэта, чтобы прославил его, до сих пор не нашлось. Так почему же появится такой поэт на Волго-Доне? Сомневаюсь в этом глубоко, хотя знаю наверно, что ездить будут. Это оттого нет поэтов, что в наше деловитое время нет места для лености, для философского раздумья над всем существующим. Сейчас время действия, но никак не раздумья о сделанном... время человека без воображения, человека, который стоит на месте и держится; место же это само его мчит и не требует воображения.

    Кого ни вспомнишь, все нет и нет того на свете, и я сам себе кажусь, как зимующий лист на дубу. Но сказать, что это мне грустно, или что я хотел бы молодым сделаться, или очень бы боялся слететь со своего дерева – нет! Я вполне доволен тем, что есть у меня, и чего бы попросил себе, разве только чтобы поменьше болеть и не беспокоить, не пугать собой Л.

    22 мая. Нечто смутно ощущаемое. В том-то и есть борьба нашего времени, что каждый из нас в это время остается и должен оставаться один, а в то же время формируется под давлением закон для всех: каждый должен быть каждым, а все быть по закону, как все. В этой борьбе каждый перерастает свою нацию и выплывает из нее, из своего ручья, в океан.

    Вспомнилось, что два художника, Кустодиев и Коненков, могут быть примером выхода из болота в море: Кустодиев выходит в родном сарафане, Коненков больше национален, чем Кустодиев, но с самого начала у него нет следа сарафана... и в то самое время, когда каждому надо расстаться со своим сарафаном, встают угнетенные национальности. И от этого мы живем надвое: в себе (каждым) преодолевается национальность, как таковая, а вовне она отстаивается.

    1 июня. Если я так заострю свою фразу, что люди скажут потом: «Так еще никто не писал!», то это, наверно, будет прекрасная фраза.

    Но если я сам преднамеренно, с тем чтобы так люди сказали о мне, заострю во весь свой ум и талант, чтобы именно с намерением сказать лучше всех, то эта претензия, как ложка дегтя, отравит весь мед славной фразы.

    Так писали в свое время декаденты, и я, одно время увлекаясь ими, писал, как они, с претензией. Спасся я от них скорее всего не искусством, а поведением: мне отчего-то страстно захотелось быть в чем-то, как все, и писать так же просто, как все говорят. И весь мой некоторый успех состоит в том, что мои читатели в моей писаной фразе узнают свою, сказанную иногда шепотом другу.

    2 июня. Люблю, когда молодой лиственный лес оденется и кругом тесно обступит елку. Кажется, будто елка, обнаженная на вечную борьбу с непогодой, нашла наконец-то себе [дом] и живет в нем и манит зайти туда к ней в прохладную тень, посидеть на мощных обнаженных корнях. Тоже люблю елку осенью, когда вокруг нее от всех сказок летнего леса останутся одни голые прутики, и она, могучее вечнозеленое дерево, выходит на борьбу с зимой за будущую жизнь, за ее сказку и правду.

    Дайте света, дайте воли каждой елке, и не нарадуешься тогда этому умному дереву.

    была острее всех пик. Но я смотрю на Пимена и понимаю, что не нужно мне оттачивать свою пику, чтобы стать лучше всех и преднамеренно выставляться. Напротив, я напишу, как все говорят между собою (...)

    Если бы не было правды на свете, то как бы понять жизнь русского человека: как будто ничего и не было у нас, и вдруг сделалось из ничего так много. Нет, конечно, из ничего ничего бы и не вышло. И мы догадываемся, что была у нас правда и мы не знали о ней. Как слепые, мы переходили голые из войны в войну, из пожара в пожар и не знали, что мы были всегда самые богатые, что мы всегда бились за правду и добились своего: всему свету теперь видно, что мы за правду стоим.

    3–4 июня. Когда я писал этой весной в «Комсомольской правде» в «Весенних рассказах» о том, что человек должен сделаться не рабом, а хозяином своего времени, я брал эту мысль из себя, из собственной борьбы своей за такой рассказ, чтобы он переживал наше время и жил независимо от нашего времени в иных временах. Но я, когда писал о хозяине времени, не думал, что хозяин времени есть победитель смерти, которая и составляет сущность всего временного (...)

    Так что я думаю, каждый художник во все времена был борцом против временного (...)

    Сейчас совершается у елок опыление, семенные елки сейчас стоят желтоватые от пыли. Наверно, несколько миллионов пылинок «пропадает» на одну, вошедшую в процесс оплодотворения семян в шишке. Сейчас я начинаю думать, что миллион пылинок, не нашедшие употребления, вовсе не пропадают, а живут, объединенные единством стремления к продолжению жизни. Единственная оплодотворяющая пылинка служит не так для оплодотворения, как для объединения всех: каждая из них стремится к одному и тому же. Не только пылинки, не только икра, но и наши слова направлены к чему-то одному, к Слову, побеждающему время. Слово это и создает движение и дает единство направления вне времени и слова.

    В мире совершается борьба за единство, и всей совокупности множества – в единстве за жизнь, за ее продолжение, за ее вечность.

    6 июня. Прохладно (+8° с утра), но солнечно, и будет очень хорошо. И сад наш хорош, и пишется хорошо «Повесть о правде истинной». А если назвать: «Правда истинная». Рассказ с центральной идеей сказку обратить в правду.

    9 июня. Нет уж, други, с этим я никогда не соглашусь, что первым человеком в раю был Адам. Первым человеком в раю была женщина, и это она насадила и устроила сад. А после в устроенный сад пришел Адам со своей мечтой.

    10 июня. Сколько раз из ума в дело должна перейти правда, чтобы умереть и сделаться сказкой? И можно так сказать, что вся наша сказка начинается правдой, и сам, кто ее рассказывает, думает только о правде. Так и Мануйло по-своему говорил только правду.

    При легком ветерке на елках тяжелые ветви покачиваются плавно, как будто слышат музыку где-то и согласно ритму отвечают как могут.

    Так и Мануйло тихонько раскачивался, чтобы согласовать слова свои с тем, что ему слышалось. Или как маятник.

    11 июня. Мы приехали с Л. вчера после теплого дождя на одну дорожку в лесу, и, боже мой! какой чудесной она нам показалась.

    Сегодня же так хорошо и прохладно, и тучи, и ветер, и то солнце, то дождь. Уже и сирень млеет, а желтая акация даже и не устала цвести. И мало того! как приглядишься хорошенько, то, притаившись в зелени, висят еще старые стручки, и я, понимая их, вспоминаю, как, бывало, на балу в женской гимназии мы танцевали с девочками, а наши матушки сидят по стенам, как старые стручки на акации, и обсуждают, и выбирают из нас подходящие парочки.

    От одного отца я родился; таким, как я теперь сделался за всю свою жизнь,– я многим отцам обязан, и среди них Пушкин. Когда мне удается написать такое, чему я обрадуюсь, я это показываю мысленно Пушкину, и случалось, в мечтах моих Пушкин меня обнимал.

    20 июня. У Л. Толстого Наташа Ростова обнажена, лишена всякого покрова – и как это хорошо!

    Читаю роман Джеймса Олдриджа и нахожу в нем обнажение войны и современного человека до костей. Яснеет современная задача искусства обнажить человека совершенно, лишить его всяких покровов религиозно-этических и романтических. Помнить, что этой же правдой (вот она!) вышел в люди Шекспир.

    24 июня. Зорька летняя, таясь, за ночь полнеба обошла и под утро скрылась в тумане.

    Пусть на минуту уменьшается день и потом начнет убывать больше и больше, я в этот год так запасся, что мне хватит до встречи новой весны.

    25 июня. Пришел ко мне замученный человек и назвался тем «другом», к кому я пишу.

    – Я кончаю жизнь,– сказал он мне,– дайте мне для спасения ваше слово: вы его знаете. Если нет – я застрелюсь.

    Я от этого понес околесицу и долго говорил без всякого смысла чужими словами с тайной надеждой, что чужие слова, как бывало, пробудят во мне самом собственный смысл.

    Между тем утренний мороз (весна) перешел в дождь, а гость пришел в валенках.

    – Ничего,– сказал я,– у меня есть лишние сапоги, я подарю вам.

    Сапоги как раз пришлись по ноге. Он чему-то ужасно обрадовался.

    – Чему вы обрадовались, сапогам?

    – Да, сапогам: я понял, что мне жить хочется!

    Тема нашего времени – это найти выход из любви к каждому любовью ко всем, и наоборот: как любить всех, чтобы сохранить внимание к каждому.

    26 июня. Смотрю сейчас на елку, и мне представляется в ней ее живое существо, идущее из тени к свету. Каждый сук по-своему и со своим лицом несет и отдает свою жизнь на образование ствола, этой математической прямой пути всех к солнцу. И великое солнце любит все ветви, все лапки, все иголочки. Но как будто оно любит всех-то равно, а каждую иголочку больше, и вот отчего ни одна даже иголочка с другою не сложится: все разные, а ствол прямой поднимается к солнцу.

    В этом все многомиллионные существа, составляющие дерево, счастливы, и в этом счастье поднимается все дерево, и смысл этого счастья в том, что Солнце любит всех равно, а каждое отдельное, даже иголочку, больше.

    Вот бы и нам так устроиться в жизни – чего бы лучше! но мы если любим всех, то забываем о каждом, и если вспомним каждого, то забываем всех.

    27 июня. Судят о нас по тому, что было у нас в опыте, сравнивают с линейкой в руке, с гирей и с книгой, где определенно рассказано о всем, что было.

    Но если перед нами встает новый день, небывалый на свете, как узнать его, если такой на свете нет «пары дней», и такого дня никогда еще не было, и он совсем новый, и совершенно один, и сам по себе.

    Я думаю, что к такому небывалому дню можно отнести только свой внутренний, таящийся в нас, как в дереве таится спящая почка, ожидающая в переменах внешних своего пробуждения.

    Небывалое, появляясь, пробуждает в нас эту свою небывалую спящую почку, и человек судит о небывалом, не сравнивая с тем, что было, а узнавая его по себе и в то же время себя забывая, каким жил всю жизнь, равняясь по людям.

    Так писал Белинский о Пушкине, а нынешние критики пишут о новом исключительно по сравнению только с тем, что уже было.

    Обида теряется в устройстве порядка. Не говоря уже о таких порядках высокой поэзии, как музыка, самый обыкновенный порядок возле себя часто поглощает обиду.

    Довольно иногда бывает хорошенько прибрать у себя на столе, расставить вещи на свои места, чтобы это действие порядка, поглотив обиду, перевело в порядок радостного творчества. Кажется тогда, улетаешь на небо, оставляя на земле все свои обиды и несчастья.

    30 июня. Нам скамеечка, а птичкам телеграфная проволока: мы на скамейке рядом, а они, наверно, о нас думают, что мы так тесно сидим и дружим между собой. Они сидят и щебечут, и мы раньше тоже, в Замоскворечье, как сядем на лавочку, так уже тем, что сели, то и знакомы и говорим, как знакомые.

    Теперь лавочки перенесли в общественные сады, и на этих лавочках мы, незнакомые, сидим н молчим: мы незнакомы.

    было когда-то, что чем теснее, тем веселее.

    2 июля. Любовь, как дело личное, начинается пониманием двух и подарком. Но это личное дело, проходя сквозь женщину, превращается в общее: ребенок есть начало общей жизни.

    Книга рождается тоже так: от личного к общему, и в поэтических явлениях в деле рождения женщина • участвует так же, как и в физическом рождении. Прекрасная Дама или ведьма, положительно или отрицательно, все равно, только едва ли что-либо в духовном мире является без участия женщины.

    6 июля. Если я по природе своей ученый, поэт и философ, а занимаюсь чем-нибудь практическим, просто для своего существования, то куда же девается моя наука, поэзия, философия? Думаю, что они входят в состав того простого, что я делаю и чем каждому из нас жизнь дорога. В этом смысле мы все поэты и философы и все сходимся в этом чем-то. Так вот, бывало, один обращается к другому с такими словами:

    – Друг, скажи мне по правде.

    И друг отвечает:

    – По правде говорю тебе.

    Вот эта правда понимания друг друга и есть наука простого человека, его философия и его поэзия.

    7 июля. Если герой «Жень-шеня» отказался остановить мгновение, как аскет, то нельзя ли прославить того, кто это мгновение взял (не как Фауст на свою смерть), а построил бы жизнь свою на этом мгновении (тут бы и дети выросли, а не слова), и народ и мир перелились в идее мира.

    12 июля. Вчера смотрел «Маскарад», байронизм в голом виде, заброшенный почему-то в Советскую Русь. Но и то мыслью своей я зацепился за что-то, а именно за смерть, что, конечно, обдуманное, вдохновенное творчество есть система борьбы со смертью, с временем. Но и «демонизм» исходит из начала, преодолевающего смерть. Но теперь этот вызов демонический – «я и мир», уже немного комичен, и сквозь пафос видна поза скучающего барина.

    Все время теперь думаю о простоте Ленина, о полном разрушении всяких поз и иллюзий (кстати, иллюзия н поза – нерусские слева, а хорошо).

    15 июля. Летнее полное, торжественное утро, день, о котором так сложилось в душе с детства, что такой день человеку нельзя пропустить: надо людям от себя что-то принести и оставить им это, а себя и день свой тем оправдать. Хорошо бы, конечно, чтобы так и каждый день проводить, дней остается так мало... Как бы так вот крепко подумать и жить.

    17 июля. Вчера поднимался молодой человек в гору с ведрами, увидел меня, поставил ведра на землю и подошел.

    – Здравствуйте, Михаил Михайлович, я читал вашу книгу «Наша страна».

    – Ну и что?

    – Оказалось, вы в Сибири были.

    После того вышла заминка.

    – А вы что делаете? – спросил я читателя.

    – Я старший инспектор МВД.

    – МВД,– сказал я,– это московская... а дальше?

    – Что вы! – отвечает.– Какое московская, это на всю страну: Министерство внутренних дел.

    Так мы и встретились и разошлись с моим читателем, и вот поди теперь, радуйся, что тебя в каждой деревне знают. Понимаю хорошо это, лучше всех, и все-таки радуюсь почему-то. Скорее всего оттого, что в этом числе читателей содержится некоторое возражение официальному молчанью. И несомненно, что во всем-то большом числе читателей по всей стране есть хоть один ценитель моего труда настоящий. Ведь из этого же числа пришла ко мне и Л. Потому и думаю, числу этому надо радоваться, и, вероятно, об этом и думал философ, когда сказал, что количество переходит в качество.

    С другой стороны, однако, и нет: есть такие у нас прославленные лауреаты с таким количеством, а качества нет.

    Так что скорее надо сказать, что количество охраняет качество, если оно есть: качество, как спящая почка, таится в количестве и прорастает и вырастает из него, как спящая почка на дереве.

    20 июля. Приходит время липам цвести, а они и не собираются, нет никаких признаков. И говорят, что так везде. Мне думается, что за всю долгую жизнь мою не было года, когда бы не цвели липы. Говорят, что пошел белый гриб. Рожь от града и ливня полегла.

    Нет! узнал, что в других местах везде липы цветут. Дурного признака в этом, однако, не вижу: пусть они не цветут, а может быть, зато я напишу, как мне хочется, и сам процвету.

    25 июля. «Лесная капель» была у меня попыткой сказать правду, и я помню хорошо, что эта правда была в том, чтобы сказать пишущим: писательство без участия себя самого бездушно и никому не нужно.

    Правда эта и поколола чьи-то глаза, и «Лесная капель» сначала была осуждена. Значит, этот маленький опыт правды оказался в трагическом плане: я, как писатель, был жертвой.

    Теперь я уже не дурак: «Лесная повесть» затаит в себе трагедию правды и покажет ее в географии. А то разве не так оно бывает в нашей природе: доберись-ка в ней до правды (самого человека). Так и в «Лесной повести» будет все: география, реки, леса, дети, а сам человек затаится.

    Но ведь как бывает в жизни, вся эта чуждая человеку география делается живой, человеческой, как только человек в себе доберется до правды истинной. Вот это-то и надо мне сделать: показать всю географию в свете правды истинной.

    Почему технического человека Капицу тянет к нам? Потому что он не просто техник, а творит свое, и это свое приводит его к Слову.

    Человек начинается словом и продолжается делом. А природа начинается делом (как в «Фаусте») и кончается Словом.

    Деловое продолжение человека (Слова-личности) есть материализация, размножение, распространение, внедрение в природу, преобразование природы.

    В деле, конечно, сохраняется и слово как тайный смысл его, как направление, как правда.

    Эта «правда», вероятно, и держит нас вместе.

    Наше время началось делом и отметает все старые слова. Это дело должно кончиться словом...

    Из всего этого: правда есть направление дела, она есть тайный смысл и слово нашего дела, начало всех его начал.

    Гуси на перелете делают передвижение крыльями: летят. А вождь их направляет подобием слова: «Га-га!» – и это «га-га» и есть правда гусиная.

    Правда истинная,– а разве есть еще какая-нибудь правда? А как же! Вот гуси на перелете летят: одни машут крыльями, а другие дают направление: «га-га». Вот это «га-га» у гусей и есть их правда гусиная. А у человека своя правда, единственная правда, истинная: летит вперед и путь нам указывает человеческий.

    Ты думаешь, правда складывается и лежит кладом, что нашел клад и богат. И перешагнул. Нет. Истинная правда не лежит, а летит.

    Славянин у Даля означает Словении и коренится в слове.

    Искушает изобразить в повести пророчество Белинского: «России суждено сказать новое слово» как путь правды.

    28 июля. Летнею ночью несколько раз просыпаюсь и не за чем-нибудь, а по привычке следить за ходом ночи, вдохнуть чудесного воздуха в открытом окне. Теперь еще ночи светлые, и темнеет на какой-нибудь час или два. И вот уж дня три было, подхожу к окну, сонный, вижу, светятся два окна, а сообразить не могу, что это ниже всякого жилья и там не могут быть окна. С этим и засыпаю и после не думаю о том, кто там живет, какие там светятся окна. А сегодня ночью как глянул туда, так поймал себя и спросил: «Да какие же это окна, кто там живет?» И вдруг как будто наконец-то опомнился и понял, что это не окна, а сквозь темные кусты и деревья река наша Москва выглядывает.

    30 июля. Прет вовсю белый гриб, но из-за писания «Лесной повести» я от грибов первый раз в жизни отказываюсь. Пишется хорошо.

    31 июля. Известно, как бывает в поэзии: ты думаешь, а оно выходит и никак не из того, о чем ты думаешь,– само выходит.

    Не от думы рождается поэтический образ, но если ты не будешь думать, он не родится,

    2 августа. Серый, теплый, очень тихий и задумчивый день. Кажется, все-то есть, и можно просто жить и ни о чем не думать самому: сам день за меня думает.

    Читал Паустовского «Мещерский край» – прекрасное, настоящее художественное изображение земли и людей у земли. И навсегда это останется. Но как в зеркале я увидел себя: тоже хорошо и останется.

    Русские писатели (классики) все были писатели с поведением и до того, что «поведение» иногда обращалось против самого писательства (Гоголь, Глеб Успенский). А. Н. Толстой был счастливый писатель без поведения. Единственное, что в нем было, это какой-то жизнерадостный московского характера патриотизм, в нем он и расплывался.

    15 августа. Сюжет должен расти по мере написания, но не быть готовым. Сейчас, приближаясь к финалу, вдруг пришло в голову пророчество Белинского о новом слове для всего мира в России, что это слово будет о мире всего мира.

    16 августа. В «Лесной повести» приближаюсь к финишу, который заостряется то ли в чувстве правды русского человека, то ли на мире. Сейчас все ведет меня правильно, а к чему выведет – не знаю.

    23 августа. Что такое в устах простолюдина «простой человек» как похвала, и что есть «гордый» как порицание. Это Чацкий – гордый, а Фамусов – простой. Идеализация «простого» – это Максим Максимыч у Лермонтова, Тушин – у Толстого.

    Я пользуюсь всяким случаем сказать, что люблю свой сад за то, первое, что он дался мне самому без труда и меня ввели в него, как Адама в сад божий. Второе радует меня, что над садом трудился самый дорогой мне человек. А уже после того я говорю: не все возьмешь просто трудом.

    24 августа. Есть завет человеку делать то самое, к чему лежит душа, делать то, что самому хочется. И есть другой завет: подавить в себе то, что самому хочется, и делать только то, что надо.

    На эту тему я пробовал написать роман «Осударева дорога», но, приспособляясь ко времени, я не раскрыл свою тему, и она остается мне, я в ней живу.

    Последнюю главу повести я не дописал, она есть вывод из всего, и я сделаю этот вывод, когда пройдусь еще раз пером по написанному.

    Теперь моя работа, когда тебя «несет», закончена. Много еще придется вложить в нее труда, но это уже не труд в моем смысле, а просто работа. Трудом же я называю такое дело, когда тебя «несет», и великая трудность такого труда состоит только в том, чтобы удержаться в седле.

    25 августа. Моя задача была во все советское время приспособиться к новой среде и остаться самим собой. Эта задача требовала подвига, был подвиг, но сделано, все кажется, очень мало: ушло много сил на освоение нового.

    29 августа. Работа над повестью вышибла из меня прежнее неугомонное чувство охоты. Знаю выводок тетеревей в лесу и нарочно туда не пускаю собаку. Я на поляне пробую искать перепелов. До того въелось в мою душу писательство! Но думаю, что так можно разделаться и с писательством: делать что-нибудь интересное, вроде сада, а писать иногда для себя без всякой оглядки на печать.

    30 августа. На прогулке вчера видел красивейший гриб, похожий на минарет. Любовался им и думал: «Гриб красивейший все называют поганым только за то, что его нельзя съесть».

    «А почему?» Да, почему вот сейчас в пасмурный день в хвойном лесу дорожка показывается лиловой?

    А еще бывает, на что ни бросишь взгляд, и на том месте вдруг показывается что-нибудь очень знакомое, но в новом значении, и до того бывает это удивительно, что спрашиваешь того, кто показался: «А кто ты такой?»

    В этот раз вышел на мои глаза поганый гриб, но такой красивый, что я спросил: «А кто ты такой?»

    Смотря по тому, для чего, но Америку по-новому для новых целей каждый может открыть. Надо быть смелым и открывать ее, не обращая внимания на то, что для грабежа она была открыта еще во время Колумба. Мы откроем ее для творчества радости между людьми.

    Не в том ли вся жизнь, чтобы явиться между людьми со своей собственной Америкой первым, единственным и неповторимым?

    Закон первородства надо искать в себе самом. Находить в себе, а через это свое вновь открытое является и вовне себя, вроде открытия Америки.

    Так что, пожалуй, не только закон первородства, но и любовь, и доброта, и счастье – все, что родится с нами. И весь вопрос только в том: что за жизнь свою мы сделаем из этого великого богатства каждого из нас?

    31 августа. Чаще и чаще встречаюсь но ночам мыслями со своей матерью и чувствую ясно, что понять мне свою мать – это совершенно понять себя.

    2 сентября. . Мать моя не любила отца, но, конечно, как все, хотела любить и, встречая нового человека, предполагала в нем возможность для своей любви.

    Так это в ней осталось до смерти, и с этим самым богатством нищего – возможность в каждом существе найти любовь для себя – родился и я. Утрату невесты я принял на себя: что это я сам виноват. А когда почувствовал в себе талант в обращении со словом, то поклялся себе не сделать прежней ошибки и не упустить это, как упустил я свою невесту.

    3 сентября. Вчера мне утром стало отчего-то хорошо, отчего?

    То ли оттого, что стал принимать dibasol и это он сделал, то ли, что было необыкновенно прекрасное утро, то ли, что решил не спешить со своей работой и относиться к ней, как к невесте? А это значит самому стать совершенно независимым от нужды, материального существования и славы.

    4 сентября. Вчера день весь был очень задумчивый, как, бывает, хмурится очень добрый человек. До того было темно и тихо, что трудно оторвать глаза от реки: тянет и тянет самого в эту тишину и раздумчивость.

    11 сентября. Серия жарких сентябрьских дней еще не кончилась, но стало похолоднее (с утра +11°), и на ясном небе сегодня разные кошачьи хвосты.

    Новое в моей жизни – что я охоту свою, грибы и все лесные чары принес в жертву писательству «Лесной повести». Сказать, однако, что испытываю чувство жертвенности, нельзя, потому что самому мне писать больше хочется, чем ходить по лесу. Жертва видима только со стороны: прежде ходил свободный человек в лесу, теперь он, согнувшись, сидит за столом.

    15 сентября. Всю ночь бушевала буря и хлестал громко дождь. Писать в дневник нечего, потому что все вписываю в повесть. Первый раз в жизни так пишу.

    зато очень вошел я в свое писательство и почти не боюсь никакого в себе разрушения, кроме разрушения способности писать.

    Видел фильм об охоте, показывали расстрел волков. Самому бы стрелять – ничего, но смотреть, как расстреливают даже волков, очень неприятно. Так и со всей охотой: можно охотиться, но хвалиться тут нечем.

    20 сентября. У людей бывает в жизни два вопроса, один чисто детский на «почему?», другой на «кто ты такой?».

    На днях иду я по дорожке в хвойном лесу и вижу – в темном лесу дорожка моя вьется лиловая.

    – Почему она лиловая? – спросил я сам себя.

    «Почему?» – для того, чтобы все понять в сходстве, другие ищут, напротив, различия и спрашивают: «Кто ты такой?» Так вот и я.)

    И стало мне хорошо на душе, как будто детство мое вернулось.

    С чувством той далекой вспыхнувшей радости жизни стал я разбираться в этом своем детском вопросе: почему дорожка мне видится сейчас как лиловая.

    Так я разобрал, что дорожка была засыпана еловыми иголочками и сосновыми двоешками. Так много было хвоинок, что дорожка пружинилась, как будто идешь на резиновых подошвах.

    Ясно мне стало, что лиловый цвет всей дорожки складывался из цвета этих хвоинок и света верхнего, фильтрованного в лесном пологе.

    «Почему?» И вдруг вижу: гриб стоит поганый и чудесный, очень похожий на самый причудливый минарет, и такой самостоятельный, такой независимый.

    – Кто ты такой? – спросил я в удивлении. По-своему гриб мне что-то ответил, и я понимал его так, что он – гриб единственный в лесу, независимый.

    – Так почему ты поганый?

    – Только потому поганый,– ответил мне гриб,– что меня съесть нельзя (...)

    Тут-то вот я и вспомнил себя самого и ответил поганому грибу:

    – А я сам такой, тоже поганый, за то, что меня тоже съесть нельзя.

    Так вот я и понимаю иногда всю жизнь в двух вопросах: один детский к самой жизни: «Почему так?» Другой вопрос к личному началу в жизни: «Кто ты такой?» – и этот последний вопрос приводит к себе самому, как было у меня с грибом: спросил у гриба, почему он поганый, а вышло к себе самому: это я сам такой поганый из-за того только, что меня людям никак-никак целиком нельзя съесть.

    Перейти на ту сторону реки – и знаю, там хорошая охота сейчас. Но я попробовал и два дня после того не работаю. Приходится пожертвовать перепелами. В то же время я, такой-то охотник, с такой-то собакой и не чувствую утраты: до того, значит, люблю я сейчас свое писательство. Вот и надо любить, любить будущую жизнь и так понимать бессмертие души, чтобы не жалко было и со всей жизнью так же легко расстаться, как я расстался в эту осень с охотой на перепелок.

    25 сентября. Полагаю в конце концов, что вначале было дело формирования моей личности: дело это – мое поведение. А дальше в моем поведении родилось и вышло на свет, как ребенок у матери, мое слово.

    Вот отчего, наверно, и бывает со мной всегда, когда читатель мой объясняет создаваемые мною вещи «талантом», я с этим не соглашаюсь. Я сам свои хорошие вещи отношу не к таланту своему, а к своему поведению.

    жизни, а мое личное поведение на почве общего таланта – мотора, определяет мою вещь как заслугу и меня самого как личность единственную, неповторимую и необходимую людям в движениях вверх к небесам и вширь по земле.

    Еще и такие есть читатели, которые, радуясь моей вещи, объясняют ее появление моим мастерством, поселяя у наивных людей такое мнение, что если будешь умело мастерить со словами, то сделаешься хорошим писателем. До некоторой степени это не совсем бессмысленно в других искусствах, в живописи, в музыке. Но искусству слова мы учимся с первых дней по выходе из материнской утробы, учимся с первых лет школы. В этом и состоит счастье искусства слова и его первое место среди всех искусств, что ему учатся все и ученье это проходит незаметно.

    Выделение мастерства, как главного фактора творимого в искусстве слова, вероятнее всего произошло от сальеризма и подражания.

    Почему, когда появляется новое значительное произведение, критики прежде всего ищут в прошлом родства автора, им надо узнать, что какое слово пришло со стороны к автору и стало в нем делом, определивши?! рождение его собственного небывалого слова.

    Критики ищут происхождения нового слова...

    Что слово светит во тьме – это и есть дело слова, ото есть борьба света со тьмою: кто кого одолеет. И если одолеет свет – в человеческом мире, это есть победа слова, есть его рождение для новой борьбы.

    29 сентября. Писателя тянет к непонятному, туда, где скрывается тайна жизни, чтобы эту тайну людям открыть и оттого бы им всем жилось хорошо.

    1 октября. Листопад в разгаре. Многим сейчас грустно, а мне сейчас весело: там кончается что-то, и я свою повесть кончаю. Начал я еще на снегу и все лето писал и не знал, что я пишу и выйдет ли что-нибудь у меня. А теперь плод созрел, и я знаю, что у меня выйдет. И хорошо! Мне даже кажется, будто и у них там у всех в лесу все трудились долго, и что теперь у них вышло, и оттого листья падают: отработались! И так это хорошо, так спокойно все, так раздумчиво. Кажется, вот если бы совесть свою сохранить до того чистой, чтобы жизнь после всего отошла от меня самого, как отходят эти листья с деревьев.

    3 октября. И хлещет дождем, и крутит, и мутно, хуже некуда. Остается только надежда на себя, что мое утреннее писание будет освещать мое внутреннее солнце.

    «Мы, люди, должны быть независимы в своих делах от погоды». Тогда это было непонятно, но береглось в себе около 70-ти лет, а теперь я тем и живу, что навстречу непогоде за окном вызываю из себя свое солнце.

    6 октября. Утренняя туманная сырость, совершенная тишина, и вспоминается Зинаида Гиппиус. Потому вспоминается, что в свое время, после знакомства с ней, я написал в дневнике точно в такой же осенний день: «Желтые листья б тумане падали, как убитые птицы». Думал о Гиппиус, в то время я тоже хотел писать изысканными фразами, готовить их, запоминать. И сам не знаю, как это бог спас меня от такой беды!

    7 октября. Вчера поздним утром явилось солнце, обрадовало нас и до ночи оставалось. В лесу была та внятная тишина, когда своей человеческой душой начинаешь понимать нечеловеческую жизнь деревьев, видишь, как они расстаются друг с другом, понимаешь...

    Откуда же это берется величие, если сам ни на что не похож? Думаю, что от жизни: велика жизнь в своем существе, но мало наше сознание. Жизнь, как воздух, ничего не стоит, но если ты сумеешь обратить на нее внимание людей, то не ее прославляют за ее счастье, а тебя за то, что ты ее сумел показать. Вот, наверно, отчего и кажется тебе это странным, что ты сам себя презираешь, когда же хватаешься за жизнь и прославляешь ее, то люди прославляют тебя.

    12 октября. Тусклое утро, мокрые после вчерашнего на земле лежат листья. Вспомнилось, как однажды в лесу я записал о себе и о листьях, что листья идут на удобрение, а как трудно даже подумать о том, что ведь и я тоже пойду на удобрение. Я записал тогда, что нет! в этом пункте мы расходимся с природой, что у меня удобрение плюс то, из чего выходит человек. Вот это «нечто», остающееся за вычетом природы, и не дает нам покоя. Пусть буду я, как яблоня в росте своем, в своем цвете, и до того, как плод созрел и упал, тут мы равны, пусть там яблоко, у меня сейчас «Слово правды». Но когда листья с яблони упадут, начинается расхождение: там удобрение, здесь какое-то сверхусилие, чтобы не остаться самому удобрением. Это усилие было у святого, который, умирая, стал на колена и на пороге своей кельи встретил божью матерь, это было у Фауста на виду у лемуров, этим усилием живет сейчас Коненков, убежденный в том, что он не умрет. Этим усилием спасается Грабарь, совершая ежеутренно по Москве двухчасовые прогулки, и я сам тоже сознательно возвращаюсь к детству своему, чтобы младенцем вернуться к матери своей: это ведь тоже усилие!

    «Лесной повести», что ежедневное тусклое небо по утрам и моросящие дожди ничуть меня не расстраивают: благодаря своему победному усилию я стал независим от всякой погоды.

    Художник Алексей Игнатьевич Кириллов живет у меня и пишет портрет. Малый неплохой и не вкусивший смиренности ни от народничества, ни от церкви. Вчера вечером возле дома Рахмановых, состоящего под рабочим общежитием, он сказал:

    – Вот бы вам тут кабинет большой с большими окнами, не доступный никому, кроме вас.

    – Нет,– ответил я,– было очень недалекое время, когда я боялся разбогатеть: мне казалось, что без оглядки на нужду, без чувства страха за средства существования я не могу и писать. Это очень странно! Я-то, кажется, самый независимый в своих писаниях неловок, и теперь боюсь остаться без стимула голода. То же самое с кабинетом: только года два тому назад я собрался купить письменный стол и им вовсе не пользуюсь. Нет у меня до сих пор отдельного независимого кабинета, и боюсь, что если устроюсь, если не будут щекотать мои нервы домашние, то я просто усну в своем независимом кабинете...

    19 октября. Можно ли мне гордиться перед молодежью своим литературным мастерством и требовать от них такого мастерства, если по себе знаю, что для такого мастерства надо жертвовать собственной жизнью. Могу ли я, пожилой человек, требовать от молодого, чтобы убавил от своей и так ограниченной временем жизни сколько-то, чтобы вертеть словами, как вертит акробат своими шарами?

    И оттого я говорю всем, начинающим работу в искусстве слова: из-за чего именно он хочет дело жизни своей обращать в слово?

    И так вопрос о мастерстве я переключаю на вопрос поведения и спрашиваю каждого начинающего литератора, из-за чего он собирается жертвовать своей жизнью, и если он обернет на меня, спросит:

    – А из-за чего вы сами жертвовали? Я отвечу:

    – В наше время жертва собой была основой нашего воспитания и поведения.

    «Маскарад» и думал о том, что весь демонизм взялся от той мысли, что не будь зла на свете («конфликт»), не было бы и добра, что, утверждая победу добра на земле, надо и злу отвести в этом творчестве какую-то долю признания. А то разве не знаем мы, восхваляя свет, что будь один свет, без всякой тени, так и нас бы не было. Из этой мысли в защиту тени и вышел демонизм. Но теперь видно стало, что прежняя эта байроновская защита была несостоятельна, что до самого дна адвокат зла чашу свою не допил.

    23 октября. Дантов ад, я думаю сейчас, явился поэту, еще не потерявшему страха перед концом жизни: ему страшно – вот и ад; но если до конца доживешь, то не страшно и нечего бояться: спокойно становится и хорошо.

    24 октября. Никогда не видал такой серой осени: время как будто навсегда остановилось и не продолжается.

    Лес – черные стволы, и между ними не на ветках, а прямо в воздухе, как неподвижные желтые птицы, отдельные листья. Только на рябине осталась единственная веточка с ее рябиновыми сложенными лесенкой лепестками.

    Молодой клен весь уцелел, я тронул его, и он весь сразу опал к моим ногам.

    маяк впереди: «Вот теперь зато напишу, так напишу, по-настоящему».

    Всякого со стороны, кто вникал в работу художника, удивляет, как художник смешно прикован к натуре: маленькая пичужка родится из яйца, какая-то случайная почка на ветке – и все это пишется, как оно есть. Кажется, будто дело не в родинке, не в почке, а в особом чувстве закона природы: делать не как самому хочется, а как это надо во исполнение закона природы.

    С другой стороны, когда вещь готова и вещь вышла настоящая, то вся она, эта настоящая вещь, говорит о той, что художник сделал ее по своей добрей воле, как существо единственное и неповторимое, и как будто, рабски следуя закону природы, пришел к чему-то в ней небывалому.

    18 ноября. Иногда философия мне подступает к горлу, и мне кажется, все на свете так и делается, как нам в глубине души хочется: что, например, медицина не есть, как у Льва Толстого, масса обманщиков-докторов, а самая настоящая, единственно возможная сейчас борьба со смертью, что какой-нибудь шагающий экскаватор не есть, как нам кажется, механизированный мертвец или наказанный жизнью покойник, а продолжение живого человека, соединенного в творчестве общего счастья, и т. д. Но это счастье философа я с тех пор, как назвался художником слова, себе запретил: как художник слова, я должен объясняться только образами или словами, соединенными для понимания между собой всех людей. Вот как в науке химии, получая осадок вещества, я должен выпариванием в платиновом тигеле довести его до постоянного веса, так и летучее слово художник должен довести до постоянства в понимании всех образом.

    Это постоянное вещество слова, доступное пониманию всех, есть образ. Так что и у художников, тоже как и у всех научных работников, к веществу есть особое, скажем, нравственное отношение, составляющее творческое поведение.

    более легкий, и доступный, и ясный, чем был у меня...

    У правды, как некоего вещества, есть две формы: одна форма правды есть дело, и ему служат люди деловые. Другая форма правды есть слово и другие средства искусства, и этому служат всякого рода художники.

    19 ноября. Седьмое утро расцветающего дня. Попытка была, но день не расцвел.

    Сегодня от «Смены» пришла ко мне за версткой в черном крепдешиновом платье, с красным платочком на голове девушка и сказала:

    – Я редактор отдела.

    – Вам двадцать лет?

    Она вздохнула.

    – Нет,– сказала она,– мне двадцать восемь, и я уже семь лет замужем.

    – Есть дети?

    – Нет!

    – На что вы рассчитываете?

    – Сделаться редактором журнала.

    – И вам это нравится, быть редактором?

    – Очень нравится, и такое полезное дело: многие пишут плохо, и книги плохие, и редактор нужен.

    – стать берегом бегущего слова и направлять течение. И еще подумал, что не место красит человека, а человек.

    И не стал больше думать о редакторе, что он непременно, как я всегда думал в положении писателя, что редактор писателю вечный враг.

    20 ноября. Реализм – ото значит вещественность, и если это относится к слову, то, значит, у реалиста слово не пустое, а наполнено веществом правды. Писатель-реалист – это значит правдивый писатель.

    Правда правдой, но нельзя написать сказку тоже и без вымысла, потому что пусть слово и наполнено веществом правды, а все-таки самое-то слово, как сосуд, как форма правды, есть достояние человеческого ума или вымысел.

    Почему же, однако, и самому вымыслу нельзя быть правдивым? Так, значит, и будем на этом стоять, что реализм в искусстве слова предполагает сочетание правды, как общего основания человеческих отношений, и вымысла, как личного понимания жизни самим художником слова. Правдивый вымысел – это верное понимание каждым из нас общего дела.

    жизни своей в толпе, как часто у меня бывает в лесу.

    «А разве,– подумал я,– и человеческая толпа не загадочна в жизни своей, как и лес». И я вдруг обратил это свое чудное внимание к жизни минуты.

    Мы стояли все в очереди у кассы метро. Кто-то там впереди к чему-то сказал своему соседу:

    – Это все временно! Не обращай никакого внимания: все это пройдет!

    Сосед ответил ему:

    – Мы сами все временные.

    И тогда мой сосед повторил это мне:

    – Мы все временные,– какая глубокая философия!

    Я же улыбнулся ему и процитировал из Шекспира «Генрих V»:

    – «И все, что временно, со временем проходит».

    – Какая глубокая философия!

    Правда и вымысел: правду складывали, и не сразу, а с тех пор, как люди начали жить на земле. А вымысел – это не против правды, а тоже правда, только моя, как я сам о ней думаю. Правда – это для всех, а вымысел – это моя борьба за новое, и если мне удастся победить, то мой вымысел когда-нибудь станет правдой для всех.

    22 ноября. Правда – это общая совесть людей, а вымысел – это за что я стою, это новое, небывалое.

    Среди людей на улице идешь и сосредоточенно думаешь о своем, о себе. И вдруг что-то случится, и увидишь их«сами» и надо считать высшим моментом творческого созидания.

    23 ноября. Скорее всего с охотой у меня было так, что Алпатов делал все наперекор себе, вовсе запутался и начал жить сначала почти в тридцать своих лет. Так он и начал жить с детства: в том своем прежнем детстве ему не было так свободно, так чудно, как теперь. Охота и путешествие были ему настоящим переживанием детства, и более реальным, чем то прежнее. Любовь пришла к нему на разрушение всего себя мнимого (это хорошо: мнимый человек – живущий чужими мнениями).

    Теперь понятно становится, почему я не хотел в Париже взять свою невесту как любовницу (тема «Жень-шеня»): я не того искал в этом; понятно, почему не хотел найти в пей жену: я к этому далеко не был готов; понятно, почему эта «любовь», как тайная моя болезнь, не оставляла меня: это была действительно болезнь (духа?), от которой я лечился жизни, похожей на детство.

    То, о чем спрашивал меня Блок, прочитав «Колобок»: «Вы сливаетесь с природой во время путешествий, скажите, как это возможно человеку и сливаться: ведь это же нельзя?» Ответ на этот вопрос был бы близким к правде, если бы я жизнь свою взял в одну большую скобку и назвал бы это смирением, и, может быть, священным смирением. Сделаться ребенком и проще всего и труднее. Проще, потому что уж не за что спорить, ничего ни у кого не отнимаешь, ничем никому не вредишь (это начало обращения в детство как нравственное поведение взято и Толстым, и, наверно, не у него одного).

    Трудность же состоит в длительном удовлетворении.

    24 ноября. Визит к покойнице Лине Михайловне По и двум ее сестрам... как-то выходит, что статуэтки слепого скульптора более реальны, чем живые сестры. Слов нет, обе сестры такие хорошие, но все-таки, все-таки «родня» выходит менее реальной, чем вещи, созданные радостью перемогания болезни и смерти (...)

    Она слышать не хотела, когда люди называли ее слепой: она видела то, что ей надо было видеть в себе, и тем жила и дышала, что делала свои видения понятными для всех.

    Случалось, она показывала на то место, где была ее вещь, но вещи не было: она ее только видела, но забывала о том, что еще ее не делала.

    И еще надо помнить главное, что если я как художник и достигал в творчестве живой сущности, то достигал своей праведной радости с помощью кого-то, кто за это страдал.

    Вот и подумаешь, что не есть ли в таком творчестве путь жизнетворчества, что нет ли в моих словах такого живого словечка, что не умрет, а определит форму жизни многих существ живых.

    что энтузиасты охоты и рыбной ловли обессилены, «любитель» исчез, и я о себе иногда слышу: «Вот последний любитель идет!

    30 ноября. Евг. Алекс. Мравинский объявился в Москве, позвонил, и вечером мы слушали в консерватории Брамса. Он как дирижер в своих приемах так изменяется, что я в нем себя узнаю: тоже ведь и я в своих писаниях живу и расту непрерывно. Недаром же он так любит читать «Лесную капель»: наверно, у нас с ним есть какой-то общий секрет б творчестве. Скорее всего этот секрет в полной и безраздельной отдаче жизни своей искусству.

    2 декабря. Хожу много хуже, чем раньше, и чувствую, что даже и охота ходить, двигаться все больше и больше пропадает. Зато пишу все лучше и лучше и все больше и больше нахожу в этом себе радости, как будто общие силы мои остаются те же, по движение мое переходит в свет.

    3 декабря. Надо помнить, что одно значение имеет слово, когда оно говорится между нами или когда оно бывает для всех напечатано.

    Писатель может ухитряться и представить слово в печать так, будто оно между нами, но это всегда только прием, своего рода обман или заманивание. На самом деле напечатанное слово совсем не то, что сказанное. Сам автор постоянно обманывается, думает сам, что ничего он не сказал нового, неизвестного, между тем как вдруг после напечатания оказывается, он сказал и новое и неизвестное.

    «Вот, нажегся, я всех обманул!»

    А потом оказывается мое дело и новым и неизвестным только тем и сила моего слова в том и новость его, что старое устное слово я су-чел дать напечатанным (известное между нами и дал для всех).

    Обмана тут нет: нужно целое большое искусство, чтобы устное слово было бы и в печати таким же сердечным, как и в устной беседе между нами, чтобы личное стало общественным и в обществе пробуждало бы дремлющие в нем личные силы!

    Какое великое дело! И самому кажется, будто ничего не делал, а только сказал о том, что всем известно, и это напечатал.

    10 декабря. На прогулке сегодня я ощутил то седло волшебное, на котором надлежит сидеть всегда старому и сильному человеку. И что самое удивительнее – это что когда сидишь в нем, то кажется, будто от себя самого зависит вести себя в жизни так. будто ты сейчас сидишь в этом волшебном седле, и если сам захочешь и будешь держать твердой рукой повода, то никто никогда не застанет тебя где-нибудь не на этом седле. И если так, если седло у тебя в руках, то нет на свете ничего такого, перед чем бы сошла с лица твоего улыбка спокойствия. И если даже на глазах твоих брат поднял нож над головой своего родного брата, ты, не оставляя улыбки, легким движением руки схватишь нож и зашвырнешь его.

    воздухе, не чувствуя правды, так долго, чтобы за это время можно было роман написать.

    Люди, как река, текут. И чтобы хорошо написать это, надо: ты пишешь в уединении, но чувствуешь текущую реку.

    Запереться можно и надо от шума, от помех, но от жизни нельзя запираться, ты должен слышать постоянное течение.

    20 декабря. «Огонек», № 50, 1952 г. Чандар. «Свадьба». Рассказ.

    Этот рассказ индуса мне был в «Огоньке», как петуху жемчужное зерно. Из разных стран, из разных времен приходят люди и говорят одно и то же,– так был мне этот рассказ. И отчего легко складывался вывод, что путь мой верный и я на нем не один.

    другом – к добродетели вне искусства, к пропаганде. В искусстве же слова необходимо познать себя и это самое представить как узнанное в другом.

    Наши пишут теперь о другом, не зная себя, а в мое время писали о себе, не видя другого. Я тем спасся от декадентства, что стал писать о природе.

    29 декабря. Чуть немного поднялся морозик (–8°). Думал о своем манифесте о «счастливой старости», отданном в «Мурзилку» для напечатания 5 февраля 1953 года (восемьдесят лет). И сейчас немного смущаюсь: можно ли быть счастливым, когда все близкие люди умерли и знаешь, что сам дышишь на ладан, а главное, нечто такое познал, перед чем все искусство – только игра, а деятели его – недоросли, шалуны. Остается только одно, что «помирать собирайся – рожь сей», и если сеешь, то это и есть «счастливая старость». И правильно хотели сделать в «Мурзилке»: вместо «счастливая старость» сказать «любимый труд».

    31 декабря. Всякое великое произведение искусства содержит, кроме всего, исповедь художника в том, как он, достигая правды своей картины, преодолел в себе давление жизненной лжи.

    Раздел сайта: