Пришвин.Дневники 1905-1954 гг. (Собрание сочинений в 8 томах,1986 г.).
1953

1953

1 января. Морозик, как и в прошлом году, не доходит и до 10°, но зато новое – это валит снег, и за ночь Москва оделась в новые светлые одежды.

2 января. 80 лет жизни бывает раз, и в этот раз можно что-нибудь для себя даже и попросить. Чего бы попросить? У меня все есть, и остаются два желания. Есть у меня два заветных и лучших желания: первое – чтобы вокруг меня само собой так все бы одно с другим складывалось, и оттого захотелось бы самому писать или петь.

Второе желание, чтобы самому вокруг себя своими руками так все ладно сложить, чтобы они все запели, а я бы за ними записывал только или подтягивал.

3 января. «Золотое детство» – это не в прошлом, а это наши сокровенные личные возможности в настоящем.

Вспомните свое детство, и вам не захочется для него терять свое настоящее. Напротив, в детстве устраивалась жизнь вся для будущего...

5 января. Лунная ночь, и мороз от нуля дошел до –10°. Вчера взялся за работу над 14-й главой, а всего 30! Как-то справлюсь?

Если бы такие люди, как Мануйло, могли бы во всякое время обращать свое внимание на всякую мелочь, то как бы жили все хорошо!

6 января. Дошло до –15° с ветром. Работаю над 14-й главой. Вчера были у художника Шегаля (замечательный пейзажист). Он рассказывал о том, как дорого ему досталось его искусство.

– Оно,– сказал он,– мне слишком дорого досталось, чтобы я теперь стал приспособлять его к чьим-то требованиям.

А я к этому прибавил:

– Может, настоящее искусство тем и держится, что дорого достается своим хозяевам.

10 января. Быть мудрым – это значит прежде всего быть внимательным к душе близкого человека. На вопрос же, кто этот близкий,– ответ такой: в каждом человеке родственное внимание стремится открыть близкого, кого оно откроет, тот и есть близкий.

11 января. Вольных грехов нет у меня, но невольных – я весь в грехах, и к этому еще много таких, что я сам их за грехи не считаю и они совсем даже и не грехи.

И каждый раз, когда что-нибудь хорошо напишу, мне кажется, будто кто-то тронул мне ствол, и все старые грехи, как листья осенью, падают.

12 января. Если в голову придет какая-нибудь своя новая мысль, то кажется, все на свете этим обрадованы, и даже, если тут случится, крикнет петух, то в крике его слышится не ку-ка-ре-ку, а собственная твоя какая-то мысль на его лад.

14 января. Пишу оттого, что не могу удержать в голове и сложить, соединяя, проходящие отблески жизни какой-то единой, большой. С пером в руке, как с костылем...

Жертва – это ответ невинного за ошибку другого, и потому живи и не ошибайся. Не греши не потому, что тебе будет за это нехорошо, а потому, что за твой грех будет отвечать другой, невинный.

15 января. Полет к небывалому, а кулики сидели и думали одно: «На веках все это было!»

Другие: «Когда же он наконец кончит полет к небывалому, сядет на свою кочку и согласится с нами, что на веках все это было?»

теперь определяются, как бегущие сюда потоки.

17 января. В память нашей встречи (исполнилось 13 лет) мы ездили на могилу Натальи Аркадьевны. Встретился нам шофер бывший Ваня Пшеничный. Мы спросили: «Мы постарели?» – «Да,– ответил Ваня,– в особенности Валерия Дмитриевна». Поглядел я на нее, и сердце сжалось: остаются от прежнего только глаза и душа в них бессмертная. Так я с этим ходил и по кладбищу и встретил там соответственно в утешение слова на одной могиле: «Lptum non omnia finit» (Смерть не всё кончает (лат.).)

Тоже еще понял я, как оживляет всякого попытка что-то сказать хорошее живым. Что скорей всего эта золотоносная жила человеческих слов мне и встретилась, и я этой рудою живу.

Так, гуляя по кладбищу, мы договорились до слов на своих будущих могилах (...) Смеясь, вспомнили и мою жизненную тему: «Помирать собирайся – рожь сей». Но к памятнику это не приходится. На могиле Чертковых написано. У него: «Не в силе бог, а в правде». У нее: «Сила моя в немощи совершается».

В ней для меня все нашлось, и через нее во мне все сошлось.

В моем деле писателя решает все читатель: читатель – это мой finis. Но и в каждом деле так.

22 января. По себе вижу постоянно, как машинально забывают меня, когда нет уже во мне прямой нужды. Так, бывало, не раз приходит в Дунино редактор, простегнутый насквозь дождем, и выпрашивает рассказ для журнала А когда получил, я для него исчез, и потом уже не он у меня просит, а я прошу редакцию прислать мне давно уже напечатанное.

У редакторов клювы до того завострились, что стали уже загибаться, как у птичьих хищников, и все стучат и стучат по сухому столу, и все голодные.

23 января. Многие меня спрашивают:

–– Как вы научились хорошо писать на своем языке? После раздумья, воспоминаний и всяких колебаний, отвечаю:

– Учился я плохо и никогда этого себе не прощу: я был очень рассеян и ленив и не достаточно стремился побороть этот свой порок.

– Как же,– спрашивают,– при таком недостатке вы все-таки научились и сделались достаточно известным мастером слова?

Отвечаю на это опять после воспоминаний и колебаний:

– Тому, о чем вы спрашиваете, научиться нельзя: тут дело не в выучке, даже не в мастерстве, а скажу: в поведении. Дело было не в том, чтобы научиться, а в том, чтобы встретить свой родной язык, как друга, нужно было искать этой встречи.

Знаю, на это мне скажут учителя всего мира, что им надо учить языку детей и у кого же лучше можно им самим поучиться, как не у писателя. Да и правда! И в то же время чувствую, что мой личный путь и мои достижения находятся никак не в моем мастерстве: я получил свое мастерство, как понимание законов родного языка, от своей матери, няньки, от школы и от всего народа даром, как все. Не в мастерстве моя заслуга, а в поведении, в том, как страстно, как жадно метался я по родной земле в поисках друга, и когда нашел его, то этот друг, оказалось, и был мой родной язык.

Так что теперь я могу сказать прямо и верно: не в ученье было дело, а в такой встрече, не в мастерстве, а в самом своем поведении. Нo, конечно, учиться-то нужно всем, и вот, отказываясь теперь дать вам по себе примером мое отношение, зависимое от языка, свое собственное ученическое, я тем самым вовсе не говорю о том, что можно обойтись без ученья, без мастерства. Да нет же, нет! Я хочу сказать, что для писателя мастерство – дело маленькое. Писателю надо выйти из зависимого положения, надо сделаться хозяином своего языка.

Я могу привести десятки примеров из опыта когда-то довольно известных и теперь забытых писателей, исчезнувших, утонувших в своем мастерстве.

В том-то и дело, что настоящий писатель, на пути своем преодолевший свою зависимость от мастерства своего в языке, писатель больше не ученик, а хозяин и строитель души человека.

24 января. Морозик поднялся до –12°. Никогда Ляля так тяжело не переносила зиму, нервы никуда, и надо удивляться человеку, что при таком-то состоянии она удерживает в себе всю любовь, и до того крепко, что ее невольные нервные порывы поднимают во мне только жалость, и я ее еще больше люблю.

Пришлось бы жить без нее, то мне осталось бы пробовать быть тоже таким и в этом одном находить себе утешение.

25 января. Яркий день весны света, и такой, что нет никакого сомнения: это посланник весны. Такая чистота, свежесть! Особенно где-то в Замоскворечье хорош был вечером после заката уголок в чуть только розовом свете: был уголок белоснежный на розовом, весь в лампочках, и навсегда остался в душе.

26 января. Два дня уже стоят морозы покрепче, до -15°.

Не могу забыть уголок Замоскворечья в свете тончайшем догоревшей январской вечерней зари. Это испытать должны все художники: пейзаж, проходя, умирает в темноте, а художник собирает его у себя на холсте и воскрешает.

27 января. Опять солнечный день при –14°. Зима нас в Москве избаловала вконец. Третий день оправляюсь от статьи, написанной для «Пионерской правды». Чем ближе юбилей, тем спокойней становится на душе, и если так будет дальше, то, кажется, кончится тем, что я усну навсегда под колыбельную песню в полном безмыслии.

Да, но...

29 января. Бывает у каждого раз, когда жизнь развертывается нам, как сцена. И помните: раз в жизни каждый из нас выходит на эту сцену, как актер, творящий самого человека. Скажи в эту пору слово – и оно навсегда входит в душу человека, покажи любой пример – и он остается примером в маленькой душе нового человека навсегда.

Но только уже в старости, когда все прошло и нового в будущем нечему делаться, вся эта прошлая жизнь обращается в сцену примерного поведения, и начинаешь понимать, откуда что взялось в себе, и утверждаешься на жизнь, как бактерия на желатине.

31 января. Привезли машины для записи моего выступления во вторник 3 февраля. Мальчишка-редактор стремился в мою речь вставить свои слова. Не будь Ляли, я бы его выставил, но Ляля меня сдерживала. Дошло до того, что мои слова «урожай от погоды, а слово от народа» были им вычеркнуты с такой репликой: «урожай не только от погоды».

Благодаря Ляле я выдержал поправку, но за время этой экзекуции лишился совершенно того поэтического наплыва охоты писать, который сейчас меня отличает от многих. Как и все, я почувствовал на себе тяготение слов Маяковского: «Мне наплевать на то, что я поэт».

Вспоминается день, когда вождь секты «Новый Израиль» Павел Михайлович Легкобытов сказал Блоку: «Поймите, Александр Александрович, что мы здесь представляем из себя кипящий чан, в котором все мы со своими штанами и юбками сварились в единое существо. Бросьтесь вы в наш чан, и мы воскресим вас вождем народа». Блок ответил, что так просто располагать собой он не в состоянии, он не может «бросить» себя (у Маяковского – «наплевать»).

От Блока до Маяковского.

И вот случилось, что нашелся такой поэт, что бросил себя и даже наплевал на себя (...) И бросился в чан.

Вот так надо и нам: настоящее «слово правды» требует решения: умереть в горе, как Блок, или броситься в чан, как Маяковский. Где же ты, Михаил? Вот когда подходишь к этому вопросу, тут и лишаешься охоты писать свое «Слово правды», чувствуешь отвращение к себе и своему делу и стоишь как бы у самой границы какого-то важного решения.

Ляля старается отвести мою работу «Слово правды» от зависимости ее от спора между Блоком и Маяковским и поставить ее «по ту сторону», как умел я ставить до сих пор все мое писательство.

1 февраля. Вопрос: не есть ли «правда» тот самый основной принцип (обобщение), который вызывает непременно войну у людей, не есть ли слово правды именно меч, а не мир, как я хочу это вывести.

3 февраля. Самое лучшее на этом вечере было короткое мое выступление. Это в моем литературном хозяйстве, в моей борьбе большая победа. Очень бы интересно было проследить всю совокупность настроений, идей моего творчества, и всего, всего, из чего родилось мое слово. Чудо «слова правды» в том, что оно принимается (...) Еще замечательно, что по себе я вспомнил свою мать: удача моя в том, что сейчас стал очень похож на свою мать, что ее сила продолжается и раскрывается во л»не. Еще хорошо, что сам я пока остаюсь в себе, и ничто от успеха во мне не прыгает. Видимо, я счастливо выполняю загад свой относиться к юбилею с чувством хозяина этого события и обращать его в пользу моему авторскому хозяйству.

4 февраля. Сильная перемена в ней (...) Прежде я смотрел просто: помру, то и пусть хоронят. Теперь подходит страшный вопрос: а если придется самому хоронить? II мало того, подходит и еще более трудное требование: я должен хотеть, чтобы прежде она умерла и не осталась бы одна без меня, беззащитная. К этому я должен готовиться, а не к тому, что прежде самому уйти от всего. Тут-то вот и являются главные трудности, связанные со смертью: что гораздо трудней оставаться одному, чем уходить.

Так вот, не задумываясь, дожил я до 80-ти лет (завтра «празднуют»), и только теперь серьезно подходит вопрос о друге.

5 февраля. Морозный (– 25°) и солнечный день. Мне сегодня минуло 80 лет, и вечером в Союзе праздновали мой юбилей.

я уже и пережил подобного рода волнения, но со стороны говорили, что я вел себя, как человек, сознающий свое достоинство.

Утром сначала было немножко грустно, что на стороне теперь как-то больше уже нечего ждать, что Ляля у меня больная, что, любя ее, я должен желать для себя в будущем (подольше бы оно не приходило!) сам ее похоронить. Никого я никогда из своих не хоронил, и неужели мне суждено испить эту чашу! Так я проснулся после юбилея, но потом принялся устраивать свои цветы, перечитывать приветствия, папки, телеграммы. И все плохое забыл.

6 февраля. Приходили друзья и разбирали вчерашний вечер, как разбирают сражение. Первое, что дал разбор сражения, это что я вел себя, как хозяин, преодолевший в себе все, даже малейшие признаки тщеславия, и что все было на вечере, как в семье. Воистину исполнилось предсказание одного моего читателя лет двадцать тому назад: «Ваш голубой полдень еще впереди».

Что может быть чище и человечней того чувства, с каким утром, вставая с постели, человек встречается с любимой собакой или каким-нибудь другим любимым животным?

Частица этого самого чувства была на моем вечере; из этого материала создалась наша встреча. И сейчас, беседуя с Жалькой, я чувствую себя, как на вечере.

И еще о вечере: замечательно, что вечер делался сам, без всяких комитетов и комиссий (...)

Вот оттого-то и было хорошо, что не ахти какие организаторы предоставляли вечеру делаться самому. Вот это самое и сделало вечер живым, и это самое и есть самое желанное в наше время. За то меня и чествовали, что я говорил сам от себя, и от этого необходимость нашего дня сама собой обращалась в свободу.

9 февраля. В среду после выступления маленького в Литературном музее река моя должна окончательно войти в свои берега. Юбилей, как разлив.

Вред от юбилея тот, что друзья избалуют, а потом незаметно так это понравится, что образуется особая чувствительность к обидным мелочам, и эти мелочи открывают неверную перспективу.

10 февраля. Болезнь – это форма неволи, все разно как, например, погонят тебя на войну. Я счастливый тем, что в жизни мало болел и поневоле не ходил на войну, и тоже свободно выбрал себе труд и оседлал движущую силу такого труда – тщеславие. Много мне выпало и счастья, много и сам выдержал. И вот изволь теперь дать рецепт такого счастья для всех... Единственное для всех я могу сказать, что каждый должен непременно сам взяться за это и достигнутое самим обратить в пример для других.

Старик Васильев покинут детьми со старенькой Норкой Как пример собачьей любви он приводит, что Корка ни одну женщину и ни одного ребенка га улице не пропустит, всех обнюхает в надежде найти его дочь и ее ребенка. Поздравляя меня, он пишет, что прочитал «Кладовую солнца» и плакал над Травкой, понимая, что я ее с Норки списал.

Сколько в народе нашем таится неизжитой любви, и вот эту любовь свою узнают в моих книгах, и этим вольным священником или попиком народ держит меня при себе. В этом разгадка успеха моей «природы».

Мне казалось, конечно, что я Лялю «спасал», и счастье наше было в том, что она ждала своего героя, и я ждал, как многие мужчины, в глубине души возможности применить эту свою дремлющую силу. Начиная с Парижа, дремала во мне эта сила. Так я нашел свою Спящую красавицу.

11 февраля. Рецензию написать на книгу Ефремова «Курильское ожерелье» и в ней провести мысль о необходимости рассказа правдивого и занимательного (географический рассказ).

Как, наверно, были занимательны географические рассказы очевидцев-путешественников, когда еще земля для них была плоской и не очень большой.

Живы еще и мы, воспитанные в то время, когда полюса не были открыты и можно было всем выдумывать чудеса на полюсах и посвящать даже свою жизнь достижению того или другого полюса.

Уже и по этой перемене наших собственных суждений о полюсах до их открытия и после можно представить себе бесконечную разницу в рассказах о нашей земле, когда она была нам небольшая и плоская и когда она, как теперь, стала облетаемым шаром. На протяжении всего этого времени мы можем видеть, как правда точной науки боролась за себя с вымыслом.

В конце концов от занимательных рассказов о чудесах мира остались только смешные «охотничьи рассказы», в которых рассказчику дозволяется врать.

А вот теперь, когда пришли времена серьезные, врать стало нельзя даже и в охотничьих рассказах, и даже такие журналы исчезли у нас.

Врать стало нигде нельзя, и географический рассказ лишился занимательности и стал интересен только географам.

Так возник в обществе запрос на географический рассказ и правдивый, и занимательный одновременно, запрос на синтез правды и вымысла, науки и настоящего искусства, а не одной жалкой «полубеллетристики».

У нас пишется масса географических книг, и редко среди них появляется что-нибудь вроде книги Арсеньева, овладевающей общим вниманием. В этой книге нет уже сухой географической правды, но нет еще и вымысла, отвечающего запросу настоящего искусства, паше внимание к этой книге было привлечено искренней попыткой автора соединить географическую правду науки с правом художника смотреть на правду по-своему, с тем, что называется «вымыслом».

Сциллой и Харибдой автора географического рассказа и очерка стало: Сциллой – не засушить рассказ правдой науки, Харибдой – не уклониться от законного вымысла художника, скажем попросту, как бы самому не соврать.

Еще короче говоря, современный автор, если он ученый, должен держаться на пути своей Харибды – вымысла, если он художник – то Сциллы, знания.

Так мы и будем теперь с этой точки зрения разбирать каждую новую книгу о нашей родине.

12 февраля. Гуляю тихонечко нашей правой стороной по Ордынке. И при таком-то морозе, градусов в 17, и еще сквозь неодетые кроны лип солнечные лучи обнимают, ласкают. Хорошо старому и слабому человеку в таких ласковых лучах, до того хорошо, что прощается и не замечается гул, свистки и грохот непрерывных машин по новой магистрали. Этими лучами весны света жизнь в человека вливается, и особенно хорошо, если сам этот человек ищет этих лучей и понимает их значение. Ведь даже и я сам, мне кажется, впервые почувствовал и узнал па себе действие этих первых лучей весны света.

14 февраля. Человек содержит в себе все существа природы, и каждый, если захочет, может всех их понимать по себе. Но кроме их всех, в человеке есть еще такое, чего у них в природе нет.

17 февраля. Выступление по радио для заграницы.

Вопрос корреспондента: «Над чем вы работаете?»

Я работаю над одной темой, которая родилась от всех прежних моих работ. Это наша русская тема о правде, и книга моя будет называться «Словом правды». Не думайте, однако, что я готовлюсь сам лично сказать это слово: я только писатель и хочу выразить своими словами ту правду, к которой стремится мой родной народ.

Мне хочется закончить книгу «Слово правды» поскорей и заняться своей постоянной работой в природе.

Было время – я ездил, ехать мне теперь не нужно. Природа сапа едет ко мне. Вот она уже нашла меня и в Москве. Началась весна света, и в полдень от железных крыш начинается капель и растут февральские сосульки. Каждый год весна приходит по-иному, и я о новой весне уже начинаю делать свои записи. Каждая весна другая, и по-другому записи. Из этих записей вырастают все мои рассказы, новеллы, повести.

23 февраля. Опять стоят морозы в –16 – 17°. Солнце каждый день, но и ветер. Все меня москвичи поздравляют с весной света.

Славу свою можно сорвать, а можно и насаждать. Так был я один, сказавший «весна света», прошло с тех пор несколько десятков лет, и теперь все, встречаясь со мной, мне же повторяют мои же слова: «Весна света!» Мне теперь эта «слава» тем дорога, что в ней утонули мои личные обиды и мои «враги».

Техника с самого начала каждого берет в свои руки, не брезгуя полными невеждами и дураками. Техника с механизацией – это душа множества и, скажем, закон его (множества). А природа моя – это личность, это живое изначальное творческое существо. Его-то, это существо, и надо ожидать, вот именно надо уметь ожидать. В этом умении ожидания божественной личности, может быть, и таится начало всех наших искусств.

обратила в поэму, как же мне ее не идеализировать!

Сколько слышал раз, простой человек говорил о себе: «Если бы мог жизнь описать, какой бы вышел роман!»

Раньше над этим смеялся, а теперь сам тоже так говорю, что «если бы мою жизнь понять и описать, какая бы это была поэма!». И теперь вижу ясно, что все, написанное мною и признанное, были отдельные искорки из пережитого мною, из моей собственной жизненной поэмы. Если же люди эти искры узнают и понимают, значит, и они переживают эту поэму.

Особенно удивила меня в этом юбилейная телеграмма какого-то артиллерийского расчета: «Всем расчетом благодарим вас за «Жень-шень». А между тем не раз я слышал мнение образованных людей о «Жень-шене», что это «трудная философская вещь». Значит, если «расчет» понял, то существует же такое общее переживание одной поэмы.

25 февраля. Все горе человека в том, что самому трудней о себе думать, чем пользоваться прямо тем, о чем думали раньше, и жить их примером.

Вот и не думают, и прямо берут тот пример и делают из него идола, и просто поклоняются ему, не прибавляя от себя ничего!

Не забыть, как весной света в солнечные дни из окна видится городская даль – эти горы издали, кажется, будто Шопен тут свою легкую мазурку сыграл, и это осталось как воспоминание звуков.

2 марта. В полдень в тени было +2°, а уж на солнце и говорить нечего. Каждый балкончик от сосулек стал люстрой, от капель и первых ручьев из желобов все блестит.

Вот когда первая теплая капля с железной крыши попала на щеку, то это бывает в городе самым первым началом весны, первее этого нет ничего.

Это прикосновение капли во мне поднимает всего человека, какой в свое время выходит из меня...

10 марта. Вопрос стал о необходимости немедленно составить решение о своих рукописях на случай моей смерти. Начну завтра с юриста.

14 марта. Вчера читал-читал «Слово правды» и перечитал, стало стрелять в голове. Заснул с пирамидоном, проснулся – в голове все постреливает. Придется отложить работу и встречать весну свободным. Поставить дело опять так, чтобы не оно было моим хозяином, а я бы гулял, оно же бы делалось. Жить надо, как яблоня, она живет и растет, а плоды сами собой спеют...

15 марта. Фабрику свою закрыл и перевязал всю повесть веревочкой, не буду гнаться за деньгами, за славой, буду весну встречать с чистой совестью, а то, может быть, другой весны мне и не будет.

Мир идет туда или это естественным путем (восемьдесят лет!) я иду и мне кажется, как на поезде, в окошко, будто мир бежит. Начинаю сборы в Дунино.

16 марта. Особенные люди догадываются о жизни, минуя обычный опыт, но к чему приходит обыкновенный честный человек к концу дней своей жизни на основании своего собственного личного опыта? Он приходит от детского чувства бессмертия к тому, что каждый из нас непременно умрет. Ему открывается новая картина жизни человеческой: все почти умерли, а те, кто народились, рано или поздно тоже умрут.

Начинаю понимать себя как русского простейшего человека, имеющего способность сказать своим людям, что прекрасна на свете и та малая доля жизни, какая досталась себе. В этом чувстве жизни, свойственном у нас многим, преодолеваются все недобрые состояния праздности, уныния, любоначалия, празднословия, и мало-помалу достигается целомудрие, смиренномудрие, терпение и любовь.

Вот и весь простой путь Пришвина в его «природе».

На этом пути со временем объявятся многие, да и сейчас они на нем, только не видны всем.

–18 марта. Вторник – среда. (Обмишурился числами.)

Опять у солнца вся Москва в руках.

Вчера явилась мысль собрать письма читателей и по ним представить весь свой труд в его достижениях, как мост, соединяющий между собой того, кому надлежит прийти в этот мир, с тем, кто уходит «за мной, по этой моей кладочке через реку».

19 марте. Так изо дня в день стоит царственная весна света (...) Там на месте все еще нет никакого движения, а сколько весны прошло в Москве от Сретения до Герасима Грачевника! Это целое большое время. Люблю вечером шататься по переулкам Замоскворечья и слушать, как, замерзая, шумит вода под ногами детей, как останавливаются потоки, покрывшись льдом, как, нарастая, вытягиваются сосульки.

В потоке моего нравственного самосознания мало-помалу утвердилось, как один из берегов этого потока, мое одно убеждение. Множество лет я знал: это берег, и мне кажется, сам будучи потоком, бежал возле него, отмывал от него плодоносные части, переносил их на другой берег и там, намывая плодоносную почву, из ней выращивал лес.

Пришло время, и я теперь могу ясно понять и выразить словами то, что раньше смутно понимал в себе как берег плодоносной земли. Мне кажется теперь, что это утверждение состоит в том, что я сам являюсь носителем чего-то еще небывалого, что в чем-то я первый, единственный, и это мое первенство никому ничем не мешает, ни с кем оно и не спорит.

26 марта 20-го умер С. Т. Григорьев, и Ершов вчера сказал, что меня сознательно не известили, чтобы не беспокоить. Русский был он человек.

Неодетая весна (весна света), так утвержденная моими читателями, началась у меня в детстве от Дунички и Маши, и когда дошло в жизни моей это чувство до страстей, то эта весна любви остановилась во мне.

30 марта. Ляля часто думает, будто я без ее материнских услуг вовсе и жить не могу. На деле же мне ничего от нее не нужно, и жить я могу без нее, как при ней. Ничего мне от нее не нужно, а что действительно нужно, для того нет слов, и никакой человек на свете это дать не может мне. Это нечто есть именно самая желанная всем нам любовь, и всякие дела рядом с этим совершенные пустяки, с любовью женщина может проникнуть во все дела, и чем глубже она в них проникает, в дела, тем сильнее любовь и выше сама женщина. Мужчина же, ценя любовь, тем самым и остается мужем, что предоставляет всего себя ей, уверенный в том, что в его мужское творческое начало женщина не может никогда проникнуть. Но чем она глубже проникает, тем она выше как женщина. И пусть дойдет до того, что она меня, как младенца своего, будет качать на руках, все равно в отношении первоначала моего творчества она будет невестой.

2 апреля. «Поведение» у меня скорее всего означает долг быть самим собой, а мастерство – быть как все.

5 апреля. Ездили на кладбище, и трудно сказать, что на свете значительней и прекрасней «неодетой весны» в Москве. Народ шел по чистым улицам не растерянный, не бежал, а собранный, праздничный. А на кладбище каждый покойник подозвал к себе родного человека, и вот собралось великое множество людей, и каждый из них нашел своего человека, лежащего под камнем. Эта великая встреча живых и мертвых была тем особенно замечательна, что люди были все вместе, и каждый из них глядел на своего, и не со стороны, как на улице, а прямо в душу, и не через образ, а прямо каждый глядел из души своей в душу каждого.

13 апреля. Передавали Шаляпина по скверным пластинкам, но я все-таки думал о нем то самое, что думаю всегда. Он мне является чудом, утверждающим мою любовь к родине и веру в себя.

14 апреля. Такой день, что человеку в доме довольно окошка, чтобы глядеть на людей и радоваться.

Смотреть в окно и радоваться тем, что на ярком солнце весенний ветерок играет разноцветным бельем на веревочке.

В Торопце кладбище называется «Восстань».

Простой русский народ за время резолюции неузнаваемо поумнел и скоро должен хорошо устроиться. Будет много хороших поэтов, ко только таких, как Пушкин, не будет; запоют голоса, но такого, как Шаляпин, не будет.

Такой талант, как у Шаляпина, такой самородок надо понимать как природу в ее изначальном творчестве. По Шаляпину, как по величайшему образцу, надо постигать нерукотворное творчество, как явление божьей милостью.

15 апреля. На днях умерла Клавдия Ивановна, милая мед. сестра. У нее глаза всегда улыбались.

Еще думаю о первенстве, как о роскоши, которая достается немногим: это «личная жизнь», как говорили нам, осуществится после социальной революции. Так образовался некий долг перед обществом отдать свое первенство, как долг обществу.

18 апреля, В четверг была у нас Мария Михайловна (Коноплянцева-Введенская), и я вспомнил то время, когда жил в Ельце на Бабьем базаре. Какой был я бездельник и пустой человек, откуда же потом все взялось? Ведь буквально из ничего.

19 апреля. Лева принес картинку Хрущеве, я смотрю на нее, вспоминаю себя, и удивляюсь пустоте своей того времени, и спрашиваю себя: из чего все взялось?

Был Семашко, был Илья Валуйский, Семен Маслов, и у всех у них что-то было, но у меня, как сравнишь то время и себя, ничего не было: какое занятие, какое пристрастие – ничего! Как будто мое творчество вышло из ничего!

21 апреля. Лежу и днями смотрю на картинку Хрущеве, и все не нагляжусь, и кажется, так много в ней чего-то, и мое духовное питание этой картинкой никогда не кончится. Когда же опомнишься и подумаешь: «Что же такое дорогое представлено в этой картинке?», то ясно видишь: да ничего! грязный пруд, на месте которого теперь, говорят, капуста растет, два кирпичных столба от ворот, тощая акация, даль черноземная в полях и оврагах. И ничего, ничего для постороннего глаза: совершенное ничто, и в нем где-то потерянная и забытая могила русского нигилиста Базарова. Для себя же неисчерпаемое богатство, и каждую минуту все новое: вот сейчас вижу на ограде возле столбика маленького, тонкого, гибкого, изящного зверька, я никогда не видал такого существа, я не знаю, как он называется, для чего живет, чем в жизни своей занимается, для чего он сейчас появился и откуда взялся. А может быть, мне это кажется только и он не живой? Так одно мгновенье – и он тоже с тем же глядит на меня.

Я, маленький, стою изумленный против него, и он мгновение сидит растерянный против меня. Вот это мгновение остановилось, и я вижу его теперь через 70 лет! и теперь даже знаю, что зверек этот – горностай. И таких мгновений, остановленных в картине моего детства, нет конца. А для других в этой картинке нет ничего, только чудесный цвет земли и неба в первые дни мая.

Так вот и вся жизнь моя: ничтожна до крайности, если я смотрю на нее общим глазом, и бесконечно богатая, если я ее вспоминаю, как жизнь единственного в свете и неповторимого в своем первенстве существа.

27 апреля. Ночью, наверно, был дождик, асфальт блестит, дым тяжело и прямо поднимается. Первый раз у меня в жизни весна сложилась в городе (...)

Сейчас после болезни начинается радость выздоровления, я попробую этой силой поднять мою повесть.

4 мая. 10-го переезжаем в санаторий «Поречье» возле Дунина.

Это не деревья, а воздух, или облачко, или зеленый дымок, а то еще больше все в почках, и они тут на глазах раскрываются. Ведь я часами сижу и вижу сам своими глазами: в городе между каменных стен на угреве почки раскрываются и час тому назад сквозь зелень почки были видны.

После болезни, задержавшей меня в городе, я часами сижу в садике на лавочке, и со мной моя собака терпеливо сидит.

Больше я сейчас ничего не могу делать, как только сидеть, ждать. И вот отчего я и вижу, как раскрываются почки. Сегодня мне помешала немного какая-то простая пожилая женщина: стоит и глядит на меня в упор сквозь решетку. Это очень неприятно, когда на тебя почему-то не отрываясь глядят. Какая уж тут весна, какие тут почки!

Я перешел на другую лавочку на другой стороне.

И она перешла и опять глядит на меня. Это даже моя собака заметила и, подняв голову, строго и вдумчиво глядела на женщину. Скоро это и я понял: она не на меня глядит, а на собаку. Я встал и подошел к ней.

По опыту знаю, что откуда неприятно, туда и надо идти, и самое лучшее теперь выйти из садика и спросить женщину, что ей надо. И потом, непременно, так устроится, что я буду опять свободно любоваться, как чудесно распускается деревце в городе.

Так я и сделал, и женщина мне ответила:

– Я не на вас, я на вашу собаку гляжу. Скажите, сколько ей лет?

– Молодая,– ответил я,– всего три года, а порода – трехцветный сеттер.

– Породу я знаю, но тогда нет,– сказала женщина,– моя теперь старая: ей было под конец войны два года. А порода тоже трехцветная.

Я подсчитал и сказал:

– Ей теперь десять лет.

– Да,– грустно ответила она,– опять ошибка. В Москве очень мало собак такой породы, и я каждый раз, когда встречаю, добиваюсь, не моя ли.

Оказалось, собака была у ее сына, трехцветный сеттер. Сын был убит на войне. А к матери пришел какой-то богатый гражданин и предложил за собаку хорошие деньги, очень хорошие, и обещался ей о собаке писать. И соблазнил, она поверила, а он обманул. Ничего не написал, и мать затосковала сильно. Она тосковала о сыне, а перешло на собаку: тоска и упрек, зачем она продала. Каждую похожую собаку она теперь высматривает, не она ли.

Женщина поглядела на мою собаку.

– Ах, как похожа, но только молодая, сколько, вы сказали, теперь моей?

– Десять лет.

– Да,– ответила она,– много, как много, а все забыть не могу.

Женщина поплакала, мы с ней хорошо простились.

И как же оправдался в этот раз мой прием успокоить себя тем, чтобы прямо идти на то, откуда идет неприятность.

Сочувствуя бедной женщине, я опять вернул себе радость наблюдения зеленеющей весны в городе.

Из-за домов и между ними поднимались там и тут чудесные деревья, и зеленые, и такие прозрачные, что сквозь них можно было ясно видеть и как окна рядами стоят, и как люди идут под окнами.

Почки раскрываются, а девочки на это не обращают внимания, прыгают через веревочку, мальчишки же играют в чехарду. Никому нет дела до почек, разве только вот воробьи: сидят между почками и чему-то внимают, слетят на землю, и опять.

Голуби больше на окнах.

Раскрытая почка держит сейчас между створками каплю росы, а из капли по минутам больше и больше выдвигается зеленая пика будущего листа.

5 мая. Каждый человек живет непременно надвое, и видимо в общем деле, и непременно тоже и невидимо всем, «про себя». Каждый должен, однако, из невидимого состояния обратиться в видимость, и нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Так что невидимое состояние человека, «личность», предназначена реализоваться в видимое, в общее. У писателя – это сам писатель (личность) и его читатели (общество). А творчество и есть реализация личности (...)

Жизнь «про себя» (личное) неубываема, можно прямо сказать, бессмертна, но при одном условии, что ее «про себя» движется не для себя, а как исходящее из Целого направлено к возвращению в Целое и реализации в нем.

13 мая. К обеду мы приехали в санаторий «Поречье», и я утонул в празднике природы. Я был не один и, как всегда в таких случаях, не мог ничего подумать «про себя», то есть не мог собраться в единство с природой.

– Ляля, мне кажется, я слышу кукушку.

– Да,– ответила она,– я слышу и зяблика.

Распускаются липы, в березах девишник.

15 мая. С утра сегодня дождь. Вчера день провел с трудом: кашель, спина и всякая дрянь, и весь от воздуха бездумный. Единственная мысль была о диком несоответствии моего духа с тем, что делается в природе, и кощунственно казалось, что я расстался с миром и ухожу от него без всего, а в нем остается для всех и все мое лучшее, и этот девишник в березах, и липы, начинающие летнюю жизнь, все это я оставляю, а сам ухожу без всякого.

Утешило письмо от женщины под 40 лет, чистое и воодушевленное, как у девочки в 17 лет. Женщины нередко посылают мне такие письма, как будто рожденные ими дети еще не все и им еще остается родить настоящего, единственного и последнего, ни на кого не похожего. Эта девственность про запас сохраняется у чистых женщин до глубокой старости, и я это знаю по своей матери.

Письмо подняло мой дух, и я понял, что много у меня друзей, конечно, только за то, что пишу я о вечном, и даже не пишу, а лечу, и чувствую даже сейчас, что чешутся у меня на плечах какие-то пятачки, к которым незаметно, секретно приставляются положенные мне крылья.

16 мая. Больше всего пне надо вернуть ту радость жизни, которая, мне казалось, соединяет во мне всегда небо и землю и всегда остается со мной и там, откуда я иду, и встретит меня впереди, куда я иду.

19 мая. Бывает, перед тобой нечто, кажется незначительно, но ты обращаешь его в слово. И тогда это ничтожное что-то делается значительным, и многие восхищаются, как чему-то небывалому. Выходит какое-то творчество из ничего.

Позавчера я три раза ходил в Дунино и ночевал там, но вчера начались перебои в сердце, и меня опять уложили. Потерял надежду взять свое здоровье силой.

Автобиографию, как предисловие, как смысл и вывод «Кащеевой цепи», начал было сочинять. И понял я, что «Кащеева цепь» есть песня мальчика о своей родине.

21 мая. Пришла в голову счастливая мысль: разделить автобиографию Петербургом (город света) и повернуть свое искание к творчеству (как мать знала жизнь русскую, так я ее делаю: творчество изменяет значение слова).

23 мая. Я переезжаю (перехожу) на свою дачу.

Переход из санатория в Дунино совершался праздником, и кажется, никакими словами невозможно обнять и засвидетельствовать усилие всего живого на пути к единству любви.

24 мая. Вишни цветут, и в той поре, когда под ними на темной перекопанной земле еще нет ни одного белого упавшего лепестка.

В белой тесноте цветущего дерева моя душа встречается с чьей-то вечной душой, и сердце радуется тому, что еще нет на земле ни одного упавшего белого лепестка.

Необъятная теснота белых цветов, как собор наших душ: такими мы сойдемся когда-нибудь и такими останемся.

Ночевал сегодня я у себя, и это было счастье, о котором не скажешь никакими словами.

30 мая. Автобиографию писать до писательства, а после писать по датам выхода книг.

Прошла неделя с тех пор, как я в Дунине, и здоровье ко мне вернулось и работоспособность.

«человечины», а сам, как соловей, оставаясь в природе.

6 июня. Часто говорят и упрекают писателей за то, что они природу описывают по человеку: по себе самому описывают и деревья, и собаку в траве, и облака. Мы с этим соглашаемся, что нельзя смешивать в одно природу и человека. Если же во всем разобраться и, не смешивая одно с другим, по себе понимать природу, искать случая, где бы то человеческое начало и то природное сходились в чем-то одном и это общее, скажем, у человека и собаки, за правду считать?

Скажем так, что человеку за столом стало скучно писать и он зевнул. А собаке охотничьей стало скучно в кресле лежать, она увидела, как зевнул человек, и себе тоже зевнула. А человек, заметив, что даже и собака зевнула, снял ружье с крючка, надел его на себя, и тут на воле собака запрыгала, и у человека, глядя на собаку, сердце охотника запрыгало. И дальше так и пошло, и пошло: у собаки движение больше на лапах и по чутью, а у человека движутся мысли. Там чутье, тут мысль, а началось с одного: человек и собака вместе зевнули.

Так разбираясь, и соединяясь, и, где нужно, разделяясь, и по возможности не выпуская из виду природы, когда говоришь о человеке (3 нрзб.), когда говоришь о природе, никогда не выпуская из виду общего начала, как было с общим зевком.

Да вот вспомнилось тоже, что большие птицы, глухари, когда спят на деревьях в лесу, то храпят, совершенно как люди.

Очень много есть такого чего-то общего у человека с природой, до того много, что это наблюдать можно всю жизнь и до конца никогда не дойдешь.

7 июня. Вспомнилось: думать надо о всем, а писать хорошо можно только о самом простом, чем вся жизнь наполнена, этого простого надо искать и на это простое все думы променять. Жалеть нечего мысли, они сами собой потом скажутся и запрячутся в образы так, что не всякий до них доберется. Кажется, эти образы складываются, уважая и призывая каждый человеческий ум, как большой, так и маленький: большому так, маленькому иначе. Если образ правдив, он всем понятен, и тем он и правдив, что для всех.

9 июня. На днях я ощутил правду в слове, в этом слове, которым каждый из нас, не думая, делится и обходится с другим. Итак, все счастье, вся красота и добро на земле зависит от нашего любовного внимания к каждому.

NВ. Чего-то не хватает в этом высказывании.

Помню, что когда я, начитавшись тургеневской «Нови» , услыхал о существовании социалистов и в наше время, то я был до крайности изумлен: мне так представлялось, что раз что-нибудь описано, то оно уже тем самым и, конечно, прошло и на него надо смотреть, как на прошлое. И когда я узнал, что социалисты и сейчас существуют, то я сказал про себя: «Пусть они и существуют, но это какие-то другие и ничего общего с теми не имеют».

Так потом оно и оказалось в высшей школе: марксисты ничего не имеют общего с теми социалистами, а народники – это уже прошлое, это, что было у Тургенева, и теперь в трущобах жизни доживает свой век.

Я это сразу понял и начал приглядываться к марксистам, чтобы побороться с ними и потом или их отвергнуть, как и тургеневских, или к ним примкнуть самому.

Недолго мне пришлось бороться, и я сейчас ясно вижу, что именно меня срезало.

Меня срезало в проповеди марксизма именно то, что время зла пройдет и нам самим, своими руками можно сделать для всех счастливую жизнь.

Самое же зло этой жизни в глубине души, не отдавая себе отчета, я видел в недоступности для порядочного человека буржуазной любви.

В этом смысле я понимал книгу Бебеля о женщине прошлого, настоящего и будущего: так было, так есть, а мы сделаем время торжества женщин, как алтаря любви.

Никакой поэзии не было в книге «Die Frau und der Sozialismus», но для меня книга пела, как флейта, о женщине будущего.

Никогда, никогда не смел я думать, что в этом захочу я признаться, но теперь, когда я слышу из своей комнаты сдержанный голос жены моей, женщины настоящего, то оказывается, признаваться вовсе не стыдно.

Да, это, конечно, было: в тайне души своей я стал проповедовать марксизм, имея в виду грядущее царство будущей женщины.

Нужны были стихи, нужны были дудочки, нужны были стихи для меня, и я ревел строго по Марксу, закону экономической необходимости, утаивая свою великую тайну: грядущий век царства женщин будущего.

Оглядывая себя того времени, я всегда вспоминаю, как теленок ревет, привязанный у травы на железную цепь. У него такой голос, будто он, страдая, хочет его из себя выбросить и заговорить по-человечески.

Но скорей всего мой тот рев какими-то путями сочувственно достигал простого человека. И скорее всего такой голос был и у моих товарищей, а то почему же рабочие в Риге начали выступление тем, с того, что однажды собрались и разгромили в Риге публичный дом?

12 июня. Прохладное тихое солнечное и росистое утро. Цветет персидская сирень, ирисы раскрываются, выдвигаются, появляются.

На белой розе маленький черный жучок, и от нее чувствуется аромат, но ирис и не пахнет, и не заметно жучков, и форма его не укладывается ни во что привычное. Ирис открывает нам возможность победы над бытием.

Как любовь у животных, и что мы сделали с этой любовью, так и простые полевые цветы, и над чем потрудился, постарался человек! Вся эта наша сложная любовь, как она представлена в романах, так, если вникнуть, записана она тоже в цветах.

Правильно делали в Оптиной, что запрещали монахам разводить розы, но ирисы надо бы поощрять: у настоящего аскета-творца розами устилается пройденный путь, а впереди – из-за чего все! – виднеются ирисы.

Марксизм не проходил у меня, но он в моих переживаниях переделывался из субъективного ощущения, влекущего к мало сознаваемому действию всей личности, в объективный факт экономической необходимости. Перед этим непреложным фактом человек, в лучшем случае, мог быть только акушером, облегчающим роды будущего общества. Но рядом с этим встал жесткий и страшный вопрос: «Пусть там живут и акушеры будущего, и разные обыкновенные люди, порядочные, и мерзкие, и всякие, но кто же ты в своей реальности, что ты сам от себя можешь вложить полезное в кладовую нового общества?»

На моем горизонте менялись цари, вырастали государственные думы, революции и войны мешали, как мешают людей, показывались необыкновенные люди, вроде Горького, Шаляпина, Блока. Все на свете задевало меня, но с тех пор, как я ощутил счастье создавать что-то из себя,– ничто не могло отклонить меня в сторону.

Все происходящее совершается в свете и тьме, и я все переживаю, но делаю то, что сам хочу и что надо для всех.

13 июня. Быть русским, любить Россию – это духовное состояние.

Еще раз убедился в том, что мы с Лялей на правде сошлись, и нет в мире более верного свидетельства нашей правды, как то, что мы сошлись.

Значит, немедленно по окончании повести я перехожу на автобиографию, и это значит, что я собираюсь жизнь свою обратить в слово.

16 июня. В повести моей «Слово правды» отобралось ядрышко смысла, и мне остается задача связать этот пучок сходящихся нитей. Каждый день что-нибудь сходится и остается. Работа скорее приятная, но хорошо бы ее недели через две кончить. Зацветут липы, и постараюсь кончить.

Об ирисах пришел к заключению, что это аскеты-декаденты лишили себя аромата и засмыслились в претензии на иррациональную форму. Нормальный цветок – это роза и ландыш.

Боже мой! Как не легко жилось, как удалось уцелеть!

И я хочу все-таки в автобиографии представить жизнь эту как счастливую.

И сделаю это, потому что касался в творчестве природы и знал, что жизнь есть счастье.

Читая К. Леонтьева теперь об эгалитарном процессе, дивишься легкомыслию пророка. Он ужасался тому, что в деревне все едят одинаковый хлеб городской, что девки не ткут холста на юбки все по-разному, а покупают одинаковую материю в городе и т. п. И это страдание за разные юбки он берет на себя из-за «красоты».

И все это эстетическое и нравственное блуждание досужих людей провалилось в бездну, где человеку только бы уцелеть, только бы выбиться как-нибудь и в чем-нибудь.

Рубиновый глаз от зари еще глядит между черными елками. Река сквозь кусты глазками. Но за рекой луга, и среди них засыпает деревня. А за деревней подальше возле самого леса лег полоской белой и плотной туман, в котором прошла моя молодость. Я знаю, как он пахнет и, главное, как утопают в нем деревья. Бывало, видишь, как тонет, и думаешь почему-то о душе, что душа так скрывается.

Как это объяснить? но так было однажды и осталось навсегда, туман луговой поглотил дерево, и я подумал: это душа. И так осталось навсегда, вот и сейчас плотный туман на лугу, а я с волнением думаю про душу.

17 июня. Может быть, самое главное «общее» у меня с Лялей есть упрямая бесспорная («несмотря ни на что») радость жизни (или сила жизни?), перемогающая пошлость (...) И все творчество в указании: указываю, глядите туда, там вечная радость.

24 июня. Свобода у всех на глазах умирает, и создается новый идеал: правда, новая форма переживания человеком единства всего жизненного творчества и различия божественного в каждом из нас.

Правда в смысле единства всех отстраняет от себя всякий миф, и эта же правда от каждого из нас требует своего личного мифа.

Так говорили о мифотворчестве декаденты, не заботясь о правде, враждебной мифу. Теперь же подходит время, когда закон сходства сам требует во имя правды закона различия. И это будет законное различие в смысле: бог любит всех, но каждого больше.

25 июня. Моя новая мысль – ощущение всего хода истории, что сейчас в Америке умирает свобода, а у нас вместо свободы рождается правда.

Музыка обещает нас не оставлять по пути к вечности, когда же мы туда соберемся, то ее не слушаем, да и она сама только проводит нас и вернется.

Только друг настоящий, согласный, несущий на своих руках все, что мы оставляем, может остаться у нас на глазах до последнего укола.

29 июня. Кому-то вчера написал, что сыт теперь не количеством прожитых лет (арифметикой), а качеством остающихся дней жизни: хоть один денечек остается, да он мой, небывало-единственный.

Так, может быть, и вся красота на земле, и все бессмертие вышли из победы качества над количеством.

30 июня. Последний день июня этого года, дай бог, чтобы хоть один еще июнь пережить, и хорошо. Мне все продолжают нравиться слова мои далекому человеку, что в наши годы дело не в счете лет, а в качестве дней, что наши дни именно и есть те самые, когда количество бегущее останавливается в цветущем качестве.

Вот сегодня открытое окно в солнечное утро, на подоконнике сидит, свесив в комнату хвост, собака и думает.

Каждый листик в росе, и каждая росинка светит по-своему: одна просто сидит и глядит, другая сидит и моргает, третья беспрерывно меняет цвет, и бегут, бегут, сверкая, везде паутинки.

Никогда я с таким счастьем не глядел на росу. Раньше я глядел на нее, как собака на подоконнике, а теперь гляжу, как человек, и так хочу кончить дни свои: что взглянул, вдохнул в себя бессмертное качество мира и с этим ушел.

1 июля. На лугах за рекой показались стоги, и сколько они мне говорят! Как зазывают к себе надергать сена, положить в теневой стороне, сесть на пего, спиной прислониться к стогу и думать, думать о том, что проходило без слов.

Теперь жизнь моя проходить будет в словах, и я хочу, чтобы слова мои теперь были правдой.

2 июля. Мне кажется, что каждый настоящий творец в своем творчестве всегда чувствует существование всеобщего очага творчества и свое движение вперед понимает как движение сознания к этому очагу всеобщего творчества.

3 июля. Так думалось, глядя на деревья, что в своем молчании они, может быть, и ближе пас к самой Кузнице, где совершается творчество жизни.

«Слово правды» вышла повесть чистая, вроде храма, остается написать какую-нибудь страничку, которая будет значить, как крест на здании.

А почему бы и но сказать в заключение простыми словами того самого, о чем в своей басне автор хотел сказать образами? На это можно и так тоже спросить:

– А зачем было нужно трудиться говорить образами и всякими догадками, если можно сказать простыми словами.

На это мне ответили так: если скажешь, как все, то твоим словам не поверят и ответят: «Так все говорят».

И тем самым говорят, что общие слова требуют подтверждения личного, что личность художника, все равно как печать на казенной бумаге, есть свидетельство правды.

Вот и несет автор-баснописец свою околесину, пока читатель не догадается, и не вспомнит, и не найдет в себе то же самое, о чем говорил столько времени автор. Вот тогда можно и самому баснописцу повторить все свое сказанное простыми словами.

Так и мы сейчас попробуем в общих словах сказать о том, какой мыслью или моралью питалась наша басня.

Питалась она, мы прямо скажем, ходом великих событий в мире. На берегу Атлантического океана умирала богиня свободы, и кончались века, посвященные этому слову. Мы, воспитанные с малолетства в почитании этого слова свободы, мы вдруг все увидели что-то, обратив внимание на явную неправду поклонников Свободы. Казалось бы, там нужно было выставить немедленно в защиту Свободы что-то новое высшее, но защитники Свободы обратились в быков и стали рогаты... и сам президент великой страны, снаряжая войну, напечатал свою молитву о победе в газетах. Тут-то вот, при подмене свободы, нам казалось – свет великий, огромный и страшный, как бы через полог какого-то огромного леса, закрывавшего от нас солнце, проник в нашу страну.

Вот при этом-то свете, помимо того, как нам хочется и не хочется, и начали складываться и показываться слова и образы нашей правды, к которой мы шли с тех пор, как было сказано первое слово нашей правды. Стало так: на что только ни обратишь свое внимание в прошлом, всегда все начало в одном свете сходится, и до того, что показалась близость ощущения какой-то Большой Кузницы, где куют на будущие века, заступающие века Свободы, на все века наступающей Правды свои особые новые слова.

Вот и опять образ какой-то Кузницы.

Простыми же совсем словами хочется сказать, чтобы века Правды сменили века Свободы, действительно освободили пребывающего в рабстве человека.

Отчего же наши книги, когда их пишут, то все разрастаются больше и больше. В то же самое время хороший автор только и думает о том, как бы поскорее высказать то самое, из-за чего началось писание книги. Это происходит оттого, что автору хочется правду сказать, а у правды, оказывается, нет слов, и оттого их нужно долго самому искать и много трудиться. В то же самое время кажется, будто все можно сказать простыми короткими словами. Часто даже и спрашивают читатели:

– А что вы этим хотели сказать?

В большой форме как раз и принимаешь в расчет такой вопрос. И если это басня «Ворона и лисица», то автор спокойно ответит:

– Я хотел сказать, что лесть гнусна, вредна.

8 июля. Сегодня я отдал первый экземпляр «Слова правды», 12 листов, для расстановки поправок на других экземплярах и первый экземпляр передал Ляле для доставки его в «Новый мир» послезавтра в пятницу. Я вдруг освободился совершенно от работы, и вместе с тем исчез прежний трепетный интерес к судьбе книги, и это значит, что я кончил. Я все сделал, всего себя, какой я есть, вложил в эту повесть, и если выйдет плохо, то это будет значить, что я сам плох. Может ли это быть? Конечно, может. Все может быть плохое, но сделал все, чтоб его не было, и совесть моя совершенно спокойна. Как хорошо!

10 июля. Опять роскошная погода, роскошные дни чудесного лета. За столом у Капицы я сказал маленькую речь о том, что пора бросать арифметику нашей жизни и радоваться какому-то грузину, прожившему 140 лет. Пора бросить детское упование на количество лет и опираться на качество дней наших. Все за столом поняли меня и обрадовались. Сегодня Ляля едет в Москву по делам. Хотел отправить «Слово правды» в «Новый мир», но подвернулся под руку художник и взялся прочесть: он первый, честный и умный читатель, скажет,– и после я пошлю в «Новый мир». Я физически счастлив при освобождении от большого труда. Принимаюсь за автобиографию.

Начал работу над биографией, читаю старые тетрадки.

11 июля. Не выпускать, пока не пишется, из головы Большой Кузницы, где куют поведение всякой твари, и тоже поведение человека, выражаемое в его слове. Миллионы миллиардов лучей-путей вокруг Кузницы, как вокруг солнца, расходятся, и есть в каждом луче близкое место, откуда кругом видны все лучи. И если тебе вышло счастье туда стать, то тебе кажется, будто это ты сам ведешь, сам вперед направляешь свой луч.

Поведение-то и есть, что каждый стал на свой путь.

Так в истории русской правды сходятся к Льву Толстому нравственные пути нашего русского общества: далеко видно и глубоко.

Конечно, и в лесу не один столб с узлом просек, и в обществе нашем не один Лев Толстой. Но обширный, очень значительный участок русской общественности просматривается, если своими глазами посмотреть на то самое, на что за жизнь свою поглядел Лев Толстой.

Самая чистая просека от толстовского столба направляется в ту сторону, где определялось собственное детство. Я помню время, когда один крупный чиновник каллиграфически переписывал в красивую бархатную тетрадку «Крейцерову сонату». Помню пионеров, толстовцев, пытавшихся всю жизнь свою поместить. (Запись не окончена.– Ред.)

Это время толстовства, кажется, будто совершенно кончилось, и при воспоминании эта старинка кончается улыбкой. Но тут же вспоминается, что ведь углубленным влечением к Шекспиру я обязан Толстому: это он навязал мне свой бунт на Шекспира, чтобы я потом мог полюбить его так, как теперь. И что-то есть у Толстого, какое-то «самое главное», куда ведет просека моего детства: и такое, что никогда не устареет и к чему потом многие придут.

Это «что-то» присутствует во всех художественных работах Толстого, обнимающее, как нимб, все его образы. Огромное большинство читателей относит это обаяние правдивости толстовских образов к силе его художественного таланта. Нам же теперь, давно после смерти Толстого стало понятно, что чувство «русской правды» наполняло Толстого независимо от его художественной одаренности.

Искусство у Толстого является как бы слугой правды, образующей поведение Толстого, искусство является дивным примером возможности осуществления правды в искусстве, и этот маяк еще долго будет светить нам вперед.

16 июля. До чего много красоты в природе среди цветов, насекомых, в полях, на воде, в лесах! Везде до того красиво, что другой раз и подумаешь: «Почему же мы только говорим, красиво пишем, поем, а на себя поглядеть или на свое поведение поэту в зеркало часто даже и страшно».

И в голову приходит ответ: «Это у них в природе оттого хорошо, что не думают они о красоте в упор, отрывая ее для себя от сущности: они все так ведут себя, что красота к ним сама приходит и определяет форму их сущности, их жизни, их поведения».

Вот это самое: у них красота не отдельно от них хранится где-нибудь на стене, в столе, на холсте, а действует в самом их поведении.

Так я всегда думал и о Льве Толстом как писателе: сам лично он движется в правде, а красота к нему приходит сама и определяет форму существа его правды.

Тоже вот помню, было, когда декаденты кончились и молодые люди, смущенные своей бесплодной чехардой, собрались поговорить об искусстве, кто-то старший со стороны сказал:

– Этот индивидуализм пустой надо бросать. Этот – эстетизм.

Тогда зашумел вопрос: если отбросить философию Ницше, то на кого же смотреть?

Ответ был простой: и этот старший сказал очень авторитетно:

– Пишите, как Лев Толстой.

И это было сказано бот именно в том смысле, как я сейчас только что высказался о Толстом: что искать надо, гак Толстой, и за это хвататься, за правду, а красота сама собой придет.

Вот с тех пор я и думаю об искусстве как поведении: что есть у всякого настоящего творца свое творческое поведение в жизни – своя правда, а красота приходит сама. И живой пример этому для всего мира был Лев Толстой: он искал слово в правде, а красота в них потом находилась и определялась сама.

17 июля. Помнить, что приход и уход дня в природе отвечает приходу и уходу человека. Новый и старый год давно вовлечены в человеческое действо, но в ежедневное зеркало смены дня и ночи еще мало глядятся.

И что это за победа, если дается усилием, если победитель выходит из борьбы с искалеченной душой. Хороша такая победа, когда сам и не знаешь о ней, когда она сама из тебя самого вытекает. Хорошо быть таким, а не сделаться.

– Может быть, вспомнишь?

– Где тут!

– А где же оно, то, что не дописано?

– Где тут понять! Я даже не могу сказать, существует ли оно, как бывшее, или теперь совсем его нет.

И тут я стал дальше думать: «Вот и все мои книги, все, что я отбил из проходящего времени: неужели же это все, что останется от всего меня. Какая это нелепость, какой это вздор!»

И, возмущенный, я вернулся к недописанному рассказу и остановился на том, что и он не пропал оттого, что я его не дописал, что кто-то найдет его где-то и в чем-то и допишет.

23 июля. Ершов с Лялей кончили составлять для «Молодой гвардии» юбилейную книгу, однотомник в 45 листов «Весна света». Из новой повести Ершов посмел взять только 100 страниц. Самую лучшую главу «Васина елочка» не взял, потому что боится, не придется ли оно против Лысенко (...)

И тут я понял себя, как старик Верховенский, все ожидавший, что наконец-то за ним придут.

Вероятно, и всякая смена поколений совершается под свист молодежи и последним чаянием стариков-идеалистов, что за ними придут.

Есть, однако, одно хорошее в нашем времени, это что наполнили страну классиками, хорошими книгами и тем самым отчасти подтвердили, что за стариками пришли. Да и меня же самого хорошо издают.

Значит, перед чем же опускать или складывать руки?

24 июля. «Весной света» кончилось это дело – портить свои вещи для удовлетворения школьников.

Надо приниматься за «Кащееву цепь», утопить эту книгу в автобиографии.

27 июля. Столб в лесу, если сесть против него и писать,– через какое-то время начинает мешать. И главное, тут ничего не поймешь, чем он мешает. Пробуешь отвернуться – и через какое-то время вздрогнешь: кажется, кто-то глядит сзади через плечо. Повернешься туда, а это, оказывается, тот же столб глядит тебе через плечо. И дальше все будет так, если ты от этого местного столба не уйдешь. Нет ничего в природе, чего бы не было и в человеке. Нет! неправда, есть в человеке такое, что он уже пережил. Но мало есть такого, что пережилось без отклика и чего бы не знал человек по себе.

31 июля. Вчера был пестрый день, и солнце, и дождь, а то и солнце и дождь вместе (слепой дождь). На днях рожь скосили. Гриб взялся. Явились ко мне пионеры 40 человек, от дождя все укрылись у меня на веранде, и она, к счастью, выдержала и не провалилась.

Пионеры выказали большую общественную воспитанность. Беседа наша была проста и насыщена тем, что Горький в свое время назвал (где он это взял?) «геооптимизмом». Я же понимаю это чувство природы как выход из быта и радость участия в творчестве, в том, что было и до человека, чем создавалась вселенная и что в любом творчестве мы постигаем, как небывалое.

1 августа. Уже в самом твоем решении говорить только правду таится насилие, потому что слово правды делается всеми человеческими и нечеловеческими правдами и неправдами, а не тобой одним.

2 августа. Нет! так и не унялся от вчерашнего грома дождь, с утра туман, а потом из тумана вышел дождь мелкий и ровный, шумит по липам, идет, идет, ближе, ближе, а я сижу на веранде под крышей, читаю, пишу, пишу, еще пишу, а он все идет, идет, и я знаю: он никогда не придет к моему столику.

4 августа. Начал внимательно читать «Кащееву цепь» и своими глазами уверился, что это очень ценная вещь и в своем роде единственная. И что самое главное, этот роман не в прошлом, а скорее в будущем, и что новой своей собственной редакцией я могу обратить на него внимание.

Утром кому-то надо было дать сигнал:

– Все!

Но так все напугалось, и даже солнце не показалось, Бывает такое раздумчивое утро.

Сегодня день начинается тоже, как и вчера, в раздумье, и каждый листик на дереве после страшной трепки спрашивает: «Да стоит ли жить после такого всего?»

И уже нетрудно такой слабеющий желтеющий лист найти на каждом дереве с этим вопросом «быть или не быть?».

Это еще не осень, но рожь уже в копнах. Есть такой раздумчивый листик с вопросом «быть или не быть?». Но почему я, проживший уже столько лет, все не желтею? И все-то, все-то мне кажется, будто можно всю жизнь прожить и не пожелтеть, как будто есть в человеке живая, непременная часть его, еще небывалая в жизненном опыте.

Что это небывалое?

Сколько ни думай – ни до чего не додумаешься, а оно, это небывалое, так и остается, и мне даже кажется, будто мы так и родимся с таким общим небывалым в душе, и каждый по силам своим в нем определяется на срок: все дети живут, как бессмертные, а ведь сколько их – их больше нас. Что же на самом деле главное в этом споре: бывалое или небывалое? И к ним еще столько присоединяется тех, кто так и остается в душе на пороге перед лицом Небывалого. Все взрослые, старшие смотрят на детей и судят их по бывалому, по тому самому, что для себя прошло и чего дети еще не видывали. Конечно, дети этого не понимают: для них весь мир в небывалом. Взрослые думают об этом удивительном небывалом просто как о жизненном опыте: в свое время дети все узнают и будут как все, и у них будет своя общая осень, и они все пожелтеют, как осенние листья,

А вот и не все!

Мне казалось с тех пор, как я помню себя, что есть какая-то великая страна Небывалого и что я ее должен открыть всем.

Больше! мне казалось всегда, что не я один представляю собой это небывалое «я», а и все тоже «я» и каждый в себе таит его и почему-то не всегда может или хочет открыть.

Вот это самое движение душевное,– открыть людям свое небывалое и тем самым, если удастся, побудить их тоже к открытиям, и было моим первым началом, когда я взялся за перо.

Мне было довольно лет, чтобы сделаться молодым министром, а я, как наездник, попав в седло впервые, как мальчик, поскакал на своем коньке-горбунке в Небывалое.

5 августа. Тридцать лет тому назад, еще в самом начале революции, мне показалось, будто я в состоянии написать роман из своей жизни (изобразить правду моей жизни) как путь к Небывалому, и взялся за это. Теперь, через тридцать лет после написания романа автобиографического «Кащеева цепь», когда Небывалое подступило вплотную с вопросом к каждому дворцу, каждой хижине, конечно, оно и ко мне подступило с вопросом о всем моем человеческом и о «Кащеевой цепи».

Вопрос этот был: устоит ли роман о себе, написанный 30 лет тому назад, перед судом настоящего небывалого?

На этот для многих страшный вопрос я отвечаю без колебаний и страха:

– Сам удивляюсь, но знаю твердо, устоит непременно, особенно, если я прибавлю в романе новое лицо, каким я сделался сам за тридцать последних лет.

Летописец пишет о былом, о том, что былое и небывалое было на земле, и о знамениях на небе. Все это и на земле и на небе ему, как былое – все было, но слова его о всем небывалые.

Так и я пишу только самую правду из своей собственной жизни: все это было и, может быть, бывало у многих, но слова мои, как у летописца, тоже единственные в своем роде и небывалые.

мы слышим и отзываемся сами на него.

11 августа. Раздумье.

Злоба (сужу по себе) переходит в движение, и как муравей тащит бревно, так и она тащит за собою волей-неволей добро. Вот отчего Мефистофель уверен, что это он тащит Фауста в ад, в царство зла, а Фауст издевается над этой глупостью Мефистофеля, предназначенного превращать зло в двигатель добра.

15 августа. Постепенно вхожу с годами в тот самый основной поток, в котором мчится все человечество. Это какой-то общий для всех живущих на земле поток сходства и различия, образующий тип (сходство) и характер (различие).

Тип и характер – это как бы два полюса круговорота человечества: поток материнский мчит нас к типу, отцовский поток – к характеру. В этом движении нам кажется, будто мать на Востоке, а отец на Западе и что сейчас делается на свете то, что скорее всего вступает в свое право материнство человечества, хождение матери человечества по мукам.

Женское движение сейчас можно глазами узнавать по женщинам: одни женщины остаются в старом русле бытового материнства. Другие женщины, даже успешно действующие на мужских местах, остаются женщинами, открывающими себе новый путь главы в материнстве (...)

В этом свете моя собственная жизнь кажется странствием в поисках лица своего в потоке, образующем материнские типы.

Вот как раз теперь и явиться тому молодцу, кто вышел к распутью с вопросом, куда ему идти, если во все стороны смерть. Тут вот и кончается путь материнства, тут в оправдание матери-родины должен появиться герой-отец, тут открывается особый путь в отечество. Тут у росстани (...) молодец по неведомому пути переходит в отечество. Вот за этим переходом из родины в отечество теперь и надо следить. Родина решает вопрос, от кого и как я родился, но о том, какой на родине у меня образовался характер, кто из меня, рожденного под Ельцом, вышел в свет, решает отечество.

Переменная любовь Кармен нравственно защищена и оправдана: Кармен может изменить свою любовь к солдату на любовь к артисту. Но солдат Хозе ищет постоянства в любви, ищет способа, как ему такую свою любовь защитить?

По-моему, надо сделаться артистом и так полюбить свое искусство, что Кармен сама за ним побежит. Искусство восполняет утрату и направлено к воскрешению. Значит, сделаем вывод: искусство есть хранилище, своего рода кладовая свободной любви (...) Солдату нет выхода, у него одно только спасение взять кнут и выдрать жену. Вот почему решает дело кинжал, в этом случае заменяющий кнут. Там у них кнут и кинжал против женского бунта, а у меня мое искусство и слово, как душевное одеяло, и оттого измены своей Кармен я не боюсь: укроюсь этим волшебным одеялом, и Кармен бросит своего тореадора. Вот и переносится бой с тореадором с ножей на песню. Я лучше спою и тем самым, то есть песней, а не кинжалом свою Кармен удержу.

17 августа. Конечно, дело мое было не в поиске грибов, лесной, водяной и болотной дичи. Теперь издали я вижу ясно, что поиски эти были не пера или пуха, а какого-то момента вечности, когда все видимое связывается в единстве служения чему-то высшему. Помню особенно ярко себя в ольховых кустах зимой на берегу Переславского озера. Мне из этих кустов была видна огромная белая скатерть озера и слышался из невидимого пространства яростный гон моего поратого лисогона. Тут была передо мной на ольхе обыкновенная, всем известная шишечка, черная, маленькая. Мне казалось, что эта черная шишечка сейчас указывает мне именно ту самую точку, откуда покажется лисица. И оно так и вышло: лисица показалась и неслась сюда по линии, проходящей через шишечку в мой глаз.

Теперь нет больше на свете моего славного и единственного гонца, и не знаю, какая женщина носит добытый мною лисий мех. Но славная ольховая шишечка, как бессмертное существо, как ключ моего родственного внимания к миру и к способности моей, и, мне кажется, всякого человека, связывать все существа в их общем служении вольном или невольном, остается со мной.

Там была ольховая шишечка, там почему-то указал на то же красный снегирь на белом снегу, там желтоватый беляк на синеватом снегу, там тоже белая, но на синем мертвом розоватая живая березка, и много, много всего такого как готовый ответ на вопрос: «Почему?»

Обломить сухие сучки и самому ничего – и дереву лучше. Вот и все бы так на всем свете жизнь такую создать между нами, чтобы всем хорошо было и каждому лучше.

Конечно, это для человека, немного понимающего методику научной работы, прямо кажется дивным, что в этом случае ответ на «почему?» дается сразу в готовом виде без помощи колб и пробирок. Но всего удивительней это, что когда найдешь указателя причин, эту шишечку, этого снегиря, желтою беляка, синий снег, розовую березу и заключишь это в слова, то и другой человек тебя понимает, и ты сам другому служишь тем же указателем общей связи, каким были тебе твои немые друзья, та же шишечка, заяц, береза.

19 августа. По пути в Москву я думал о двух составах всякого творчества: 1) утверждение себя самого как личности; 2) создание типа. И что создание типа и есть все, что требуется от писателя как общественного деятеля. И еще, что у нас во время революции попытка создания типа делалась без всякого утверждения личности.

Тип – это мост, где встречается личность творческая, несущая в жизнь разнообразие, и общественность, требующая от каждого характера служения единому сущему.

«положительный или отрицательный характер», но у каждого читателя на языке есть «положительный и отрицательный тип».

Есть литературные образы, в которых преобладает характер (Дон Кихот, Гамлет) и где преобладает тип (Обломов) .

Обломов Гончарова содержит в себе как характер признание родственное и как тип осуждение: положительный, как характер русский, излюбленный, родственный Илье Муромцу, и отрицательный как тип. Обломов бесхарактерный как тип и великий русский характер как личность (встанет когда-нибудь и все переделает по-своему).

20 августа. Из разбора собственной жизни родится вопрос и вообще об искусстве как возможном поведении самого художника.

Искусство как поведение, вот точка зрения, с которой я хотел бы посмотреть на всю свою жизнь.

22 августа. Никакой правды не бывает без выдумки, напротив! выдумка спасает правду, для правды только существует выдумка.

Правда без выдумки, как самолет без горючего. Правда лежит. Когда же нальют горючего, то правда летит, пересекая меридианы и полюсы нашей планеты.

Вот так и жизнь моя собственная, если рассказать все по чистой правде, никому не интересна. Если же к этой чистой правде прилью некое горючее, то каждый поднимет свою голову вверх и поглядит на мой самолет.

Мне кажется, что правду какую-то собирали люди от века веков, но горючее правды живой содержится во мне самом, и что горючее скорее всего и есть я сам, и «по правде сказать», это значит, непременно, от себя самого и от чистого сердца.

23 августа. Начало «осени первоначальной». Тополь сильно потек, в липах желтые пятна, и вот такой день, боже мой, какой это был чудесный день с утра до ночи, и был осенний аромат в воздухе и огромная луна.

24 августа. Друг мой! Есть незначительные фактические неточности в рассказе о переживаниях Алпатова сравнительно с тем, что переживал я сам в жизни. Но я, прочитав переживания Алпатова спустя тридцать лет после того, как я написал «Кащееву цепь», утверждаю несомненный для меня и удивительный факт: правда написанного гораздо фактичней, чем правда сама по себе – правда неодетая.

27 августа. Этика Запада: «не мир, но меч», этика Востока: «не меч, но мир».

Туда, где складывается у людей правда, мне кажется, я спешу, спешу и кричу:

– Погодите, подождите, возьмите меня!

И так всюду, мне кажется, все делают правду, а каждый из нас непременно спешит, каждый нужен для всех, и все нужны для каждого.

28 августа. Смотрел и всматривался в стадо молодых гусей, дивился, что ничем не заняты, а потом: «Как же ничем! они растут и ждут».

И запомнил себе: пусть мои мысли тоже сами растут, и я буду ждать.

29 августа. Дождь почти непрерывный, и сейчас все моросит, грибы лезут, но мы за ними не ходим (почти). Тоже не тянет больше ни на какую охоту: все это проходит. Моя радость жизни определилась в дунинском домике с другом моим и спокойной работой.

Вступление к новой «Кащеевой цепи» написано. Теперь приступаю к тому, чтобы в последнем звене одном, или двух, или трех изложить, как я сделался писателем.

31 августа. Весь день обошелся без дождя, и сиял, и только к вечеру все захмылилось, дождь не пошел, но вспомнилось и осело в душе, что в жизни человеку надо терпеть.

Что это? Избаловался или высокое давление?

Не работаю (давление?), но хорошо догадываюсь на прогулках, это записываю, и оно выходит, как работа.

Из чтения Гершензона о Киреевском я нашел самого себя в отношении цельности существа, прикосновенного к миру, тоже и мира, бесконечного в пространстве и собранного в себе, как единство, где каждое существо отвечает за вселенную.

Много я написал об этом, и еще напишу, и буду на этом стоять. Сколько мыслей чужих и для меня служебных прошло через мою голову, пока я не нашел еще свои собственные. Но, однако, и в этих мыслях сомневаюсь, что это я первый их высказываю, скорей всего и они тоже не во мне родились и мне теперь только служат.

Моя собственная во мне золотая, единственная в своем роде и никем еще не повторенная мысль еще до сих пор не определилась, но родилась. К ней ведут, однако, во множестве образы...

1 сентября. Ляля была в «Новом мире» у Твардовского. «Слово правды», оказалось, требует переработок. «Я бы,– сказал Твардовский,– напечатал бы Пришвина: пусть Пришвин отвечает сам за себя (...)

Хотел отказаться от переделки и уйти от всей этой «литературы» (...) и воевать со своего угла, как воинственный Капица, но так подумал. У Капицы высшая физика, которую никто не понимает, у меня же искусство слова, его тоже мало кто понимает, но судить автора позволяют себе все. Мое положение многого/труднее, и едва ли в мои годы хватит сил выдержать борьбу.

2 сентября. Нашел выход из тупика литературного: вернусь к агрономии, как Фет вернулся в свое хозяйство на двадцать лет. Буду прочищать дорожки, а когда нечего есть будет, стану за коровой ходить. Всем буду заниматься, только останусь на воле.

В отношении повести не буду спорить и постараюсь сделать все, чтобы напечатать.

3 сентября. Вчерашний день прошел без дождя, к вечеру стало холоднеть, и ночью дошло до +5°. Сегодня день разгорится и, я думаю, начнутся хрустальные дни осени первоначальной.

На душе, однако, лежит густой туман, никуда ничего не видно, ни назад, ни вперед, везде Кащеева цепь.

Надо пережить неудачу и собраться на каком-то твердом месте в себе.

4 сентября. С душевным вниманием гляжу на природу, и в ней все располагается от моего родственного внимания так, будто и там, в природе, как у меня в душе, я по-своему думаю, там по-своему и все вместе сходится, и я сам, и природа.

7 сентября. Чувство радости жизни и какого-то безрассудного и естественного бессмертия есть общее чувство радости жизни, наш запас сил, приносимый каждым в мир при рождении.

8 сентября. Москва. Дождь весь день (...) Были в глазном институте (...) Правым глазом плохо вижу, но до Фауста еще не дошел.

как совершается ток между тем и другим полюсом.

Еще и так понимаешь, что правда сама по себе неподвижна и лежит в ожидании вымысла, как самолет в ожидании своего горючего.

Так можно легко себе представить, что к великой всей правде мира, созданной покойниками, приходит живой человек со своим вымыслом, и неподвижно-вечное человечество движется, летит.

14 сентября. Все настоящие охотники, независимо от своего происхождения, положения в обществе, образования, обладают особым чувством природы, соединяющим землю и небо...

18 сентября. Есть писатели мира фантастического, которые могут творить из ничего, как математики.

Тоже вдруг сердечная аритмия оставила меня, и я вышел на балкон. Теперь на очереди стоит вопрос о моем переезде в Барвиху и о переезде Ляли в Москву для устройства квартиры.

Был у меня Андрюша, сказал, что пленум будет 20 октября. (...) Насколько мог, старался внушить Андрюше правду нашей литературы в отношении настоящего. Чувствую, что жизнь обходит меня, и я остаюсь в прошлом «живым» классиком.

23 сентября. Продолжаются безостановочно золотые и теплые дни бабьего лета. Листик за листиком убывают даже и в полной тишине. Даже в далеком лесу, за рекой, и то видно, как изменяется опушка и выступают золотые березки показаться и уступить свое место елкам...

Самое большое в этом, что тишина золотая, и в ней царствуют одни петухи.

25 сентября. Да, есть в осени первоначальной одна прекрасная черта против весны. Весною всем радость жизни даром дается и каждый озабочен лишь тем, чтобы не отстать от других. А осенью каждому существу вменяется необходимость сделать свое собственное усилие. И оттого бывает такая радость, когда утром каждый, усиливаясь больше и больше, поднимает серое небо, как тяжелое одеяло, и солнце находит себя в каждой капельке росы, дождя или того, что сейчас только было туманом...

«Вот они все опали, а с нами еще не известно, что будет: они пали и лежат, а мы, может быть, еще соберемся с духом и улетим».

Вдали каждый день за густыми зеленями разгораются больше и больше золотые леса. Но раньше меня при этом самого тянуло к уткам, вальдшнепам, тетеревам. Теперь тоже золотые леса, и знаю, в них сохранилось все то же. Но зачем же мне теперь тянуться, шагать, тащиться с ружьем, если теперь я могу только подумать, и все ко мне прилетает, садится на письменный стол. Теперь мне только взглянуть на леса из своего окна, и все мое, царство возле меня собирается.

26 сентября. Листья в липовой аллее уже хорошо и серьезно шумят под ногою. Слышишь ли?

28 сентября. Под вечер по-черепашьему гулял в своих аллеях и думал о том, что скорей всего так я и буду жить до конца в Дунине, если не потревожат военные события. Тема же для дум во всем мире одна: войной кончится все это напряжение или всемирный организм всего человека рассосет эту величайшую для всех времен напасть?

1 октября. Тепловато для октября, но хорошо, и воздух не сырой, легкий. Вчера медленно прошел деревню. Скорблю о глазе, что все еще не рассасывается, и мало того, в другом есть признаки начала того, что совершилось в первом.

зрения прекратится источник его искусства.

2 октября. Приводим дачу в такое состояние, чтобы можно было в любой день и час захотеть и метнуться из Москвы в свой лес и тоже из леса в Москву.

Сказать нельзя, что нам было бы в чем-нибудь плохо, у нас все есть, и больше желать чего-нибудь становится просто скучно. Но что-то плохое и безнадежное, безрадостное совершается во всем мире, и на это непонятное «что-то» отвечает не разум, а чувство.

Листья стекают, одни прямо внизу и ложатся, как удобрительный пласт, другие пережидают на крыше, располагаясь листик возле листика, третьи улетают, табунясь вместе с маленькими перелетными птичками.

Мне кажется о себе, что я тоже какой-то лист, стремящийся избежать общего уплотнения внизу в удобрительную массу, и мало того! смешаться с птицами и улететь без крыльев, прямо по ветру.

мутиться.

После вечерней бури и ливня просияло растерянное утро. Осень нынешняя вышла без осенней красоты. По-видимому, июнь-июльская жара поджарила стебельки, и лист, отяжеленный двухмесячными дождями, вдруг потек и опал. Чувствую, что и сам тоже разваливаюсь, как клееная дверь на дожде (...)

Так оно вот и пришло время (еще не совсем!), которое ей [матери] не пришлось переживать, вроде самой поздней осени: жизнь, как дерево от листьев, очищается от всяких маленьких надежд на лучшее в собственной жизни. Вот она осень сейчас синичкой стучится в окно.

4 октября. Пепельное небо, на окне мельчайшие мушки. Осень с осенью складываются: там, за окном, и у меня за душой. Ночью было невыносимо неловко так жить, сложив руки перед низкой тучей беды для всего человечества.

Подумав, так решил, что все-таки войны не будет.

Сколько ни думал я об этом простом человеке, и никак не могу согласиться с тем знатным иностранцем, который в простом человеке понимает более низшую форму существования, чем его собственная. Петр Великий, скажем, был императором, но сам по себе, как человек, был очень простым. В этом смысле я не отказываюсь и от своего писательства: я, конечно, писатель, человек знатный, и всего себя на это истратил, и кое-чего достиг, заслужил. Но это писательство не было у меня идолом, а одним из средств понимания жизни. В существе же своем я самый простой человек, страстно ищущий на своем пути друга, чтобы хоть в дороге высказать ему все, что лежит на душе и давит ее. Выскажешь, и вдруг станет много легче, как будто понял, что я не один такой урод на свете живу, что всякий настоящий простой человек меня поймет.

Из-за этого-то, как сейчас понимаю, я и сделался писателем: именно чтобы не все болтать со встречными людьми и в этом отводить душу, а говорить правильно на родном языке и для всех и достигать пониманием таких, кого иначе никогда не найдешь.

Одно признание вызывает другое, и через это понимание существа простого человека очень расширяется.

Вот я о себе сейчас думаю, что могу, и, вероятно, в любом обществе, с помощью всего прочитанного и некоторой славы писателя, представиться одним из очень образованных людей. На самом же деле все это «образование» никак не дорога, не путь, а только объезд или обход трудного пути и к самой душе простого человека не имеет никакого отношения.

мог взяться за любую научную дисциплину, сделаться профессором и, значит, тем самым и образованным. Нынешний образованный должен, кроме профессорского «научного» звания, понимать все и по себе.

Каждый на свете из нас добирается до своего заключенного простого человека своим собственным путем и так «находит себя».

8 октября. Первый зазимок: перед рассветом выпал снег на крыши, а на земле таял и оставался клочками. И дальше, редкий такой снежок сеялся и на земле таял. Весь день с утра еще в темноте и до темного вечера летел снег, и не оставалось от него ни на земле, ни на крышах даже одного-единственного белого пятнышка. У Ляли продолжается пневмония. Я на все как-то опустил руки. Слушаю «Голос Америки», до того там все грубо и глупо, и сказать нечего. Когда сам ругаешься на своих, то кажется, это ничего, а когда на них же, на своих, американцы пускают русских собак,– тут плохо становится, и хочется защищать то самое, что позволял себе ругать.

10 октября. Творец закона всемирного тяготения, конечно, от «нечего делать» обратил свое внимание на падение яблока. А то если бы он погружен был в дело, то некогда было бы ему заниматься такими пустяками. То же ведь и у каждого художника во всяких его опытах может быть, и сама Сикстинская Мадонна тоже началась у Рафаэля с чего-нибудь и как-нибудь, «от нечего делать». Я давно это заметил у себя самого, что все хорошие вещицы начались у меня в состоянии «от нечего делать» и что каждый настоящий художник это знает, и, получая благодарность от простых людей за свое «дело», чуть-чуть про себя стыдится: не дело тут было, а само вышло от нечего делать.

В особенности я это понимал хорошо так, когда встретился с Шаляпиным и оставался с ним несколько часов глаз на глаз. Служит ли до сих пор кому-нибудь на свете стоявшая тогда между нами бутылка, единственный свидетель того разговора двух русских людей. После Горький пришел, а Шаляпина куда-то вызвали.

– Ну как? – спросил Горький,– вы первый раз, каким он вам показался?

Я ответил, не думая:

– Бога видел!

Горькому это было очень приятно, он повеселел и сказал:

– Погодите, мы его таким вам покажем, какого никто не видел.

«от нечего делать».

Но зависти «к богу», как чувствовал Сальери к Моцарту, у меня не было. И сейчас зависти ни к кому нет у меня при встрече: я просто как бы совпадаю в радости с такими людьми. Горе же мое состоит не в зависти, а что сам своим усилием не могу сделать того, что эти люди легко делают «от нечего делать».

Какая может быть зависть к человеку, не имеющему своего личного поведения среди миллионов тружеников, вкладывающих изо дня в день свой труд на благо будущих поколений. Тоже вот позавидовать Лермонтову, восхитившему своей поэзией всю свою родину, от нечего делать связавшему сердца сотен людей, готовых за него умереть. Когда же от звездной дороги своей поэзии он выходит на дорогу, где люди делом своим защищают, охраняют, берегут жизнь, он смеется над этой жизнью и даже не пробует защитить себя, когда враг спокойно целится в него из пистолета. Чему же тут завидовать. Так вот солнцу ли нам завидовать, если у него все само собой делается. Вот почему сам талант не подлежит оценке: это все от природы, может быть, даже прямо и просто, как у гвоздики. Но человеческое усилие найти свой талант (гвоздичку) – вот это самое и есть первое начало всякого творчества.

На талант свой можно наткнуться случайно, и покажется, будто все взялось из ничего. Но бывает, и больше всего оно так и есть, что главные силы свои с трудом искал всю жизнь, а когда найдешь, то кажется, будто всю жизнь искал в себе клад и нашел, и что это у каждого есть какой-то клад, и что каждый [мог] бы, сделав усилие, найти его и взяться. Так что в своем опыте я ценю только усилие, и особенно первое, с чего все началось. Вот это первое усилие художник сделает от себя, от нечего делать, будто бы облагораживаясь тем, что его объясняли талантом.

11 октября. Чем хороша «Война и мир»? Тем, что Толстой вспомнил добрых людей, переживших войну, и показал их любовь к родине.

16 октября. Осень в деревне тем хороша, что чувствуешь, как быстро и страшно проносится жизнь, ты же сам сидишь где-то на пне, лицом обращенный к заре, и ничего не теряешь, все остается с тобой.

Синички во все окна стучатся: «Пустите, пустите!»

17 октября. Сурков прислал телеграмму, призывающую меня на пленум 20 октября. Сочиняю ответ.

Как никогда, хотел бы принять участие в работе Союза, готовился выступить со своим наблюдением новой колхозной жизни. Как старейший агроном, я близко принял, вместе с народом, к сердцу новейшие реформы в области земледелия. И это всеобщее сейчас чувство радости просится перекинуться в нашу область искусства слова. Сущность новейших мероприятий – это то, что тягостные налоги ложатся теперь на землю и тем самым созидательная возможность того же самого человека на той же земле освобождается.

«земля», и свой «сеятель», и свои необходимые тягости, и своя свобода.

Мне хочется, чтобы и на этой земле искусства, как и на колхозной земле, совершалась бы та же самая реформа: там и тут необходимые налоги собирались с земли и через это творчество человека со всеми его возможностями освобождалось.

23 октября. Мы как будто совсем собрались переезжать в город и обедать собираемся там у себя.

«Весна света» радует меня: собралось в один том большой в 50 листов столько мелочи, что это стал не том, а мешок с золотыми копейками, собранными за всю жизнь. Долго, много и не спеша будут читать эту книгу. Мирюсь на том, что если бы все так оставляли свои «мешки», то было бы всем очень хорошо. Так и Лев Толстой кончил себя самого в Астапове: «сделал все, что мог».

30 октября. Такой день, как вчера, помнить надо! Но с одним глазом пока мне трудно, и казалось, будто я не живу, а несут меня.

свою жизнь, тут расставаться жалко, и ничем этот провал не закроешь.

1 ноября. Мороз – 6° и свет, Ляля принесла мне путевку на 2 ноября, значит, завтра я перемещаюсь в Барвиху. Читали вместе вчера дневник Л. Н. Толстого перед его уходом. Припомнилась всеобщая защита Софьи Андреевны тех, кто стоял на ее стороне: они говорили, что С. А. чуть ли не своей рукой четыре раза переписала «Войну и мир». Это значит, что те люди смотрели на любовь с точки зрения ее полезности. Пора бы людям разоблачить и любовь и поэзию от их «полезности» и объявить для всех идеалом, что любовь свободна от деторождения, а поэзия от стихов.

8 ноября. Ляля утром приезжает ко мне и уезжает только на ночь. Мы с ней как Дон Кихот в двух экземплярах и на каждом экземпляре написано: уникум. Наше содружество в том, что мой Санчо служит ее господину, а ее Санчо моему. Я очень хорошо могу вспомнить, как хорошо мой Санчо повлиял на характер ее Дон Кихота и как тоже ее оруженосец изменил моего Дон Кихота. В сущности, мы только тем в свободное время и занимаемся, что ведем между собой диалоги: то я в них Кихот, то она Санчо, а то и наоборот. Редчайшая в мире пара. Оба и дурачками бываем, и оба выправляемся.

9 ноября. Ляля звонила, что приходил к ней Федин и сказал, что «Корабельная чаща» («Слово правды») пойдет в «Новом мире» с малыми редакционными поправками. И что Замошкин «в диком восторге» и вызывается вместе с Лялей сделать поправки.

Большой и трудный вышел у меня этот день (...) Сговорились с Кремлевкой, и уже в 5 часов вечера сейчас я сижу в палате хирургического отделения. Моя задача посоветоваться с большими врачами и вернуться домой на тихую жизнь.

«Слове правды» пришел блестящий отзыв (наверно, Федин).

Надо решить «Слово правды» или «Корабельная чаща».

11 ноября. Становится совсем непонятным, как мало люди берут из того, что им дано на земле. II как счастлив я, что свою долю в значительной мере взял. Это первое и достоверное – любовь к Ляле, второе – моих читателей ко мне.

15 ноября. Познакомился с Лепешинской, сломавшей себе ногу на балете «Красный мак». Сначала я не знал, что это старая балерина, и в полумраке принял за девочку, сломавшую жизнь свою на танцах. Еле-еле удержался от слез, потом много ей говорил об искусстве и о природе, как о любви. После того, уже в своей палате, узнал, что это была Лепешинская, и почему-то перестал жалеть.

18 ноября. Долго болтал вчера с О. В. Лепешинской. Впервые понял, что в отношении любви Дон Жуана балерина менее доступна, чем монахиня. И это оттого, что у монахини плоть ее сдерживается, а у балерины преобразуется. Монахиня, отказывая Дон Жуану, поступает по общему закону монастыря, а балерина на своем ослепительно-прекрасном прыжке успевает и оказать Дон Жуану шиш. «Поздравляю!» – встречает его командор на кладбище, кивает головой и улыбается. Оказывается, командор был первым, законным и единственным наивным и честным мужем балерины и пробовал сам танцевать. Далее следует повесть о балерине как о женщине лунного света, исчезающей в свете наступающего дня.

Вполне верно будет пока для меня это обобщение, что сколько ни мучили доктора, я остался жив, и мне кажется, постепенно буду работать. Но надо помнить, что если пока надо мало двигаться, то и болтать тоже надо поменьше.

Вчера нянька-старуха пришла со мной прощаться и как-то само собой зашла речь о том, как лучше устроить себя, когда умрешь,– в землю или сжигаться.

– Вы-то как, Михаил Михайлович?

– Я в землю, конечно, милая бабушка.

– А из чего в землю?

– Как из чего? В земле лежат все мои родные, и отец, и мать, сестры, братья, многие друзья.

Чувствую, старуха моя захлебывается от радости.

– А еще,– говорю,– мне кажется, что с земли можно выбраться и на небо, если же сожгут, то и полетишь в трубу прямо к чертям.

Боже мой! какая радость загорелась у старухи от моих слов! И это была не прежняя радость (...), а чистейший фольклор, или спокойный огонь на месте прошедшей борьбы.

или ритма тишины и что я в этом царствую, что я царь, и никакие министры не нужны мне, я царствую в понимании.

23 ноября. Прошло всего три дня с тех пор, как я вернулся домой, уж ясно чувствую, как быстро возвращается здоровье.

1 декабря. Как бы там ни было, но возня возле повести кончилась и остается спокойно ждать мая, когда в одном номере целой книгой намечено се напечатать под заглавием «Корабельная чаща».

Может быть, ни одна еще синичка осенью при наступлении холодов не постучала носиком в мое окошко безответно: я или впущу ее погреться, или посыплю ей в форточку семечек.

Каждый день к вечеру кто-нибудь приходит. Вчера приехали Капицы.

всегда.

Пастернак спустился к нам, читал стихи, совершенный младенец в свои 60 лет. И делается хорошо на душе не оттого, что стихи его, а что сам он такой существует.

10 декабря. День серый от неба и до земли пришел и стал.

– Не спеши, Михаил! – сказал я себе. А самому дню:

– Погоди! – приказал я,– не трогайся, пока я не отпишусь, теперь утро, ты еще в моих руках!

18 декабря. После рецензии Федина даже и Твардовский, излагая новогодние планы, напечатал, что в новой повести Пришвин изображает «чистоту и нравственную силу советского народа». Название «Корабельная чаща» пошло теперь гулять по свету, и я не теряю надежды, что вещь станет на свое место и будет долго стоять за меня.

19 декабря. Решено закончить «Кащееву цепь» цепью маленьких притч, намекающих на основы творчества (творческое поведение).

29 декабря. Просидел без выхода даже на балкон и без записей. Зато редакторы привозили показывать сигнальный экземпляр «Весны света» и. порадовали меня. Такая книга – событие в моей жизни. Узнал, что во всем издательстве повторяют – «со своим путиком».

30 декабря. Мало ли чего в нашей жизни было разбито, но я спас и вывел к людям «весну света».

31 декабря. Внезапно прислали «Весну света» совсем готовую.