26 Мая. Разговоры по случаю нашей военной неудачи: какие-то собрания о созыве Думы и о народной обороне и «в свои руки» и проч. Коноплянцев признает чепуху нашего порядка и проч.
27 Мая. Поездка в Песочки.
Воспоминание об одном Хрущевском утре в Липовой аллее... солнце восходит, множество птиц поет и заглушает плач деревеньки, и кажется нехорошо, но почему-то гармонья, и только далеко-далеко после из этого хаоса явление сознания, что это ратников берут.
30 Мая. Не забыть: елецкие типы – Григорий, швейцар в Петербургской гостинице, дочь-гимназистка, любитель соловьев и смердяковщина.
Разговор о Душечке и Мейерше: как Душечка превращается в Мейершу (Софью Андреевну): дети с ней, ради детей, получает от него детей, и роль сыграна его, он уже не существует: он знаменит, философ, социалист и проч., всё снято с него и ассимилируется в род, идет на пользу выращивания детей, а начинается с желанья ввести идеи в нашу будничную жизнь.
31 Мая. Собрание у X.,– не понимает, что во всей этой неправде войны скрывается и подлинная правда, источник, обновляющий мир.
I Июня. Все законы бывают из чувства страха или чувства свободы (только вопрос: бывали ли законы от свободы (разве законы божественные?).
Есть такой момент в жизни человека, когда он остается висеть в воздухе, поворотный, решительный момент, после которого человек становится взрослым, тем особенным загадочным существом для маленького человека, (1 нрзб.) с этой тайной взрослого человека, которую можно понять только, когда сам станешь взрослым. Вокруг этой тайны обыкновенно бывает обман: это кажется только, будто взрослые люди чем-то обладают (тайна взрослого человека, зачатие и проч.). И сколько ни читай нравоучений, дети все равно, не испытав того, не поймут это. В этот роковой момент, когда человек вдруг остается в воздухе, большинство людей охватывает испуг, и он хватается за что-нибудь и держится, и большинство людей на этом и остаются: этот необычный островок укрепляется, даже не островок, а соломинка: держит – и держись, тут завязывается фантастически случайный узел жизни, и эта фантастическая точка считается материей, реальностью (на основе испуга вдруг что-то найдешь, и тогда поднимают голову: «Я, я живу!»), а на самом деле реальность уже утеряна, жизнь мимо прошла, и это уже прошлое,– что же подвернулось? – случайное что-то пришло само, недействительное: поповна, фабрика (2 нрзб.) узкое, частичное, мелкое, индивидуальное, случайное, специализация, рутина, легкость, покой, устройство, положение – этим и обманывает взрослый человек (пример большого обманщика– Михаил Стахович), из этого складывается этот фантастический клубок, который называется общественной «жизнью» и реальностью, настоящей жизнью и проч.,– фантастический, потому что все тут построено на почве сначала испуга, а потом самообмана, и потом уже обман других. Все-таки я еще не понимаю до конца природы появления «соломинки» (островка): ее не берут, а ее дают, не я источник, а другие – вот основа; другие – рутина, прошлое, как все раньше жили, а главное, утрата себя всего (целого): грехопадение.
Такова природа материи: показывается нечто другое, за что можно ухватиться (поповна), и этот момент есть момент смерти, т. е. начало смерти, тления. Например, если в старинное время оставляли имущество сыну, то дело было не в самом имуществе, а в том отношении к нему, которое передавал отец сыну, это отношение было религиозное, нетленное; после же того, как религия пала, имущество продолжало передаваться по наследству, и эта передача стала средством растления семьи; умный человек в настоящее время, желая обеспечить семью, тратит свое имущество на его образование, и это более верный путь верный опять-таки не потому, что образование само не себе ценно, а потому, что отец верит в это образование у него есть религиозное отношение к этому образованию; со временем это выродится. И вот интересно найти природу этого страшного мертвящего остатка: почему, если религия исчезла, дух исчез, этот остаток остается даже имеет притягательную силу для испуганных людей, дает им соломинки (соломинки прошлого).(Между прочим, какой ужас, если бы дети, вопреки воле матери, получили свои части судом.) Если это существует то, значит, кроме наших человеческих отношений к веща» есть еще самостоятельное воздействие вещей, например моя воля выражена в документе, я уничтожаю документ а вещи и без документа не теряют значения, в них заключена какая-то сила, которую можно заключить деньги, и этими деньгами действовать даже вопреки воле матери – так вот откуда же эта сила вещей? Такое решение из механики: волей человека вещи сдвинуты, исчезла, вещи стремятся к распадению, какая сила их сдвинула? Какая же сила влечет их на свои места: косности, сила распадения, сила смерти, сила греха. Теперь и понятно, если наследник не получил воли вперед, то вещи берут волю назад, навязывают свою волю, самое лучшее в таких случаях отказаться от наследства: я непринимаю наследства, я интеллигент. И начинаю все вновь.
Всякими вещами можно хорошо воспользоваться (как Розанов «Новым временем»), силу вещей можно перехитрить, характерным явлением бывает, когда вещь овладевает человеком, это , человек бывает очарован вещами (немцы очарованы Кайзером, Кайзер Германией, Александр Михайлович – поповной и обстановкой, Ева – яблоком, Адам – Евой и т. д.). Происхождение чар: воля узка, сера, суха, отдых сладок, лень поэтична, цветиста, легка, стоит на минуту ослабить волю, как начинается приятная теплота, показывается цветистая материя.
Гордость есть капитал без процентов или же рента с отрезанными купонами.
Моя коренная неудача была в смешении в себе нескольких враждебных существ: одно хотело одного, другое – другого, когда одно из них было удовлетворено, другое освободилось и стало жить. Так можно любить и ничего не достигнуть, потому что в любви бывает две противоположные стороны: одна родовая – общение, совокупление, другая – враждебная этому, и эта другая вступает в борьбу с той, и то и другое обесценивается: неудача от самого себя, не знаешь, что хочешь. Решение, казалось бы, в браке, но и она не верит в брак, и я (с браком связаны родители, прошлое, а мы были выброшены). Брак – это верное (Коля вдруг объявил, что он (нелюдимый) сзывает всех родных, устраивает пир).
4 Июня. Мой больной живот беспокоили две фурии – Лидия, Соф. Яковл., и к ним потом присоединилась Англия. Явная слабость ее, если она теперь, вся будто бы против войны, введет систему воинской повинности. Германия и Россия, кулак и дворянский сад. А может быть, всегда и во все времена побеждает худшее... так в жизни... и победа добра есть победа зла: так победа России (добро) может быть победою зла... и прочие сны.
Общество есть приходо-расходная книга личной жизни. Общественная нравственность есть приходо-расходная книга личной нравственности.
6 Июня. План моих занятий на ближайшее время, источники добывания средств, устройство семьи и проч. (в письме к покойной матери).
Работа над повестью из эпохи кающейся интеллигенции (тема: Искушение). Подготовка сочинений к выпуску – вот стены моей комнаты.
Денег хватает до половины августа – день переезда семьи в Питер, день отъезда моего в Хрущево.
9 Июня. Планы от 6 июня уже изменились: нечего лезть на рожон и ехать в Хрущево, нечего тратить энергию на устройство в такое время дома. Зимую опять в Песочках, сам учу Леву.
Погода – как будто все еще продолжается борьба весны и лета с зимой. Заревой холод и дожди сменяются полдневными припеками, неожиданными солнечным! озарениями, иногда белою ночью поднимаются красивы! туманы.
Война вступила в новый фазис: нас немцы бьют, в обществе что-то назревает, подобное первому подъему при объявлении войны. Только в то время нужно было поднять и отправить войско, теперь назрела потребность подняться самому обществу. Еще есть полная уверенность, что в конце концов немца изморят, но уже пробиваются такие чувства, будто идет кулак рубить вишневый сад – чем кулак плох? Война земледельческой массы с человеком города, вооруженного всей техникой...
Куда ни пойдешь, куда ни посмотришь, все такие обыкновенные одинаковые люди, и с удивлением спрашиваешь себя потом: из этих людей состоит бюрократия?
Мать во сне приходила, и я просил ее выполнить свое завещание – совершенно по тону сон, как явление Христа, а к нему пристают с земельными делами.
13 Июня. Птицы, все птицы вывели. Одна чета у нас под балконом устроилась, всё сидели на яйцах – чай пьем, обедаем,– всё носики видим. Теперь вывели и сидят на столбике садовой решетки, ловят мух; на другом столбике самец – тяжеловат; поочередно носят в гнездо, кладут пищу в широко раскрытые рты; птенцы ужасно некрасивые – а вся жизнь их разве красивая?
Религия – это естественный свет жизни праведной.
Посмотрите на птицы небесные: вы думаете, легко им жить? летят – шишки под крыльями, повеселятся денек весной – и в гнездо, сиди, не шевелись, а потом вывели – таскай весь день червей. Выкормили – опять в дорогу, опять шишки под крыльями. И попить и поесть ей не радость, кругом враги: клюнет и оглянется, клюнет и оглянется. А после этого посмотришь на птицу, и нет краше ее ничего на земле, и нет ничего свободнее: свобода, говорят, как птица.
Рожь цветет, травы цветут, время васильков. В лесу мужики делят свои покосы, мечут жребий. По утрам чисто, росисто и зарно (зарное утро – ни одного облачка; осенью бывают зарные дни). Вечера светлые без конца, в десятом часу в сосновом бору на закате горят стволы, и кажется, там служат вечерню. Скроется солнце, потухнет в бору, но светло, ровно светло,– и так на всю ночь. Звезд не видно. Месяц встает и не светит. Кричит всю ночь коростель на мокром лугу.
Всему этому я всю жизнь свою поклонялся, любил это все, а теперь только изредка оглянешься вокруг себя на Божий мир. У меня такое чувство, будто множество близких людей у меня умерло, я притупился считать эти могилы, и кажется, вот настанет время – и я останусь один на земле.
Вчера узнали, что Львов отдан немцам.
станешь под ель, постоишь немного – и опять солнце и такое: эти умытые деревья тогда под радугой встречают, как новые, необыкновенные, вырисованные, как минареты, дворцы – такими после болезни или после тюрьмы видишь деревья, такими жаждешь увидеть их в городе в ожидании весны. Теперь высшая точка расцвета северной природы (время наливания ржи), потом все пойдет на убыль.
21 Июня. Вспомнил «Конь Бледный» Ропшина. В нем двойной грех: против искусства – что искусство связано жизнью, и против жизни – что жизнь подчинена искусству. Получается, что человек жизнь променял на бумагу. А впрочем, просто говоря, автор не имеет таланта и до искусства ему нет никакого дела.
NB. Почему в моих больших работах неизменно совершается такой круг: при разработке темы материалы мало-помалу разделяются на этнографические (внешнее) и психологические (субъективное), потом, робея перед субъективным, которое приводит меня к незаконченному, невыразимому кругу личной жизни, я спасаюсь в этнографическое и выделяю из него для рассказа совсем не то, что задумал. Сие надо всесторонне обдумать.
Человек страдает от того, что, отрываясь от пуповины мира, становится частью и не может чувствовать целого («кого я называю Бог»).
Выписать: Софокл в издании Сабашникова (массовое) и др. издания классиков (поручить Иванову-Разумнику).
26 Июня. Кто родился с жаждой свободы, тому не миновать рано или поздно, как необыкновенной бабочке, попасть на иглу. Рано или поздно проколет сердце игла, и уже не возвратиться назад, как ни бейся, к прежней глупой, но драгоценной свободе. Пронзила игла, и трепещи крылышками, пока не умрешь. Трепет крылышек у пронзенного сердца – вот источник всех наших песней и мыслей о свободе. Но какие же это были песни на всей людской плесени, покрывающей землю!
Люди родятся и живут с маленькой тайной, нераскрываемой, несознаваемой, но этим тайным они и отличаются друг от друга, и, вероятно, из этого складывается тайна всего мира «непознаваемого». Сама тайна очень смешна, если ее назвать, так же, как нос, убежавший с лица, но, раскрытая в поступках, она называется жизнь человека.
Какая-то глупая, случайная встреча с существом, которого я не знал и не знаю до сих пор, пришпилила и меня на иглу. И что ни делалось мной, ночь все-таки остается во власти того существа, и время от времени оно является ко мне в самых уродливых видах, и след его появления – чувство сладкой безнадежности, и как-то все вверх дном в нажитом.
Эту ночь она проживала со мной в Пале-Рояле в виде барышни, которая просила меня ввести ее в литературный круг, чтобы печатать свои фельетоны – значит, существо самое отвратительное. И, несмотря на всю пустоту, все мое отвращение к этому реальному существу, я все-таки заявляю ему, что эта встреча доказывает, что я создан для счастья. Провидение ко мне милостиво.
Смысл этого, как я понимаю, в том, что, уже пронзенный иглой, трепещу, как мотылек крылышками. И рисуется основа моей природы: «счастье» я признаю единственным, необходимым условием бытия, а несчастье – небытие. Но факт налицо – несчастье, и все-таки я живу (трепещу крылышками). Во сне это радость свободы, широта с фактом несчастия, дают видеть проникающий друг друга смысл – чувство сладкой безнадежности.
То, что я задумал изобразить в «Марксистах», очень значительно: пол, источник жизни, подорван, и отсюда является необходимость в «женщинах будущего». Радикальная развязка с семейным несчастьем и бытом. Особенность этого явления – «безликий романтизм». Не замечательная женщина с данными чертами возводится в идеал, но вообще женщина. Этот романтизм есть действительно «абстракция полового чувства». К самому ничтожному случаю может прицепиться такая психология и возвеличить до небес ни за что (обидно) самую обыкновенную девочку (Ленский и Ольга). А, может быть, это величаемое прекрасное есть кусочек скудной, но настоящей жизни, являющейся доктринеру?
28 Июня. Из пережитого в Августовских лесах: что-то пугает, отчего-то страшно было все время, и вот, наконец, и не страшно, все равно, как будто плыли, плыли, боясь какого-то страшного берега, а вот когда вышли на этот необитаемый остров, то стало все равно: низкое небо, болотная земля, как осенью в окрестностях Петербурга, и все равно. Бывало и раньше в минуты душевной тупости от столкновения противоположного стремления в обессиленной душе показывались такие островки старости, но это быстро проходило, никогда не казалось это целой неисходимой землей... И даже петухи не поют...
И что из того, если «счастье улыбнулось», миновала смертельная опасность,– как отделаться от воспоминания, как помириться с тем, что в дальнейшей жизни все равно мало-помалу будут показываться островки, гуще, гуще и неизбежно сомкнутся в конце в ту же самую землю без края, с тусклым серым небом.
Где-то послышались звуки музыки, невыразимо чудесные, простые и что-то простое, ясное, какой-то выход открылся. Вспомнились все эти полузамерзшие врачи и сестры: как они все спокойно шли, под пулями, сопровождая транспорт раненых. И так ясно показалось, что добро чрезвычайно просто, и делать его можно, как всякое простое немудреное дело, главное, что это дело.
Звуки росли и стихали волнами: играл где-то орган. Он пошел туда и увидел костел. Вошел в костел и звуки простые, вечные слушал, пока все ушли. Ксендз подошел к нему.
– Звуки чудесные. Простые.
– Но все большое просто: «Смертию смерть поправ».
18 Июля. В нынешнее время войны пустыня закрыла и лицо свое, и голос ее умолк для всех, кто проходит ее без всей полноты крестного труда и страданья. Желтой зеленью и голубыми цветочками светящиеся орошенные льны не говорят теперь сердцу обыкновенно, по-старому живущего человека о возможности обыкновенного счастья здесь, на земле: никого не обманывают.
Разговор:
– Вильгельм – ему теперь плохо.
– Чем же плохо, все победы да победы, ему теперь хорошо.
– Ну что же? – победа победой... разные победы бывают, ему от этой победы плохо.
– Потому плохо, что дружбе изменил.
Во всей силе показывается немецкий механизм и беспомощная русская первобытная удаль. Чтобы разбить их, нужно в корне измениться, во всяком случае, нельзя же с голой дубиной идти. Поменьше теплоты бы, да побольше рассудка.
Мать, как вдова, обреченная на деревенскую жизнь и кормежку детей, приняла этот долг, не любя вообще долга. Мало-помалу ограда ее усадьбы стала оградою ее вдовства, а за оградой лежала свободная и прекрасная жизнь. Ей даже казалось, что у тех людей нет мелочей жизни. Она при поездке в «мир» будто на луг выходила, радостная, преображенная. С каким интересом смотрела вокруг себя, замечала все мелочи, и все они имели свой смысл и судьбу. Между тем везде было одинаково. Это ее сохраненная неизжитая жизнь светила.
Каждый даровитый писатель окружен слоем какой-то ему только присущей атмосферы – обаятельной лжи. И можно себе представить «честного» человека, который ненавидит эту ложь: таков И. Н. Игнатов, по существу своему враг искусства, но ставший критиком, таких много честных критиков. Горький, Чуковский, Ремизов, Розанов, Сологуб – все это черезвычайно обаятельные и глубоко «лживые» люди (не в суд или осуждение, а по природе таланта). Так что правда бездарна, а ложь всегда талантлива.
Меня занимает сейчас «ложь» Горького. Например, Розанов –тот сознает необходимость этой лжи, стоит на ней, и его называют циником. А Горький не сознает, верит в свою ложь, и его признают за святого. Положим, святые, как и поэты, существа тоже лживые, действуют тоже обманом. Сумма всего этого обмана называется религией и искусством. Сумма той бездарной правды – наукой. Но знание опять-таки талантливо, хотя и не лживо, знание есть вечный памятник войны между талантливой ложью (мистика) и бездарной правдой (рационализм). Много ли нужно дарованья, чтобы стоять на 2X2=4, и сколько дарованья нужно, чтобы представить людям 2X2 как 5. Типы 2X2=4: Голованов, Игнатов, «Русские Ведомости», Венгеров и проч. (мосты, немецкие военные операции, учебники, «общественность»). Типы 2X2 = 5: Кукарин, Розанов.
Умрите и будете знать.
Смерть зайчика: красный зверь, туманы, сила рассказа в описании судорог и др. признаков конца и следующий затем момент преображения: у зайца та же самая фигура, глаза, всё, как живое, но что-то другое еще, отчего красный зверь испугался (красный зверь – лисица).
Очень интересно раскусить Горького: что, если за Серафимом скрывается мелкое непобежденное самолюбие? И серафимство – самообман. Как писатель он равен только Левитову, а поклонники превозносят до Толстого – сознает ли он это? Его «Детство» – произведение монотонное, хотя и прекрасно написанное, в нем весь пейзаж по земле и нет вовсе неба. В сравнении с Толстовским «Детством» так: вертится крыло ветряной мельницы, то земли захватит зеленой, то синего неба – Толстой. А у Горького мельница вертится на вертикальной оси, как молотильный привод, не поднимаясь от земли. Написано прекрасно, а целых шестьдесят страниц не мог дочитать. Перевешивает обстановка, а не личность, и деревянит читателя.
20 Июля. Ильин день. Как и прошлый год, в это время сквозь темные ветви сосен просвечивали, как песок пустыни, поля созревших колосьев и младенчески чистые льны, и слышится стрекотанье кузнечиков, и гремят последние грозы, и жалится северный свет в чаянии близкой осени.
Матери дома нет, по лестнице бегут, кричат:
– Царя убили! Нянька причитывает:
– Пойдут теперь мужики к господам с топорами.
Поднимаются вопросы о примирении правительства и общества, о признании обществом государственного долга и правительством общественных начинаний. Столько пришлось пережить, что как посмотришь на себя тех времен до войны, до революции – не я, а бедное дитя блуждает там где-то в мареве. Как это ни странно, но именно теперь, во время великих событий, наступило время ценнейших интимных признаний: регистрация событий при нынешних средствах общения сделается механически сама собой, нынешний летописец освобождается от этой работы, участвуя в событиях или озираясь на них, он может быть занят исключительно личной судьбой. Как эта личная судьба совпадет с общей судьбой? Непременно совпадет. Вот у меня сейчас не хватает чернил, я посылаю в лавочку свою чернильницу налить ее за копейку (так это у нас водится), ко мне возвращается пустая чернильница:
– Лавочник велит сказать, что теперь налить чернильницу стоит пятачок.
– Почему же?
– Война! все вздорожало...
Ложь, это ложь о чернилах, но я сделать ничего не могу и пишу теперь свои признания дорогими чернилами...
Соблазняло порвать с миром, погрязшим во лжи, но не уйти, а перевернуть его на новый лад: пусть будет государство, но это совсем не такое государство, как теперь, это «государство будущего». Может быть, потому и государство будущего, что за ним скрывается женщина будущего? Очень может быть. Остается сделать еще одно последнее усилие воли и мысли, и я буду с ними: я уже буду не «я», а «мы», и потом совершится мировая катастрофа, и государство будет «мы».
«Какого государства, старого, буржуазного?» И вдруг с поразительной ясностью, очевидностью оказывается ненужность флота... раз мировая катастрофа, то какой же флот, в этом государстве флота не будет.
Мелькают какие-то огни в глазах, и далекий из детства голос старушки: – Вот как загорится земля...
Гляжу в темное окно, и вот она загорается, загорается... Мировая катастрофа, я с вами!
Но если не катастрофа, если не сразу со всем светом разделаться, то какая же может быть речь об отказе средств на государственную оборону, если я живу в нынешнем государстве, пользуясь им, то как же я откажусь от него...
25 Июля. Ну вот и узнали большую часть правды и... ничего.
прочли речи депутатов первого дня, впечатление ошеломляющее, великий пост закончился, пироги на столе – кушайте! Ну и что же?
Теперь крестьяне напряженно работают на пашнях, на полях, газетные известия к ним доходят позднее, я иду рассказать им о Думе первый, я хочу сделать от себя опыт: какое впечатление производит правда на этот народ, что останется после правды.
В дни юности, такой далекой по сложности удаленных от нашего века переживаний, мы считали за народ мужика и придавали необыкновенное значение его словам. Такой «подход» к народу – остаток крепостных времен, когда личность исчезала за сословием «мужик»,– ныне потерял всякое значение, и обману такого подхода никто не поверит теперь. Я не могу себе представить группу из десяти, двадцати человек на лугу или в поле, среди которой не нашелся бы один, разбивающий своим выступлением всю иллюзию мужицкого сословия. А где один, там и два, смотришь, а вокруг все чрезвычайно разнообразные люди. Нет, народ не мужик, но я все-таки иду к мужикам, исключительно потому, что газета к ним не дошла, и я принесу впечатление не с мужицкой, а с девственной почвы.
Косцы сидят, завтракают под тенью своих телег.
– Хлеб да соль!
– Милости просим.
Жизнь как везде: страдание не так выглядит, как его представляют. Новая черта: дружная Россия (в тылу, как на позициях – раньше пропасть между тем и другим). Один рассказывает (1 нрзб.): 19-го сына взяли на позицию. Другой (1 нрзб.), третий... Равновесие между трудом и знанием: ценою этого нужного труда достигается равновесие между знанием и трудом.
Мало того, чтобы хотеть и действовать, нужно еще ясно видеть то, чего хочешь. Если же видишь не ясно, то будет погоня за призраком (Дон-Кихот).
Материальные ценности легче видеть, чем духовные, но на них надо учиться видеть точно.
Густой момент жизни: в этот момент люди обыкновение пугаются идеального мира и хватаются за какой-нибудь обломок, плывут на этом обломке, привыкают к нему и считают, что так это и есть и быть должно и такова жизнь.
25 Июля. Женские споры: мужчина принимает общее, как общее, а женщина неразлагаемое элементарное общее хочет разложить, свести на личное, получается спор идеи или факта научного с инстинктом. «В Смоленской губернии земля скверная, а у нас в Орловской хорошая».– «Нет, у нас живут хорошо, куда лучше вашего!» – «Да я не говорю о том, как живут, а о географии, что у нас здесь чернозем, а в Смоленской песок и болота».– «Хуже ваших мест я не видала, убирают поля нерадиво, а у нас по десяти коров держат». И т. д., нелепый спор. Потому что у нее в душе сидит заноза: это счет лично со мной, я человек образованный, по ее мнению, я от этого не лучше ее, необразованной, у меня имение, у нее надел, но она представляет себе жизнь лучшую на наделе, чем в имении, и от всего этого выходит, что география попирается: Смоленские болота оказываются лучше Орловского чернозема.
1 Августа. Учебник Иловайского, а может быть, мораль Дунички, а может быть, мораль всей учебы сложили в моем представлении историю как действие абсолютно правых и абсолютно неправых (злых) существ. Что те и другие борющиеся силы могут быть правы – этому никто не учил. Может быть, этому воспитанию способствовала вся гимназическая система, где в воспитателях мы видели зло. Система воспитания будущих сектантов и (1 нрзб.) анархистов (чиновников).
Отцеубийство: в трактире лошадник хочет убить отца: не дает свободы. Интеллигент тоже во имя свободы убивает отчее, быт. (Родичев, дворянин, объединяется с Игнатовым, купцом.) В сущности, они быт не разбивают, а примешивают в него нечто небытовое, что это? Свобода? Но, в сущности, быт вовсе не умирает, а только надевает фраки и страусовые перья.
5 Августа. После чтения газет снился страшный сон о красном быке с ободранной шкурой, как он ринулся, а гигант-человек подошел – тюк из пистолета, воткнул что- то в рану, бык пошатнулся и упал. Утром разгадываем: бык – Россия, палач – тевтон.
– только бы не такое заседание Думы!
Легенды о внутреннем немце.
Взятие Ковны.
Ну и взяли, и возьмут Ригу, Петербург, все равно целы будем – велика Россия! И конца не видим шествия немцев, потому что только теперь поняли, что это за сила, какой это простейший организм, включающий в себя мыслящую и все чувствующую клеточку.
Вспоминается пережитое на войне: вступление в сферу этого гигантского организма и встречи с клеточками: сестра Мара, заблудившийся ветеринар; (1 нрзб.) заведующий хозяйственной частью и сестра, ксендз, польская женщина и проч.
– Ты думал, внутренний немец на стороне, а он с тобой за одним столом сидит, одною ложкою ест. После этого немец должен выйти наружу.
Стал припоминать расположение комнат в квартире своего детства, неожиданно все ясно припомнилось, и столовая, и винтовая лестница вверх, и зал, а о гостиной вышло сомнение: эта гостиная, кажется, из «Войны и Мира», нет, из «Анны Карениной» – или это комната Татьяны, где Онегин объясняется в любви, а вот кресло... на этом кресле объясняется в любви – кто? Саша с Наташей, значит, это наша гостиная, а я читал многие романы, мысленно помещая героев в нашу гостиную.
Когда взяли Варшаву, в народе говорили и спрашивали меня не раз: – Варшаву взяли, а, слышно, опять мы ее отбили, верно? Точно так же и о Ковне говорят: будто бы мы ее опять взяли. Так же было и о Львове, и о Перемышле. Создается какое-то впечатление воскресения в третий день по писанию.
Старик в 90 лет рассказывает с яркостью очевидца, как заманивали француза и как потом гнали его. Война – печать на память народную. Старики – дети. Француза заманивали, и, кажется, теперь немца заманивают так же, «тем же способом».
Война – это возвращение людей к идеалу пяти заповедей Моисея. Кажется, мы уже давно перешли эти заповеди, их детское содержание, и вот опять «Не укради» становится неразрешимой проблемой. Война – возвращение на ступень бесконечно удаленного даже от пяти заповедей: «Не убий» – небесный недостижимый идеал. Зато возвращается нравственность животного мира: почитание начальника, верность, дружба. Лучшее, родовое, как устоявшиеся сливки, остается при армии, тыл живет весь в недостижимости идеалов заповедей.
«Смертию смерть»).
Детство. Елецкие чудаки: в них избыток чего-то, не покрывающийся делом, Ельцом, и потому они чудаки: костюмы, еда и проч.
Получка газет 14 Августа. Сентиментальность германского канцлера Бетман-Гольвега (начало войны). Германская шрапнель разбивает оковы русского народа (Ллойд-Джордж): черта еврейской оседлости, казенка, свобода слова, подоходный налог. Угроза прижать русскую армию к Пинским болотам. Россия в критическом положении.
Едут беженцы из Риги, рассказывают о запустении города (как Тарнополь, Львов: то, что видел в Галиции, у нас теперь). Слух об укреплении Ст. Руссы (!), о закрытии Солецкой дороги, о проведении линии через Песочки. Везде ожидают немца, хотя, в конце концов, верят в победу. Это вышла у нас только «Захмычка» в снарядах.
23 Августа. Социалисты потому не любят «того света» (т е. вечного, неизменного, абсолютного закона гармонии), что целиком заняты делом– две противоположности, а социализм и оккультизм.
Как на море время от времени морякам нужно бывает определиться среди водного необозреваемого пространства, так и в наше время на земле переселяющимся из губернии в губернию народам нужно тоже куда-нибудь определить себя: долгота и широта – пределы морские, родня – пределы людей, потерявших в государстве место своего постоянного пребывания. Кто самый несчастный? у кого нет родни, или же она осталась за общим пределом своего государства – за границей. Вспоминают родных, о которых в другое время совсем и не думали, и те, в свою очередь, от этого родства давным-давно отказались. «Накормить, одеть, обогреть» – стало высшей добродетелью, и поесть, отдохнуть стало часто конечным желанием. По образу жизни люди возвращаются к народам кочующим, по идеалам нравственности – к пяти заповедям Моисея. И то, что каждый из них в своей отдельности бессилен накормить и пригреть эти массы бегущих людей, эта очевидная недостижимость для каждого идеалов библейских заповедей больше всего показывает, что дух наш возвратился к вопросам первобытных времен. В этом вопросе переселения народностей желанными людьми являются не сестры и братья милосердия, а обыкновенные братья и сестры, тетки, дяди, бабушки и дедушки, словом,– родня. И счастлив тот, кто в этом возвращении к земному видит для себя высшую школу смирения духа и вновь учится и учит людей выполнять обыкновенные заповеди жизни земной.
Я встретил в гостинице прислуживающего какого-то безродного старика-латыша. Он рассказал мне, что он весь тут и больше у него нет ничего и никого. Он единственный среди массы этих бегущих людей был вполне счастлив: ему терять нечего, он и теперь в своей обыкновенной стихии. Бритый, с торчащими сединами, сморщенный, ласковый старик появлением своим принес все лучшее, что встречал я, казалось мне, только среди русских людей. Но видом своим и языком он был не русский.
Странная стихия шевелится в душе, когда встречаешь в иностранце то, что раньше считалось в тайне души только цветком родной земли: как будто земля эта становится не твердой застывшей массой, а подвижной и свободной, словно вышел на берег беспредельного моря: позади в очертаниях помертвевшей неизвестной земли воспитавшее меня прошлое, впереди живое будущее, море, океан, соединяющий все земли, все государства и все народности...
И кажется, что назад (1 нрзб.) как лед, но лед растает скоро и будет живая вода.
– чего же больше для успеха в нашей победе? Нужно только устроить и направить эту силу. Об устройстве мы каждый день читаем газеты. Надеясь, мы забываем, что пишется больше о том, что нужно сделать, а не то, что есть. Я был поражен, окунувшись после долгого деревенского житья в интересы и настроения губернского города. Я думал, что уж если даже Сологуб написал:
Благословенные поля и нивы
И благостные кооперативы,
то как же на деле-то в глубине России, а на деле оказывается все та же вековая тишина. В январе этого года в Новгороде бухгалтер епархиального свечного завода с товарищами задумал основать потребительское общество «Пчела». В одно из первых собраний на частной квартире общество это было apeстовано на несколько часов и выпущено со строгим наказом не заниматься больше «Пчелой». На днях, прочитав в газетах о «благостных кооперативах», один из участников общества идет к приятелю:
– Не сходить ли к губернатору, может, теперь разрешит «Пчелу»?
– А что же, сходи,– отвечает приятель,– нынче будто стало свободнее: говорят в Думе, пишут: развязали рот человечеству.
Губернатор разрешил, и «Пчела» теперь объявляет об организационном собрании. И только, больше ничего и нет из общественного в губернском городе в исторические дни: строится кинематограф и пр.
Но если выкинуть из головы мысль о том, что нужно делать, и смотреть только на то, как история отражается в жизни губернского города: отражается, отражается! Я стою перед большим черным шаром, изображающим тысячелетие России, мимо св. Софии проносятся громадные грузовики, военные автомобили, в толпе гуляющих там и тут виднеются красные шапочки каких-то иностранных военных, похожих на студентов. В глубине души по своему природному воспитанию я признаю только русских солдат и, пожалуй, немецких. Вот сказываются народные взгляды на солдатчину как на отречение. Солдат – это целая заключенная необходимая вечность. И вид его совсем особенный: как из чугуна вылепленная фигура, вылили, включили, оставили, и она ходит. А эти иностранные солдаты идут просто, как мы, честь отдают просто, будто кланяются знакомым.
– Француз, француз! – говорят в толпе. И чего только не рассказывают, чего только не выдумывают о причинах появления французов в Новгороде.
– Правда, что вы француз? – спрашиваем.
– Мы русские с французского фронта,– отвечают они.
Русские с французского фронта вливаются в толпу губернского города, знакомятся, беседуют, разъясняют положение дела. Я выбираю себе одного француза, знакомлюсь, и через несколько минут мы на фронте и не где-нибудь на французском, а просто на фронте против немцев. Я слышу уже где-то восклицания губернских людей:
– Так вот оно что: и у них тоже не хватило снарядов! Да и там тоже ворчали в тылу, почему французские и английские военные не наступают.
Француженки заявили Жоффру, что, если так, они требуют мужей к себе. Жоффр им, конечно, любезно и обстоятельно разъяснил, в чем дело.
– И у них не хватает снарядов! – воскликнули в толпе.
и возвратились теперь только четыреста пятьдесят. Возвращаются с некоторой обидой: их назначили не в ряды французских солдат, а в особые иностранные легионы и отношение к этому легиону было особенное. Под конец предлагали всем в любые батальоны.
Весть о смене верховного командования достигла меня через лавочника: Карпов догнал, рассказал и спрашивал:
– Что же теперь будет, что же теперь будет?
Не верилось, казалось невозможным устранение Ивана-Царевича, но невозможное совершилось – и царь принял командование.
– Царь-то ничего, да вот сподручники! – говорят серые мужики.
– Да, его дело пошатнулось уж с Перемышля и что же: как справедливый человек он хорош, а как военный, видное дело, не мог немца убрать. Не миновать чистки! И потом... что потом? потом утвердить настоящую власть, прямую и единственную и короткую... что там суды, разная проволочка, все это пустяки, и думаю, эти разноголосия тоже все пустяки, один разговор и проволочка, а власть тут должна быть решительная, скорая.
– Какая же власть?
– Административная власть! – Чиновники, помещики не понимают, что делают, не время теперь спорить, нужно понимать момент общий и подчиняться ему. Глупые, не понимают, что все ихнее к ним вернется, перейдет время, и опять будет власть у них, народ же не может властью распоряжаться.
Идея правительства общественного доверия в скорое время сделается всенародной идеей: мужики это поймут, как приближение народа к царю. Вопрос лишь в том, успеют ли это сделать до всеобщей разрухи.
«Рассказы о природе» надо написать, исходя из этого. Дупель должен рассказать нам о кочковатых лугах, коростель о речных поймах с высокими осоками: как он шагает мышью; время года, дня, близость или отдаленность от людей. (Купить Брема, Мензбира, Аксакова).
Министерство общественного доверия, или ответственное министерство в простом народе теперь называются просто «Ответственность». Все разговоры о причинах наших неудач и о будущем нашем заключаются: «одно слово, нужна Ответственность».
Понятие, выработанное парламентской историей и произнесенное теперь – ответственность,– у нас из недр простого народа вызвало широкий отклик совести.
Я спрашиваю разных крестьян, с которыми мне приходится встречаться, как они понимают эту ответственность: кто должен отвечать и перед кем?
Ясно, перед кем, перед народом, но кто отвечает, на это получается, смотря по кругозору судящего, разный ответ: то хищники-купцы, то люди, взявшие в свои руки власть, то прямо называется какое-нибудь по имени лицо, больше всех виноватое, и в заключение рекомендуется ему прямо отрубить голову.
Это страшный суд начинается. Народная душа теперь, как лесная низина, наполняется водой и всё отражая...
встал и пошел на ногах вперед, все вперед.
Жили-были два брата, один брат трудился, другой достигал звания.
«Это у нас только это, а везде, на всем свете то же бывает.
Радость о своем – это чувство земли, а радость, что везде так,– это чувство океана.
Знакомое, обыкновенное местечко в лесу каким покажется, если, блуждая, придешь к нему и его узнаешь. Это значит, что привычка разбита и удалось посмотреть на местечко с другой, неведомой стороны. Так мы, живя, изживаем себя, а кажется, будто виновата обстановка. Вовремя надо уметь покидать старое, любя старое, вечно бросать его и переходить к новому.
Начало чего-то. Всякий из нас, кто пережил события 1905 года и переживает войну, относится к своей прежней жизни, за рубежом 1905 года, как старый дедушка, и только оттого, что внуков нет, внуки – сами дедушки, не рассказывается эпическая повесть о тех давнопрошедших временах.
– материалисты по миросозерцанию и лично – идеалисты. Люди прошлого – идеалисты и лично – материалисты.
Сентябрь для сентября очень сохранился и будто август выглядит, но летят, уже непрерывно летят, перелетывают листья березы.
Осеннее небо, усеянное звездами, такой вечный покой, и особенно здесь, в деревне, где каждый день раньше и раньше засыпает деревня.
Поля пустеют, по мере этого короче дни и раньше спать ложатся в деревне, зато ярче звезды на небе. Выйдешь на крылечко – такой покой! и вдруг падучая звезда, обрезано все небо на два полунеба, метеор, мчащийся во вселенной, коснулся нашей атмосферы и открыл нам, каким сумасшедшим движением дается этот деревенский покой.
Моя старинная мечта заняться как-то особенно, по-своему, географией, вообще природоведением, одухотворить эти науки, насильно втиснутые в законы одной причинности.
– Что же это такое, правду сказали, а ее распустили; не надо правды!
Вот когда наконец подступил «внутренний немец» к нашему внутреннему фронту. Теперь уже ясно каждому видно, что их византийские одежды, только одежды, показывают немецкую нашу внутреннюю душу. Возмущение, впрочем, происходит от сохранившейся надежды на покой, что, мол, все как-нибудь обойдется так, постепенно. Как только эта надежда разбивается до конца, это, хотя и не видно отсюда горизонта, дело будущего становится виднее.
Беженцы, проникающие во все поры жизни нашего города, мне представляются ветвистыми кореньями какого-то растения.
Целые поколения нашей интеллигенции воспитались на народе, мужике не требовательном, а несчастном, смиренном рабе Божием:
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя
Так чувствует себя у нас всякий, нисходя до помощи к народному страданию. А вот являются беженцы и заявляют свои права, совсем не похожие на наше смирение. Не хотят работать (1 нрзб.). Недавно я выслушивал на вокзале рассуждения нашего предводителя дворянства: он мне доказывал необходимость установления твердой власти по следующим причинам: поток беженцев никак остановить нельзя, а направить его можно, только их обезличивая... Как раз в это время подходит какой-то беженец, довольно прилично одетый, и заявляет:
– Разрешите мне остановиться в Брянске.
– Ваше назначение...
– Пенза... а там никого нет, а в Брянске мой брат. Предводитель дворянства смешался и сказал: – Вы должны подчиниться обществу, если все так будут...
– Но ведь тут мой брат, отправлять меня в Пензу, да это даже нерационально...
– Рационально,– сказал предводитель дворянства.
Петроград и Петербург
– А у вас нет ли черного?
– Черный есть, мы вам дадим. Не нужно ли сахару?
– Фунтик ссудите...
На улице перед чайным магазином исключительная очередь, как бывало, перед праздником в казенках. Приезжий из провинции купец так и подумал было, что казенку открыли, и, осклабясь, осведомился. Разговоры о том, куда уезжать, когда уезжать, слухи о голоде. Вечером приходит прислуга, рассказывает, аэроплан бросил бомбу, попала бомба в баню и побила 400 ратников 2-го разряда. Глупости, а посматривают (1 нрзб.) и прислушиваются. Вместо прежних стройных войск на улицах (7 нрзб.) только ратники 2-го разряда, какие-то мальчишки и что-то орут.
– Это что! – разговариваем мы с Сергеем Петровичем,– а вот когда настанет такое время, что вы пойдете вон то бревно на Неве ловить, а я пилу искать, и где-то в другом месте новые люди будут закладывать новый город для новой жизни...
Не хватает разменной монеты, очень похоже на Львов, и корреспонденции писать некуда, разве только в старый Петербург из Петрограда покойникам, что за это короткое время осыпались, как желтая листва после осеннего мороза: «Милые покойники, мы, поколение, следующее за вами, в глубине души вашим покоем живем, наши надежды на мир, на победу, на хорошее правительство – надежды людей, мечтающих о покое. А не нужно этого, пусть уж больше и больше разрушается до последнего часа, когда молодежь будет строить новый град...»
Беженцы. «Куда же их девать? ведь они тоже наши». Приехал дьякон, семью потерял, приехала школа, а половина учеников потерялась...
Беженцы наводят на такие мысли... но обратные тем, фронтовым: там ощущение врага создает какую-то дымовую завесу на трудящийся народ, здесь создается завеса на фронт враждующих народов, и ясно до очевидности, что их интересы противоположны государственным. Возле беженцев – социальное дело, на фронте – государственное. Чем больше этих бегущих мирных людей, чем дальше в глубь война, тем ближе мир.
Мне хотелось подарить знакомым маленькую пальму, захожу в большой цветочный магазин, теперь почти пустой (цветы получали из Бельгии),– всего две пальмы, одна большая в 60 рублей, другая маленькая, в четыре рубля. Я ворчу, а хозяин говорит: теперь время такое, что сахар дарят, а вы покупаете пальму. Я послушал совета и в следующую мою поездку в Петербург привез из деревни голову сахара, и был настоящий фурор у знакомых: – целую голову, да где же я достал ее, вот чудо-то!
Опять Распутин! Все говорят, будто он Думу распустил. Государь уже решил было поручить Кривошеину организовать из общественных деятелей министерство, как вдруг переменил решение и назначил Горемыкина. Это будто бы Распутин отговорил. Опасаются, что он теперь в ставке и не подкуплен ли немцами, не сговорит ли царя к сепаратному миру. Вспомнишь только, что слышал за одну неделю здесь – и ужаснешься жизни петербургского человека: в неделю на месяц постареешь...
Встречаемся с Разумником, не видели всего неделю друг друга, и сколько есть о чем поговорить, сколько воды утекло за эту неделю, будто часовая пружина сорвалась и с безумной скоростью затикали часы. Не будь привычки хвататься за старое – как бы мог жить теперь человек!
Будто с Перемышля начал по ночам вертеть столики, а днем кормить голубей... обрадовался, говорят, что освободили. Так ли? А ведь это у народа Иван-Царевич!
Спокойствие.
Гринев у Пугачева.
Горький выслушивает доклады своих «енералов» о Милюкове и фыркает: «Человечишки!» Потом о Милюкове: «Глупый человечишко!» Сидит, выслушивает, и вот-вот выговорит: «Гг-енералы!» Вокруг него старинное оружие, вывезенное из Италии, картины, книги, им накупленные, мебель, совсем будто Пугачев во дворце,– а тут же и такое почтение, такое благоговение ко всему этому «европеизму», как он называет.
И во всем этом, со стороны глядя, какой-то смешной, наивный Пугачевский тон, а пойдешь с этим же Горьким грибы собирать, как он идет, большой, задумчивый, посмотрит на дорогу, засыпанную хвоями, и скажет, опираясь на свое чисто нижегородское «о». «Вот когда хвои эти обледенеют и ветер, так позванивают... чудесно!»
И когда расскажет свою жизнь, как он бродил по схимникам, как стрелялся, как с одним лавочником задумал культуру в деревне насадить и как претерпел в этом и многое, многое свое русское – как естественно выходит из всего этого его преклонение перед «европеизмом». Излагаю нить разговора нашего:
т. е. китайщина, восток, где жизнь не ценится (примеры необъяснимого: гвоздь в затылок убитого и многое такое знакомое нам «не для чего», «круг», «загадочность», «без выхода», «непонятное», «достоевщина»). Выход из необъяснимого – Италия! (у Рязановского: – Эллада), вообще признание ценности жизни.
Не богоборство, а просто покончил с Богом: как и Легкобытов: пуп отрезали человечеству от Бога.
Старец из ямы спросил Максима, как шел и проч., а потом начал спрашивать о брате своем и так сказал: это вот брат его в эту яму посадил. Что это за яма? – несчастие, и Бог, и злоба к человеку – вот откуда необъяснимое, выход из которого – к человечеству (в радость, в жизнь, в Европу).
– Прометеева борьба кончается Христом.
Пугачев отвечает:
– Да, это признает немецкая философия: ничего, остроумные люди, ничего...
Горький начинает примеры приводить из своей жизни, доказывая, что он не в борьбе, а просто «покончил». Я не могу ничего возразить, потому что то «немецкая теория», а это жизнь, это факт, и к этому новому факту (жизнь состоит в новизне фактов) надо прибавить новый действительный, а не мертвый факт. Почему этим живым людям и ненавистны Мережковские: эти живут, а те строят теории, эти рождают жизнь, те певчие, воспевают ее, эти всегда стоят как бы у конца и мучительно дожидаются продолжения, у тех во всякое время и на все, как брызги, слетает ответ.
– Не умеют сказать: «Не знаю!» – вот главное обвинение Горького Мережковскому.
Такие люди, как Горький, открывают давно открытое, давно сказанное, они думают, что открывают, но они только находят что-то уже сотворенное и находку свою действительно открывают толпе.
У Горького Лука, вероятно, представляет из себя проповедника Христа-утешителя. В нем Горький изображает свое собственное сомнение в такой личности: чем он силен? обманом.
Мне Горький говорил: – Схимник говорит общими словами, обыкновенные вещи говорит, какой-нибудь купец уйдет от него, вспоминает, что он сказал, и видит обыкновенное, что и он не глупее, а вот почему-то он может, а мы не можем, почему?
Камень-правда. Среди поля камень лежит большой, как стол, и нет от этого камня пользы никому, и все на камень этот смотрят и не знают, как взять его, куда деть, пьяный идет, натыкается и ругается, трезвый отвертывается и обходит, всем надоел камень, и никто взять его не может – так вот и правда эта.
всем разрушение городов, земель, бегство сотен тысяч людей, потерявших кров, удушливые газы, бронированные автомобили и мечущие бомбы крылатые моторы,– это все ново. Мы переживали жизнь в глубину, теперь переживаем в ширину.
В деревне. Сахар. Отсутствие сахара создает настоящую революцию: как радостно переносило население запрещение водки и как тягостно это отсутствие сахара. Как понятие немца-врага расширялось и, расширяясь, дошло до понятия внутреннего немца, как и формула «Всё для армии» потеряла прежнее значение, когда армия стала создаваться из ратников 2-го разряда – людей, никогда не бывавших в строю.
25 Сентября. День раздела. В воскресенье 20-го приехал в Хрущево.
Автобиографическое. С некоторого времени я почувствовал, будто за мною следит кто-то, и ни одно движение мое не пропадает бесследно, ни одно движение, ни один человек не пропадает и влечет за собой иногда громадные последствия, так.... мечта жизни...
У Толстого главное хорошее в творчестве – способность лепить людей из чего-то живого, читая, вы постоянно чувствуете под собою безликую стихию (как это называют) или, что ли, подпочву, из которой по воле творца легко и свободно возникают, проходят, исчезая куда-то, лица людей.
Всё недаром!
Какая масса людей проходит даром, как тени, и кажется, все это ненастоящие, неинтересные люди, между тем в действительности все они настоящие, все интересные: стоит только попасть с любым из них на одну тропинку, как откроется неизбежно их природа в ужасающей силе, и тогда понимаешь действительность, равно как, глядя на мелькнувшую падучую звезду, догадываешься о действительной мчащейся природе неба, а не спокойной, как кажется.
Антихрист. У мужика под Николой висит Вильгельм – антихрист, и мужик говорит: «Если его все под Николу повесят, то сила в нем пропадет».
.– Третий день не ел! Не врут – для вранья тоже нужен досуг. Рвет в окно. В урыльнике варят картошку. Тут варят, а там гадят. Причина потерь родных: пошли за дровами, а поезд ушел. Не будь своего, так все бы мертвые приехали.