Тут же в поезде умирают и каждый день рождаются. Духовная помощь. Крестник. Случайная встреча матери с сыном. Костры к вечеру разгораются, холоднее, говор, как в зимних ульях. Человек с трубочкой: ему все равно – куда-то ведут, куда? Вся масса не знает, куда, зачем, что. Тут, по мнению Бехтеева, нужна власть, которая и должна определить все, нужно обезличить массу. Подходит человек, имеющий направление в Борисоглебск, а ему нужно в Царицын – там у него родственники, нет, пусть едет в Борисоглебск.
Город богатый возле – прошлый год, когда прибывали раненые, и нынешний, когда явились беженцы. По всем признакам видна готовность населения жертвовать (приносят хлеб, подносят баранки), нужна только организация власти.
Движение такое, что сделать ничего нельзя, но возможно только непосредственно хвататься за нужду: кусочек сахару, поданный ребенку, и кусочек власти.
Сестры жизни обходят вагон: сколько детей? восемь! восемь кусков, щепотка чаю. Достали молока...
Пользуются воинским питательным пунктом, а если приходит воинский поезд, то вся машина останавливается, билетики хранятся до следующего питательного пункта, при опросах: «У вас нет билетика?» –говорят: «Есть», а с тем билетиком не дают здесь пищи.
Движение Елец – Гродно – Пенза – где-нибудь забивается и направление изменяют – где искать родных?
В комитете юридической помощи населению: беженец пошел определять в приют чужого ребенка, пока определил, эшелон ушел, и, в конце концов, он остался с чужим мальчиком на руках, а своя семья неизвестно где.
С 24 августа – 24 сентября 100 тысяч беженцев, из них 10 тыс. дамы, наверно, накормили.
Болгария объявила войну Сербии. Война теперь и все, связанное с войной, до того глубоко проникло в жизнь, до того стало обыкновенно и всем знакомо, что для изображения этого нужно воображать себе читателя где-нибудь на другой планете. Мне кажется, наиболее занятным и даже фантастическим показалось бы теперь изображение жизни где-нибудь самой мирной, самой обыкновенной в прежнем довоенном роде. Вот аллея старого парка именья, где я часто раньше бывал, вот по озими пробитая крестьянами тропа, лошади на зеленях, листья замерзающего хрена, голые деревья дубов, лип и как бы весенняя нежная зелень каких-то деревьев вдалеке: зелень сирени, зелень немногих сохранившихся листьев – желтые все облетели и остались зеленые, редкая зелень от редины своей кажется нежно-весенней зеленью, а пруд, как зеркало, и пущенный по нем камешек звенит и свистит, как стаи пролетающих весенних пташек. Вот-вот грянет крепкая зима. И бродил по старинному саду, бычок, увидев меня, пошел за мной, и все шел, шел, привык ко мне, станет на секунду, скусит травы, и опять за мной, мы подошли к застывшему пруду в лесу, забавлялись звенящими камешками, и так прошел первый день нового собственника. Кричат размножившиеся утки, гремят по мерзлому телеги: мужики везут в город картошку, мужик задавлен картошкой.– Ской далече? (сколь). Гололедица. Замерзает земля, может быть, не удастся вспахать и придется сеять весной овес по пожару. Иван Михайлович о картошке: – Что делать? Из-за картошки невозможно продать рожь и овес, невозможно достать никакую подводу: задавлен мужик картошкой.
Старик Валуйский знает моего отца, деда и прадеда, а я даже отца своего не помню.
Когда водку запретили – помощь, когда сахар запретили – обдирали.
Мой вопрос: кроме общих причин расстройства движения, какие специальные причины задержки продуктов сельскохозяйственного производства на местах? Ответ: первая причина – опоздание уборки урожая вследствие дождей на целых полтора месяца, так что теперь мужики заняты, вторая причина – цены высокие на продукты, и потому мужики стараются вывозить свое. Третья причина: теперь не пьют и потому заботятся о своем. Благосостояние мужика увеличилось, во-первых, от прекращения пьянства, во-вторых, от высоких цен на хлеб, в-третьих, от казенного пайка.
Мужик стал есть: по свидетельству мучных торговцев, значительно увеличился спрос на высшие сорта муки (крупчатка, первач 1-й, первач 2-й) и сильно понизился спрос на вторые сорта (серая первая и выбойка).
Попробуйте теперь купить у мужика яйца! Попробуйте попросить его заехать куда-нибудь или что-нибудь подвезти. И потом требование чаев как должного.
Число рабочих рук уменьшилось: Ростовцев говорил, что в аренду не взяли все его имение, но на взятую часть охотно повысили цену. Узнать: при каких же обстоятельствах ест у нас мужик теперь белый хлеб, какой это мужик.
9 Октября. Понимающих литературу так же мало, как понимающих музыку, но предметом литературы часто бывает жизнь, которой все интересуются, и потому читают и судят жизнь, воображая, что они судят литературу.
12 Октября. Львов взяли...
Смерть бабушки (начало романа). По кусочку земли: да ведь из-за земли же они дерутся! Описание ее владений. Остается одна с географической картой. Изобразить невозможность для старого человека понять географическую карту. Завещание. Что-то в карте смутило ее, перепутала мысли о войне, о разделе, о сдаче в аренду... умерла. На спокойном звездном небе скатилась звезда... и стало понятно, какое огромное движение было там под этим видимым покоем тверди небесной. Осенние листья осыпались, так и старики осыпались не от вражеских пуль, а от странного невидимого (1нрзб.) грядущего нового мира.
Эпоха европейской заминки и торжество Вильгельма: крушение европейской дипломатии с выступлением Болгарии.
Никого не ругают в провинции больше кадетов, будто хуже нет ничего на свете кадета. Быть кадетом в провинции – это почти что быть евреем. Недаром и еврейский вопрос есть вообще грань между провинциальным прогрессистом и кадетом: прогрессист по еврейскому вопросу виляет, кадет признает равноправие. Конечно, разделяет и аграрный вопрос, но все-таки не так очевидно это, не так жизненно, как еврейский. И все-таки, мне кажется, не так тут дело в программе, как... в чем? Я затрудняюсь точно определить. Мне кажется, что обыватель по совести считает кадетскую программу хотя и недостижимым, но почти что святым. Когда левый выставляет свою недостижимую программу, то за то он и левый, отщепенец, человек будущего, человек не от мира сего, «передовой авангард». А кадет у нас судейский чиновник или адвокат, человек жизненный, который меряет и аршином жизненным. Скажет один о таком:
– Кадет.
В ответ ухмыльнется и повторит иронически:
– Ка-дет! Недаром икру любит.
– Что же,– спросишь,– нельзя кадету даже икрой полакомиться?
– Отчего же нельзя: покупай, и кушай на здоровье, и угощай – это ничего. А у нас уж примета верная: как адвокат начал ходить к купцам и есть икру – пропащее дело. Икру ест, а потом расписывает: мы, мол, кадеты!
Словом, у нас думают так: если хочешь делать святое дело, откажись от икры и с нею вообще от заинтересованности личной в этой жизни, будь просто святым и не мешай другим есть икру.
Зато какой бы ни был прогрессист правее кадетов, хотя бы на пол-еврейского вопроса, этот прогрессист движется: этот человек ничем, в сущности, не отличается и от самого правого, только по чему-нибудь ему так быть Удобнее. Тут главное в радостном живчике, сопутствующем во всяком жизненном предприятии. Можно и на фронте в царстве смерти делать серьезное нужное дело возле раненых и в то же время никогда не упускать из виду радостного живчика. Так работает какой-нибудь уполномоченный, одушевленно, плодотворно в высшей степени и в тяжких условиях. Вдруг он узнает, что знакомый или родной человек, земляк назначен министром. Сейчас же загорается живчик радостный, и сломя голову катит уполномоченный с фронта догонять министра и думает об одном, как бы не опоздать к губернаторскому месту.
Когда по улице с мещанскими домишками, где вечно, как в ауле, пахнет навозным дымом и жалкие люди собирают с улицы шарики конского навоза для отопления своих домиков, провозят целую телегу, нагруженную хорошими жаркими белыми березовыми дровами, то кажется – не дрова, а какую-то вкусную осетрину везут.
Откуда везут осетрину? Сколько зависти, сколько вздохов и проклятий вокруг, злодеем представляется владелец осетрины, если поддаться на минуту чувству жалости к этой городской бедноте. Откуда везут осетрину? Недавно я был в гостях у владельца небольшого имения, он пошел мне показывать свои гигантские садовые деревья, обреченные им на срубку. Несколько сотен этих великолепных деревьев занимали почти полторы десятины земли – роскошь, недоступная хозяину. Он решил их срубить и выгодно продать материал. Ильм идет на дорогие поделочные работы, клен то же самое, кроме того, было много в парке могучих прекрасных ясеней. Хозяин спрашивал меня, на что идут ясени. Я знаю, что они тоже идут на что-то очень дорогое, но на что – вспомнить не мог. К нам подошел ботаник, вступился в наш разговор о дорогих вещах столярного искусства, улыбнулся, и сказал:
– Не время теперь об искусстве разговаривать!
Мы удивились, он опять улыбнулся:
– Все пойдет на дрова, ничего нет дороже дров: двадцать копеек пуд – сырые на месте, сухие – сорок копеек, этого никакое искусство не выдержит.
Так оно и вышло: великолепный материал искусства пошел на дрова, на отопление – чего бы, казалось, демократичнее? А вот теперь по мещанской улице города везут эти дрова, и люди смотрят на них, как на недоступную осетрину.
Загляните теперь в тайники всякого сколько-нибудь состоятельного дома, сколько там белой муки, сахару, всякой крупы, всяких мелочей. Сегодня кто-то сказал: «Покупайте уксусную эссенцию»,– а завтра уж все покупают. Завтра нам скажут про вазелин – мы будем вазелин закупать фунтами. И так все естественно и даже демократично: цены растут с быстротой ужасающей, всякий лишний рубль и рабочий человек с наибольшей выгодой должен помещать на закупку продукта необходимого питания. «Я не настолько богат,– скажет всякий бедняк,– чтобы не запасаться...» Происходит соревнование передовых коней и водовозных кляч...
Ксения Николаевна:
– Саша, чего ты свою жену никому из нас не покажешь!
Саша отвечал:
– Что мне показывать ее: это у меня в домике не для выставки.
Потом сконфузился своего слишком резкого тона со старухой, подругой его покойной матери, и стал говорить с большой искренностью: – Ксения Николаевна, простите меня, что я вам так... семья моя, правда, сложилась случайно. Было мне очень неладно: борьба такая душевная между животным и духовным, хотелось брака святого с женщиной единственной, вечного брака, соединиться с миром, и в то же время... мне был один путь – в монахи, потому что я воображал женщину, ее не было на земле и та, за которую я принимал ее, пугалась моего высокого идеала, отказывалась. Мне хотелось уйти куда-то от людей в мир, наполненный цветами и птичьим пением, но как это сделать, я не знал, я ходил по лесам, по полям, встречал удивительные, никогда не виданные цветы, слышал чудесных птиц, все изумлялся, но не знал, как мне заключить с ними вечный союз. Однажды, в таком состоянии духа я встретил женщину молодую с красивыми глазами, грустными. Я узнал от нее, что мужа она бросила – муж ее негодяй, ребенок остался у ее матери, а она уехала, стирает белье, жнет на полях и так кормится. Мне она очень понравилась, через несколько дней мы были с ней близки, и я с изумлением спрашивал себя: откуда у меня взялось такое мнение, что это (жизнь с женщиной) вне того единственного неземного брака отвратительна и невозможна.
Очередная задача: выдумать какую-нибудь форму для газетных очерков и систематизировать наблюдения.
Люди реакции у нас в провинции, вернее, громадное большинство их, держатся не принципов, а того, что в
С. 203. Ксения Николаевна, простите меня...– дальняя родственница Пришвина. Запись носит автобиографический характер. настоящее время является прочным: если прочно будет социалистическое, то они признают и социализм.
Алексей Федорович Шереметев (предводитель дворянства в Ливнах), шестидесятник, монархист, выводит идею царя из: 1) народу нужно дать, что он хочет сам, 2) Россия завоевана правительством.
Сны. Будто бы я где-то в своем новом доме, показываю гостям фотографии, а на террасе через несколько комнат под сенью старых лип сидит мать моя и возле нее мои дети. Я пошел туда, она встала, высокая, вся в черном, сильная, медно-загорелая, я смотрю на нее и плачу, плачу...
Приближается год со дня смерти.
Фронт и тыл соединяются: народ хочет разными путями немца разбить.
Ошибка Шереметева: народ в своем развитии неизбежно должен пройти то же самое, что прошел интеллигент.
Война. В Толстовской эпопее войны не изображена обратная сторона, изнанка войны – то, что снабжает армию, связывает армию с тылом, в чем, как черви, заводятся подрядчики всякие, живущие от войны к войне, надеждой на новую войну: такая война бывает раз в столетие, как тут не нажиться!
18 Октября. Будучи целый год вдали от столицы, я спрашивал часто себя: что делает в это время Мережковский? На него у меня была в душе надежда, потому что его я люблю как человека и уважаю как большого писателя и даже учителя.
И что бы враги ни говорили о религиозно-философских собраниях, а историк отметит это искание Бога перед мировой катастрофой, как все равно простонародный летописец не упустит сказать о горевших лесах в июле 14 года и о померкнувшем от дыма солнце.
Жалкое искусство нашего времени, краденое... и пр.
26 Октября. В кружке Мережковского было отношение к старой религии милостивое и даже любовное, а что он как будто бы вынимал из ножен меч, то это было неверное, ненастоящее. Старая религия, отчасти как источник для искусства, отчасти как материал для романов с перспективами глубочайших открытий, глубочайших соприкосновений с народной душой. А в русском передовом обществе отношение к религии действительно отрицательное, потому что в действительности русского человека отделяет от религии ложь ее представителей.
При чтении фельетона 3. Гиппиус «Без аминя».
Анекдот – это «аминь», произнесенный не духовной личностью, а обществом, это общественный аминь.
При чтении Гюйо. Я думаю, что при исследовании религий напрасны изыскания у первобытных народов, о которых нам, вероятно, по существу мало известно. Нынешние примитивные люди из народа, если взять их в массе, как они едут на своих телегах на ярмарку, как на ярмарке торгуются, дерутся, потом едут ко всенощной и там крестятся – почти совпадают с определением первобытных языческих народов. Но если душою соприкоснуться с отдельными личностями из масс, душою, т. е. смотреть на подобное своему собственному пережитому, то в первобытной душе увидишь всю полноту переживания сложнейшей души. И если бы мы могли постигать душу птиц, четвероногих, то и там бы нашли то же самое. С поверхности все однообразно и в природе, в глубину разнообразно и все есть, что есть в нашей душе. В природе есть все, и наше человеческое дело есть только дело сознания (сознательной личности). Дело человека высказать то, что молчаливо переживается миром. От этого высказывания, впрочем, изменяется и самый мир.
Отзвуки войны. На этой войне лежит печать промышленности: православная Россия споткнулась на фабричном пороге – не хватило снарядов, не хватило средств удовлетворения необходимой потребности в обществе при огромных богатствах.
руки. Рабочие руки дороже, потому что дороже средства удовлетворения необходимых потребностей. И получается заколдованный круг: спекуляция одного лица, которое держит в руках весь наш уезд, его деморализующее влияние на все наши общественные начинания. Сила этого лица, однако, заключается в связи с некиим непременным членом, который правит всей губернией, сила же этого непременного члена заключается в слабости губернатора Слабость же губернатора происходит не от его личности слабой, а оттого, что природа нашей власти такова, что материальная часть ее поручается специальному лицу. Таким образом, получается связь земельно-чиновничьей аристократии с промышленной через это специальное лицо с общей целью обирания обывателя, который вопит об ответственности.
Нужно исследовать, как через это все-таки пробивается общественность.
Как изучить историю третьего сословия? Изучить елецкие купеческие роды...
Удел русского интеллигента: за Китайской стеною религии, отделяющей народ от общения с ним, питаться крошками, падающими со стола европейской учености и безверия.
Беседа с председателем Биржевого общества.
Христос и торгующие. Меня всегда удивляло в Евангелии, как это Христос без предупреждения прямо бичом выгнал торгующих из храма: люди торговали голубями по обычаю, это было обыкновенно, привыкли к этому – и вдруг их прямо бичом... Раньше я это не понимал, но теперь, во время войны, мне стало ясно: для торгующих единственная мера – бич, всякие предупреждения тут бесполезны.
Порочный круг: почему дороги продукты первой необходимости? Ответ: потому что дорог рабочий труд. Спрашиваете рабочих: почему дорог рабочий труд? Они отвечают: потому что дороги средства первой необходимости. Земля стоит на китах, киты лежат на воде, а вода на земле.
Город не может получить дрова, потому что евреи скупили все дрова и берут за них по 30 к. за пуд. Спрашиваем евреев, почему так дорого. Отвечают: потому что себе стоило дорого.
Схема: виновато не купечество, как можно ставить козла в чужой огород: виноват тот, кто пускает козла в чужой огород. Факт: некто пускает козла, некто виноват в козлином попустительстве. Мы знаем, кто виноват: некое лицо из губернского присутствия, правящее всей губернией. Во всякой власти есть часть духовная и материальная: материальная часть отдается секретарю, духовная –представителю власти, без разделения невозможно, и весь вопрос, насколько сильна та духовная часть власти, чтобы подчинить себе материальную. Власть может быть исполнена самых лучших намерений, но беспомощна, потому что не может справиться с материальной своей частью. Я видел на войне исполненного благороднейших стремлений и получившего деньги для закупки разных хозяйственных материалов. Не будучи знаком с этими материалами, со списком закупок их, он поручает это вторым лицам, и те становятся хозяевами положения. Когда разбираешь все эти случаи, то, в общем, приходишь к заключению, что горе не в злом человеке, а в слабом, имеющем претензии на власть.
Как известно, в Толстовской эпопее войны почти вовсе не изображена материальная сторона войны, то, что снабжает армию питанием.
В этой войне до очевидности совершается одна и та же сущность: в чем фронт и тыл объединяются? Там, на фронте, враг стоит лицом, а тут, в тылу, он стоит задом, тут он отдыхает и кушает, спит, наживается. Фронт – это очень узенькая линия, и там только момент, один момент после долгого времени ожидания, момент, когда враги становятся лицом к лицу. Но все другое время, на всем пространстве от этой узенькой полосы враг отдыхает, ест...
Редкий момент, когда враг становится лицом к лицу и можно бывает заглянуть в лицо врага, и этот момент ожидания с жутким нетерпением на узенькой линии, называемой фронтом; во все другое время враг – существо ласковое и даже ходит ко всенощной.
Нынче, пожалуй, не так страшно заглянуть врагу в глаза на боевой линии, как жить изо дня в день возле его грязного и вонючего тела.
Недаром же рисуют образ врага по образу Георгия Победоносца. Голова у врага рода человеческого изображается маленькой, но интересной: пышет пламя, горят глаза, эта маленькая голова посажена на огромное тело вьющееся. Духовная сторона зла изображена маленькой, а материальная – необычайно огромной.
Счастлив (1 нрзб.), счастлив тот, кому суждено вонзить копье в огнедышащую пасть, и горе тому несчастному, кто обречен пребывать изо дня в день возле его огромного вонючего вьющегося и грязного тела.
Крестьянин, который открывает лавочку в деревне, потом переходит в город, делается купцом, происхождение богатств этого крестьянина всегда приписывается начальнику зла: он или обыграл или убил. Народниками-писателями написано множество повестей на эту тему. Нам понятно теперь происхождение этой легенды, личная инициатива, личное творчество в народе рассматривается как общее благо, а торгующие тем виноваты, что обратили его в личную собственность. Потом скупость как сознание своей личной неспособности, потом расширение свободы, которая приводит к общей свободе. Мы находимся в периоде индивидуализма и скупости. На это закрывать глаза нечего. Потом: с развитием общественного опыта индивидуализм как естественная сила, как сила природы так или иначе используется обществом. У нас она используется администрацией, разлагающей (1 нрзб.) стремление общественности.
Колотушка! опять колотушка! Помню, где-то на заре своей жизни при встрече с кем-то усталым рассказывал о своем детстве, что слышал на улицах родного города колотушку, как это было, казалось мне, давно, будто тысяча лет прошло с тех пор. И вот теперь опять колотушка та самая, мне кажется, я через тысячу лет возвратился в родной город, и в нем все по-старому. При звуке колотушки выхожу на улицу, залитую лунным светом, сторож таинственный, как Медведка, журчащая где-то в глубине ночи у тенистого пруда, проходит по пустынной улице. Я натыкаюсь на камень и вспоминаю, что тысячу лет тому назад я натыкался на этот же самый камень и, удерживая равновесие, отскакивал вот к этому самому чугунному столбику. И тут где-то Коля Криворотов жил...
За столиком корреспондента. Ровно к восьми вечера я прихожу в городскую Думу и занимаю место у столика корреспондентов; в зале одни только портреты купцов, старых деятелей города, и ни одного живого человека. Сторож мне разъясняет, что собираются у них постепенно, часам так к десяти, и бывает, числа не хватит – и все разойдутся к одиннадцати, и отложат заседание.
Портреты старых деятелей мне хорошо знакомы, но теперь, во время войны, они в моем воображении как-то странно преображаются. Время такое, что не увидишь приятеля, с которым привык делиться новостями, три дня, и кажется – три года прошли. И так уже привык к такому быстрому темпу времени с перебоями, что, когда смотришь на этих людей, кажется, через тысячу лет возвратился опять на старое место. Старые купцы, мне кажется, теперь держат узду времен, сидят и держат ее и насмехаются надо мной, их потомком, которому долго казалось, что он вырвался из этой узды в мировое пространство.
родне. Усмехаясь, смотрят на меня отцы города, молчат и твердо держат узду времени. Один гласный, вылитый портрет своего висящего на стене отца, входит в залу, подсаживается ко мне.
– Сколько лет, сколько зим! Какими судьбами? Надолго?
– Совсем.
Изумленный, смотрит на меня, как будто я сюда из вечного пространства, метеор свалился сюда, встал на ноги и заговорил.
– Что же вы тут делать будете?
– Пересмотрю, как жили отцы и деды.
– Жили, жили,– гласный озирается на портреты,– те жили правильно, совестливо жили, а нынче война, отечество в опасности и... жулик на жулике. Были и войны в прежнее время, были и богатей, и наживали на (1 нрзб.) что вот в то время (1 нрзб.), а иначе...
Он рассказывал мне об одном, как он нажил на войне (случай какой-нибудь описать возмутительный), ругался ужасно, долго и вдруг говорит:
– Извините меня, ах, батюшка, я и не подумал.
– В чем дело?
– Да ведь он же, батюшка, вам родня...
– Родня?
– А как же: Михаил Петрович, извольте видеть...– он показал на старый портрет,– был вам прадедушка, а бабушка ваша... родня, как же не родня. И продолжал дальше в каком-то восторге: – Можно сказать, даже ближайшая родня. И как же вы так этого не знаете, ближайшая родня. Только вы меня извините, ах, уж пожалуйства, не взыщите...
Гласные собираются медленно, в десять часов не хватает двух голосов для кворума, а их требуют, говорят до телефону, посылают сторожа, за зеленым столом теперь (1 нрзб.) живые портреты. Слух о моем возвращении... Меня окружили, за моим корреспондентским столиком собирается вся дума.
– Какая ваша цель?
– Цель моя: найти Минина.
Елец. Окраинный город московского государства. За Сосной начиналась татарщина. Батый доходил до Сосны и повернул. К этому: легенда о Божьей матери на Аргамаче.
30 Октября. В дневнике Толстого молитвы его похожи на «записи», а записи ничуть не похожи на молитвы: какие-то письменные молитвы. Если уж записывать свои молитвы, то надо записывать, как стихи, чтобы их могли повторять другие, и от этого не было бы смешно, как неминуемо будет смешно, если другой человек будет молиться по толстовским записям.
Да, слабость духовная или физическая есть источник нашего презрения и брезгливости, пошлости жизни среднего человека. Сильный мимо идет.
1 Ноября. Прошлый год в эту ночь, в такую же ужасную позднеосеннюю погоду умерла мама. С тех пор мы успели разделить ее имущество благополучно, согласно ее воле. Я водворился в родной город, поселился в той самой квартире в Ельце, где жил во время своего ученья, куда пришел однажды выгнанный из гимназии.
. 1-го ноября поехал на поминки в Хрущево, возвратился 6-го в пятницу.
В церкви. Плохо выметено, у священника, псаломщика и певчих изо рта валит пар, как дым кадильный. Из алтаря слышится восклицание: «Союзникам нашим!» (1 нрзб) такое восклицание: война! Молится священник и о славном воинстве, видно, как в народе слова его находят ответ: при этих словах крестятся, становятся на колени. И кажется на мгновение, что где-то здесь присутствует, закрытая теперь и для самого народа, душа его, воля народная.
Образованные и невежественные, старые и молодые – все говорят теперь, будто климат меняется: в ноябре у нас раньше всегда была зима, теперь только осень, глубоко входящая в зиму осень, промозглая, в туманах. Бушует ветер, каждый день меняя направление, то подсушит, кажется, вот-вот начнется благодатный мороз, то опять все расклеится. Рано зажигается лампа, и долгим вечером при шуме деревьев кажется нам, что где-то там, в природе, за наше человеческое борьба совершается. Такая ужасная, такая мучительная, темная борьба. Минутами будто стихает, будто мелькнет на темном небе звездочка, и кажется тогда, что уж если теперь явилась звездочка, то как же радостно будет жить мне, когда настанет весна. Передохнули минутку – и опять новый порыв вновь отдает всю душу на темное терзание.
Особую породу людей, которые созданы для власти – путем ли хитрости, таланта, мошенничества, разума, все равно,– таких людей называют умными. А кто не может властвовать, тех называют глупыми. В сказках дурачок, в конце концов, получает власть царя – это показывает не уважение к власти, а скорее намечает путь пересоздания ее. С каким наслаждением сдают мужики власть какому-нибудь бессменному старшине, как довольны, что нашелся такой человек власти. И так было исстари. А теперь требуется от этого народа, чтобы он в каждом отдельном своем человеке почувствовал стремление к власти (организации). В народе нет этого стремления: оно заключено у нас в сословные рамки бюрократии. Живешь среди русского народа, и так бывает иногда курьезно прочесть: «Счастье улыбнулось г. Треневу». Человек, никогда в жизни своей не занимавшийся путями сообщения, и вдруг получил власть министра путей сообщения.
Состояние души по обывателю (по Дееву). То воодушевление перед разгоном Думы принимает за начало новой революции. Думает про мужика, что в массе он к революции не способен (бессменный староста удовлетворяет вполне: «Нашелся такой человек!»). И потому он победу возлагает на старосту, зато уж когда победим, тогда начнем новую жизнь, вот какая жизнь начнется. Неузнаваемым становится маклер, биржевой маклер мечтает, пламенеет, в нем живет тот же самый дух, который одушевляет солдата на фронте. И кажется тогда, что фронт и тыл соединяются: и на фронте, если посмотреть глазами трезвыми, грязь и нескладица, несправедливость, чудовищное попрание прав человека и наперекор этому мечта солдата – что-то великое он совершает, что – это будет большое потом.
Когда-то в начале войны казалось мне, что победа наша над врагом будет в то же время победой над самим собой, что мы организуемся. А вот уже прошло 15 месяцев войны, и Россия вся такая же: мечтает и утопает в грязи.
Приходит в голову, что война может и не окончиться в ближайшие годы, что она станет делом привычным. Уже и теперь, после 15 месяцев, заметно привыкание к ней, заметно по обывателю: притупился и стал воровать. Психологически ничего нового и нет: обыватель всегда жил на неизвестное.
Интересно бы собрать различные объяснения войны: из-за чего война? Война за империю, война промышленности? и т. д. Нам, в силу нашего общественного положения удаленным от познания этих причин, война должна казаться войною добра и зла. Вообще обыватели должны бы выставить с своей стороны какую-нибудь психологическую причину войны и представить нам так, что в мировом котле варится какое-то вечное, но утерянное людьми начало.
10 Ноября. Жизнь, заключенная между той и другой. Почему же не третья? Кажется, если третья, то и конец: тогда лучше взять ружье и застрелиться – почему застрелиться и не устроиться удобно? Кажется, если уйти от одной, то исчезнет и другая. Они входят одна в другую, словно это одно существо. Я потому выбрал другую, потому и вся эта странная лесная, кочевая, земледельческая жизнь, что существует та.
8 Декабря. Не понимаю, какая это может быть новая счастливая жизнь после войны, если после нее освободится на волю такое огромное количество зла. Зло – это рассыпанные звенья оборванной цепи творчества. А сколько во время войны рассыпалось творческих жизней!
Родина. Что скажет о ней дитя ее, что откроет – не откроет чужой, прохожий человек. И то, что увидит чужой, не знает рожденный на ней.
В Августовских лесах
(поездка на войну в 1915 г., 15 февраля– 15 марта)
Августовские леса – место ссылки в старой Польше. Генерал грибы собирал. Суеверное население. Белокурый белорус. Петербургские леса кажутся кустиками.
Волки пришли из Сибири так же, как птицы улетели: волков нет в России. Как чуют – да, как чуют волки? один к другому, значит, и чувствуют.
Волки и голодные люди, люди отстанут – волки следят, и пленные идут в надежде, что солдаты русские покормят, идут, как собаки, переменившие хозяина.
Живые картины: полки, идущие ночью по шоссе краем лесов, и полки после сражения, бегущие по тому же шоссе: «разбитого полка» священник пешком, вдруг пешком.– Немец виден! – Какой, пленный? – Нет, весь! – Ах, дурень ты дурень!
Сидим у окна, а все время видно краешком глаза – бегут войска по шоссе, и долго это было: ходили смотреть аэропланы, вернулись – бегут, отправили транспорт, вернулись – бегут. И никто их не остановит и некому останавливать.
Разбитый полк собрался. «Соберутся»,– сказал капитан. А мы думали, вовсе пропали.
Артиллерист 73 дивизии. Бежит трубач:
– Ваше благородие, слезайте с лошади, убьют! Вдруг из леса руки хватают – немцы!
– А что же вы шашкой?
– Шашка где-то на жопе.
– Ну, револьвер.
– А револьверишка плохенький где-то на животике висит, ну, что это... Отвели лошадь к дереву, хватили залпом, как охнет лошадь, я что есть духу скакал, скакал и – в трясину. Вытаскиваю, вытаскиваю лошадь – вытащил. Слышу, собачка лает, я туда – деревня!
– Как же вы не подумали, что немцы?
– А не подумал, измаялся, весь измученный, все равно пропадать. Приезжаю, стучусь, и выходит старуха. «Немцы?» – спрашиваю. «Спят»,– говорит. Только сказала, выходит наш драгун. А старуха, видно, уж до того дошла, что и не разбирает, кто у нее, немцы или русские.
Вижу уголья, костер и человек возле лежит, пхнул его ногой: «Чего ты спишь, вставай!» Посмотрел, а у него и нос-то отъеден.
В этот раз не напрасно выли женщины, провожая своих на войну: поредел народушка, вот как поредело, бывало, идет лесной обоз молодец к молодцу, а ныне идут всё бабы да старики.
Солдат отлынивает: для одного раненого немца подводу взял и привез в Сейны. Немец с голубыми глазами.
– Откуда?
– С Рейна,– что-то про невесту сказал.
Когда раненых убрали и даже трясучего солдата, хотелось и немца взять: один остался, и жалко его стало, взял бы (сестра Мара).
Пять раненых отправили пешком с двумя собачками (собачки прижились к роте, и когда ранен был унтер, пошли за ним). Собаки в Августовском лесу.
Аэропланы в Сапоцкине: кругами, и вдруг выстрелы, стреляло неизвестно откуда, с земли, раненые, дождем, вихрем.
– гусар о немцах: славяне мягкие, а там система.
Гусар против казаков. Сапер. Осколки из шинелей, как блохи, солдатами (1 нрзб.).
А в окне всё бежали и бежали беспрерывной лавиной. Прилетела и разорвалась шрапнель: откуда она, чья она, стреляли по аэроплану. И тут вышел капитан 73 дивизии и стал рассказывать, как его немцы схватили и пр.
Горка с вышкой, или Пун-гора – там пыль да дым, «чемоданы» и шрапнель.
Пленные мальчишки голодные и всё прут и прут, чуть сейчас– «Brot», кричат.
В Гибах в избе штаб дивизии, на диване соломой подослано, сидит начальник дивизии и соломинкой чай размешивает.
Горка с вышкой: нахалы! все шесть орудий на солнце поблескивают, и офицер с биноклем ходит, машет рукой: одна – недолет, другая – перелет, третья – попало, а потом начал огонь направлять туда-сюда, туда-сюда...
Из рассказа о (1 нрзб.): верхушки сосен сбросило, а место дикое, трубач бежит: «Ваше благородие! убьют!» Место дикое в лесу, и рад бы «сразиться с врагом», да глаз нет.
Мы последние пешие идем.
Расстрел своего аэроплана: паника, в панике палили и до того озверели, что уж в двадцати шагах в ручьи упали,а всё палили.
– За Неманом охраняли переправу... мне под козырьком было, вышел на лед, иду по льду – чик! чик! чик! вокруг меня. И опять чик! чик! – (1 нрзб.).
Страх о плене: им кормить нечем, режут...
Можно ли в плен сдаваться? – нельзя, телу своему не хозяин... Страх о плене, легенда о замученных, зрелище их унижения, все это создает представление, обратное тыловому, что в плен сдаться страшнее смерти, сдаться – жизнь с защемленным сердцем. Действует еще многое: приближение неприятеля – все это вспомнить и развить.
Телеграфисты сознательнее (это они с двумя собачками, гордые своим высшим достоинством), (7 нрзб.) первыми вступают в лес и везут катушку и, вешая проволоку на сук, на столбики, все пропустят, весь шум и гам... Старший телеграфист, проводя, вернулся – он был пустой, сторожевые телеграфисты стояли у костров поодиночке. А может быть, в лесу нарочно (2 нрзб.) пропустили и сейчас будут снимать (засада).
Обоз шел грудой, и вот прошла последняя телега с граммофоном (1 нрзб.) и скрылся, кивая. Миша подумал, вот какой глупый бессознательный солдат (вспомнилась тетушка Наталия Ивановна и потустороннее, ничего этого нет: в лесу возможна такая радостная жизнь. Смерть – тупое небо... жизнь... но сознательно – я человек и вспомнил: человек – это звучит гордо. Вспомнил: мука – мукой и вспомнил: Смертию смерть поправ...).
Раненые, известно, льнут к офицеру.
«Снимаю линию» – получили приказ телеграфиста: с одной стороны входили немцы, с другой выходил телеграфист.
Капитан морской конной подрывной туземной дивизии.
В этих лесах везде есть немцы. А четыре солдатика всё не знали, что корпус погиб, и всё вели и вели сотни пленных, продолжая исполнять (1 нрзб.), за сотню верст было пройдено, и порвалась связь, а они все продолжали действовать, и телеграфист – связь.
Телеграфист стоял у костра и рассуждал: какое же право я имею трусить, мука мукой – простое рассуждение. Телеграфист в аптеке, на перевязочном пункте, пропустил все обозы.
Обозное: пробивались полками, штыками, пехота, возмущенный автомобилем капитан, граммофон кивал, у разрушенного моста все сбились.
Князь – жизнерадостность: любовь к казакам, убил семь оленей в лесу Вильгельма.
Позы на поле сражения: руки вверх (у тяжелораненых тоже), солдат с вонзенным штыком, солдат перевязывает руку, окопы в лесу немецкие – русские, немецкие – русские, выражение лица: то спокойное, то детски-обиженное.
Обращение к населению: все голуби должны быть зарезаны.
Петр Романович Мальцев – старший врач Саратовского лазарета.
В тифозном поезде ехали две сестрицы-птички (тайная цель – поступить в кавалерию), одна [брюхо?] вытягивая, говорит:
– Вперед, вперед, не знаю, что бы дала, только вперед, вперед!
Другая, тихая горлица, под ее влиянием. Немцы стреляют, и всё видим один зеленый шлем, который руку вынимал, что-то сказал, и затем еще впереди стоял лысый, противный, лысый блондин, ну, просто лысый какой-то.
Сон в резерве
– Мне снилось, что я ранен шрапнелью.
– А мне, что я в плен попался.
– А я все отступаю.
– А я будто кормила пленных.
Ведет солдат пленного немецкого офицера, сапоги у его все спускаются, ему стыдно.
– Meine Stiefel! – говорит.
__ Ну, иди,– ответил солдат.
Прямо держится, как победитель, гордо улыбается, а уж какая тут гордость: сапоги спускаются. Солдат пожалел его, дает ему папироску, а она упала, и ему стыдно ее поднимать. Солдат поднял, опять подает ему. Я хочу покормить, чтобы устранить неловкость, а чей-то голос говорит шепотом:
– Вот хотели в Петербурге позавтракать.
Евреи – люди без земли, как растения в водяной культуре, видны все их некрасивые корни, у других не видно, а тут все наружу.
Особоуполномоченный Красного Креста в Гродно кн. Куракин и уполномоченный кн. Кропоткин: один все видит худое, другой – все хорошее.
Младший врач Саратовского Лазарета Моисей Лазаревич Эпштейн.
На вокзале в Гродно все военные и один еврейчик, как черный алмаз с красной искрой, искрится, вспыхивает и все-таки помнит свое.
Только мужчины! все мужское, психологически исключено женское, и вот хорошенький солдатик делает мне честь, я отдаю, он опять – что это? Мы догоняем обоз, тот солдат опять отдает честь и еще, и еще, и улыбается.
Стратегическая глава
Наступать хорошо – все увидишь, а отступать – слишком быстро, в три дня очутились на старом месте.
10 Армия Сиверса – сменен за восточный прорыв. Вместо него – Нирдкевич, второй корпус – генерал Флуг.
– Почему вы знаете, что у нас боев не будет?
Закрытая дверь: издали сильнее и глубже можно страдать за любимое лицо человеческое.
Местные штабы: население принимает участие.
В общем, это был маленький уступ в лестнице наступления, одна сломанная ступенька, но казалось всем – такая маленькая ступенька, что о ней не знали даже в обществе. Это были просто демонстративные бои.
Немцы собрались в озерных теснинах. Их отступление было неизбежно, и казалось по видимым признакам, они бегут долго. Начальникам хотелось занять пункты удобные (город, квартира и проч.)
Уланы едут придерживать правый фланг: табачку дал, до 4-х часов решится дело их атакой.
Разведчик: рубит и не задерживается.
В офицерском вагоне говорили:
– Мне жалко их, надеются на что-то, а ведь ничего не получат.
– Как не получат? налог уменьшат.
– Ну, это что...
– Наверно, уменьшат.
– Нет, покорно вас благодарю, мира я не хочу – покорно благодарю, больше воевать я не намерен, я не намерен. Вот у меня жена умирает...
Дружинник из отряда Пуришкевича, тонкий знаток обозного, интендантского дела, коммерческого, этапного, черносотенец, и в литерную (1 нзрб.) и на все имеет ответ.
Люди
Мих. Мих. Герасимов – станция (2 нрзб.) долина – в одну точку – как будто весь свет за него цепляется.
– Славяне мягкие, а у них принцип. Споры о немцах.
Артиллерист: кабинетный человек и идея расстановки вещей...
Пехотинец: красноносый капитан Сибирского полка: мы пешки.
Разведчики: улан «не задерживается» (1 нрзб.) смерть.
Смертельно раненный офицер.
Игумен Нестор.
Генерал Бутурлин и его секретарь: распространен в действующей армии.
Еврей-секретарь.
Вестовой Герасим: похороны его.
Разведчики: полный Георгиевский кавалер и его начальник: тот получает золотую саблю, а этот видит врага.
Злой капитан в обозе.
Князь – дурное видит и князь – хорошее.
Мука мукой: восхождение на гору – как взобраться на
эту гору.
Доктор-жених.
Казаки были задержаны последними перед городским взорванным мостом и только под вечер вступили в город. Еще надеялись до темноты настигнуть (1 нзрб.) неприятеля и пощипать, но на улице их встретила целая военная баррикада из лошадиных трупов: отступая, немцы перестреляли тут всех ненадежных лошадей. Пока разбрасывали казаки лошадиный трупы, совершенно стемнело и преследование стало невозможным. А всего только в нескольких стах саженей немецкие телеграфисты выходили из города, снимали линию. С одного конца города они выступали, а с другого вступали русские телеграфисты, развешивая на (1 нрзб.) столбах проволоку.
шинелях, как и все, смуглые, загорелые, никто бы не узнал в них прежних кавалеров полустанков.
Казаки и телеграфисты перемешались в темноте, одни рыскали по темным домам трепещущих жителей в поисках фуража и ночлега, другие (2 нрзб.) постукивали молоточками, зажигали фонари на улицах, исправляли водопровод. Перед аптекой одному телеграфисту пришлось забраться на фонарный столб, (2 нрзб.) он заглянул во второй этаж и увидел там огни, и большая комната, прилично обставленная и пустая. Он подумал: «Вот бы переночевать, отдохнуть бы хоть одну ночь».
Закончив работу, он осторожно постучал в аптеку, никто ему не открыл дверь, и он хотел было уже уходить, как вдруг подумал о казаке-добровольце с двумя ленточками от оборванных Георгиев, забарабанил кулаком по двери и крикнул:
– Сию минуту открывайте, буду ломать!
Дверь скоро открылась, вышла бледная женщина с керосиновой лампой в руке и сказала:
– У меня семья, больной муж, бабушка, дети.
– Нам только переночевать.
– Переночевать – прошу! – сказала аптекарша.
(2 нрзб.) казак и телеграфист переглянулись, спрашивая глазами друг друга: можно ли так, не опасно ли в ночь занятия города так отбиваться от своей части?
Но аптекарь ввел уже их в теплую комнату с двумя кроватями, говорил, как он рад, что немцы ушли, обещал постелить чистое белье: вчера на этих кроватях ночевал аптекарь-немец и его помощник...
(1 нрзб.).
Наутро в замок пришел лазарет: казак и телеграфист ушли в свою часть...
Город этот Маграбен (1 нрзб.).
Пребывание в Маграбене: позиционная борьба. Телеграфист имел поручение занять дом для лазарета (поруч. сознательное).
Мотоцикл бежал быстро по ровному шоссе, но Герасимову все последнее время казалось, будто он взбирается на высокую гору и он знает, что не взобраться ему и сил не хватит, и главное, он не знает, зачем: он мог бы и так жить хорошо, зачем ему этот подвиг, он не хотел этого подвига, и там, на самом верху, ему (1 нрзб.) не хотелось. Под стук мотора, все выше и выше поднимаясь на гору, он чувствовал, как там оставались за ним массы непонятного, все эти люди (1 нрзб.).
«сознательное» и «личный» приход к выводу, что немца нужно разбить, и примеры проволоки на телеграфных столбах (1 нрзб.) достижение связи между всеми этими массами. Связь эта – родовая связь, куда ни обратит взор (1 нрзб.).
Связь: передать путем сравнения войны из газет и войны внутри войны: отдельный уступ, а дает представление, будто всё.
Доктор, который ждет окончания войны, чтобы жениться.
– Но ведь нужно же немцев разбить.
– А зачем их разбить?
– вечно считают вместе. Комнаты резерва над почтой: мужская через женскую половину, он заговорил:
– А зачем их нужно разбить?
– Плен или смерть: лучше смерть, а впрочем, все равно... вы, господа, не понимаете: что от человека остается, когда ему наступает час в плен отдаться, тела не слышит своего, как тряпочка, на костях болтается, и тут все равно.
Автомобиль в лесу первым наткнулся на немцев – конец... А обозы все шли, шли (1 нрзб.) пели (1 нрзб.) телеграфисты. Катушка наматывается на сучки... костры... становились на посты. Спиридонов стоял у костра.
Человек задел за человека (орбита за орбиту) – аптекарь.
– могилы в лесу: курились машины-сноповязалки... Бой мальчика...
Постепенно входили в лес: обозы, войска, телеграфисты... Смерть Спиридонова... после смерти вход волков. Бледный белорус.
Смерть человека развить картинами природы: сноповязалки.
Жизнь в окопах: утром зазвенело ведро – чай пить... обычай: так привыкли, что обычай стал – не стрелять во время чая; герой окопов красноносый капитан и Митюхи, суматоха: немцы позади.
Шесть месяцев город жил особенной жизнью: вышла старуха. И наступила весна – вещи перевозили на себе... Герасимов: каску завел. Картина отступления... жили в городе: (1 нрзб.) занял лазарет. Сестры-птички...
Раненный смертельно бросился в окопы и погиб.
Нарастание страха, подальше от церкви лазарет: приготовили к лечению клиническому, потом обратили в перевязочный пункт, потом просто втаскивали раненых (от чемодана до жалости к пленному; тут Спиридонов расстался с жизнью; явление Нестора и бледного офицера... коньяк и рюмки аптекарши...).
Свежий раненый: что-то сказать ему нужно, очень хочется вмешаться, о своем испытании: кому-то сказать, но все не дает боль, что... испытал и надо сказать.
Полька: Тэдик... спор о человеке и о родине: не могли понять ксендза и его человека. Это представить себе прежнее мирное время, и вот падает бомба...
– Человек – существо отвратительное, ко всему привыкает.
– Вы не поняли меня, почему отвратительное, я хотела сказать, что и нельзя не привыкнуть, человек тут ни при чем. Ах, мне нужно бы много, много рассказать про свою жизнь: вот старею и ничего – бывает ли счастье? счастье – мера в ширину, а несчастье – в глубину. Счастливые чего-то не знают.
– И несчастные чего-то не знают. И несчастные чего-то не знают... я не хотела быть несчастной, но чуть я пожелаю, сейчас же несчастье. Тэдик на позиции, читает...
Капитан лежал на верхней полке, писал письмо, и полка гнулась, гнулась – дело опасное. Говорили о войне: – Все врут! – сказал капитан,– ничего знать не хочу, ничего слышать не хочу, ничего, кроме своего фельдфебеля: велят – делаю, не велят – дожидаюсь.
Городские воины. Я смотрел на солдата, как на крестьянина, которому война со всех сторон несчастье, и он воюет, превращаясь совсем в иное существо, закованное дисциплиной и внутри этой дисциплины, признаваемой как священная необходимость свободного.
нашего ими – молчание о собственных заслугах, их смирение, непонимание совершенного ими великого подвига.
Но это можно видеть только на войне, потому что тот же солдат по мере приближения к своему дому становится другим, начинает рассказывать, и его рассказы отличаются от правды, как отличаются всякие рассказы от действительности. Мне приходилось слышать от одного журналиста, видевшего Крючкова непосредственно после боя: знаменитый воин ничего не помнит, что он делал. Из массы опрошенных мною солдат, ходивших в атаки, «сознательных» я не встречал. Невольно задумываешься над этим словом «герой»: величайшая в мире книга приучила нас соединять с этим понятием слово, а с этим героем, наоборот, соединено молчание: и все наши былинные «герои» тоже молчат.
Герой у нас обозначает не личность, а момент стихийного действия.
Шли сорок Георгиевских кавалеров, один на другого в лицо, и всех их капитан называет общим именем Митюхи.
Не они достигали Георгия, а Георгий к ним сам пришел. Это обычный тип лучшего русского солдата, воспитавший наше сознание. Но время проходит, жизнь крупных городов вливается в народную массу, изменяет ее, и являются городские типы солдата: подвиг военный для них является самоцелью и вместе с тем Георгий не как дар, а как достижение. Из массы виденных серых солдат мне вспоминаются четыре встреченных мной на восточно-прусском фронте, и все они были с Георгиями, сознательные солдаты, выглядели необычайно даровитыми, подвижными, предприимчивыми, происходили из городской бедноты, все были уроженцами и постоянными обитателями Петрограда.
формальностей. И тем не менее возле них стоял, спиной к ним, заложив руки назад, солдат вольноопределяющийся, что-то рассказывал, и офицеры слушали его с большим почтением, пожалуй, больше как бы заискивая. Это бросалось в глаза, я заинтересовался причиной. Вдруг вольноопределяющийся обернулся, и я увидел на груди его все четыре Георгия – вот и была причина... Вольноопределяющийся был артиллерист... и проч. Небывалый случай взятия артиллерии артиллерией (2 нрзб.) начальника: «Он золотую саблю получил, а за что: разведчик впереди, я даю знак, это мое дело».
Другой вольноопределяющийся – кавалерист (охотник). Спор между разведчиками: а разве это интересно?
Рубаки – не задерживаются.
Улан – табачку.
Мальчик Власов.
множество обозов и у столба велся горячий спор между офицерами: одни говорили, что правая дорога опасная, другие, что левая страшнее, и все склонились за левую, и ехала по левой дороге вся масса обозов, (7 нрзб.), давя друг друга, останавливались.
И еще были где-то неведомые дороги в Августов... где уже были немцы: не это ли Августов? думали и ехали по (1 нрзб.) дороге. Автомобиль пошел по той дороге.
Лопухин: изобразить его страх, найти правду страха в паршивейшей личности – все перед пленом: а в плен не берут, когда тут в плен – ткнут штыком, и будет. Лопухин весь струна, его блуждания – врезывание в немецкое. [Запись на полях.]
1. Встреча телеграфиста Спиридонова с отрядом санитаров: князь, доктор, сестры, причисленный.
Город. Костел. Лазарет. Капитан: я слышу только фельдфебеля (1 нрзб.).
Немцы: артиллерия, все шесть орудий на солнце блестят и офицер с биноклем помахивает рукой и (1 нрзб.)'. туда, сюда (1 нрзб.).
Спор о дороге. Как обозы пошли по той. Наша артиллерия стала отступать влево (вправо шли обозы, влево (2 нрзб.) автомобиль).
Автомобиль полетел по той дороге. Лес. Завал. Смерть сестры, князя и раненых...
Лопухин удирает: мокнет, надевает форму немца, хочет в плен, но русские его (1 нрзб.). Десять русских вели в плен сто немцев. Вели пленных – волки... продолжая делать дело без связи.
Спиридонов: у костра – в костеле (1 нрзб.) звонили, старик звонил, и ему вспомнилось «Смертию смерть», ведь это старик звонил, но было ясно, что это новое... что же новое? человек... Но человек – это старое... он наткнулся на трупы князя и сестер... огонек горел, а возле человек, но человек с отъеденным носом, потом начались окопы, и они пригласили, лежит в форме германский офицер, потом вели пленных немцев, выражение лица убитых: мертвые люди (1 нрзб.), но живо в них что-то новое: радостное чувство: мука мукой обмирание? (1 нрзб.), в деревенском костеле звонили в колокола – «Смертию смерть», израненная земля. И все эти сотни безмолвных людей. Потому кажутся безличными, что они все мукой, безличной мукой и (1 нрзб.) и личная мука за всех, и они не испытывают муку... в каждом из них было это же самое: и тоже один за всех. Зазвонили в костеле, старик звонил. Солдаты-телефонисты шли, не понимая этого, они нашли у мертвого спирт и все пили его, и он улыбался, и поняли, что он улыбался на обе стороны: и туда, где смерть, и туда, где жизнь, и одно другому не мешало. Но чтобы не смешивать того старого (3 нрзб.) он все твердил: человек, человек.
Из Спиридонова: насмотревшись на все, он оставил себе только одно: что немца нужно разбить. И это последнее было потрясено следующим: цусимский герой ничего не говорил, молчал и делал, и с ним рядом всегда была сестра пожилая – и вместе считали, все на них держалось. И от него он услышал:
– А зачем же их нужно разбить?
Никто больше их не делал, и с таким вопросом жить: мы не знаем.
– не до конца сознавал грядущую смерть и боролся. Обошел его доктор как-то кругом, словно не решаясь прикоснуться ни с какой стороны. Сестра предложила чаю, губы с запекшейся кровью раскрылись:
– Оставьте меня!
Я вспомнил, что у меня было две бутылочки коньяку, спросил, не хочет ли он коньяку.
– Давайте! – сказал офицер.
Красноносый капитан из комнаты, где собрались легкораненые офицеры, крикнул:
– У вас коньяк, какого же черта вы до сих пор молчите!
Бегу поскорее в аптеку, где я остановился, достаю коньяк: бутылку в один карман, бутылку в другой, а буфет аптекарши открытый и рюмочки, целая полка, как ясные зубы. Живо беру две рюмки. Входит бледная аптекарша. Мне стыдно. Но аптекарша смотрит в пространство:
– Скажите, на Гибы свободен путь? (6 нрзб.).
Почем я знаю, только бы поскорей отвязалась, там такое неотложное дело: дать рюмку коньяку умирающему. Вышел на улицу: как за несколько минут все изменилось, словно туча надвинулась близ и вот все понесет буря, эти затихшие обозы, эти молчащие кучи людей. Бегут туда и сюда, но бегут сосредоточенные в себе.
На перевязочном пункте еще приютились раненые, в офицерской комнате пришли посмотреть на раненого саперного полковника с высоким профессорским лбом; юноша-гусар.
– Да-с, пятьдесят лет, кажется, достиг совершеннолетия....
– Толстенный немец едет впереди, а за ним катушку везут с проволокой человек пять.
Я пошел к умирающему раненому, к удивлению моему, он руку вынул из-под одеяла, взял рюмку и выпил так же ловко, быстро, как будто подошел к именинному столу.
– Еще?
– Напустили мы их шагов на сто – залп! Двое упали, другие уехали. Мы бросились: лежит один немец убитый, две лошади (1 нрзб.), а другого немца нет, толстый, все видели, но лошадь упала, и он свалился, куда же он убежал за минуту? Посмотрел вокруг, нигде нет, заглянул в канаву, и подумайте, до чего живуч человек: лежит на спине, а в зубах бутылка – и буль-буль-буль. В такую минуту вспомнил и хочет (2 нрзб.) выпить всю. Как увидели наши Митюхи, бросились, вырвали: еще с полбутылки осталось, тут же все (1 нрзб.) и выпили.
– Давайте коньяк!
Решили обойти, встать по очереди, бутылочка кончилась: последними выпили здоровые и сапер и гусар.
И еще сказали мы им: – Что же вы уходите, еще вторая, вторая бутылочка, подождите. Но они простились и вышли. И тут вскоре грохнуло...
– Чемодан, чемодан! – крикнул чей-то голос. Мы выбежали, перед (1 нрзб.) лежат сапер и гусар и (1 нрзб.) полковник так странно упал, улыбался, гусар молодцом встал и к нам было, но упал на одно колено и головой прислонился к стенке.
Мелькнула опять на улице (1 нрзб.) аптекарша: – Ради Бога, скажите, свободна ли езда на Гибы? Бежали одни вперед, другие назад.
Князь: – Все кончено: успеем ли только выбраться. Бросайте перевязки! – крикнул князь. Но врачи перевязывали.
Гусар сидел, протянув ногу, ему перевязывали, и так шла к нему рана: раненое животное, и санитар-горилла стоял перед животным, и сестра такая прекрасная – сказочно.
Я считаю минуты и страх... не понимаю, что это, страх или тоска.
гусар.
Крест. (1 нрзб.) провожая глазами. Какая-то женщина подошла:
– Вот, смотри, видишь, как господа друг друга усаживают.
Мы были уже дома (1 нрзб.) я поднял рюмку, и (1 нрзб.) рюмка аптекарши, и вспомнил, что вторая бутылка осталась на столе... и немцы выпили ее.
Гибы. Штаб дивизии (Слесаренко, соломинкой чай помешивает). Чай у доктора. Раненые выписываются медленно, сестра записывает подробно... а там приближаются выстрелы... Вилка... Раненых пять человек и две собачки.
– англофил и «барон» Кропоткин – германофил; в Устах барона: идея порядка, расстановка вещей.
Заведующий хозяйственной частью морж (Цусима) и сестра: он как бы отмахивается молчанием от лишних слов и все сидит за походным столом и считает, и возле него сидит сестра... шепчутся и долетает: «Стерилизаторы». Говорят, что если они разговорятся, то все заслушаются, но я ничего не слыхал, и мне казалось, у него и у нее что-то суровое ко мне. Потом мы долго не виделись, и когда я снова встретился, то они меня встретили такой приветливой улыбкой, как родного, и он... и я, когда разговаривали о всем, (2 нрзб.), спросил:
– И все-таки немцев нужно разбить? Он долго думал и вдруг спросил меня: – А зачем их нужно разбить?
Сестра Мара.– Ваше Сиятельство, я нашел, я нашел мой спальный мешок. Нашли ее в лесу, озябшую, на поломанном автомобиле. Сестру не хотел взять князь, много скопилось.
Когда все прошли и проехали...
вой?
Проехали, прошли, и опять наступила в лесу тишина вековечная, природная и выглянула звезда на небе. Тогда вошли в лес телеграфисты и по сучкам дерева вновь развешивали проволоку или ставили столбы; кто шел впереди, кто по одному, оставаясь на охрану, и разводит себе огонек. А может быть, как раз этого стерегли и дожидались враги, когда все проехали, выйдут из леса и оборвут связь? (1 нрзб.). Тонкая проволока в диком лесу. Спиридонов смотрел на нее и как за соломинку хватается.
Белый волк (князь Кропоткин) – попросил мой английский табак, курит мою трубку, садится в автомобиль, возвращает с огорчением трубку – Как быть? – Очень просто: возьмите меня с собой в автомобиль.– Садитесь! И мы поехали.
Гродно, Тэдик. Польская женщина. Интендант-чиновник: любовь одна. Есть ли счастье? Измерение в ширину – счастье, в глубину – несчастье.
Страх ареста: Иван-царевич, губернатор. После войны останутся хищники и святые.