• Приглашаем посетить наш сайт
    Хлебников (hlebnikov.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1917. Страница 4

    Отчет

    Наша бескровная революция принесла земледельческой культуре вред бесконечно больший, чем кровавая и пожарная революция 1905 года.

    В краю моих наблюдений (средней черноземной России) совершилось то, что всякий, стоящий близко к земледелию, считал самым страшным: крестьяне разделили землю хозяйственных единиц по живым душам.

    Вот примеры. В соседнем с моим хутором имении Стаховича крестьяне вытравили 90 десятин клевера 1-го года и, разделив клеверище на мелкие части, кое-как взодрали его сохами. Известно, что при полном отсутствии у нас пастбищных угодий хозяйство с посевом клевера является единственным выходом из земледельческого тупика и до сих пор недостижимым для крестьян идеалом. Кроме того, нынешнее лето вышло засушливое (1 нрзб.), овес едва-едва дышит. Спрашивается, почему крестьяне не обратились в Земельный Комитет, который мог бы взять имение Стаховича в свои руки и, сохранив план культурного хозяйства, дал бы крестьянам и сено и заработки? Потому что в то время земельного комитета еще не существовало.

    Другой пример. В этом краю очень распространена аренда крестьянами помещичьих земель. Арендуют не малоземельные, как принято думать, а более хозяйственные, более сильные крестьяне. У них обыкновенно есть 1–2 десятины земли купленной, 1–2 надельной и 2 – 3 им достается от аренды товариществом из таких же 5 – 10 хозяйственных лиц у помещика. Согласно с количеством земли у них заведен скот, плуги и даже жатки. Такой крестьянин есть образ и подобие столыпинского мужика, но гораздо более многочисленный.

    Когда наступило время вспашки пара, то крестьяне бросились сгонять таких арендаторов и делить землю по душам. К беде хозяйственной прибавилась беда социальная, потому что арендаторов-крестьян много и, значит, много недовольных. Дележ с большими ссорами продолжается неделю, две. За это время дележа пары не пашутся и лежат вплоть до Петрова дня невспаханными. Когда разделили, пар так засох, что его невозможно поднять сохами. Теперь дожидаются одни дождя, другие, безлошадные, ищут себе пахаря, третьи потихоньку уже спекулируют своим осьминником. А близится время уборки ржи. Спрашивается, почему земельный комитет не объяснил крестьянам, что арендные договоры совершены до 1-го марта.

    28 Июня. А может быть, буржуазная культура давно уже включила в свою культуру социалистический фактор и социалисты наши просто восстанавливают русский сарафан?

    29 Июня. Государственное чувство «наше все» сначала простирается на все видимое (выбирают тоже только видимое), и притом–это видимое вокруг деревни взять себе лично, использовать. И вот потащили лес каждый себе, и каждому нельзя отставать от другого, и даже тот, кто сокрушался об этом хищении, председатель комитета, потащил себе.

    Так представляется Заря человечества, когда земля была для всех, как воздух, и рожденному давалась земля, и этого рожденного жрецы приветствуют как общерожденного; но теперь другая Заря, и каждый рождается с криком: «Земли! мне земли!»

    По заключении раздела земли:

    Кому на Руси жить хорошо? – У кого никакого дела с землей нет.

    1 Июля. Т. мне телеграфирует, чтобы я присылал материалы для газеты. Рад бы, но не могу, во-первых, потому, что рабочего с моего хутора сняли и я должен работать целый день на поле, а не за столом. Во-вторых, признаюсь, не располагает меня к писанию и «Новая Жизнь»: газета для умственных людей с «позициями» и платформами, но никак не для нас, шатунов. Но я даже и с умственностью с этой не согласен, потому что эта умственность у нас в России совершенно проваливает дело социализма в народе. Всю эту социал-демократичную и эсерскую умственность оплодотворяет не искусство, а простое доброе дело, практика, мудрость. И когда ясно представишь себе это дело, то охота заниматься искусством разлетается в прах.

    Война – это тюрьма народа. Из тюрьмы освобождаются двумя средствами: убегают, обманывая тюремщика, перепиливают решетку и т. д. Или же принимают тюрьму как нечто, ничего общего с духовной несвободой не имеющее: находят выход к свободе духа и в тюрьме, например, пишут там, молятся и т. д. В юности я был марксистом и пользовался в тюрьме пилкой. Потом спасался посредством писания. Теперь наступает время освобождения делом, а все кругом во главе с Вашей «Новой Жизнью» стараются освободиться пилкой. Пилят со скрежетом зубовным. Занятие почетное, но пережитое, испробованное мною

    2 Июля. Какой-то Линшевич в «Деле Народа» осуждает Крюкова за пессимизм, а сам не указывает, чему же светлому в народной жизни следует радоваться. Я думаю, что светлого пока нет ничего, ровно как не следует подводить и пессимистические итоги и вообще итоги.

    У каждого пишущего есть свои знакомые крестьяне, посмотрите со всех сторон, изменилась ли их материальная и нравственная жизнь за время революции. В краю моих наблюдений у крестьян от дележа помещичьей земли прибавилось по восьминнику (1/4 дес.), но ссор, обид через этот дележ вышло столько, что восьминнику этому не радуются, словом, зла явно больше, чем добра.

    Я знал крестьян с детства и ничего другого не ожидал от «Черного передела», но делать из этого какой-нибудь вывод относительно революции мне и в голову не приходит. У меня есть досада на партийных деятелей социализма, что они увлекаются только политикой и часто не отдают себе отчета в ответственности за сказанное, обещанное.

    Есть у меня состояние подавленности, оттого, что невежество народных масс стало действенным, и бывает, как-то места себе не находишь: раньше мужичка пожалеешь, а теперь думаешь, вот он тебя пожалеет: но он об этом и не думал. А к этому еще присоединяется и сознание тяжести этого дела в народе. Попробуйте просидеть весь день в волостном комитете, в жарище, духоте, и потом, возвращаясь домой, думать, что вот в Петрограде какой-нибудь деятель за несколько часов добился резолюции на всю Российскую империю, а я весь день на волосок продвинул, и то не очень в этом уверен...

    В последнее время я вздумал писать для крестьян в местной газете и неожиданно для себя имел успех в своей Соловьевской республике. Очень хорошо помогает от пессимизма и черная работа в стойле и на полях, которой занялся я по необходимости, потому что остался на своем хуторе без рабочего и прислуги. Оба средства – писание (только нужно попроще) и работу черную – я очень рекомендую всем пессимистам не по толстовству, а так себе, по здоровью.

    Позвольте здесь мне привести кое-что написанное для граждан Соловьевской республики во время периода дележки земли.

    Земля не дает радости людям, согласие дает радость.

    – работники под контролем.

    Председатель, сбоку рыжий, сзади у грифельной доски человек с голосом совещательным.

    На детских скамейках мужики.

    Комитет и Совет.

    Назначено в 10 утра, соберутся в 12. Кучки сидящих, лежащих, стоящих. Политики стоят, среди них Иван Иванович – уголовный, прижатый толпой, оправдывается:

    – Я говорил в расчете на то, что они свергнут Вильгельма, как мы свергли, а потому как они не свергают, то я наступление поддерживаю, только опять-таки без аннексий и контрибуций и на самоопределение.

    Выборы избирательной комиссии: комитет и совет. Комитет посещается, совет слабо – почему? Потому что в комитете дела хозяйственные и ясные.

    Комиссия комитета. «Товарищи, поверните столы лицом к председателю». За председателем у грифельной доски Мешков. Виски сжаты, лоб утюжком, глаза блуждают. Кто он такой? Да такой – вот он весь тут: ни сохи, ни бороны, ни земли. Соловьевские давно ведут из-за него борьбу с танеевскими: выбрали было в волостной комитет, но, уголовный, вызвал он солдата-брата, и тот выгнал комиссара (смыл). Теперь загорается новый бой: собрание, когда каждый кричит во весь дух в расчете, что его правда возьмет (тип глота Артем: молчит, молчит – так без крайнего подъема ничего не может сказать, а то вдруг покраснеет, надуется и орет!). Покупной глот шел по призванию – человек насиделся, налгался и вдруг стал за правду не говорить, а брехать, реветь: «Моя сильней, больше». Рыжий диакон осторожно по тихому разуму, и так, что большинству подходит, диакон ладит и (1 нрзб.) очень доволен. Успокоил словами:

    – Его грех, товарищи, явный, а явный грех мучит больше тайного, все мы грешники!

    И дал слово оправдаться самому Мешкову. Он сказал:

    – Товарищи, я девять лет назад был судим, а теперь я оправдал себя политикой. По новому закону все прощается!

    – Верно! – сказали в толпе.

    И кто-то сказал спокойно:

    – Ежели нам не избирать Мешкова, то кого нам избирать. Мешков человек весь тут: и штаны его, и рубашка, и стоптанные сапоги – все тут! Одно слово, человек-оратор, и нет у него ни лошади, ни коровы, ни сохи, ни бороны, и живет он из милости у дяди на загуменье, а жена побирается. Не выбирайте высокого, у высокого много скота, земля, хозяйство, ему некогда, он – буржуаз. Выбирайте маленького. А Мешков у нас – самый маленький.

    – Благодарю вас, товарищи,– ответил Мешков,– теперь я посвящу вас, что есть избирательная урна. Это есть секретный вопрос и совпадает с какой-нибудь тайной, эту самую тайну нужно вам нести очень тщательно и очень вежливо и даже под строгим караулом!

    И призвал к выборам:

    – Выбирайте, однако, только социалистов-революционеров, а которого если выберете из партии народной свободы, из буржуазов, то мы все равно все смешаем и все сметем!

    Выбираются кандидаты на 8 человек. Выкрикиваются имена одной Соловьевской группы, спевшихся людей, в другом краю волости неизвестных.

    – Нельзя ли выбрать из невидимых? – спрашивают.

    – Каких таких?

    – Или только из тех, которые между нами?

    – Из видимых и невидимых! – понял учитель.

    – Из невидимых можно! Пиши Харитона, пиши нашего Миколая!

    И записали еще человек десять. И вот мы баллотируем с утра и до темной ночи: учитель подает шары, диакон выкрикивает имена списка, вторую половину веду я, и так вся работа выборов ляжет на нас, интеллигентов. И мы стоим с охрипшими голосами, выкрикивая десять раз Иванова, и десять раз отвечают: «Чай пьет!» И какая-то досада в душе, я свой шар кладу незаметно налево, потому что никого не знаю из спевшихся и только чувствую, что им ничего не сделать справедливого. Охранник (2 нрзб.) диакону, хочу отдохнуть, и вот какой-то человечек в поддевке подходит ко мне:

    – Вас извещали о собрании собственников?

    – Нет, не извещали, да какой же я: у меня чуть-чуть.

    – Все равно собственник, защищать будете?

    – Не буду: дачу свою я отдам с удовольствием, она меня разоряет, но я не могу отдать: ее разграбят. А вы что же будете отстаивать?

    – Старый режим.

    – И царя?

    – Конечно, царя.

    Так за все время существования комитета я слышал голоса за царя, заговорщики твердят: «Видно, что землю свою он будет отстаивать до конца всеми средствами»:

    – Это что пролетарии, у них все за старый режим, а у нас у всех довольно земли, а что нужно крестьянину: абы только земли, абы только удовольствие.

    Я спросил потом о Пашинине, откуда у него земля.

    – Контора заплыла в полую воду и села возле его избы, эту контору он обобрал – и вдруг деньги пошли и землю купил.

    Елецкий погром. 4-го июля уличная толпа разрозненными и вооруженными частями местного гарнизона, подстрекаемая лицами, которые называли себя «большевиками», избила до полусмерти воинского начальника, председателя продовольственной управы, многих крупных торговцев и потом произвела повальные обыски в частных квартирах с расхищением имущества частных лиц.

    Всем избитым приписывается хранение избытков продовольственных запасов, которые, однако, в большинстве случаев были на учете в продовольственной Управе. Истинная причина беспорядков: 1) неравномерное, вследствии нехватки, наделение населения белой мукой со стороны продовольственной Управы, 2) привлечение оторванных от полевых работ белобилетников к исполнению воинской повинности, 3) агитация темных сил на почве потребностей желудка и сердца.

    Расправа с лицами проскрипционного списка была совершена с азиатской жестокостью, их вели по городу босыми, сзади и со стороны били, впереди плясали со свистом и диким пением. В истязании принимали участие многие слободские женщины с неистовым визгом.

    Члены исполнительного комитета и милиция, за исключением отдельных лиц, отсутствовали, растерянные, потерявшие способность к решительным действиям, вероятно, вследствие исключительно трудной предшествующей деятельности. В день погрома, однако, был организован из представителей общественных организаций Временный Комитет по охране города, исполнительная власть которого вручена была коменданту, организованы были реквизиционная и следственная комиссии. К вечеру 4-го июля обыски стали принимать более правильный характер, 5-го проходили совершенно без похищения вещей.

    В настоящее время все сбитые с мест власти мало-помалу организуются вновь. Арестован бывший председатель Союза Русского народа Д. Д. Руднев, ныне выступающий как большевик.

    – замаскированная контрреволюция. Каждый раньше молчавший правый теперь указывает умеренному деятелю революции: «Вот ваша революция».

    Характерно, что деревня, понявшая бюрократов как наказание купцов, хранящих тайные запасы, принимает эту дико-азиатскую расправу как акт должного возмездия.

    Вот вкратце то, что я узнал о Елецких событиях из распросов на другой день, и вот что я сам испытал.

    В день событий я был в деревне, ко мне пришел один крестьянин и стал рассказывать все, что он видел и слышал в городе.

    Работать у мужика? Богатый мужик объедает и сам на себя сердится, что много ест!

    Узел

    Узел имущественный: дача с садом и девятнадцатью распашными десятинами стала моей тюрьмой, я не могу сдать в аренду – запрещено, не могу нанять рабочего – нет рабочих, не могу передать земельному комитету, потому что земельный комитет предоставит хутор сельскому комитету, и наши соседи – крестьяне распашут клевера, переделят, испортят, парк вырубят, сад обломают, дом разберут.

    Узел семейный: не могу дело предоставить Ефросиний Павловне, потому что нельзя ее оставить с малоумным Яковом, она завопит о деньгах, дети будут испорчены Яковом, все пропадет, Яков – помеха всему.

    Узел хозяйственный: сухмень задержала обработку – выпал дождь, надо скородить, надо пахать. Дождь захватил в поле клеверное сено – как его просушить, как вывезти? А лошадей – увы. И рожь поспела.

    Уехать на день – все расстраивается: напишешь что – нельзя отвезти, послать. Написать нельзя, не зная хода событий,– так выходит.

    Узел писательский и денежный.

    завлекли народ несбыточными объединениями.

    Елецкий погром – это отдаленный раскат грома из Азии, и уже этого удара было довольно, чтобы все новые организации разлетелись, как битые стекла.

    Эта свистопляска с побоями – похороны революции.

    Дни революции в Петрограде вспоминаются теперь как первые поцелуи единственного, обманувшего в юности счастья.

    Сколько лет уже прошло с тех пор, а все еще снится: вижу лежащим себя на каком-то диване в бревенчатой комнате с таким ясным, сладким, единственным воспоминанием. И потом точка, остановка. И вдруг из этого предмета посреди комнаты мысль, а из стены крыса, такая огромная, едва, едва пролезает через дыру, и я хочу ее схватить, схватить пальцами, в ужасе растопыренными. И потом молитва: «О, Боже, прекрати войну!»

    Происходит разрушение города, но и веси разрушаются, и природа оставлена безумным человеком.

    Сад, лес, поле – везде содружество дерева, трав, колосьев, а у людей брат на брата идет.

    Помещица заперлась в старом доме и думает, что все зло от мужиков, что это они сговорились грабить ее. А «их» нет, они вовсе не сговаривались, они грабят друг друга еще больше. Еще удивительно, как мало они грабят ее сравнительно с грабежом себя.

    Нельзя в полдник уйти пообедать и оставить на час в поле плуг – укатится. Нельзя повесить уздечку на дерево и отойти на (1 нрзб), чтобы выгнать из ржи корову – утянут, все тащится.

    – дорогой кирпич некому покупать.

    Упрощение жизни: сахару выдают по полфунту в месяц, и то неаккуратно – прекратили чай пить, пьем молоко. Исчез табак с рынка – прекратили курить. Мяса нет. Едим кашу, молоко и черный хлеб. И все это можно бы с радостью делать – будь сознание цели. От умерщвления плоти дух не обогащается, как у аскетов.

    На колу собственности (или сказка про Белого бычка). Два времени: в юности за марксизм попал в тюрьму (оторвался теленок, не видавший поля и взятый прямо из зимней избы, и бежит прямо до тех пор, пока не упадет), теперь попал в тюрьму собственности.

    Василий Герасимович рыбак, и удочки у него английские, и ружья, зайцев бьет. Все время был революционер. А когда вышел погром, ружья отобрали, удочки смешали,– беспомощно спрашивают, что это такое? Ему отвечают: «Вы сделали революцию. Народ сделал и вы».– «Нет, я просто покойный человек»,– грызет подсолнухи. На этом сюжете можно изобразить весь эпизод погрома.

    Путь дальнейшей нашей истории – путь оживления мертвых (собственников). Это неизбежно, потому что другого пути (общего) и нет в сознании. Гибель социалистов неизбежна.

    – в чаянии, что вот когда устроится все материальное между нами, то будут хорошие отношения. А когда мы разделились до того, что друг от друга совершенно перестали зависеть, то и перестали друг с другом видеться и разговаривать.

    Крайние люди революции использовали общепризнанный факт негодности царя Николая II и этим фактом зажали рот всем правым.

    К докладу. 7-го апреля я выезжаю из Петрограда посмотреть Русь. Я ожидаю, что русский человек теперь покажется, скажется, и все, что я видел раньше, получит новое имя.

    10 Июля. Тихая минута. Промчалась весенняя зима и буря, снова зеленеет сад, и черный бычок наш с меткой на лбу ходит вокруг кола и жует. Я сижу на террасе своей и, облокотившись о перила, будто плыву на корабле, и несется корабль быстро во времени.

    11 Июля. Неведомо от чего – от блеснувшего на солнце накатанного кусочка тележной колеи, или от писка птички, пролетевшей над полями, или от облака, закрывшего солнце, вдруг повеяло осенью, не той, которая придет к нам с новой нуждой и заботами, а всей осенью моей родины, с родными и Пушкиным, с Гречем и Некрасовым, с тетками, с бабами, с мужиками нашими, с дегтем, телегами, зайцами, и ярмаркой, и яблонями в саду нашем, и потом и с весной, и зимой, и летом, и со всеми надеждами и мечтами нераскрытого, полного любовью сердца. А потом вдруг: что это все погибает. Новое страдание, новый крест для народа русского я смутно чувствовал еще раньше, неминуемо должен прийти, чтобы искупить – что искупить?

    из круга.

    Разбежались министры. Бегут войска. Бегут части государства, отрываются клоками. Разделяются деревни и села, соседи, члены семьи – все в какой-то напряженной тяготе и злобе. Россия погибает. Боже мой, да ее уже и нет, разве Россия эта с чувством христианского всепрощения, эта страна со сказочными пространствами, с богатствами неизмеримыми. Разве это Россия, в которой священник в праздник не служит обедню, потому что нигде не может достать для совершения таинств красного вина? Ее уже нет, она уже кончилась.

    Постыдным становится, непонятным себе это странное промедление: кончается, умирает родина, а с ней же и я весь, ее сын, а я только жду, и смотрю, и не знаю, верю я в погибель или в воскресение. Холодно, официально говорю: «Россия не погибнет», а не знаю, чем это доказать – почему не погибнет?

    Я иду в деревню и говорю, что министры бегут, солдаты бегут, немец идет.

    – Ну что ж,– отвечает кузнец,– один конец, так мутно жить нельзя: под чем-нибудь надо жить, кому-нибудь нужно повиноваться, или платить налог, что-нибудь надо такое. Ну, пусть немец, один конец.

    «законов всех сильней»), а по судьбе собственница самая жестокая: двойное бытие. Так птица – и летает, и на яйцах сидит.

    – Товарищи, довольно мы полетали и пошумели, взгляните на птицы небесные, они летают и время от времени и тоже на яйца садятся, не пора ли и нам садиться на яйца?

    Под вечер, когда пригоняют коров, иду я на деревню разузнать, не собирается ли кто-нибудь в город, так попросить захватить оттуда почту. Подходит Никифор и предлагает к покосу свежины, зарежет поросенка, по девять гривен за фунт отдаст.

    – Хорошо, ладно, а вот не поедешь ли завтра в город, беспокоюсь, дела наши плохи, слышал?

    – Слы-шал: бегут, страсть бегут. Да и мыслимо ли не бежать: три года в окопах сидят, в воде, в сырости.

    – Да ведь и немцы сидят?

    – Ну и что же?

    – А так, немудрено – немцы и Россию заберут.

    – И очень просто! Да ну, что ж! Ну, ничего не будет, так разделят ее там где кому что, и больше ничего не будет. А что жить, то все равно будем жить... А поросеночка-то я зарежу, сало себе, свежину вам, по девять гривен.

    И чего другого ожидать можно? Все-таки для каждого действия, да еще такого рискованного, как война, должен рядовой человек раскачнуться, и что-то очень видимое, понятное должно быть в его сознании, из-за чего он должен качнуться? Вот качнулись было на помещиков из-за чего? Из-за земли. Взяли землю, разделили, досталось по восьминнику на душу. Больше нету земли, и если бы она и была, так все равно, что из этого? Землю обрабатывать нужно, кому это можно, а кому нельзя. Многие получили по восьминнику, да и бросили тут же, непаханая лежит. И к этому восьминнику сколько злобы, смут прибавилось. И так получилось, что тут работаешь, а там где-то, в государстве всем, концы с концами не сходятся, и все ни к чему. Так уж тут один конец, немец там или кто, только к одному концу.

    Для того, чтобы шел человек на войну, нужно сначала ему показать нечто видимое, знакомое, а потом, как разгорится пожар, тогда в зареве его будут идти слепо и долго сами.

    Мешков получил от брата из Москвы письмо с надписью: «Очень нужно и в собственные руки». В письме было написано: «Насчет того, что мы говорили, дело перевертывается: началось наступление, ты теперь поддерживай наступление, только вперед не суйся, когда из буржуев кто будет собирать на заем свободы и говорить про наступление, ты говори: «Мы, товарищи, наступление поддерживаем, только не забудьте, что без аннексий и контрибуций и на самоопределение».

    Дорогой мой друг, когда я Вам пишу, то я в этот момент становлюсь в такое положение, что даже интернационалисты кажутся для меня чересчур национальными – вот Вам ответ на вопрос Ваш. А почему я Вам мало пишу, то поймите всю трудность этого, мое смущение: Вы просите передать Вам в письме будни жизни на моем хуторе, представляя себе, что этот хутор занимает определенную точку на глобусе.

    Мне приходилось странствовать в необъятных степях Семипалатинской области и там приходилось мне выслушивать жалобы на малоземелье – везде на Руси вы это слышите, это какая-то мнимая болезнь, вроде неврастении. Но в черноземном центре эта болезнь действительная, губерния, где я живу, одна из самых малоземельных, уезд в губернии (1 нрзб.) малоземельный, в уезде наша Соловьевская волостная республика самая малоземельная, и деревня возле меня самая бедная во всей волости.

    Сосед мой Николай Михайлович, собственник ста десятин земли, которые он отдает в аренду, в общем, готов признать все новое и даже социализм, но только он не может признать справедливый и безвозмездный [захват] его земли.

    Слух, что немцы подходят к Киеву.

    Накануне Казанской батюшка сказал, что вина для совершения литургии достать он нигде не мог и обедню служить завтра нельзя.

    – А это уж,– прибавил он полушутя,– значит свету конец.

    – К Киеву подходят! – говорит он.– Плохо! А я и верю и не верю.

    На вопрос мой одному крестьянину, кому теперь на Руси жить хорошо, он ответил: «У кого нет никакого дела с землей». Солдат ответит: «У кого нет дела с войной», купец – с торговлей. И вообще – с настоящим. Кто с будущим живет – тому хорошо. Но будущее теперь никому не известно: значит, тому хорошо, кто верит или даже просто стремится, движется, как партийный агитатор. Хорошо бродячему, плохо оседлому.

    Две недели почти уже непрерывный дождь. Клевер попрел. Рожь переспелая наклонилась и не дается косить, пар мажется и зарастает. Жить в такое время без работы и без газет, значит, не жить.

    На дворе чего-то не хватает – чего? И вспомнили, что нет в этом году ласточек. Как забавно смотреть на них, когда они, летая, пугают кур. Их нет, кошки разорили гнезда.

    – Вас здесь не ценят.

    16 Июля. Пришел из леса караульщик и говорит, что он порубку остановить не может: вся деревня рубит и тащит.

    – Не можешь караулить, не служи!

    И он ушел. Мы подаем в земельный комитет заявление. Через месяц приезжает из города член социалистов-революционеров и социал-демократов.

    – У вас,– спрашивает,– нет караульщика? Нет, тогда и спрашивать нечего.

    Черты лица революции никто не видел, потому что никто не может ей забежать вперед. Те, кто мчится вместе с нею – ничего не могут сказать о ней. А те, мимо кого она проносится, тоже не видят: пыль, мусор и всякий поднятый хлам заслоняют от него свет. И революция, конечно, существо получеловеческое, полузвериное. Те, кто не мчится вместе с ней, видят один только огромный, оставляющий после себя нечистоты, зад зверя.

    За отбивкой косы

    Упрямая работа: тюканье стальным молотком по узкому жалу. Так в юности, когда нахлынула волна марксизма, по узенькой дорожке упрямо, не слушая никого, нужно было идти. Смутно, помню, поднимался вопрос на то положение, что не нужно давать денег на флот и армию: «А как же оставить отечество без защиты, кто-нибудь должен защищать его, почему не я?!» И сейчас же ответ на это: «Пусть это делает тот, кому это выгодно, охотников защищать найдется много». Точно так же и о смертной казни: она необходима в этом обществе, и пусть палача выбирают из этого общества, я не буду палачом. И вот это общество теперь как сговорилось отступиться от этого дела. Тогда Керенский и Чернов становятся палачами. И делают они совершенно то же, что и буржуазия, заменяя название целей – «незыблемая основа трона», «священная прерогатива монарха» и пр. своими названиями: «завоевания революции», «основы демократии» и проч. Изменяются слова и форма, сущность остается совершенно одинаковой, и Апис по-прежнему стоит привязанный к конюшне и жует свою вечную жвачку и равнодушно, как поднятую дорожную пыль, пропускает мимо себя, даже не взглянув, вихрь революции.

    А Толстой не изменил бы себе, и «трагической необходимости» Керенского он не подчинился бы.

    – птицы замолкли, колосья поникли в ожидании жатвы. И революция уже состарилась: восстановили смертную казнь, ввязались в войну – и все пошло по самому старому. Но за это начинается новый Март – в Июне начинается Март собственности. Вместе с буржуазией революция затронула не только собственников материального, накопленного и переданного по наследству имущества, но и собственников своих личных организованных способностей, применение которых не укладывается в узкие рамки деятельности прикладной интеллигенции. С ними поднимаются, с этими собственниками организованного духа, выступающими на защиту эволюции против революции, невинные собственники, которые действительно, вопреки всем теориям хищнического накопления капитала собственным трудом, умели создать себе скромное независимое существование. За этими людьми, поднимающими голос во имя порядка против анархии, рано или поздно пойдут и толстобрюхие, окончится Март, Апрель и начнется опять лето собственности.

    Мартовское значение «постольку поскольку» и Июльский конец.

    Фигура.

    К моему дому приходят опять солдаты и, ломаясь, просят меня разрешить им в моем саду поесть вишен. «Пожалуйста, сколько хотите!» Они срывают по одной ягодке, «нижайше» благодарят и уходят. Это, вероятно, было испытание – буржуаз я или пролетарий.

    Ночью вор утащил у меня бабку со станком, завтра покос, нечем отбивать косу. Развелось воров! Даже у самого бедного мужика тащат последний хомут. Мало-помалу весь быт наш разделяется на два класса: собственников и воров. Мало-помалу мы приближаемся к быту человека, живущего на острове среди враждебных диких племен. Вероятно, есть очень много любопытного, поучительного в этой паскудной жизни, но сейчас поучать невозможно – нет охоты, нет времени и некого поучать. Вечером после работы перед ужином, поставив лошадей в стойла, задом наперед возьмешь хомут и, боясь воров, уложишь их на самом видном месте на парадной террасе, возле хомута перед ужином сядешь отдохнуть и задумаешься, и кажется, будто едешь куда-то на корабле и думаешь: «Вот, может быть, я, Робинзон, приплыву на этом корабле опять куда-то на свою настоящую родину – и там, на этой родине, расскажу своим близким людям, как я жил среди дикарей на не обитаемом европейскими людьми острове».

    «Луч» обещает выпустить серию книг «непременно в обложках и по возможности сброшюрованными».

    За подбивкой тока.

    Всякая работа легка, если есть голова на плечах, а дураков работа любит.

    Встреча с землей широкая, а когда за лопату взялся, то весь собираешься в одну точку, и так только держишься на гвоздике, прибитый.

    Земляная работа самая философская, копнул и подумал.

    – вспомнишь Окулича в транспортной комиссии и свое положение на полусобственности. Совет рабочих и солдатских депутатов и Уездный комитет: министры не могли действовать или действовали странно, потому что будто бы «необходимо было успокоить народные массы».

    Иван Кириллович достиг желаемого и попал в круг увлекающих его слов и образов.

    19 Июля. Жатва. Не полегла, а в разные стороны наклонилась, и то трудно косить. Стали грызть с разных сторон, будто лепешку щипать. Рожь перепуталась: бык прошел. Цепляет за пальцы крюк – рванул, и нет сил. Ряды длинные и короткие – как осетрина (балык), порезанные хорошим поваром на блюде. Крюк – снасть – ручка по пупок. Ведро воды. Поточить. Хлопунцы. В день 1/2 десятины – хорошо. Три бабы за двумя косцами. Уснул в копне – голубое и на голубом изломанные соломинки углами – и воробьи, и ветерок колышет, будто едешь. Жизнь тела: зажмуришь глаза, и перед глазами срезанные стебли, и между ними зеленые точки и лепесточки, разная только форма травы, и впереди изрезанные толстые и тонкие (1 нрзб.) подрезы высокие и низкие. Сила, сила! Придет время – не скосишь, а дух не угаснет – жизнь даст дух: на этом основании идея бессмертия человека. Косьба: весь в поту, липнет рубашка к телу, то горячая, то холодная, как лягушка, затекает правая рука так, что бруском на косу не попадешь. Равновесие по сильному: дубовый парень косит плохой косой и все впереди. Еще рядок! Родная копна: сотворенная – своя – чуть лег и видишь небо, отдых, свой хлеб.

    Цель всех этих городских людей с лозунгом «Земля и Воля» (Михаил Васильевич 42 года служил на почте и попросил у меня Землю и Волю – интересно). По озорной тропе тащат мальчишки сноп – хлеба не хватает, обмолотиться да напечь пирогов. Краешком глаза – на табун в захваченном лесу.

    На местные общественные дела теперь для меня словно завеса свесилась. А наш представитель Артем сказал, что комитета теперь и не будет, потому что Земство выбрано (а выбранные только избирают комиссию).

    «Крой дубинкой!», а бабы кричали: «На бороду, на бороду оставьте!» Оставили на бороду пучок нескошенной ржи, завязали его, бабы стаскали снопы, и все было кончено.

    Бурая рожь лежит во все стороны, когда к этому месту подходишь, то словно шторм (1 нрзб.) ряд через две десятины наискосок неизмеримое, необозримое. И в конце концов – уголок.

    Все в ссоре. Сначала вражда к внешнему врагу, потом к внутреннему, сначала между государствами, потом между партиями в государстве, потом в семье, и так восстал брат на брата.

    Терраска у меня крытая, с перилами и столбиками, будто рубка на пароходе. Вечером, бывает, когда спать лягут все и тихо, сядешь, оглянешься возле себя – вот деревья распускаются, другой раз сядешь и смотришь – деревья цветут, а то вот уже и пожелтели, и листья на террасе лежат, и кажется, будто плывешь куда-то – куда? Прошлый год проплывал тоже этим краем и здесь же раздумывал, чем кончится это путешествие, удивлялся, никак не догадался, что кончится разгромом монархии. А теперь? неужели кончится созданием монархии?

    В комитеты мы не верим. И даже в Учредительное собрание не верим. Чтобы это вышло, должно совершиться нечто, не хватает какого-то звена.

    23 Июля. Проведать, не вернут ли копны. На клевере табун. Ругал, разогнал. Овес поспевает, надо и пар двоить, и овес косить, и рожь вязать, а лошадь хромает. У Лидии возят рожь. Новость: Керенский сбежал и что Россия окончательно гибнет. Загнали теленка с овса. Поиски фельдшера. Приехал Тиша-ветеринар, возились с лошадью. Пришел Павел и кузнец за водилами, просил их не гонять лошадей на вырубку и на клевер. Обещаются. Артем пришел за теленком. Выбрали место для тока. Вечером наладился основательный дождь. Завтра возить нельзя и, вероятно, косить тоже.

    Николай Михайлович метит Родзянку в диктаторы, а Керенского называет «нырок». Отставка Чернова.

    – Ничего не выходит, потому что свобода не находит себе оправдания: свободе нет пищи, а где-нибудь конец должен быть, и конец этот переходит на старое, то есть что за смерть человека должен смерть принять.

    28 Июля. Никита Васильев, старый человек, ответил со слезами на глазах:

    – Союзы, свобода и совесть, говорят теперь, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя без трех вещей нам прожить, первое – без Бога, второе – без родителей, а третье – без государя...

    – Ну, без государя-то можно,– поправили. Сидорка старик и тот вспомнил время и спохватился:

    – А я что же говорю, и я то же, что без государя можно,– а пастырь? чем тебе Керенский не пастырь? То-то, друг, не нужно: чем тебе Керенский плох, все ему доверяют.

    – Ну что же Керенский, ну что же доверяют, а Керенский говорит: «Подступать», а они: «Отступать»,– вот тебе и Керенский...

    И старик, опять забывшись, стал вспоминать царя-освободителя:

    – Так, говорит, было – иду, а он слез с лошади, стал на колени и молится, а знаешь, чего эта молитва стоит, может, эта молитва его стоит.

    Возле кузницы проезжал огородник. Остановили:

    – Почем?

    – Четыре рубля.

    – Четыре!

    – А картошка двадцать пять копеек фунтик.

    – Ну как же быть?

    И стали все говорить о том, чтобы цены понизить на городские товары и рабочим фабричным жалованье уменьшить. Как уменьшить там жалованье и цену, так уменьшить на хлеб, на картофель, на огурцы, и так, чтобы цену вернуть на прежнее место. И будет все равно, дешево и хорошо.

    – А то мы в петле сидим и петлю эту знаете, кто нам надел? Петлю эту накинула на нас казна, германство и большевики.

    Нырка. Андрей Тимофеев, собственник двадцати десятин земли, косит овес теперь, три года был фельдфебелем, а вот теперь нырнул тоже. «Я,– говорит,– с войной покончил, за этих подлецов (показал на деревню) воевать я не буду».

    – хорошо, плохо, так хоть они, отцы, трижды святые были и трижды на кресте распялись, а дело их было неправое.

    Овес скосили. Тощий овсишка и непрактичный. Хороший овес косишь, так он метелками, как золото, звенит, косишь, будто золото швыряешь. А то что это? И вот, смотрите, что это заходит, туча, говоришь, нет, это не туча, а скорбь, что-нибудь уж будет: или роса или... скорбь!

    Что, если бы в полевых работах создать дисциплину, подобную военной? И в сельскохозяйственных школах ввести науку такую же, как стратегия, и потом науку общественного труда, какую-нибудь прикладную социологию. (Приходит в голову в тот момент, когда я догоняю первого косца и, чтобы не сбить его, машу косой в такт, и третий косец догоняет меня и тоже машет в такт, и чем верней и все мы идем почти что в линию и при невозможности отступить, дружно, с большой скоростью и особенной радостью идем быстро вперед.) «Общественная» работа – а Андрей Тимофеевич гонит свой овес один.

    Подходит посмотреть на работу нашу Архип, милиционер.

    – Ну, как война?

    – Плохо! Погибли, что говорить, погибли, и нечего думать, немец тут будет, и пусть, один конец.

    – А еще шашку одел!

    И он испугался. И стал говорить совсем другое, что отечество защищать нужно.

    31 Июля. Работа и забота. Не работы боюсь, а заботы. Хозяйство и быт: рассуждение по поводу дырявой самоварной трубы. Какая она старая, вся в звездочках, и пламя пышет из нее, как у Змея Горыныча, и как хорошо ставить самовар с такой трубой, как хорошо трещат заготовленные с весны и высушенные в печке лучинки. Теперь труба эта развалилась, и некому сделать трубу, кровельщик где-то в бегах, нырнул и скрывается от войны, кусочка железа нет у кузнеца, а в город когда выберешься, да и в городе тоже надо заходить, и проделаешь ее так два месяца. Сегодня из старой заслонки кое-как и кое-как ставили. И так все стало кое-как, хозяйство лишилось условий своего существования, то есть быта. Кто выхватил из разграбленного имения плуг и пашет (1 нрзб.) плугом, кто ковыряет сохой, а кто каждый день ходит к кузнецу наварить сошник, и кузнец отказывает ему за недостатком железа. Кто работает жаткой, а кто бьется-бьется и не может за 25 рублей купить себе косу. Не работа страшна человеку, а забота. Заела забота и не знаешь, что к чему выведет. Одни говорят, что хлеб все равно отберут, хлеб не свой, а государственный. Другие говорят, что хлеб не дадим, пусть сначала устроят дешевые сапоги, штаны, тогда и хлеб отдадут.

    Не работа страшна, а забота. Работать самую тяжелую работу – косить рожь, например, весело, но если вы взяли крюк, наладили косу, идете косить, а хозяйка говорит, что веревку украли и привязать теленка не на что... Веревку же эту нипочем не достать здесь.... Косу отбивать – бабку украли. Воровство так развилось, что не в сарай ставим орудия, не в конюшню хомуты, а все это складываем на террасе и ставим возле террасы и тут же привязываем злую собаку. Эта забота лишает хозяйство быта и вкуса, с пустой заботой работа не достижение, а какая-то ухватка – схватил, ухватил. Бога не помянул и хомут из-под руки украли. И сам какой-то ходишь, будто воруешь.

    Что значит с технической стороны: обрабатывать землю своими руками? Без наемного труда хозяйство невозможно. Наемный труд остается, но поглощает весь доход.

    Кто-то, тяжело вздохнув, сказал:

    – Боже мой, да тут необходима какая-нибудь молитва, а то как же тут жить?

    Елдан. Вы, люди, далекие от деревенского народа, не представляете, как опустошает душу простолюдина частая смена правительства. Вот я иду в деревню со списком новых министров.

    – Новые министры!

    – Опять? Не читайте, не надо! Елдан с ними!

    – Они вся наша надежда!

    – Елдан там надежды: придет ерманец и больше ничего.

    – Как ничего?

    – Так ничего, придет, и елдан с ними, пускай приходит, один конец. Ни елды!

    И там и тут слышится одно слово:

    – Елдан!

    Нужно все-таки вам знать, что такое значит слово «елдан»: это значит так: если вы, например, возьметесь писать повесть и бьетесь над ней день и ночь, неделю, две, отложили на месяц, опять ничего не выходит, через год опять ничего и, наконец, поняв окончательно, что из повести никогда ничего не выйдет, разорвал черновик, швырнул в корзинку и сказал: «Черт с ней, с этой повестью, елдан с ней!»

    – А как же государство?

    – Елдан с государством.

    – Россия?

    – Елдан с ней!

    И со всем на свете елдан, а бы вот успеть до посева озими додвоить пар да перевезти бы на гумно хлеб.

    Государство есть организация силы. Сила осуществляется властью. Извне эта власть обращена на защиту границ государства. Изнутри на индивидуума, который силою подчиняется целому. В монархическом государстве подданные не свободны. В республике свободны, потому что индивидуум сознает необходимость подчиняться и подчиняется добровольно. Путь освобождения от государственного насилия есть путь сознания личностью необходимости жертвы общему делу. Абсолютно свободная личность и абсолютно покорный раб – подобны. Вот почему мечтательная свобода наших социалистов-революционеров обращается к нашему рабу-крестьянину – одно подобно другому.

    – это закон необходимости. Воля – сознание необходимости. Так мыслит свободный. А раб мыслит: земля – свобода, воля – захват.

    Наши крестьяне, последовав призыву землевольцев, уперлись в стену осьминника. И есть из них такие тупоголовые, что этим осьминником удовольствовались.

    Работник Павел всегда заводит жеребенка в надежде стать хозяином и вором был из-за этого жеребенка. Жена его звала к свободе, не знает числа (счета). Теперь они получили землю и жили на ней два месяца – после чего Павел ушел опять в работники. (Жеребенок свободы.)

    2 Августа. Вчера свезен овес. Сегодня молотил цепом семена (2 р. копна). Погода наладилась. Завтра думаю начать сев озими.

    Дуничка, наша идеальная учительница, на Пасху, бывало, сделает каждому мальчику маленькую пасху и яиц накрасит и всех оделит. А Надежда Александровна говорит маме: «Вот она, Дуничка, наделала по красному яичку, и хорошо им, и сама будто равноапостольная. Но мы-то, Марья Ивановна, всю жизнь своих растим, убиваемся, и они-то дураками растут, и мы что получаем и заслуживаем?»

    3 Августа. Коля сеялку не дал, я поехал к Андрею, и тот пришел на поле и научил меня сеять руками:

    – Леши, а хочешь и не леши – рука меру знает, горсть укажет. Из-под низу вей, кидай, с гордостью, с гордостью, полную горсть бери, махай, пускай не задерживая. Под ветер иди! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

    Раньше удивлялся на вымирающих стариков, сеющих руками, а теперь сам хожу. Как это было красиво смотреть и как тяжело нести на шее пуд ржи.

    4 Августа. В этом физическом труде чего никогда мы не можем достигнуть – это сознания чрезвычайной важности своего дела, так же, как в торговле мы не можем достаивать до конца на торгу (тысяча пропала, и ничего), словом, действовать без пропуску. Какое священнодействие, когда няня, облапив горшок с молоком, с больной поясницей, с больными ногами тащит его по своей собственной тропе на ледник.

    иностранцев шириной и великодушием. Из области литературы, искусства и подпольной политики мы теперь странниками вступили в мир сплетения корысти народов и здесь проповедуем мир всего мира.

    Черта русского народа: самохвальство при удаче, источник чего есть самопрезрение в простом бытии.

    В жизни моей совсем нет обыкновенной радости.

    Полудикое состояние: цыплята в кабинете, на террасе хомуты, спим на току, газеты прочтешь, когда привезут.

    7 Августа. Праздник Спаса Преображения в деревне прошел так же, как во времена казенки: с пьяной дракой и даже стрельбой. Драка началась еще вскоре после обеда против церкви и милиции. До ножей доходило. Вызывали участкового милиционера, а он говорит:

    – Не пойду, что я с ними сделаю?

    Кончилось стрельбой, оглушили выстрелом и насмерть перепугали одну девочку.

    Не был день в деревне и чувствую, что хуже стало: не так быстро выгоняют мальчишек, пасших на моем поле деревенские стада, не так готовы старики идти мне на помощь.

    – Народ куда-то переходит, а чем все это кончится, еще неизвестно.

    – Самолюбие стало такое, что старуха какая-нибудь, и та что-то в себе понимает.

    – Керенский чего добивается? славы, а слава – дело хорошее, это не рожь: рожь съедим, а слава останется. Вот Христос какую славу нажил, что до сих пор забыть не можем.

    О собственности. Собственность – это кол, вокруг которого гоняют привязанного к нему человека до тех пор, пока он не научится заботиться о вещах мира сего, как о себе самом, потому что завет собственности: люби вещи материальные, как самого себя. Эта заповедь о вещах сохраняется равно для мира буржуазного и мира социалистического.

    У меня есть прошлогодняя лесная вырубка, всего восемь десятин, она расположена на овраге и служит защитой местности от размывания. При обезлесье и овражистости она есть ценность не только моя, но и общественная. Около ста лет мои предки содержали на ней караульщика, и обыкновенный овраг, каких много вокруг, давал хороший доход. Весной наш комитет объявил этот лесок собственностью государственной, и сейчас же из леса потащили сложенные в нем дрова. Когда эти дрова были растащены, бабы стали ходить туда за травой, потом стали траву в лесу косить и скашивать вместе с травой молодые деревца, потом пустили табуны, и молодое все было исковеркано, искусано. Я целое лето боролся с этим, кланялся сходу, просил пожилых мужиков и ничего сделать не мог: все потравили.

    Раздел сайта: