Охраняя поросль, я всегда говорил, что эта поросль пусть не моя, я охраняю вашу собственную поросль, но слова эти были на ветер, потому что эти люди, не воспитанные чувством личной собственности, не могли охранять собственность общественную.
В отдельности каждый из них все хорошо понимает и отвечает, что нельзя ничего сделать там, где сорок хозяев.
И все признают, что так быть не может и нужна какая-нибудь власть:
– Друзья товарищи! Власть находится в нас самих.
– Стало быть,– говорят,– не находится.
И правда, самоуправляться деревня не может, потому что в деревне все свои, а власть мыслится живущей на стороне. Никто, например, в нашей деревне не может завести капусты и огурцов, потому что ребятишки и телята соседей все потравят. Предлагал я ввести штраф за потравы, не прошло.
– Тогда,– говорят,– дело дойдет до ножей.
Тесно в деревне, все переделились и все свои, власть же родню не любит, у власти нет родственников.
Так выбран Мешков – уголовный, скудный разумом, у которого нет ни кола, ни двора, за то, что он нелицеприятный и стоит за правду – какую правду? неизвестно; только то, чем он живет, не от мира сего. Власть не от мира сего.
Мы чего-то ждем, какого-то решения или события и все чувствуем, что так ничего не выйдет.
Корень беды в том, что в основе своей, во всей своей глубине наша революция самая буржуазная в мире, это даже не революция собственников, а людей, желающих быть собственниками. Эти собственники будущего взяли напрокат формулы социализма и так забили ими собственников настоящего, что эти собственники, уязвленные до конца, загнанные в подполье, уже не могут оправиться, взглянуть на свет Божий живыми глазами.
Сначала отравили собственников, а потом воззвали к ним для объединения нации,– нет! ему теперь немец лучше социалиста.
Может быть, он и знает в глубине души правду, но он обозлен до измены: немец так немец, елдан с ним, был бы порядок.
В газетах все ложь и поверхность...
Жизнь теперь общества похожа на бегство во время войны: все бегут, спасаются. А правительство взывает к объединению. Как на фронте остановили бегущих пулеметами, так неминуемо и здесь, в тылу нужно грубой силой остановить бегущих. Неизбежна диктатура самая жестокая, и ее ждут почти с наслаждением. Чудак один говорит, что если коснется этого, то он, невинный, в жертву себя принесет для общего блага, пусть начнут с него расстрелы. Почти сладострастно ожидает матушка Русь, когда, наконец, начнут ее сечь.
Разувшись, отхлестываю из города по наезженной колее, а впереди едет мужик на гору и возле телеги идут солдатики. Разговор у них мелкий, дрянной.
– Зачем сняли у мельника австрийца?
– А он сам – работай, как я! А то в саду гуляет – свой сад, нажил и гуляет!
– Нажил, а ты что нажил?
– Я что – ты что лезешь?
– Рожь отберут – на самогон перегонят.
– Нет дома – построиться должен...
– Бывало, на сенной площади возов наставят (рай!), теперь на большой дороге встречают женщин и картошку отбирают, до площади и не доедешь.
Дезертир:
– Что воевать? Кого защищать – вас? а вы что такое, что я вас защищать буду?
Солдаты-нырки:
– А Николка ушел, тут, товарищи, хуже, я там встал в восемь часов, учета нет. Теперь хорошо, теперь свободно!
На рабочих ворчат, что 8-мичасовой день и ничего не делают товарищи дорогие:
– Не давать хлеба! Надо поскупиться!
Почему мне не доверяют, я работаю больше крестьянина.
Опозоренная Русь, оскорбленная, ожидает, когда же будут бить ее блудного сына.
Литература, искусство и этот социализм, похожий на искусство, все это явно или тайно говорит «нет» отцу своему и отправляет блудного сына все дальше и дальше.
Мещанский сюжет: чудесная груша, только ветки росли возле забора и кроной перевесилась к соседу, так что груши падают туда.
Когда увидели, что я сам работаю, то стали говорить: вот тоже господин был, а что за господин, когда его мужик семь раз купит.
8 Августа. Все талантливые писатели умолкли, но бездарные фотографы пишут талантливые корреспонденции.
Сухо, сухо. Гудит молотьба на деревне. А сеять мы перестали: очень сухо. Как отсеюсь, так и нырну в Питер. Окунусь и установлю, что дальше: жить со своими темами или принять участие прямо в жизни сей?
Время такое, что кажется, будто живешь у хозяина: месяц отжил и думаешь: «Отживу ли другой?»
Государство настоящего построено на основе личного обладания вещами и на праве продавать их и передавать потомству. Отказать в этом людям-собственникам – значит обидеть не только их, но и отцов их, матерей и дедов. Сила для этого дела должна исходить из каких-то девственных, целинных источников духа, перед которой все на колени станут. И только тогда эта сила не будет насилием. Но раз насилие, то значит это не то. Кто теперь насилует?
9 Августа. Рассеяна 1 десятина. Запахано 1/2 десятины. Рожь первого посева отчетливо всходит. Сухо, пылит борона. Никто еще не сеет. Денис – богач, знает, когда сеять, он поедет – и все поедут.
Явление старца (хомут! борона!), и так этот старец учит всему хозяйству: смело берись за все, он научит,– это один шаг народа, и другой, видимый, революционно-воровской-хулиганский («Павел, дай ему в морду»).
Вернулся Федька-большевик и говорит, что теперь запретили это: переменили пластинку.
Весь день дергали меня: то из проса выгонять телят, то с пастбища лошадей, то старик забрался в сливы и сломал, нагибая ветви, два дерева. Сход постановил одно, а делается другое. И ссылаются на мальчишек.
Я поймал одного славного мальчика и спросил его, кто ему велел пасти у меня лошадь:
– Папка!
Привожу мальчика на ток, спрашиваю отца.
– Боже сохрани! – говорит.
– Тогда позвольте мне мальчика наказать?
– Вали!
Я мальчика за ухо, и он ревет, а родители виновника смотрят, молчат, только мать мальчику смущенно шепчет:
– Ничего, ничего!
Нужно продумать до конца это противоречие хорошего любимого человека (старца) и воровской шайки.
Неправда, что крестьяне хотят высокой цены на хлеб, многие крестьяне сами покупают хлеб, и все вообще сознают, что цены на хлеб повышать не следует. Они стремятся к понижению цен на городские товары, а цены хлеба они хотели бы даже понизить.
– Это еще неизвестно, к чему все перейдет. Ремизов так и не вылупился из своей скорлупы...
Может быть, Россия движется к гибели, и явно нелепы все эти новые учреждения, земельные комитеты, продовольственная управа и всякие другие деревенские комитеты, но что за это время человек стал совершенно другой – это несомненно, нелепо он поступает, нелогично, но психологически он был гражданином. Стукнулись лбами, но поняли. Польза от большевиков в деревне была та, что крестьяне поняли правду через абсурд...
Все уверены, что если бы не революционная разруха, то этим летом война бы окончилась победой.
Все больше растет озлобление на рабочий класс за их 8-мичасовой рабочий день, а в городах на мужиков, которые не дали топлива и не хотят давать хлеб.
Монополия, вероятно, не будет признана крестьянами, и произойдет Бог знает что, если не будет установлена бесспорная власть.
Когда все вокруг косят, возят, молотят, сеют – вот чувствуешь настоящий труд, которому не нужны мечты. Между тем эти люди труда такого ясного, такого реального трижды за лето были одурачены ядовитой мечтой о земле и воле и о мире всего мира. Теперь опять работают, а по большим праздникам лупят самогон, и в деревне на улице от пьяных еще хуже, чем в злейшее время хозяина.
Говорят: мужики виноваты, мужики дров не дают, хлеба не дадут, но мужики такие же разные, как и мы в городах – это раз, и одинаковые из них, масса, протоплазма, только выполняла замашки своих учителей.
Сеял рожь руками и сам потом запахивал, а в это время в саду у меня грабили яблоки, и груши, и сливы, ломая суки и целые деревья, выхоженные покойницей матерью. Когда же я, отрываясь от дела, шел туда и наводил порядок, то, возвращаясь на поле, заставал там в просе деревенских телят, а на клевере лошадей. И так я измучился, что во время сева не думал ни о чем, хорошо ли мое дело, плохое ли, лишь бы только поскорее покончить, а там, может быть, и убежать куда-нибудь.
После сева пошел мелкий дождик, дня три я никуда из дома не показывался и вышел сегодня на поле после дождя по солнышку и ахнул удивленный и радостный: все свое посеянное взошло, и так чудесно, дружно и уже зелено, снизу розовое, сверху уже зеленое и такое прекрасное, такое милое и согласное, и я хозяин всему этому, я дал эту жизнь, я знаю все свои грехи и где я обсеялся и опахался. И вот в этот миг от моего труда, создавшего рожь, свое законное дитя, рождается блудное дитя Мечта. Так родились и две блудные дочери – Земля и Воля.
бродить по свету и обманывать их сказкой о золотой воле, о золотых семенах на родной ниве – блудные дети Земля и Воля!
Так вот далекий потомок Адама, Михаил Васильевич, сорок два года сидит на почте в Ельце, поседел, состарился и теперь из всех бесчисленных газет, проходящих через его руки, задерживает одну и носит ее к себе на дом и почитывает с улыбкой и ясными детскими глазами, крутя из махорки толстые особенные папиросы – про Землю и Волю. Блудные дети труда земледельческого тешат старика, но сам труд гонит от себя блудных детей. Печь огненная: печь русская и хозяйка – вот где конец всему.
Тихонов, большевик, член с. р. и с. д., пишет мне в письме слово «буржуазия» в кавычках. Да вероятно и все вожди относятся к этому понятию приблизительно так, как современные ищущие Бога интеллигенты к иконе: то есть неискренно. Но простой человек слепо верит, что есть какая-то совершенно отдельная от народа и зловреднейшая из всех на свете порода людей – буржуи. У нас крестьяне согласно с знакомым словом «Маньчжурия» называют ее «Буржурия».
Совещание с заранее обдуманным намерением – Московское совещание: путного выйти ничего не может. Встретятся там те, кто считает, что революция продолжается, и те, кто за то, что она кончилась.
Я думаю, что она кончилась и существует исключительно самопожиранием. Правда, из какой демократической почвы ей питаться. Землю крестьяне от помещиков отобрали, рабочие ввели себе короткие дни, насчет мира все попробовано и ничего не выходит, идеи на голодный желудок не идут совершенно – спрашивается, чем питаться революции? Единственно внутренним раздором, расщеплением различных партий.
А главное, весь ход революции упрется в пустую казну – тут ей и будет тупик.
Выборы в Елецкую Думу. Списки знакомых людей, список № 1-й. Возмущение А. А. Петрова, что выбирают не людей, а списки. В Черной слободе против Сергия товарищ Фришман устроил лавочку из красного ситца, и написано обещание на ситце, что список № 1-й даст народу землю, волю, хлеб и топливо – все голосуйте за № 1-й. Старушка одна нашлась, говорила, указывая на демагога Фришмана: «При последних временах явятся ложные пророки гоги и магоги с прелестью и будут все обещать и соблазнять, как Господа искушал диавол, что камни-голыши переделает в хлебы. А Господь ему ответил: не одним хлебом жив человек».
Везде расклеили только № 1-й, а все другие или не посмели клеить, или их сорвали. Солдаты обещались, если №1-й не пройдет, разнести весь город. Звон колоколов с музыкой «Марсельезы» сливаются. Несут список № 1-й. 1-й даст бесплатное обучение. «Требуем отмены детского труда».
– После войны,– говорит почтовый чиновник,– а теперь нельзя. Они смешивают идеал с немедленным осуществлением!
Лицо провинции исчезло и полиняло и стало теперь общим лицом завоеванного города. Не по одному тому, что мало военных и что мало продуктов и много закрытых магазинов, а потому, что легла тревога и выражение стремления на каждое лицо – как за границей, как в столице.
Вот удел: непримиримый к мещанству, к мелочному домашнему хозяйству, я наделен был бесхозяйственной женой (у которой нет даже идеи счета в голове) и должен бросить свое истинное положение и хозяйствовать. И в большом плане: вместо мятежа скифского я должен учить народ буржуазным добродетелям. Но ведь в этом и вообще заключается трагедия современного материалиста. Во имя мятежа проповедуется буржуазная добродетель.
15 Августа. Если вы человек честный и желаете добра своему народу и при этом имеете в голове идеи социализма или толстовства, то деятельность ваша в деревне мало-помалу сведется к проповеди буржуазных добродетелей. И понятно: вот был лес мой, теперь он «государственный», название переменилось, исчезла иллюзия единоличного собственника леса (в конце концов – это иллюзия); но охрана собственности личной или государственной та же самая. Только тогда был аппетит со стороны собственника и охраны, теперь этот аппетит приходится прививать обществу. И так, выгоняя весь день с вырубки крестьянские стада, выгоняя косцов, долбишь целый день всем: нельзя расхищать собственность государственную.
Огородник Иван Матвеевич, тихий, скромный, работящий любезный человек, скрипнул зубами, лицо его стало зверским, челюсть дрогнула:
– У меня с огорода мальчишка уходит только ползком и весь ободранный. С мальчишками просто: спрячешься, а потом вдруг шарахнешься на него, он обомлеет, и ну его крыть...– это очень просто, это, я думаю, вы сумеете? А вот ежели мужики, то штраф брать, сохрани Бог за потраву брать штраф, это будет стоить дороже, а тут я вас научу: поймайте лошадь на гречихе и верст за пять отведите куда-нибудь в чужой густой лес, привяжите там и хвост обрежьте – вот он уж другой раз не пустит... А ежели баба, то я опять вас научу: бабе нужно чудо... Переоденьтесь в белое и ночью ходи, каждую ночь ходи по огороду и даже один раз как-нибудь и днем...
Решили ждать и ждать, потому что перемена должна быть.
– Но, может быть, так долго будет?
– Нет, так долго быть не может, так жить нельзя.
Кир вдруг заступился за меня:
– И я слышал в городе, что Михаил Михайлович личность замечательная, и так-то памятники все, которые теперь разбивают, памятник Пушкину, так и ему здесь, как Пушкину,– может, мы же и памятник ставить будем. А насчет совести его я сказать ничего не могу...
Я – жертва своих собственных, сделанных дворянами, построек.
Наследники. Когда свалился Иван Иванович, наследники бросились на дележ акций, и когда Мария Ивановна умерла, то опять бросились делить землю. Так и вот когда умерла старая Россия, кинулись все наследники (мужики и рабочие) делить землю, захватывать капитал. Умерла она скоропостижно, без завещания.
«Бывает поражение, бывает победа»...
Разумник в «Скифах» проповедует попросту побег вперед от Мещан. Ла-та-та, побег одинокого, быстрого, вечно бегущего, спасающегося от настоящего: забегание – забеги подальше, как можно подальше, рано или поздно и все туда прибегут, приползут и скажут: «Правильный был человек Разумник Васильевич!»
Всякая собственность есть фиксированный момент борьбы творческого духа с Мещанином: вот яблонька большая-большая, старая-старая, основание ствола светится и через (1 нрзб.) звездочки я вижу, как яблоки крадут деревенские мальчишки, они залезут, обломают сучья. Яблоньки эти сажала мать моя, и я сдал урожай мещанину, а себе оставляю наслаждение только и пр.
Оглянуться на пройденный путь и воскликнуть: «Осанна Сыну Давидову!» – для меня невозможно... или это будет?
Это чувство омерзения, когда мужики придираются: сено попарил (травы!) и проч. И предложение наивного: раздели по клочку – не хватит! – Хватит! И тут же вопят женщины, что они голодные, три дня не ели, когда гумно полно хлебом, и не может достать семян на десятину. Раздели и уподобься сей женщине! (По поводу охраны клевера.) Предложение растащить лес для пожарного сарая (сопрели рукава).
Какой аппетит! и как вдруг осекли, когда я сказал, что лес можно взять у меня на дворе готовый. Рукав отгнил.
Есть произведения, подобные Горьковским повестям о босяках, в которых есть несомненная поэзия и рядом с ней какой-то сгусток, ничего с ней не имеющий (напр., сам босяк). И вот все говорят не о поэзии рассказа, а об этом сгустке. Шум вокруг ненужного создает автору ложную славу.
Так вот теперь к идее интернационализма примазалось столько сгустков и столько шума, что идея совсем потонула.
По всем полям, посевам, через просо, через гречиху, ярь и озимь и через клевер моего хутора идут твердо набитые воровские и озорные тропы в соседнее богатое имение (мой хутор лежит между деревней и тем имением). Раньше набивали эти тропы ночью, теперь открыто весь день тащат на моих глазах чужое добро. Ничего я не могу сказать ворам, потому что они тогда скажут: я стою за помещиков, и разорят мой хутор.
Черновская политика типично чиновничья прежнего режима: только раньше дело велось через губернаторов, а теперь через земельные комитеты. Необходимо было одновременно с идеей политического объединения дать трудовому народу идею новой общественной и государственной собственности.
Если бы этим людям можно бы забираться в душу собственных организованных способностей и талантов, то во всем государстве не осталось бы ни одного дельного человека.
17 Августа. Ну, вот и осень, брошена последняя горсть озимых семян на последнюю десятину. Свою плетеную сеялку я опять ставлю под свой письменный стол для ненужных бумаг и спрашиваю себя, что же дал мне опыт земледелия на своей трудовой норме от первой горсти семян яровых до последней горсти озимых?
Вот мой сосед огородник Иван Митрич на той стороне пруда насыпает огурцы и не спрашивает себя, что он пережил. Его дело ясное: он вырастил огурцы и теперь продает их выгодно. Он весь в своей трудовой норме, но я уже не вижу никакой связи себя с вымолоченным хлебом и даже не вижу пока той связи, какая бывает между отвратительного вида удобрением и чудесными всходящими зеленями. Я смотрю и на этот отрывок жизни и на всю эту жизнь как на путешествие в неведомой стране и стремлюсь и вижу свое призвание в том, чтобы рассказать о своем путешествии друзьям на том берегу.
Сколько горя, душевных страданий породила та наша юношеская весна – вы ее помните? Была она у вас? Когда, помните, мы на короткие дни встретились и навсегда расстались.
Очень похоже на это совершилось весной 1917 года с нами, свидетелями событий в Петербурге. Еще кое-где с крыш сыплются пули, но неприятное чувство от них уже исчезло, и вот просыпаешься утром, как в деревне в детстве в первый день после экзаменов: птицы поют, и цветы в саду, и что хочешь, то и делай, мир бесконечно широк и прекрасен. Так и тут все возможности. Выйдешь на улицу, так как в Париже: толпа живая и разнообразная, встречаю. (Что крестьянину нужно: земли бы побольше, ученье, абы только удовольствие.)
18 Августа. Революция села на мель безденежья и уперлась в одно-единственное чувство злобы к имущим классам.
Помнить, что мужички – это большие дети (абы только удовольствие).
Отчет
Место моих наблюдений – Соловьевская волость, Елецкого уезда, Орловской губернии. Здесь находится мой хутор в 32 десятины, из которых 19 распахивается, остальная земля занята лесом и садом. Рядом с моим хутором находится крупное имение Стаховича, окруженное деревнями малоземельными, население которых испокон веков кормилось заработками в имениях, а в последнее время многие из крестьян арендовали помещичью землю в большинстве случаев товариществом. Вообще этот край весьма характерный для изучения современной аграрной борьбы.
9-го апреля я приехал сюда как делегат Временного Комитета Государственной Думы, предполагая принять участие во всей земской общественной жизни и предоставив хозяйствовать своей жене с годовым работником. В то время Государственная Дума пользовалась всеобщим уважением населения, и на первых порах я был принят сельским населением с полным доверием, а городским – с почетом. В деревне я прежде всего стал, выполняя поручение Временного Комитета, доказывать крестьянам, что у нас нет двоевластия, и Временное Правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов вполне согласны между собою, а если что и случится, то:
– Не все в кон, товарищи, бывает и за кон! – говорю я.
И все добродушно с этим соглашались. Вообще в это время, когда еще не существовало волостных и сельских комитетов, деревенское население жило прежней жизнью. Разве только несколько усиливалось производство самогона, но и с этим волостные комиссары довольно успешно боролись. В городе переворот совершился тоже безболезненно, как тогда казалось, но, в сущности, как это теперь вполне понятно, переворота еще и не было, и местное (1 нрзб.) все характеризовано: переделали полицию на милицию и больше ничего.
19 Августа. Не труд, а условия труда составляют вопрос. Наши условия ужасны: я работаю и борюсь с врагами. Вчера косил весь день гречиху, вечером пришла газета с Московским Государственным совещанием, взялся читать, но пошел проверить клевер и всю ночь загонял лошадей, а утром разделывался с хозяевами.
Не то чтобы они постановили сжить меня, но я не таков, как они, и они сживают, и я борюсь. И так будущее наше непрерывная борьба, война между собой за установление нового права и хозяйства.
– Но если будет нужно для спасения государства, мы душу свою убьем, но государство спасем. (Речь Керенского в 1-м Государственном Совещании.)
20 Августа. Дети – присыпуши (дети России и блудные дети: сидящий и посланный).
Самогон: в деревне 4 рубля бутылка, в городе 10 рублей, из пуда муки 5 бутылок, а у кого свинья есть, то свиней кормить остатками и выгода огромная.
Борьба: сельское хозяйство было в наших условиях всегда борьбой, а теперь это естественное состояние. У Стаховича управляющий специально занимается посещением комитетов и капризную их жизнь использует для учета условий хозяйства.
Что такое трудовая норма? Это сводится к вопросу: в каких условиях находится труд? Наш труд находится в условиях варварских: день работать, ночью стеречь, жене хлопотать возле пищи и ежеминутно выбегать смотреть – не отрясли ли грушу. Трудовая норма – благоденствие на своей нивке. И это говорится в то время, когда нет железа, косы, машины.
Труд людей роднит, а собственность разделяет. Труд, как совокупление: чужой – и вдруг родной, скосил десятину ржи с кем-нибудь – и человек тот стал приятелем.
Не то чтобы стал этот простой темный человек гражданином – это невозможно! а только почувствовал себя гражданином и предъявил свое мнение и поставил себя высоко! И так бывает, что вовсе ничего не понимает человек, сидит, слушает и словно чего-то дожидается, и вдруг зацепился, понял: «Нельзя по алфавиту всех в селе описать». И вдруг завопил против алфавита. Потом в деревне своей ругаются на земельный комитет, на продовольственную управу, на Абрама Ивановича, на Михаила Ивановича и доказывают: «Черт знает что социал-демократы выдумали – по алфавиту описать, опиши попробуй: я иду чередом от избы к избе, но мыслимо ли мне по буквам идти. И отец диякон тоже хорош, тоже говорит: по алфавиту. Всех бы их помелом!»
Хозяйство – борьба, с природой, с хищниками, нелепым человеком, с его скотом. И сразу тут ничего не сделаешь: дерево мира вырастает в борьбе, и обыкновенно не тот садится отдыхать под ним, кто растил его, сядет кто-то другой. В борьбе и муках вырастает дерево мира. Так разные народы растят свое дерево мира, и оно служит для всякого миром, но растят его они в борьбе.
Сразу – чудо. Вот в Аписе и надо изобразить этот образ вечной борьбы, это долгое время роста животного и противопоставить ему чудо.
Заключение черного передела: у моего пруда, заросшего осокой, рано утром в тумане и росе сидит старик деревенский, ходок девяноста трех лет Никита Васильевич, и держит за веревочку лошадь, и она по пузо в воде скусывает осоку.
– Ну вот,– говорю,– Никита Васильевич, всю жизнь ты искал мужикам земли и вот дождался. Землю разделили, а ты все сидишь и кормишь лошадь осокой.
– Милый мой,– что мы получили! живешь и день и ночь думаешь, что придется уходить отсюда, не миновать уходить: нету земли.
Вижу я поле осеннее крестьянское без конца в длину и ширину, поле, соединенное из мелких душевых полосок, поле с потускневшим жнивьем убранной озими, поле печальное: грачи табунятся, и скот бродит в большом числе, и одна копешка неубранная и несворованная, и одна полоска, худо сжатая и растрепанная. И будто бы тучи на небе ходят, то закроют солнце и брызнет дождик, то чуть пояснеет, словно тяжко больной лежит, и то ему одумается, то опять все замутится и задернется. Ветер проносится по полю быстро, как Время революции, и так это странно смотреть на черного бычка: вот мчится куда-то ужасное Время, а он, черный бычок, стоит и жует и не смотрит и не хочет смотреть на Время, стоит и жует непрерывно и с ним вместе все стадо жует непрерывно, и земля эта иссеро-желтая лежит вечно и недвижима, и равнодушна.
Черный, как Апис, и с белой звездочкой бычок поднял голову и черную точку увидел на горизонте, и все коровы подняли головы и (2 нрзб.), и лошади, и овцы – все смотрят: быстро движется по полю точка черная.
Этот человек на велосипеде в шляпе и в очках едет по тропе через поле, очки его забрызганы мелкими каплями дождя, ветер то закроет ему полями шляпы горизонт, и ничего не видно ему, только около себя, то откроет, и он слабо видит поле и скот на нем, ему скот не интересен, не нужен. Только черный бычок заметался, и пошло в голове кругом о Египте и священном Аписе. Ехать на ветер очень трудно, он измучился, человек в очках задыхается и не знает даже, доедет он до стада или не доедет. А в голове мысли своим чередом о Египте, он думает: «Египтяне так долго искали Аписа, так ожидали его рождения, почему же он тут ходит просто, и никто его не ищет и не отдает почестей, и так он ходит тут просто и ждет: Египет исчез, Апис остался».
«Да, это Апис,– думает человек в очках,– подлинный Апис, вот он, и египтяне умерли и никто кругом не знает, что это Апис, они умерли, но Апис их ходит один, все такой же, только непризнанный. Так вот я,– думает он,– брошу эту борьбу с ветром и брошу стадо это и свое колесо и подойду я к священному Апису и воздам ему божескую почесть... Я начну...».
И мысленно он сходил с велосипеда, этот человек в (1 нрзб.) в очках и в тужурке, и крестьяне быку, как священному Апису, отдавали божескую почесть (1 строка нрзб.).
Он жил и творил чудеса, а ноги двигали с трудом против ветра колесо этой новой машины последних годов.
24 Августа. Собрался ехать в Питер, но телеграмма о разгроме (2 нрзб.) остановила. Послал телеграмму Разумнику: «Пытаюсь приехать вам. Если неблагополучно, приезжайте сюда». Сегодня попробую в Москву съездить. Весь день сидели у Н. А. Ростовцева (член Государственной Думы). Керенский и Робеспьер.
Керенский – интеллигент «с бабушкой», в лице его суд над всей интеллигенцией: грех всей интеллигенции лег на последнего в роду... Страшный суд всей интеллигенции.
Как это может быть, что святой молится и он, правда, святой, а молитвой его пользуются черти?
Что это, трагедия мечтателя или искушение сатаны? Костромской мужик накопил 30 тысяч денег с подаяний народа, который подавал ему, принимая за праведника, и потом народ пожелал, чтобы он вознесся. Он взошел на колокольню и оттуда упал и сломал себе руки и ноги.
Святой молился хорошо, но Бог пожелал испытать его и предал сатане для искушения, испытания его гордости.
28 Августа. Понедельник. 24-го выехал из Ельца, 26-го в Питере.
Паника в провинции: обреченный город, страшный город. А едет много: спасать своих, кончать дела.
Теснота, семейные сцены: толкнешь – заругается, извинишься, так мало ему: на чай просит. Все придираются.
– Скоро слезывать будете? – спрашивает кто-то.
Я говорю соседу:
– Вот как русский язык коверкают: надо сказать слезать, а он .
– Товарищ, прошу не критиковать демократию!
– Без критики не обойдешься...
Носильщики на ходу занимают вещами и кричат свои нумера дико. Делегат ж. д. съезда и Акакий Акакиевич. Делегат попадает в купе.
Балабинская гостиница: за три бутерброда и стакан чаю 6 р.! У Петрова-Водкина (1 нрзб.). Разбалованные солдаты с гармоньями, и девки поют.
У Иванова-Разумника.
Запрет уборной: солдаты. Офицеры боятся солдат.
1-го Сентября в ночь на 2-е. В Смольном вся ночь до трамвая. Историческое заседание.
Большевики – это люди обреченные, они ищут момента дружно умереть и в ожидании этого в будничной жизни бесчинствуют.
– Не умереть, товарищи, а жить надо! – возражают им меньшевики.
Говорят, что от кронштадтцев-матросов сами вожди еле-еле отбиваются: до того им хочется поскорее выступить.
Большевики-кронштадтцы и люди природы, жизни – казаки, вот две крайности. На юге с Калединым поднимаются казаки, на севере большевики. Грозят казаки отрезать север от юга.
Чернов – маленький человек, это видно и по его ужимкам, и улыбочкам, и пространным, хитросплетенным речам без всякого содержания. «Деревня» – слово он произносит с французским акцентом и называет себя «селянским министром». Видно, что у него ничего за душой, как, впрочем, и у большинства настоящих «селянских министров», которых теперь деревня посылает в волость, волость в уезд, уезд в столицу. Эти посланники деревенские выбираются часто крестьянами из уголовных, потому что они пострадали, они несчастные, хозяйства у них нет, свободные люди, и им можно потому без всякого личного ущерба стоять за крестьян. Они выучивают наскоро необходимую азбуку политики, смешно выговаривают иностранные слова, так же, как посланник из интеллигенции Чернов смешно выговаривает слова деревенские с французским de. «Селянский министр» и деревенские делегаты психологически противоположны настоящему сидящему мужику.
Хороший еврей Либер, вообще все эти евреи, участвующие в деле, грозящем неминуемой петлей, люди чудесные, куда лучше русских, цвет подлинной Иудеи.
Во что Авксентьев превратился! Говорили, что это русский Жорес... Вот неправда. Это Столыпин. Даже и во внешности есть что-то общее: и какая-то деревянность, и солидная честность, и речистость.
Мария Спиридонова выступает от социалистов-революционеров, интернационалистов. Она худенькая и маленькая, как Вера Фигнер. Простенькое лицо ее прелестно, как хорошая подробность настоящей России. Только она рано подсыхает, и ее интернационализм и пенсне на носу и желтеющее лицо – все это как первая черная голая ветка деревьев, когда осенью с них опадает листва.
Какая разница впечатлений от заседания Советов теперь с тем заседанием в Морском корпусе, когда вынесли резолюцию о мире всего мира! И тогда, конечно, все эти рыбки социализма были уже в сети, но сеть была незаметна, потому что шли по глубокому месту. Теперь она уже в самом хвосте пруда, и вот-вот ее вытащат на берег, на сухое место и вытряхнут из нее рыбу, а головастиков и лягушек бросят опять жить в пруду.
В какой дом ни пойдешь – везде сочувствие Корнилову. Кажется, это Богданов сказал, что когда демократия сильна, то она вступает в коалицию. И вероятно, она теперь очень слаба, отказывая кадетам.
Популярность Керенского выросла больше от казаков (так буду называть «буржуазию»), чем от большевиков («демократии»), они держались за него как за спасителя компромисса (жизнь есть компромисс). Теперь Керенский склоняется к большевикам, и «казаки» его попадают, и вдруг слышишь на улицах, как ругают Керенского.
О, бедный Смольный, о, моя Грезица бедная в белом зале среди окурков и солдатского дыму! По длинному в целую версту, как монастырский, сводчатому коридору ухожу я далеко, далеко от гражданского скрежета, и вот она встречает меня, белая наша Грезица, и потом идет со мной в белый зал с могучими колоннами. На белых стенах мало-помалу голубеют стекла, о, как красиво! И потом, когда рассвело, выхожу я на улицу, и там, в тихой необычайной красоте, долго не могу оторваться глазами от этой чудесной сказки Растрелли.
Писатель и есть действительный и не мнимый пролетарий, он должен продавать не свою физическую силу, как рабочий на фабрике, но духовную, которая есть сущность физической силы, и притом так исхитриться, продавая, чтобы остаться неподкупным.
«Нельзя переделать сразу»,– говорит человек жизни («обыватель»), а революционер хочет сразу. Соприкоснуться с нашей землей в революцию, (нрзб.) понять тягостный скорбный путь изменений к лучшему.
Варвар в Мариинском театре, с шишками напряжения на лбу, скуластый, серьезный.
Рассвет: у запертой булочной против изображения хлеба сидит на камушке первая очередная старуха...
В трамвае пьяный солдат затеял спор и ругается по-матерному, все возмущены, комиссар подходит к нему, уговаривает, а он комиссару:
– И разговаривать с тобой не хочу, белая шляпа, комиссионер какой-то, а я от прав народа солдат и знать тебя не хочу.
Тут-же сидят бессловесные офицеры, и вся публика в бессилии ничего не может ответить пьяному бесчиннику.
Мы теперь дальше и дальше убегаем от нашей России для того, чтобы рано или поздно оглянуться и увидеть ее. Она слишком близка нам была, и мы годами ее не видели, теперь, когда убежим, то вернемся к ней с небывалой любовью.
8 Сентября. На Бассейной в подвале клуб «Земля и Воля». Потолок низенький, а стены в красном, Мария Спиридонова сговаривается с шайкой рабочих и солдат – «левых социалистов-революционеров-интернационалистов». Маруся, страдающая душа, настоящая, как в святцах, мученица нетленная. Вокруг нее освобожденные. Особенно лезет в глаза какой-то Фишман, самодовольная морда, гордая своей плюшевой шляпой. Из района лезет он в Центральный комитет, а там 800 руб.! Солиден, деловит слесарь, тоже с немецкой фамилией Кейзер, и еще несколько подобных лиц, говорят, отлично знакомые с техникой выборов. Остальная масса бессловесная, особенно солдаты: сидят и впитывают в себя «Землю и Волю», а когда понадобится, ахнут. Так их организовано здесь сто тысяч.
– Да,– говорю Разумнику,– это какая-то вера...
– Царство Божье на земле! – отвечает он.
– Не соблазняете ли вы малых сих?
– Мало ли что: кто подлежит соблазну, тот соблазняется, а кто не подлежит, того не соблазнишь. Вот как женщины...
– Выходит,– отвечаю,– возьми любую «подлежащую» и соблазняй? нет, почему-то неловко...
– Это пожалуй!
Вы идете по России и видите везде опустевших озлобленных людей с расщепленной душой и спрашиваете себя: где же народ? Раньше вы давали себе ответ так: в армии. Теперь армии не существует. И вот ясно, что вся душа народа занята перевязкой веревочками этих колоссальных организаций.
Брошена земля, хозяйство, промышленность, семья, все опустело, все расщепилось, озлобилось, в десятый раз умерли всякие покойники: Тургенев, Толстой, закрыты университеты, еле-еле живут люди в городах, получая 1/2 фунта хлеба в день, и весь этот дух народа ушел вот сюда, в эти организации...
Я думаю, что эти организации есть выражение какого-то духа, исчезнет он – и все исчезнет, как сон: что это за дух ?
Прежде всего этот дух почивает почти исключительно на Петербурге, здесь его сила, тут его война. Возьмите крестьянина, которому нужна действительная земля,– он не имеет ничего общего с членами организации «Земля и Воля», его вопрос один: дадут землю или не дадут. А здесь тысячи интересных, ежедневных положений для рядового члена партии: сегодня совещаются о выборах районных, завтра какой-то блок, послезавтра конференция в Смольном, побеждает та или другая сторона, «Весь флот с нами!» – «Товарищи, мы победили: во всей Финляндии нет ни одного руководителя, кроме левого эсера». Тут тысячи всевозможных групп борются между собой, подобно тому, как и в жизни действительной, а лучше – как в картежной игре. Но действительная жизнь движется вокруг реальности (созидание). Тут в действительной жизни, в конце концов, какой-нибудь бычок жует мерно по старым часам, и как ни бейся, он быстрее не будет жевать, и не повернешь весну на зиму и осень не обернешь к весне.
Тут все возможно и проверки нет никакой. Кто быстрее забежит вперед? И что видит забежавший вперед?
10 Сентября. Город чиновников, город труда, за что так восхвален Пушкиным. Я прихожу в министерство, где раньше служил.
Там делят землю, здесь делят власть.
странности: министр требует к себе дела личного состава всех чиновников. Создается большое затруднение: как доставить министру дела эти, их так много, что не хватит грузового автомобиля. Посмеялись, так и кончилось. Потом начинается заворошка с аграрными проектами. И когда министр вдруг потребовал, чтобы от каждого чиновника поступило сведение, кто его рекомендовал и каких он приблизительно (как-то ловко было выражено) держался до сих пор политических взглядов, тогда начался бунт и потом моральный и деловой развал всего механизма.
Теперь все чиновники раскололись на две враждебные партии: хранящие про себя полное недовольство существующим положением и те, которые, пользуясь временем, норовят как бы хапнуть побольше от этого времени.
Чиновники старого строя оказались не то чтобы чище новых, а явно умнее.
Дисциплина расстроилась. Раньше хорошо налаженный аппарат давал министру не только готовые мысли, но даже слова. Министр, отправляясь на заседание Совета, по всякому вопросу имел заготовленную шпаргалку, и настоящий дурак мог сидеть на министерском кресле довольно долго без всякого ущерба государству. Теперь тот же благодетельный аппарат работает во вред даже умному министру. Раньше министр не чувствовал хода аппарата и мог хотя бы и плохой головой, а все-таки спокойно думать о государстве. Теперь министр со скрежетом зубовным обращается на самый скрипучий аппарат и заявляет, что вся беда в этом аппарате, необходимо очистить его от неблагонадежных, и требует к себе дела личного состава. Так мало-помалу испорченная власть, как грешная любовь, влечет свою возлюбленную к постели: а у власти постель страшная, у власти плаха – постель. От министра до председателя сельского земельного комитета на Руси одна беда: Прекрасная Дама поцеловала варвара, а он поспешил сделать ее своей любовницей.
Уже на пути в Петроград вы чувствуете потоки вражды, раздражения, злобы: достаточно вам в набитом вагоне чуть-чуть задеть кого-нибудь, чтобы он зло заворчал. Вы извинитесь, а он все ворчит, как будто мало извиненья, а еще нужно дать и на чай...
не от голода, а после, когда разберешься, ворчишь, и сам попадаешь в ту же текущую в городе большую черную реку.
В моей квартире живет старая женщина с дочерью: старуха с пяти часов утра стоит в очередях, дочь служит в министерстве продовольствия и зарабатывает 150 рублей. Они едят почти исключительно картофель и бледные (дешевые) помидоры. Иногда, как великая радость, достанут немного молока, или масла, или сушеную воблу. В пять часов утра, на рассвете, мать уже в очереди. Раз, возвращаясь утром из Смольного, видел я ее первой в очереди: на рассвете во мгле осенней и росе она сидела на каменных ступеньках булочной, эта старуха в черном платке, так что нос только виден, и смотрела, бледная, как смерть, неподвижно на прекрасно нарисованные булки и хлебы. Однажды она, не обращая внимания на мои занятия, радостная ворвалась в мою комнату: достала сала немного и недорого. Когда она стала готовить сало, страшно завоняло, старуха выдумала выжарить сало с луком и чесноком.
– Я-то,– говорит она,– есть не буду, только бы дочка не заметила.
Вечером после обеда я шепотом спросил ее:
– Как, не заметила?
– Не заметила,– обрадовалась она,– съела! я-то как рада, я-то как рада! Не заметила.
Дня три, имея продовольственную карточку и воображая, что все только по карточке могут находить себе пищу и все так живут, я (2 нрзб.) к моим хозяевам. Страдал от голода, но не злился: так надо. Как вдруг старуха мне говорит:
– Вам что, вы богатый!
И оказывается, что за большие деньги тут же на рынке, не в мясной, где очереди, где выдают 1/2 фунта мяса на неделю, можно сколько угодно купить и мяса, и масла, и ветчины. И что все, кто имеет деньги, живет по-старому... А еще потом оказалось, что эта барышня, окончив гимназию, зарабатывает 150 рублей, но если идти на Неву и выкладывать дрова, то можно заработать 40 рублей в день!
Петербург говорящий – это река с голышами: шумят голыши каждый по-своему и думают, что они движут воду реки. И не знают и не ведают, что море их гонит, оттого они и шумят.
есть эгоизма материального, утробного, и этому они ничего не могут противопоставить, кроме слов. Их слова лопаются в воздухе, как мыльные пузыри. Словам не за что уцепиться... Что же это сильное, что рано или поздно противопоставится чертову искушению народа? Будет это новое имя старого Бога (прежнее имя не действует) или дубинка здорового народа, который восстановит лицо свое в гражданской войне?
14 Сентября. Всюду люди ссорятся, разрываются многолетние связи. События велики, но чем они больше, тем причины ссор меньше. Так и быть должно, потому что становится жить под нависшей тяжестью все теснее и теснее.
Так мы разошлись с Разумником... из-за чего? Я сказал ему, что не могу подписывать свое имя в Черновской газете и прошу рассказ мой разобрать. Он говорит, что разобрать нельзя, потому что он сверстан. Тогда я изменяю заглавие рассказа и подписываю другим именем. Рассказ, однако, за моей спиной восстанавливается и печатается за моей подписью. Сущие пустяки, но отношения разрываются.
Как в дележе земли участвуют главным образом те, у кого ее нет, и многие их тех, кто даже забыл, как нужно ее обрабатывать, так и в дележе власти участвуют в большинстве случаев люди голые, неспособные к творческой работе, забывшие, что, как земля явилась вследствие проклятия человека, осужденного в поте лица восстановлять работой утраченный путь к небу,– так и власть государственная есть несчастие человека прежде всего.
Власть оголяется. Это не власть, а только скелет ее, кости. А кости власти – честолюбие и самолюбие. На скелете нет не только чувства долга, чувства родины, самопожертвования, но даже камер-юнкерского и коммерческого мундиров. Честолюбие в надежде и больше ничего.
«Земли будет много! да некому ее обрабатывать». Это будет земля оврагов.
Власть голая, не одетая в земные творческие одежды, власть без земли и земля без власти.
Буржуазия. Без всякого сомнения, это верно, что виновата в разрухе буржуазия, то есть комплекс «эгоистических побуждений», но кого считать за буржуазию? Если взять даже какую-нибудь самую малоземельную деревушку с 20 саженями надела, то там человек, имеющий одну лошадь, есть буржуй по отношению к безлошадному. (Из-за чего несет общественные работы: «Давай лошадь!») Но если взять психологию безлошадного, то он является двойным, тройным буржуем: тот уже пережил это чувство, а у того оно в состоянии младенчества, легкости. Кто же буржуй? (Буржуазией называются в деревне неопределенные группы людей, действующие во имя корыстных побуждений.)
В начале революции было так, что всякий добивающийся власти становился в обладании ею более скромным, будто он приблизился к девственнице. Теперь власть изнасилована и ее ебут солдаты и все депутаты без стеснения.
На демократическом Совете 14 сентября. Предпарламент.
Плох тот автор, который ищет себе читателей, и плох журналист, который (2 нрзб.) читателей бесплатными приложениями.
Беспорядок на улице перед театром. Офицер говорит:
– Чего толчетесь, Керенского смотреть? Вот не видали добра!
Давно журналисты в оркестре: журналисты в сундуке. Люди: это деятели 1905 года – вот «перевитак» Владыкин, вот С. Маслов из моего родного города Ельца. К ним прибавить тех, кто вновь продрался в интеллигенцию, «полуинтеллигенты», солдаты, кооператоры, столичная большевистская чернь...
– это просто маленький человек от литературы,– раз он может с пафосом кричать о категорическом императиве; нет! это не крупный мошенник Каменев – камень. Большевик. Кто же это кричал? большевик запрятался сзади и кричал: «Это не я!»
Для будущего драматурга будет очень легко изобразить небольшой эпизод мировой войны, который представляет собой демократическое совещание: потому легко, что оно даже и совершается в здании Драматического театра.
В оркестре, как бы из подполья, сто человек хроникеров, стенографистов, журналистов с точностью записывают происходящую драму.
На меня, приехавшего из провинции, сильнейшее впечатление производит выступление Керенского. Я делюсь своим впечатлением с журналистами, и они, конечно, смотрят на меня как на провинциала: они сотни раз слышали Керенского и на них его слова не действуют. Мало-помалу и мной овладевает то же странное состояние: это не жизнь, это слова в театре, хорошие слова, которые останутся словами театра.
Конечно, многие из присутствующих, говорящих об обороне страны, готовы пойти на фронт и положить свою жизнь за родину: но что из этого? Нужно не «я готов умереть», а «мы готовы»...
– Все ли тут согласны? – спрашивает Керенский,– я не могу здесь говорить, если не уверен, что тут присутствуют люди, которые готовы назвать мои слова ложью!
– Есть такие,– хором отвечают большевики.
Керенский борется с большевиками, происходит драматическая сцена. Публика, кажется, готова разорвать большевика, кричат: «Где он?» – ищут.
И вот один поднимается и вызывающе смотрит. Потом шум стихает. Большевик садится. А Керенский продолжает говорить о защите родины.
Керенский большой человек, он кажется головой выше всех, но только если забываешь и думаешь, что сидишь в театре.
«Категорический императив аграрного дела!» выдают его истинную эмигрантско-политическую природу русского интеллигента, и оказывается, что просто кабинетный человек в Александрийском театре, плохой актер изображал из себя дьяка, мужицкого министра, что это все, все неправда и слова его никогда не будут жизнью.
Так создается это чрезвычайно странное состояние, как в театре: может, каждый из неподвижно сидящих зрителей, каждый в отдельности готов идти за своим Верховным главнокомандующим, но никто не пойдет, когда представление кончится и все пойдут по домам.
Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила? Многие теперь – и это в большой моде – называют их трусами, но это совершенно неверно. Несомненно, в них есть какая-то идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей, на забвение, на какие-то вторые похороны наших родителей, на опустошение родной страны.
Мы, живущие чувством обыкновенных сынов родной земли, не можем понять, оправдать, вынести всю эту низость человеческой звериной природы. Они могут, они это не замечают, они презирают.
– это дело домашнее, это китайская революция. Но большевик, настоящий, идейный, он весь только и держится этой особенной верой, что наша революция есть факт мировой, этот новый строитель всей мировой жизни. Вера эта невоплощенная в личность, вера Наполеона, это интернационал, дважды два четыре.
Так воцарился на земле нашей новый, в миллион более страшный Наполеон, страшный своей безликостью. Ему нет имени собственного – он большевик.
Смута или революция.
Вы говорите: это смута, потому что мы ничего не достигаем и все теряем. Но их не страшит потеря, даже полная гибель страны. Нация не может умереть. И если сейчас даже будет торжество капитализма, то ведь это на время, а потом опять пожары. С точки зрения большевика оборона вовсе не отрезается, но она признается фактом обыкновенной жизни, как ежедневная наша пища. Энтузиазм большевика идет мимо обороны, и горе тем, кто противопоставит этому энтузиазму интернационала энтузиазм обороны: это мещане, которые материальность ставят своей конечной целью. Но впрочем, серьезно этот энтузиазм не противопоставлен после царя.
17 Сентября. Предпарламент. Над буржуазией висит, как меч, требование: будь социалистом! Роль советов в провинции была весьма почтенная. Грузин (превосходный гражданин) пожал овации за одну фразу: – Мы, грузины, не будем усложнять без того сложное положение государства немедленными своими грузинскими требованиями. Типичный митинговый украинец. Белорус с иностранными словами. Земец моховой. Кооператоры. Мусульмане.
Политические эмигранты, пробывшие несколько месяцев министрами, стали людьми вполне благоразумными, потому что соприкоснулись с живым делом... Представители с мест: дельцы, городские деятели, кооператоры Грузии – все благоразумные, потому что были у дела. И противоположные им люди митинговые: украинец, большевик, белорус с кооператором... Налет хлестаковщины (товарищ Абрам)... Та петля, та квадратура круга – при малейшем дуновении земли она вся разлетается; если бы согласие!
21 Сентября. Хорошо на иностранных языках учиться говорить, если в кармане есть гроши, а как нет ничего, то надо по-русски.
Коалиция на Демократическом собрании была знаком согласия и стремления к единству цели государства, а однородное правительство значило бунт – не революция, а именно бунт.
Какой великий соблазн для бродячего обитателя Скифии бросить вызов всему миру против войны за всеобщий мир. Был у нас домашний деревенский бунт – Стенька Разин, то была смута деревенская, а здесь мировой город Петербург против всего мира! Какому-то дикарю-разбойнику сочинили не то принцессу, не то княжну, с которой во имя бунта расстается и бросает в Волгу.
Громадная масса людей, в особенности крестьяне, вовлечена в этот бунт прямым обманом, обещанием земли и воли и всяких радостей Царства Божия на земле. Вот теперь эти обманутые начинают понимать положение, и потому на Демократическом совещании и треснул этот бунт пополам.
Все держится этим созданным ситом бунта, этими всевозможными организациями, в которых выборным людям в момент подъема бунта отступать нельзя под страхом наказания. Вообще набедокурили так много, что назад вернуться никак невозможно. Потому и не удалось выступление Корнилова.
Этот русский бунт, не имея в сущности ничего общего с социал-демократией, носит все внешние черты ее и систему строительства: это принципиальное умаление личности.
В Петербурге от разных людей слышу точную формулу бунта: «Несчастная случайность, что во время войны не хватило хлеба».
– Неделю,– скажут,– была революция или так до похорон, а потом это вовсе не революция.
«Приказ № 1 расшатал войско!» Вам ответят, что приказ № 1 дал единственно войскам оформленность (вот то же и о земельном комитете). В гневе начинаете вы вопить о гибели отечества. И там в гневе вопят. Вы берете оружие. И там берут оружие. И так начинается гражданская война.
Простая женщина подошла в трамвае к важной барыне и потрогала ее вуальку на ощупь.
– Вот как они понимают свободу! – сказала барыня.
– споры вокруг пустого места. Потому что, в конце концов, вышло так, будто не только комитетов, но и правительства никакого не было. Мы управлялись сами и ладили между собой сами, один на один, глаз на глаз.
Признали лес государственной собственностью и стали все тащить лес, а когда пустили стада в поросль, мы пожаловались. В ответ нам: «А у вас нет караульщика, тогда нечего и жаловаться».