1917 год
Петроград
24 февраля. Жена и невеста – одновременно и раздельно.
Современность: продовольствие – искусство, служба – литература, типы заячьего ведомства: барышни мечтающие и барышни деловые и проч.; министерство и заячье ведомство, государственность и человечность, воин реальный и воин идеальный – как ориентирует политическая газета.. Разложение и двойственное существование.
Вчера забастовка рабочих. Как вел себя Окулич: «На Литейном уже стрельба».
Окулич двигает вагоны на службе, а дома чертит планы устройства своего имения в Сибири. Он обвиняет министра Земледелия, министр обвиняет статистиков и народ в отсутствии патриотизма. На его месте нужен бы человек, который просто делает, никого не обвиняя. В министерстве: хлопающие двери – кажутся выстрелами.
25 февраля. Старинные чесы (в моей квартире) играют несложную немецкую песенку, и слова ее во сне кажутся словами простейшей министерской бумаги: «Член Совета Министра, свидетельствуя совершенное почтение Вашему Превосходительству» и т. д.
Член Совета подал вчера Министру докладную записку с планом спасения России, в бумаге есть фраза: «Когда уже рабочие массы вышли на улицу» (откуда они «вышли», где они были?).
Часы играют свою несложную немецкую песенку, и время от времени хлопает на весь дом, как пушка,, входная дверь: «Постреливают? Начинают?».
На Невском, как и в 905 году. Трамваи остановились, где-то в районе Ямской улицы все еще ходит конка, старая, темная, настоящая прежняя конка. Никто ее раньше при трамваях не видел, а теперь с удивлением смотрят: конка ходит!
Вчера два мальчика в швейцарской крайней левой социалистической газеты «День» подавали пальто сотрудникам, сегодня наборщики объявили забастовку, мальчишки не подают пальто и смотрят, как сотрудники, расходясь по домам, сами одевают друг друга.
Государственная Дума обсуждала отложить заседание до понедельника или продолжать совещаться и завтра: небольшим числом голосов приняли заседание на завтра.
Внезапно вынырнул откуда-то Уполномоченный Петрограда Вейс и предъявляет свои административные права.
Из статьи Леонида Андреева о картине Петрова-Водкина: «Но слова не бессильны!»
Любовь подлинная есть сила, которая не может быть безответной, и все-таки есть любовь «неудачная», безответная – что это за любовь? Ее бессилие, потому что она направлена на себя безудержно (слишком горячий новобрачный не может ничего «сделать»...); простота, здравость, внимание (Санчо-Пансо, Земляк) – элемент счастья, т. е. общения (соединения): несоединимость для Дон Кихота, беспредметность, отсутствие вещности (смехотворная ночь новобрачного: он и мог бы, но его настроение слишком высоко) .
Гриша-охотник. У него много оружия. Он говорит, что когда «начнется»,– он сделает из своего дома крепость, у него столько-то патронов – в кого он будет стрелять?
– Попробуйте, придите!
За время службы (с 1-го ноября) прошла передо мной картина возрастающей разрухи продовольствия, начиная с Урала, как вздулось дело о хлебе (вздувались разные дела – то Урал, то молоко, то хлеб, то масло); спор нашего Превосходительства с вашим Превосходительством (Уполномоченные между собой) и другие все – надо вспомнить и соединить.
Страсть (половая) в конце показывает труп изуродованный обладаемого существа – но есть любовь (удалите из состава жизни Санчу-Пансу, и останется безумие). В эти дни это Санчо-Пансо спасал Россию.
«Грезица» и Санчо-Панчская: «Посев», «У Горелого пня», «Радий». Всегда после первого рода повести я пишу вторую: «Иван Осляничек», после чего «Никон», «Грезица» – после нее «Посев». И сейчас думаю «Апис» и одновременно «Раздел».
26 Февраля. Сегодня 26-го все газеты не вышли. Весь город наполнен войсками. «И кого ты тут караулишь?» – говорит женщина своему солдату. И так видно, что он не знает, кого он караулит: враг свой.
Только он один говорит одно, а когда будет вместе с ротой, то он будет другим. Патрульный солдат не пропускает рабочего: нельзя за малым. «А другое что можно: за большим?» – «То,– отвечает солдат,– можно, а это нельзя». И не пропускает. То, другое (большое), может быть, совершится в эти дни и разрешит положение. Действия правительства нетрудно разгадать: когда внутри обострится до последней степени, назначит диктатуру и заключит мир (в обществе очень распространена легенда об одном пункте договора с союзниками: если внутри будут серьезные беспорядки, то Россия может заключить сепаратный мир). Сила движения в том, что крайняя правая (и правительство) не хотят воевать и крайняя левая (рабочие); двигаясь к одной цели, заключению мира, в конечной цели они совершенно расходятся: одни желают абсолютной монархии, другие социальной революции.
Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая. А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражаются одним словом «хлеб». Как вначале вся жизнь государства была в слове «война!», так теперь в слове «хлеб!». Так что историк первую часть эпохи назовет Война и вторую Хлеб.
Рота солдат, проходя по Садовой, прислушивается.
– Двенадцать часов? – говорит унтер.
– Двенадцатый выстрел! – отвечает солдат.
Так и солдаты настроены: ожидают выстрелов.
В бюро нашем кутерьма: потерялась шифрованная депеша о забастовке на патронном заводе, беда, просто беда, ищем, ищем, головы потеряли.
Есть такое общее ощущение, что эта забастовка с лозунгом «Хлеб» прорвала фронт мировой войны, и вся эта теория, кадетская ученая программа войны рушится. То была война, а то хлеб, то армия, а то «хлебармия».
Интересно вспомнить то время, осенью, когда я, интеллигент, явился на биржу хлеб свой продавать и чувствовал, что нелепо это, нехозяйственно, бесполезно – я один продаю!
Общее мнение теперь, что хлеб есть, и градоначальник вывесил объявление, что хлеб в Петрограде есть. И так вообще по Руси: «хлеб есть», но хлеба не дают.
Знакомые барышни стоят в очереди за хлебом: – Вы как сюда попали? – Мы шли на выставку Союза художников, смотрим, очередь коротенькая, и стали. Мы всегда, как увидим коротенькую очередь, за чем бы ни шли – остановимся. Как птички... Приходим на выставку с кусочками черного хлеба – хлеб этот для дома, для семьи, а вот картины для себя: то хлеб, а то совсем другое, и та барышня милая, что стала в очередь из-за хлеба для семьи, мила.
27 Февраля. Кинематограф, где мы сидели вчера вечером, погасил огни снаружи, чтобы забастовщики не остановили, но они все-таки заметили и остановили. Перед закрытием разговоры были: на Невском казак зарубил пристава, а Павловский полк стреляет, как хватил пулемет по карнизам и проч. Неожиданно солидный инженер путей сообщения говорит:
– А вы думаете, правда – «товарная неделя»? угля не хватает, вот и неделя.
Так сплошь в России даже сами чины на кого-то жалуются и открыто спешат поделиться новостью, которая должна бы стать государственной тайной, будь дело государства личным делом чиновника.
Сегодня утро сияющее и морозное и теплое на солнце – весна начинается, сколько свету! На улице объявление командующего войсками о том, что кто из рабочих не станет завтра на работу, призывается в действующую армию. Мелькает мысль, что, может быть, так и пройдет: вчера постреляли, сегодня попугают этим, и завтра опять Русь начнет тянуть свою лямку...
Так думал и Протопопов.
Около трех дня прихожу к начальнику с докладом по делу Кузнецовской фабрики, а он говорит: теперь все равно: Артиллерийское Управление захвачено бунтующими войсками, Предварилка открыта – политические выпущены и проч.
Но бумаги мы продолжаем писать в Министерство Земледелия о том, что вследствие недостатка муки и рыбы каменноугольные копи Донецкого Бассейна должны прекратить работу, что Невьяновские заводы должны прекратить перевозку дров по недостатку овса.
«Свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству и проч...» Часы играют свою несложную немецкую песенку. Подписывая бумаги, разговариваем с начальником, я говорю, что звонился к разным деятелям – нет никого дома, не собрались ли все где-нибудь вместе.– Очень возможно! – говорит, подписывая бумаги.
При выходе из Министерства смотрим на большой пожар на Выборгской стороне: Предварилка или Арсенал?
Хозяйка моя, немка, заявляет, что хлеба она больше давать мне не будет: теперь, говорит, каждый должен думать сам о себе. Я ей отвечаю, что теперь именно и должны мы думать не только о себе.– Нет,– говорит она,– теперь все о себе должны думать, как хотите!
Позвонился к Петрову-Водкину: ничего не знает, рисует акварельные красоты, очень удивился. Попробовал пойти к Ремизову, дошел до 8-ой линии, как ахнет пулемет и потом из орудий там и тут, выстрелы раздаются, отдаются, кто бежит, кто смеется, совершенно, как на войне вблизи фронта, только тут в городе ночью куда страшнее...
А телефон все работает, позвонил к Ремизову, что дойти до него не мог.
Швейцариха говорит:
– Присоединились, присоединились войска!
Машины эти Протопопова! Рассказывает, что три полка охраняют Государственную Думу и там заседают выборные и рабочие там.
И так кажется, что бы ни было, но все это к лучшему, что это гнев Божий и праведный гнев.
– Какой-то старичок на Лиговке,– рассказывает швейцариха,– хлеб получил в очереди два фунта, так, бедный, и лежит с хлебом в руках...
Наступили великие и страшные дни.
А все-таки мука есть! – вскричал Деммени. – Мука может быть, но хлеба нет.
– Хлебом кормят лошадей.
– Овса нет, вот и кормят.
Пусть хлеб и прочее, он доказывает нелепости, ничего не зная, ничего не понимая, но когда все ему говорят, что нелепо, он кричит: – А все-таки хлеб есть, не может быть, чтобы в России не было хлеба, хлеб есть!
Ночью С. П. позвонила: стрелял на Васильевском Финляндский полк, а теперь присоединился.
Завтра выйдет газета. И еще, чтобы не спать и принять, если кто попросится.
28 Февраля. Кончается длинный, длинный день, часы по-прежнему играют свою песенку немецкую, и чуть долетают в квартиру с улицы выстрелы пулеметов. К Ремизову добраться не решаюсь: в разных домах засели полицейские, стреляют, а по ним стреляют повстанцы, и не знаешь, где встретишь этот сюрприз (как вчера).
От швейцарихи утром все новости.
– Присоединились! – настоящая революционерка.– А уж как барышни-то, с крестами, в автомобилях, да такие веселые, такие радостные!
«Ура!» – кричит, а из автомобиля стреляют: салют. Кто кричит «ура!», а кто удирает во все ноги. В Университете организуются санитарные отряды и питательные пункты, тут все новости: что Багдад взят, что распущены Дума и Совет, что телеграмму царю послали.
Вечером возле нашего дома стрельба: где-то тут укрывается пристав. Солдаты приступили к швейцарихе с требованием выдать пристава. Напугали женщину, и она, утренняя революционерка, вечером говорит: – А что сделали это – лучше ли будет? (не такова ли и вся толпа?)
В министерстве в кухмистерской хозяйка-чухонка раньше кормила чиновников, а теперь несет «солдатикам»:
– А вас за что кормить?
Но ей сказали, что чиновники опять будут, и, подумав, она уступила и нас накормила.
Хозяйка обедов на Тучковой, № 5, сказала, что будет кормить, и в это время нужно не только о себе думать. Новости в радостном свете: стройность, серьезность движения, борьба с полицией: кажется, что завтра рабочие станут за работу, пойдут трамваи. Телефон уже наладился. Две женщины идут с кочергами, на кочергах свинцовые шары – добивать приставов. Пожар охранки (архив-костер), дворцы Фредерикса и др. Слух о том, что царь согласился «присоединиться»,– так и проходит весь день среди этих людей так, будто все теперь от царя зависит.
1 Марта. Что от царя зависит – успокоить революцию, по-видимому, совершенно забыто. Пришел студентик и рассказывает о митинге в Городской Думе, где (1 нрзб.) требуют первенства за первые жертвы.
Студент в повышенном тоне говорит, что социал-демократия не выражает народ. По сходке в университете видно, что манифест социал-демократов, опубликованный на одном листке с приказами Родзянки, произвел эту смуту: как будто два правительства: социал-демократов и думско-временное.
Спор начинается так. Студент-пораженец беседует с «товарищами» солдатами (рябой) и говорит ему: в Германии начнется то же самое, две страны... сговорятся... где-то рыжий, пухлый, темпераментный, розовый, в шарфе горячо об Эльзас-Лотарингии, а на что нам Константинополь... В это время подходит оборванец и горячо о единении,– рыжий встревается: социал-демократическую программу в сторону, преобладание рабочих депутатов, только политика и демократическая республика. Дело доходит до того, что пораженца называют изменником, вспоминают, кто погубил 905-й год.
Рыжий политик в очках с рабочим, рыжий:
– Так было везде, так было во Франции, так было в Англии и... везде, везде.
Рабочий задумчиво:
– А в России не было.
Рыжий на мгновенье смущен:
– Да, в России не было.– И потом сразу: – Ну, что же...– и пошел, и пошел, вплоть до Эльзас-Лотарингии.
Венок студенту Смиренскому, умершему в тюрьме, с надписью:
«Вечная память! боролся за свободу,
Вечная память............... друзьям
Вечная память........
Вечная память и месть врагам».
по линии вышел на Большой проспект и завернул на свою линию, повсюду была стрельба совершенно так же, как на передовых позициях. Телефон еще действовал, я позвонил к художнику, что дойти до него не мог. И он мне ответил, что это снимают Финляндский полк с 18-й линии. После этого телефон перестал действовать. Всю ночь за стеной слышится бой, а часы невозмутимо по-прежнему играют немецкую песенку: «Члены Совета, свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству...».
Наскоро пишу я записку, кто я такой, что нужно делать после меня с имуществом, и в конверте запечатанном опускаю в боковой карман. Швейцариха радостно меня встречает и рассказывает все новости, которые я, впрочем, тоже знаю: о Думе. «Присоединяются, присоединяются!» – радостно повторяет она,– а царя больше не будет».
Глядя на нее, я вспоминаю, что говорил Андрей Белый о состоянии духа, вышедшего за пределы черепа, я думаю – не думаю об этом, но знаю: за черепом швейцариха. И на улице тоже так: всюду слышна стрельба, а лица радостные, как на Пасху, все, как швейцариха.
По пути на студенческую сходку в Университете я захожу в Министерство позавтракать. Чухонка отказывается: чиновников она больше кормить не будет, за что кормить чиновников? Она понесет обед солдатикам. Один старый чиновник говорить ей: «Кто еще знает, как повернется, советую покормить и солдат, и нам сейчас дать хоть немного». Она вдруг что-то соображает, дает нам по кусочку телятины. «Вот так-то лучше!» – говорит старичок. Из любопытства прохожу по зданию Министерства: все пусто, нет ни души. Зато в Университете, как в 1905 году. Только теперь еще тут солдаты, и студенты их называют «товарищи». Нарастающая тревога... Чувствуется, что не праздник это тем, кто делает, что это все тыл: тут радуются, а там?.. И кажется, что толпа уж не такая радостная.
Швейцариха открывает мне дверь, я хочу разогнать свои нехорошие чувства о радость ее и говорю ее словами, что все присоединяются. Но она мрачная говорит: – Кто знает, будет ли нам от того лучше? Пораженный, смотрю на швейцариху, в чем дело? И она мне подробно рассказывает, что жил в этом доме пристав и убежал, а теперь) солдат с ружьем пришел к ней за приставом (2 нрзб.) и грозил ей. Швейцариха теперь совсем не такая, как утром, и повторяет: – А хорошо ли, что так сделали?
И уверены, что не будет выстрела, и нет – вдруг началось. В сердце творчества – в Думе.
Рябой солдат уверен, что Смиренский от радости умер (что выпустили). Как арестовали Хабалова, обстрел Зимнего Дворца, раздача оружия малолетним, начинают разбивать ренсковые погреба. Вопрос – где царь? Легенда слабая: «Царь сдался». Обстрел Зимнего Дворца. А Протопопов будто бы скрылся в Зимнем Дворце, но ему предложили сдаться потому что из-за него разобьют дворец, и он сдался и впал в обморок, и его на носилках унесли в Думу.
Жуткий вопрос, что делается в остальной России – никто этого не знает. И кто-то говорит: «А радость какая, будто Пасха».
Посетил своего начальника. Его рассказ о князе Шаховском – встретил его в Москве – прострация: виноват Хабалов, что распустил солдат, ездили на трамваях, курили, так будет дня три, потом взять человек десять, повесить – и все будет по-прежнему.
Телефон: Москва присоединилась, Новгород присоединился.
Два брата: Разумник и Окулич. Когда я спросил по телефону Разумника: это ведет к междоусобной войне (Совет и Дума), он отвечает, что это будет через несколько дней. И потом, когда я объяснил «пораженчество» Окуличу, как он вскричал: «Так это измена!» По-видимому (1 нрзб.) и Разумники в огромном меньшинстве (даже среди рабочих).
Окулич пишет письмо Гучкову, что он не может сидеть без дела, и просит дать ему дело: «присоединяется».
По телефону: «полковник» застрял в Малой Вишере, к нему поехали Родзянко и Гучков отбирать подпись об ответственном министерстве. Есть слух, что телеграмму царя: «Подавить во что бы то ни стало» спрятали под сукно. Полковница под арестом. Шах и мат.
По телефону: Шаховского арестовали. Смерть (моральная) Протопопова. Министр торговли: Николай Ростовцев, Шингарев – министр земледелия, Керенский – юстиции и т. д. А городовой все стреляет, их упорство похоже на немецкое. Слухи о каком-то тайном коменданте Чебыкине, который распоряжается действиями городовых. Воображаю одного городового, который сидел на чердаке и не понимал, что все восстали, и стрелял во всех.
Спор Деммени и Васильева (есть мука, нет муки): Деммени не понимает, а Васильев туго, но начинает что-то понимать и «присоединяется».
2 Марта. Утренний пеший поход в Государственную Думу. Полная тишина: ни одного выстрела. Будто переходишь из глубокого тыла на фронт. Литейный, Окружной суд – моряки в красном: а вообще все, как в завоеванном городе, и даже объявления старого правительства, как объявления в Львове старого правительства.
В квартире Масловского, как в штабе. Для истории: 1-й выстрел раздался на дворе Николаевской Академии, и им был убит командир Волынского полка.
В Думе: у жерла вулкана. Котел с пищей под кафедрой – солдаты едят. Екатерининский зал: солдатский митинг. Нарастающий гнев журналистов на диктатуру эсдеков.
В редакции «День». Водовозов: – Что может наделать гадкий человек – я всю свою жизнь только одною мыслью – об Учредительном собрании.
Учредительное собрание. Тревожный вечер: ожидание, что все взорвется.
исследования. Свое же начало (как в моих наблюдениях) было так: я пошел к начальнику доложить о деле Кузнецова, а он говорит: «Ну, теперь все равно... артиллерийское Управление взято...» и проч. (это было часа в три) и прочее.
Плохо спится, и в утомленных глазах, насильно сомкнутых, в темноте так четко рисуются прекрасные здания, засыпанные снегом, и город из них прекрасно цельный, белый.
Утром: почта пришла, дымка курится в трубах фабрик – неужели становятся на работу? Вчера дымков не было. Увозить семью или подождать?
Вышли на улицу и слушали в народе весть о соглашении двух комитетов и новых приказах новых министров. День чудесный – солнечно-морозный март. И возрастающая радость народа. На Невском огромное движение, снимаются иллюминационные императорские гербы, складываются в кучи, зажигают, а в витринах показывается объявление об отречении царя. Процессии рабочих-солдат с: «Социалистическая республика» – «Вставай, подымайся» – («Боже, царя» –не существует).
Разумник, Щеглов и я едем из редакции в Думу, хроникер говорит нам, что вот по следующему переулку лежат какие-то спирали. Завертываем посмотреть на спирали и обсуждаем, глядя на них, что это за спирали. Спрашиваем солдатика, думая, что это какая-нибудь часть пулемета, а солдат говорит: «Тут участок жгли, это пружина от матраса пристава, тут вот и пианино сожгли».
Хроникер Сватиков – назначен помощником градоначальника, В. В. ходил к нему просить пропуск для осмотра архива. «Ваше превосходительство»,– спросили его по телефону. «Сватиковых» явилось великое множество, большинство их – полуграмотные журналисты. Нас (генералов) в Думе Сватиков (один из них) заставил целый час дожидаться изготовления пропуска, и мы в это время обсуждали: не дать ли ему взятки в виде прибавки пятачка за строчку. Один из таких Сватиковых (Стеклов), получив уведомление от Исполнительного Комитета, что разрешает выход таких-то пяти газет, сообщил нам, собравшимся журналистам, что разрешается только печатать то, что они печатают в «Известиях». Это произвело ошеломляющее впечатление.
Товарищ Максим со своей «Летописью» в корректуре. Он приводит меня в Совет рабочих депутатов. Полное изнеможение, мозоли водяные на ногах, в два часа ночи будит телефон. Петров-Водкин: в восемь часов всем завтра прийти на организацию министерства Изящных Искусств.
Старое правительство арестовано, но и новое под арестом Совета рабочих депутатов – ужасающе-трудное положение правительства, и отсюда в сердце каждого думающего новая тревога, как мы не знали раньше, покупая спокойствие ценою рабства братьев своих.
4 Марта. Почему-то все мои новые знакомые по квартире, по столовой стали опять незнакомыми, и сидим опять мы за обедом, уткнувшись в свои тарелки, и если сказать соседу что-нибудь, то, кажется, почти что залезть ему в карман.
«Скверное обстоятельство», о котором намеками говорил Масловский, оказалось то, что царь передал верховное командование Николаю Николаевичу.
– Помолиться бы,– говорила женщина.
– За кого молиться: митрополит арестован, царь отказался, другой царь отказался, за ломового извозчика разве?
– А за народ?
– Ну, за народ попы еще молиться не прилажены.
Возвращение на место службы: ох, как трудно заниматься мирным делом, и только на этом понятно, как устал, сколько пережито. «Козочка» скакала по революции радостная. Плебисцит: все барышни за республику, один только регистратор из семинаристов за монархию, даже курьер Васька сказал: республика. Позвали к Товарищу министра: совершенно исчезла неловкость с начальством (даже я это чувствую).
По разным признакам видно нарастающее нерасположение общества к эсдекам. Главное – по вопросу обороны, а они спешат пичкать солдат пряниками: выдают векселя товарищам сознательным солдатам. И раздражение разных культурных индивидуалистов, вроде меня, за лишение свободы слова, за «Участок» и проч.
Кажется, высказанная мной вначале формула будущего верна: если немцы будут наступать, правительство новое окрепнет, если будут соблазнять миром – то соблазнят, и пойдет междоусобие.
Студентам все еще не наскучило таскать с собою винтовки.
Риттих не застрелился, а прощен и уехал к себе – несправедливость.
Редактор «Дня» разводит руками: главный материал газеты – критика правительства,– что же теперь делать?
«И восстанете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда».
Но, кажется, это Он ответил, и революция эта будет русскому народу прощена: тут не было рассуждения, «преступления с заранее обдуманным намерением»; никто не знал, что будет завтра и кто что сделает: полки шли покорять Петербург, но, далеко не доходя, опускали оружие и присоединялись к восстанию.– Что же мне делать? – спросил государь.– Отречься от престола. И он отрекся.
И так надвое думается, а в то же время согласно: что нужно готовиться к войне, а войны не будет: война кончена. Как – неизвестно, немец, может быть, и наступать будет, но фронт всеобщей войны прорван.
Республика или монархия? Я себе так отвечаю: Союз областей (федерация) при царе, совершенно бесправном (разработать).
5 Марта. Как будто не только освобожденные, но и прощенные люди. Толпа Невского, от которой раньше все стремились свернуть в переулок, теперь такая, что жалко оставлять ее, свертывая в переулок. И мил мне стал даже В. В. Водовозов, глухой человек, всю жизнь живший одной думой об Учредительном Собрании. Обезьянкой поджав ноги, садится на диван и приставляет ухо ко рту оратора. Он весь высох, он весь – только шкурка интеллигента,– он только раздражительность и продолжает раздражаться,– но все равно, теперь этому улыбаешься и любишь, потому что и он принят в Общее царство.
Колокола – первый раз услыхал колокола, воскресенье. В ожидании первых газет длинная очередь. И когда они вышли, то все с разных сторон города весь день, возвращаясь домой, пуками, как носят вербу, цветы, несли газеты, кто какие добыл.
«Прорвалось» – «нарыв»... самые употребительные слова. Может быть, там, на фронте (в Государственной Думе) все еще боятся краха, но здесь, в тылу, совершается празднество настоящей великой победы.
– Товарищи! – говорит извозчик,– посторонитесь.
– Товарищ! – говорит офицер извозчику,– довези до Литейного.
Появились в ходу огромные бумажные цветы, и солдаты их лепят и на грудь, и на живот.
Князь Л. Наконидзе, секретарь отдела мореплавания, погружен в работу и в восторге пишет бумаги. Так, вероятно, будет и со всякой работой. Видимо, уже исчезает страх перед опасностью голода: моя хозяйка принесла мне большой хлеб.
Большая толпа следует за военным, и настроение ее опасно: – Арестовать! – слышится. А сказал он, выслушав уличного оратора, только так: «Ну, смотрите, много беды наделает вам социализм». Вслух не все можно сказать (свобода слова?). Бородаевский сочинил гимн, мне он не понравился, я переделываю про себя слова «Боже Царя» и бессознательно напеваю гимн, чуть слышно, и вдруг останавливаюсь: мне кажется, кто-то слышит меня... А что, если правда кто-нибудь меня услышит?
Вечером почему-то долго не приходит М.– не погиб ли там, на Знаменской? И как тогда эта радость представится? Сколько их таких? Потому много их, что и война вся эта была, как революция, и жертвы ее – жертвы революции. Не будь войны, не было бы и революции...
Мелочи могли бы все изменить: если бы царь не уехал в Ставку, и с ними можно бы разговаривать было?
К концу апреля написать и отправить Корнею Ивановичу Чуковскому для «Нивы» (Улица Гоголя, 22) 300 строк о Ремизове про Обезьянье ведомство.
В кабинете министра ночевали студенты с винтовками.
Вопросы своего бытия: бросать министерство и предаваться газете или нет. Дотянуть две недели до 26-го.
Под самый конец царствования Романова, когда министры сменялись с большой скоростью, мы с Ремизовым, независимо друг от друга, основали два новые ведомства: он – Обезьянье в кругу своих знакомых, я – Заячье внутри Министерства Торговли и Промышленности (где я служил, укрываясь от войны, делопроизводителем отдела «Военного Времени»).
Курьер приходит и говорит: – Заместитель царя приедет с новым министром.– Кто заместитель? – Родзянко.
6 и 7 Марта. Пропустил день записать и не помню теперь.
теперь, в марте, осматриваю перед началом работ свою соху и потом выхожу на пригорок осмотреть поля.
Прошлое, как большая низина болотная, и я в муках ищу высокое место, откуда можно бы оглянуться на себя и на все.
11 Марта. Дни – нарастающая тревога. Гучков пишет воззвания, что немец идет на Петроград, а в «Известиях» р. с. деп. напечатана «Первая ласточка»: что будто бы «от германских социал-демократов из какой-то местности вблизи Берлина» получен первый привет по радиограмме: «Ура! товарищи!» Одно правительство кричит «Долой войну» и что в Берлине революция, другое призывает к войне и говорит, что враг угрожает столице и всюду кишат шпионы.
Дни – всевозможных выборов и организаций, с поверхности радость пробуждения, внутри тревога и вялый труд: дело не делается. Большое делается, а малое, в деталях, стоит, чем отметить его, а было в нем, конечно, какое-то звено. Новый министр А. И. Коновалов говорил речь нам, а потом, говорят, и курьерам то же сказал – зачем курьерам? Хамство высших чинов и слова Деммени: «Пожмите руки». Слишком что-то скоро «присоединяются». На скамейку вскочил какой-то маленький делопроизводитель и держал речь о единении чиновничества. Говорят, что без согласия всех чинов, чтобы не перемещать: для этого нужно, чтобы все мельчайшие служащие министерства руководствовались интересами государства. Заячье ведомство распущено: все стали людьми. Барышня говорит: «Мне все равно, что мне дала революция?», другая: «Нет, все это хорошо, я ничего не имею против, но чтобы равенство с рабочими, этого я не хочу».
Домовые выборы и всякие, всюду слышишь только о выборах: кого-нибудь куда-нибудь выбирают.
Правительство еще в плену у социал-демократов, но жизнь рвется, и эсдечество неминуемо рассосется во всем организме.
7 марта пошел трамвай, и все пришло в полный порядок. Евреи-банкиры радуются, плачут – смеяться они, как вообще евреи, не могут, но плачут – если бы они думали, что будет торжество социалистов, то чего бы им радоваться?
Раньше на кого-то злились в трамваях, теперь все терпят: некого винить.
Все решит поведение немца: если, паче чаяния, у них будет революция, наш совет р. д. пойдет по пути социальной программы, если решительное наступление, неизбежно свержение совета и военная диктатура.
Трагично положение этой маленькой кучки полуобразованных людей сектантского строя психики, овладевшей властью над всей огромной страной,– немец внутренний вновь появился. И до того непонятно простому здоровому человеку (Окулич) поведение социал-демократов, что считает их изменниками, уверен, что это германские шпионы.
Я не верю в Берлинскую революцию, но вражды не чувствую к захватившим власть, такой вражды, чтобы вступить с ними в войну и примкнуть к другой группе: их правда, но осуществится она не теперь, не насильно.
13 Марта. В банке встретился первый живой русский старик из провинции: – Республика или монархия? – Республика, потому что сменить можно.
– А как же помазанник?
– В писании сказано, что помазанники будут от Михаила до Михаила – последний Михаил, и кончились. А теперь настало время другое, человек к человеку должен стать ближе, может быть, так и Бога узнают, а то ведь Бога забыли (Из «Невидимого Града».)
Защитный цвет: всюду защитный цвет красный приняла Россия, но где-то на Ангаре еще ничего неизвестно.
У развалин сгоревшего Литовского замка через Крюков канал лежит оборванный кабель, проволока у конца его расширилась, как паучиные лапы, и мешает идти по тротуару.
Со страхом обходят ее прохожие, боятся, как бы не ударило электричество, но ток уже выключен, и силы в проводе нет.
– Вот так и власть царская,– говорит мой спутник, старик купец,– оборвалась проволока к народу, и нет силы в царе.
– Все ли оборвалось?
– Все, теперь будет республика. За весь народ говорю: никто не скажет простой человек за царя. Потому что сменить можно и в республике.
– Небеса и земля, братие, мимо пройдут, а словеса мои не пройдут. При последних временах пророк ложный обоймет царя... И тут ему конец.
– Кому? – спрашивают старуху.
– Царю. Он его хоботом убьет. И тогда первый царь Михаил воскреснет, рученьки поднимет к небу и скажет: «Не могу с безобразниками царствовать».
Вот так и власть: оборвалась и силы нет. И я так размышляю о власти, что вот был я, когда-то жил в бедности, но был свободным, и был царь себе самому. «Хороший вы человек и талантливый, только зарываете талант свой в землю: только не можете вы поганое дело делать, и оттого силы в вас нет и ничего вам поручить невозможно». Я соблазнился и поручил поганое дело этому человеку, и стал он моим секретарем. Повалили мне деньги через этого секретаря, благодушествую я, а он дело делает. И так скоро вышло, что шевельнуться не могу без секретаря моего. А он даже во фраке, собственные дома. И я, царь его, теперь стал, как раб, а он – как царь, и секретарь мой корону надевает, а я все худею и худею. Но вот оборвался кабель, и я опять стал царем.
– Вот так и власть царская,– говорил мне спутник купец.
14 Марта. В Совете Р. С. Д.– на выработке воззвания к рабочим всего мира (усы голодранца да купцы). Президиум: Чхеидзе (помазанник: смазали!), Стеклов: час лекции о французской революции и другим по 5 минут. Бедность из лиц, из слов. Почему самые бездарные люди стоят во главе? Не люди, а жилы власти революции. Позади их Петр и «Марсельеза».
В куче у ног Петра тупое лицо солдата – не он ли возглавивший, 1-й сделавший выстрел (миф). Так что кажется, будто не эти жалкие люди, а Петр ведет.
Серьезные, умные лица солдат, о чем они говорят: «Не молитва приближает к Богу, а правда и дело».– «Чем изменять, надо сначала выработать. Господа! – извиняюсь, господ нет: товарищи!» – «Нужно это объяснить в деревнях, чтобы сохраняли порядок и везли продавать хлеб». Представители от сапожников, портных, от кожевников. Истеричный полковник Бозенков, командир Измайловского полка, говорить стал: гражданин, свободный от дубин. О газете «Правда»: все эти газеты разными путями к одному. Полковник, указывая на Стеклова, говорит солдатам: «Мы слушаем теперь вот кого!» Стеклов показывает на народ: «Вот кого, полковник!»
Чтение заявления и обсуждение: «Подать клич – клич «демократия республики».– «47 лет они ковали, а мы клич подавать!»
– А войну закончат женщины! На улице извозчик говорит солдату: – Ну, что? – Постановили.– Что постановили? – Свергнуть всех тиранов и первого – Вильгельма.– Хорошо! – Чтобы, стало быть, для гарантии, для свободы.
15 Марта. У Горького «штаб». Долетает: «Его еще не произвели в прапорщики?» Какая-то дама просит устроить знакомого – летчиком. Максим прекрасен: радость зовет проповедовать, чтобы люди почувствовали радость, изменяли свои личные отношения, чтобы писатели как-то по-новому писали. По его словам, мужики хлеб навезли, добровольцы на фронт пошли. Большой очаровательный человек и в славе.
Как человек из подполья. Обойденные: Ремизов – сказал ему о Горьком свое мнение, и Ремизов побледнел, облился потом и говорит: «Вы лакей Горького!» и проч. Причина сего: несчастье его, которое загородило ему дорогу к свету, радости народной. Они революции ждали, из-за нее жизнь свою затратили, а когда пришла революция, сидят не у дела. Так и Окулич: 25 лет трудился на Революцию, и когда совершилось, бумаги мимо пошли, новые люди его не знают, знают как революционера те, с кем он боролся, и те в тюрьме, бумаги идут мимо, дела нет, без дела не может жить, принимает валерьянку, пишет резкий отказ (но про пенсию не забыл) – пусть лишат пенсии,– и едет в Сибирь строить мельницу.
Радость отсутствует в населении, потому что не освободились от страха: знаки на дверях человек неизвестный поставил – и во всем доме переполох.
17 Марта. И мне и Окуличу не хочется ехать на свои хутора, потому что жулье народ вокруг. И так по всей Руси.– Сыры делать умею лучше всякого швейцарца, а ехать делать? Да если бы это было в Германии, а то ведь жулье. Как тут радость объявить?
на которой он, настоящий Горький, вертится, как эксцентрик. Так оно и понятно: сила его (даже в материальном смысле) в связи с рабочим, и эта связь – это власть.
23 Марта. Похороны жертв революции.
Небывалое на Руси: самочинный порядок. Красный гроб, красные хоругви, безмолвие церковное: звонили только в католической церкви, и то, может быть, по своей нужде. Знакомые места: Дворцовая площадь и 9 января 1905 г. Козочке всего было тогда 6 лет, и она помнит только, что вода прекратилась. «Вечная память», похоронный марш и «Марсельеза», как волны: похоже на студенческую вечеринку нелегальную. Тишина на Садовой (ущелье). Марсово поле: бегут под «Марсельезу». Красные колонны – пустынность – простота – земля – тайна церковных похорон заменяется массой народа, движения, страха перед давкой и т. д. И так же, как после похорон настоящих, швейцар говорит: «Порядок!» (восхищение: постоянность). Тут свои предания, своя история.
Когда начала смолкать стрельба на улицах и люди стали выходить из домов массами на Невский, в это время газетного голода вынес некий торговец множество книг в зеленой обложке, мгновенно его окружила огромная толпа, и когда я добился очереди, то ни одной книги для меня не нашлось: все было раскуплено. Книга эта была «История Французской революции». Кто только не прочел ее за эти дни! Прочитав, некоторые приступили читать историю Смутного времени, которая читалась с таким же захватывающим интересом, как история Французской революции. Так само собой, имея под собой почву революции, возникло, пробудилось великое стремление знать свою родину, и через несколько лет каждый будет знать историю, потому что это стало совершенно необходимо, потому что образование есть, стало таким же нужным для творчества жизни, как пахарю плуг. И это не то образование, которое стало распространяться в последнее время, чтобы вывести в люди.
Все больше и больше с каждым днем вырастает фигура Петра Великого как нашего революционера (Петроград, освободивший Россию), и все выпуклее вспоминается смутный страх мой во время заседания Совета рабочих депутатов в Морском корпусе, что рабочие свергнут статую царя-революционера. Страх этот был ни на чем не основан и был порожден моим особенным «декадентским» состоянием души. Но он был. Я вошел в огромную залу и видел: море голов сидят, я сел с ними и прислушался, о чем говорят: пулемет, молитва, правда.
«От земли и городов» нужно установить вехи, одна из них: что сталось с людьми, которых я раньше знал.
Монархия наша – это теперь забывают – только в самое последнее время стала отвратительной и ненавистной и, главное, потому, что она предавала нас врагу, но в целом истории она вовсе не то, чем теперь представляется. Нет оснований думать, что она возродится, если только не чересчур постараются социалисты, но гнет самоопределения уже ложится на плечи бедных людей, и уже всюду в хлебных очередях слышится ворчание.
25 Марта. Солдат без оружия, жалкий, потрепанный ходит по улице и просит хлеба, говорит, что с фронта. И всего таких еще до революции было два миллиона – сколько их теперь?
Работа органическая нигде не налажена, и со всех сторон предупреждают о возможности новой катастрофы. Усиливается раздражение на Совет р. и с. д.
26 Марта. Что говорят в Думе и что совершается в то же время на улице (там вот-вот арестуют) – тут ликование (сжигают гербы) и единение. Так очевидно, что нечто совершается помимо людей (полки подходят усмирять и разоружаются). Вот так и великая война к чему ведет – никому не известно: известно только одним социал-демократам, и, вероятно, в этом их сила: почему же иначе студенты и курсистки в страхе держат весь уезд, почему глупейших людей в Совете р. д. называют «вождями»?
– это чтобы земля, во-первых, не была подножием политической власти земельного класса и, во-вторых, чтобы земля не была предметом спекуляции. Первое устранено фактом революции, свергнувшей монарха, второе предстоит разрешать Учредительному Собранию. Невозможно землю отобрать у частных владельцев, но возможно запретить ее продавать иначе как государству. Причем для мелкого землевладения и среднего можно сделать облегченные налоги, для крупного – такие большие, что продать ее государству будет необходимостью.
Доходят слухи, что рабочие депутаты начинают расходиться с солдатскими (крестьянскими).
27 Марта. Перед революцией у меня зубы болели, и я пломбировал и ходил к врачу до тех пор, пока пройти к нему стало невозможно – обходя Невский по Гороховой.
«Речь» или «Новая жизнь»? Теоретически все положение Совета верно, а практически помочь им мне ничем не возможно. И их сектаторство, их бревна на пути к общему чувству спасения отечества для меня непереходимы.
Вынь да положь! Курсистки требуют предметной системы, начальство искренно соглашается и желает приступить к работе, так нет – вынь да положь тут сейчас предметную систему.
– Невозможно, из пазухи, что ли, мы ее вынем, дайте время.
– А какая гарантия, что вы это сделаете?
– Вынь да положь!
Социалист требует земли для крестьян.
– Согласны, вся земля будет крестьянам, разработаем.
– Нет, вынь да положь.
Армия требует хлеба и снарядов.
– Подождите, вот в Берлине будет революция, может быть, и не так нужно будет. А она отвечает:
– Когда это будет, враг наступает, вчера был разбит целый народ, они давно – снаряды и хлеба – вынь да положь!
29-го поступил в газету «Новая жизнь» и чувствую себя среди них еще больше белой вороной, чем раньше в «Речи».
человеку жить и одеваться прилично. В это время десять человек в поношенных пиджаках и косоворотках вошли в квартиру, очень напугали хозяйку, она думала, экспроприаторы, а они попросили обеда.
– Обед два рубля! – сказала хозяйка.
– Согласны!
Они быстро съели обед, заплатили деньги и ушли. Мы доедали второе и смотрели друг на друга.
– По десять рублей в день! – сказал сенат.
– По восемнадцати! – сказал другой чиновник.
– И им не нужно одеваться! – сказал третий.
И все мы чувствовали, что мы теперь с своими окладами, с квартирами, наградами куда беднее, что мы какие-то хорошо одетые, так чувствующие, но, в сущности, гнилые и беспомощные существа, лишенные даже возможности украшать свою речь в обращении с начальством словами: Ваше Превосходительство! Его Высокотоварищество Господин Пролетарий вышел откуда-то из трущобы и занял место Его Высокопревосходительства. Мы жалели его, пролетария, но кого же теперь нам жалеть? и мы пожалели себя. Только один из нас не пожалел себя и говорил, как безумный, Медному Всаднику: «Ужо тебе, Ваше Высокотоварищество! ты пришел, и я, тень твоя, с тобой, я буду ходить по следам за тобой, тень твоя».
30 марта. Продолжение Спиридовича. Семашко – социал-демократ. Маслов – эсер. Семашко – умный, но уязвленный. Маслов – несчастье. Личное несчастье и страдание – основа психологии русского революционера и выход из него: проекция причины несчастия на поле народное. И поле зеленое меркнет.
Эсеры мало сознательны, в своем поведении подчиняются чувству, и это их приближает к стихии, где нет добра и зла.
и обдуманным убийством.
Эсерство направлено больше на царизм, чем с-дечество, То и другое у нас после царизма, если не будет всеобщего мирового краха капитализма, полиняет, вылиняет и превратится в европейский социализм и экономизм.
История нашей революции есть история греха царского. На все живое падает тень, и оно становится темным, призывая из тьмы к свету: вперед!
И так, что царя уже давно не было, приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку. Но все в государстве шло так, будто царь где-то есть. Те части народа, которые призывали к верности царю, сами ни во что не верили, были не люди, а мифы. В то время, когда была министерская чехарда при грозном росте цен, по которому только и можно было судить о быстроте и значительности времени, когда в центральных учреждениях никто уже не верил в царя, часто приходило в голову: но как же все-таки держится Россия? Царь был тенью, министры тенью, а Россия все жила и жила.
В этой тишине тайно совершалась революция: каждый стал отвертываться от забот о государстве и жил интересом личным: все, кто мог, грабили. Это привело к недостатку продуктов в городе и армии.
–изменение быта: одетый в солдатское хулиган отбирает яблоки у женщины и грозит штыком. Черный автомобиль. Два «литовца» в трактире: – Долой оружие! – Извиняюсь, товарищ!
Человек, мотающий на ус. Встречаются на Невском (выползли):
– Как поживаете, ваше превосходительство?
– Не у дела.
– Вы не у дела? – с таким выражением, что уж если вы не у дела, то кому же управлять государством.
– А как вы?
– Я тоже не у дела.
Идут и мотают на ус: и то, что вот немцы ударили на Стоходе, и что распутица. Другой бы порадовался, что отсрочка удару, а они горюют: как же теперь подвозить будут хлеб. И что двоевластие.
Мы и в Европе еще не осознаем, что такое совершилось с падением царизма, как бы не проснулись: говорим о войне и победе, когда уже исчезло почти все, из-за чего мы воюем.
31 Марта. Россия была до сих пор страною таинственной, с народом-сфинксом, как было принято говорить.
«Земля!» – воскликнули на корабле. И вот корабль причаливает к этой новой земле.
Когда тревога, похожая на состояние души во время кораблекрушения, миновала и мы увидели, что жить еще можно, и оглянулись вокруг себя, то услышали, что все вокруг заботятся о хлебе насущном, становятся в бесконечные очереди перед хлебными лавочками, пробуют раздобыть сахару, масла, мяса. Было похоже на кораблекрушение, после которого мы попали на землю необитаемую и стали придумывать средства жизни на этой новой земле.
Раньше мы жили в стране неподвижной.
В дни революции в великой тревоге мы иногда спрашивали себя: а какая же Россия, что там делается на Руси? Ответа не было. Потом стали приезжать люди из провинции и рассказывать. Но в газетах о провинции было мало, и вот спустя уже больше месяца после революции в газетах о жизни страны почти нет известий.
Министерство разделено на департаменты, Россия разделена на губернии. Во главе России стоял царь, во главе Министерства министр, директор департамента соответствует губернатору. И все так от начала до конца соответствует. Так что переходя из одного департамента в другой, мы легко можем представить себе, что переезжаем из губернии в губернию. Так шла вся машина, все изменилось. Министр мог ничего не делать, и он нам не очень был нужен, если Совет Министров, то мы готовили все ему жвачку и пр. Теперь министр все делает сам, у него забита голова, к нему не добиться, директор-губернатор ездят на службу, ходят на собрания. Так и по всей России – мы ничего не знаем, как будто ни чего не делают...
Эксцессы: председатель Дзюбинский:
– Товарищи, теперь я предлагаю комиссии сибиряков выразить приветствие Временному Правительству.
– А совету рабочих? – кричат из публики.
– Вы очень торопитесь, товарищ, я предлагаю выразить приветствие Временному правительству и Совету рабочих и солдатских депутатов.
– Ура! Ура!
– Над Россией взошло солнце правды, предлагаю прокричать ура борцам за свободу!
– Ура!
– Предыдущий оратор приветствовал борцов за свободу, я должен сказать, что между нами нет никого, кто не боролся бы за свободу!
– Ура!
Сопоставить Россию с Министерством (губернию – с департаментом), а министров и чиновников с их отделами – помещиками с имениями.
Как весть о революции бежала по Сибири и всех охватила паника смещения начальства, смещали всех и даже крестьянских начальников, без которых очень трудно обойтись. Волостные комитеты и крестьянские съезды.
Не забыть о словах еврея Кугеля в самом начале революции при споре о монархической республике:
– Вы не знаете русского крестьянина: есть царь – ладно! нет – ладно! Было очень обидно слушать, но это так. Царизм уже давно пал и держался искусственно.
– помещичьей землей, без рабочих на фронте не будет снарядов, без крестьян – продовольствия.
31 Марта.
– Смотрите, товарищи, прилетит сюда чемодан Гинденбурга, и выскочит из него Николай!
– Довольно травли солдат на рабочих.
На трамвае рабочий говорит: «Довольно, повоевали, пора и мир!», а солдаты угрюмо молчат.
«Мир без аннексий и контрибуций» с хвостиком: ну, а если они не хотят, то воевать! 2) Война до полной победы с тайным хвостиком: «А тогда разберемся!»
За вторую формулу в стране большинство, первая – официальный лозунг нынешней власти: Совета рабочих и солдатских депутатов.
Все зависит от того, насколько, как сумеет поставить себя Совет, чтобы приобрести доверие всюду.
«Травля», во-первых, возникла сама собой, как результат соперничества солдат и рабочих в первенстве революционного дела, во-вторых, Совет первыми неумелыми шагами породил в стране мысль о двоевластии, в-третьих, на споре солдат и рабочих основывается мечта контрреволюции, немцев и, вероятно, чуть-чуть грешит Временное правительство (истолкование «Речью» поражения на Стоходе).
Многим непонятен призыв к миру Совета, думают, что этот мир (подобно крестьянскому лозунгу «земли» – разъяснить) значит слабость, а на деле это призыв сильный, более сильный, чем «Война!»: мир всего мира – то, о чем молятся только в молитве «О мире всего мира!»,– это признается рабочими.
то же самое, о чем с детства столько лет мы слышали в церкви, когда дьякон, потряхивая кудрявыми волосами, возглашает: «О мире всего мира Господу помолимся!»
Я сказал об этом своему соседу в Совете депутатов, и он ответил мне на это:
– Правда ваша, но только теперь к Богу приближает нас не молитва, а правда и дело!
Совет – школа для демократов. Нам очень много зла принесло чтение французской революции, которая запугивает. Но условия совершенно другие. Большинство – обыкновенные крестьяне. А вспомните, какие крестьяне были во французскую революцию (Тэн).
Окулич. Он исходит из старого порядка и не может перейти воображением за черту революции.
подавать хлеб и снаряды.
2 Апреля. Вот и Пасха пришла. Первую весну в своей жизни я не чувствую ее и не волнует меня, что где-то на реках русских лед ломится, и птицы летят к нам с юга, и земля, оттаивая, дышит. Потому что война, а когда война, то лишаешься не только тишины душевной, а даже стремления к ней.
Мы ходили к заутрене с Ремизовыми в Синодскую церковь, «О мире всего мира!» – возглашают в церкви, а в душе уродливо отвечает: «О мире без аннексий и контрибуций». И как сопоставишь это в церкви и то, что совершается у людей, то нет соответствия. Как ни велико деяние, как ни торжественны эти похороны красных гробов, но сюда ничего не попадает. И не славой воскресшего Христа озарены лица бабушки русской революции, Плеханова и всех таких.
Когда к Хомякову пришли русские мужики требовать земли, то он сказал, что согласен, только, со своей стороны, требует, чтобы раздел был между всеми в уезде. Так он сразу поставил их на государственную точку зрения.
Разумник говорит, что будто бы невозможно удержать крестьян, которые вернутся с фронта, от захвата земли, значит, вместе с тем от огромного понижения производительности, сопряженной с разорением городов.
– министр изящных искусств. Едва ли он даже социалист. Эта языческая радость в народе выразится стремлением к захвату земли (дай Бог, чтобы к планомерному). Рассказывают о письме одного солдата, выбранного в офицеры, к жене, он пишет ей, чтобы она, как жена офицера, теперь ходила к офицершам, купила бы себе «саку и еспри». Кажется, Горький согласился быть министром изящных искусств.
Представительство избранных (религиозных искателей), по которым мы судим о народе своем теперь, при «Четыреххвостке», должно неминуемо замениться представительством «еспри и саков».
Профессор Прянишников сказал: «Я не понимаю, как самый отсталый из европейских народов может дать миру нечто такое высшее, чего там нет еще».
Прапорщик сказал: «Я скептик».
Учитель по горло занят организацией выборов в Думу на Острове.
«Я держусь возможного и не признаю невозможного».
Петров-Водкин ходит в восторге от народа, от солдат, и, когда его в тревоге спросишь, что же дальше будет, он говорит: «Буржуазная республика!» и поправляется: «Капиталистическая». Все, что он принимает от Горького, это ему радостно, и городок науки, и храмы искусства, и что народ учиться будет, жить хорошо – все это прекрасно, все это буржуазная республика.