22 Октября. Вчера ты говорила со мной, и мне так было страшно, будто не только жена ты моя, но еще и... как сказать тебе это: я слышал, мне казалось, как Елизавета при встрече с Марией, что «взыграл младенец во чреве ее». Это чувство не меньше, оно глубже, чем энтузиазм любовный, но странно, как могло переживаться чувство без воспламенения, так будто не зажигали дров, а печка горячая и пироги готовы.
Живу мышкой под полом, переживаю там великие пожары, а дом стоит.
28 Октября. «Как же этот мир устоит против социального переворота? Во имя чего будет он себя отстаивать? Религия его ослабла, монархический принцип потерял авторитет; он поддерживается страхом и насилием, демократический принцип – рак, съедающий его изнутри». (Герцен. «С того берега»).
«Прошедший год, чтобы достойно окончиться и исполнить меру всех нравственных оскорблений и пыток, представил нам страшное зрелище: борьбу свободного человека с освободителями человечества. (Герцен. «С того берега»).
Эти силы разрушения направлены вовсе не на личности: вчера я жил среди уважающих меня людей – сегодня я попал под декрет, и те самые люди гонят меня, как собаку,– я попал под декрет; самое большое участие проявляется, если кто-нибудь задумчиво скажет: «Вот думали, что умный человек и все знает, а оказался дурак» (не успел увернуться, попал под декрет).
Между тем, Николай Михайлович не мог действительность воспринимать иначе, как лично, и ему представлялось, что «ни с того, ни с сего» ад опрокинулся на него, он выкопал своего старого, казалось, давно забытого Бога и спрашивал, пробуждаясь от кошмарных сновидений: «Но как же Бог?» (так Евгений в «Медном всаднике»...).
Внесоциальная радость.
К моей биографии: радость, которая часто бывала со мной в жизни, исходила вовсе не от «досуга, обеспеченного спинами трудящихся масс», и, например, у Розанова, у Ремизова и многих тружеников слова. Скорбь Герцена нам непонятна. Радость эта внесоциальная.
Маска русского сфинкса ныне раскрыта...
Прошло всего 18 дней с того дня, когда я с узелком в руке оставил Хрущево, а кажется, год прошел. И у всех так время проходит, наполненное бессмысленной галиматьей продовольственных забот, в общем скоро, а как оглянешься – в месяц год пережит.
1 Ноября. В женской гимназии стон и плач в слезах: половину девочек перевести в мужскую гимназию. А учитель утешает родителей: «Вспомните крещение во время св. Владимира, ведь тоже насильно крестили».
Выброшенный на остров дикарей-людоедов, ломая руки в отчаянии, сижу я на берегу моря: единственное светлое, что шевелится на дне души,– это что завтра-послезавтра я начну долбить лодочку, которая перевезет меня через море в иной мир...
Я начинаю выбирать себе для лодочки дерево, крепкое дерево – пусть его труднее долбить, но только дерево мое будет крепкое: я должен противопоставить силу насилию.
Широкий разлив души поглощает, как песчинку, злое дело, но если теперь узеньким ручейком струится душа – как и чем победить царящее зло? Разящей силой любви можно только его победить – где взять эту силу? Они тоже действуют именем любви к человечеству – в чем же тут коренная разница?
(я) должна же рано или поздно встать со своим планом освобождения, и первое, что будет – это сознание общего дела, и такого коренного дела...
Сейчас все ждут избавления со стороны: Германия, Япония, Вильсон, как раньше были Корнилов, Алексеев и т. д. Нужно сознавать их не отдельно, а быть вместе с ними – вот весь секрет избавления, но как раз для того, чтобы вместе быть, нужно быть и с «пролетариями».
Мужик выкопал в парке деревцо по вкусу и посадил его перед окном, с этого момента у него стал собственный парк из одного дерева, и он стал говорить: «мое дерево» – первый необходимый момент сознания, и, как отдаленнейший идеал, чудится другой момент сознания: «наше дерево».
8 Ноября. Вчера видел необыкновенную для Ельца бутафорию: празднование годовщины Октября. Вся красная армия, все гимназисты, и девочки, и чиновники были выстроены в каре вокруг гипсового бюстика Карла Маркса и священной для революции могилы трех пьяниц, по данному сигналу знамена чиновников, солдат и детей склонились – и с бюста было снято покрывало: памятник был открыт. Одна из надписей была: «Дело народного здравоохранения есть дело санитарное, да здравствует Елецкий Совдеп и ЦИК!» Вечером была иллюминация, и на Торговой горели слова: «Кто не работает, тот не ест!»
Я думаю, что единственно серьезное возражение, которое Вильсон может представить на право существования русской коммуны, это что она не работает и не может никогда работать.
Наши отношения дошли до последнего предела, когда в доме уже невозможно оставаться. Вся моя душа заполнена этим чувством, и я не действую, а отдаюсь. Как только себя представишь в действительности без нее, то выходит так: или я действую – тогда нет ее, или я не действую и с ней. А в возможностях с ней единственно возможная деятельная жизнь.
А у нее основное недоверие к моему чувству, что я могу вдруг порвать и променять ее на «широкий мир», то есть не по существу моему, а вдруг сделаю по нелепости своей. Иначе говоря, ей кажется, что я недостаточно еще привязался к ней.
Странно, что эти чувственные веревки против обыкновения при достижении цели развязываются – тут напротив, сильнее и сильнее притягивают душу к душе, и только теперь я начинаю ее серьезно любить.
10 Ноября. В любви можно доходить до всего, все простится, только не привычка...
Софья Михайловна работает башмаки. Лидия вяжет чулки,
я говорю:
– В случае переворота надо прежде всего корову выручать!
– Корову! – вскрикнула Софья Михайловна.– Корова! Не уезжайте, не покидайте нас, я сегодня во сне,– Господи! (1 нрзб.), да как же это так: я видела во сне, нам корову дали – и вы говорите.
Бумажное дело. Два дня хлопочу о разрешении выехать в Москву. Чем меньше хлеба, тем больше бумаг, и бумажное производство растет по неделям, как цены.
В милиции дали мне справку, в Учетном отделе поставили две подписи, военный комиссар дал еще две подписи, и на этом день кончился: «Завтра идите в комиссариат финансов, потом в комиссариат внутренних дел, а дальше скажут». На другой день я встречаю человека, добивающегося разрешения крестить ребенка, он стал в очередь, а когда я, совершив много кругов, пришел в ту же очередь – он все стоял, и вдруг комиссар объявил: «Расходитесь, не хватает марок!»
Мы чувствуем, что жить так невозможно, зиму не пережить, и потому расчет делаем на ближайшее время – как-нибудь освободимся.
15 Ноября. Председатель Исполкома Егор Ильич Романов, жаждущий света, деятельный; когда говорит о благе коммуны, то слышно, что не свое. Появление Семена Кондратьевича Лукина (Персюк Бабурин): матрос в кольце каната Маркса читает и вдруг, как бомба: характерно, что на попов – через щель неправды церковной – вырывается большевизм с правдой божественной и неправдой человеческой. Думал с Егором: арестовать попа и весь культпросветкружок и до германцев (1 нрзб.) Ленин теперь всему миру приказывает! Лукин едет, и ему на ходу жалятся, и он тут же решительные меры, ему нельзя уже сосредоточиться – весь в деле и вдохновении; его ценное – решительность и ненависть к колебаниям. Егор думал, как ему, на какие деньги сделать ловко библиотеку и пр., и вот до чего дошел: обложить по рублю. Персюк: 100 тысяч с кулаков!
Нельзя сердиться на ветер – на большевиков. Наша коммуна пропускает личность – в этом ее ошибка, она делает строй государства подобным прежнему механическому строю материалистических индивидуалистов (нужно управление человеками, а сводится к управлению вещами): материалистическая индивидуалистика (империализм) и материалистическая коллективность (социализм).
Зазимок, мерзлая земля: выходят слушать на горку выстрелы из пушек за 120 верст,– все верят. Обыватель: «При Николае сало стоило..., а теперь...». Вопрос для барышни: умирать в городе со своими и не жить с дикими и чужими.
Я сейчас думаю вот что: я эпизодическое лицо в их семейной жизни, в их шубинской жизни. Еще я думаю: чему она так рада сегодня? Помирились? Что такое мир? Не тому ли она рада, что стало можно любить и Михаил остается с ней – это одно, а другое, что и Александр остается. Но почему я стал как-то угрюм?
– приехал вечером в 6 часов. Вспомнил возле храма Христа Спасителя цветущие шиповники и все, что с ними связано. Потом час беседовал с людьми столичными, и в такой странной перспективе представляется наше...
Устройство всяких дел и мысль в голове: не поселиться ли в Москве. Хозяйка сказала: «Такой человек, как вы, должен быть здесь уже по одному тому: вся интеллигенция страдает из-за продовольствия, а вы это вынимаете из своей жизни,– что же остается в деревне одному?»
Политические разговоры: 1) Будет ли в Германии разрушительная революция? 2) Европа поведет революцию или реакцию? 3) Что будет – переворот или реформы совдепов?
За полтора месяца со дня разорения спрашивают меня, что я делал. Не написал ни одной строчки первый раз в литературной своей жизни. Не прочел ни одной книги. Что же делал? И так жутко подумать: что? Сладостный сон, полный, летаргический (лампада, диван). Ночь, полночь глухая и сон, и тут она со своим вопросом: «Почему не пишете?» Это когда вообще вопрос над всей Россией стоит – почему не живет?
Боже, дай мне дождаться первого проблеска света – это поможет мне увидеть, где я ночую, куда мне идти.
Оставить так – гнусно, нельзя так оставить, а чтобы все распутать – свет нужен, дай Господи увидеть свет!
23 Ноября. Гершензон – акробат на тончайшем канатце своего самолюбия.
Поэт Борис Леонидович Пастернак – юноша, во всяком случае, духовно одаренный. Он меня наводит на мысль (в связи с моей Грезицей, где выступают государства-планеты) изобразить в свете планетном выступление человека (не созданного старыми людьми из Аполлона и Дианы, а такого, как он есть).
Гершензон уже перевернулся: два месяца тому назад говорил, что немец без труда жить не может, и потому революция их не будет разрушительной, а теперь говорит, что будет «ужасная резня». «А впрочем, как Вильсон...» Ошибка этих людей в оценке большевизма состоит в том, что они критикуют не идею большевизма (не тех, кто создает его), а те национальные формы, в которых он выражается.
В конце концов, конечно, большевики, творя зло, творят добро (Легкобытов, прежде чем достиг своей коммуны, мысленно разрушил государства всего мира, нынешние большевики только выполняют малую функцию того человека. Мережковскому Легкобытов казался демоническим существом – почему? Смотря на Легкобытова – видишь источник воли матроса). Легкобытов и Персюк Бабурин.
24 Ноября. Дорогой мой друг, три дня я не мог Вам написать из Москвы, потому что нигде не находил конвертов: писчебумажные магазины национализируются. У своих любимых хозяев я занял уже спичек, которых тоже купить нигде нельзя, перьев, и язык не повертывается попросить конверт – так и откладываю изо дня в день письмо Вам. Опустошение жизни за два месяца моего отсутствия в Москве ужасающее: Москва теперь совершенно умерший город. Мороз, снежная метель, голодный, с ревущим кашлем иду я вчера по Пречистенке, высматривая где-нибудь открытую лавочку, и вижу, идет навстречу мне красивая дама с гордым измученным лицом, она отвертывается от встречных, глядит куда-то в подвальные этажи, каждая черточка ее лица говорит, как постыл ей свет. Злая месть, злой камень и дума, что вот съем привезенный фунт соли – что тогда есть?
Так в поисках спичек, конвертов я зашел в «Русские Ведомости» к Игнатову. Старичок по пригычке ежедневно ходит в редакцию и несколько других старых сотрудников: там они сидят часа два, обсуждая события.
1 Декабря. Вчера приехал в Елец.
В столице Совдепии. Теперь, как никогда, Москва, отрезанная от всего мира, похожа на большую деревню: в деревне выходят на горку слушать какие-то выстрелы (в чаянии освобождения) – здесь в Москве все ждут чего-то от Америки. На Кузнецком среди забитых магазинов, выискивая себе какую-нибудь лавочку с мелочью всякой купить хоть что-нибудь, чувствую себя, как те, кто описывает Москву после 12-го года. Остался единственный уголок (Мартьяныч), где собирается буржуазия (мелкие спекулянты), там половые по-прежнему в белом, играет орган и за куском конины обделываются мелкие делишки. В домах холод: в «Русских Ведомостях» я встретил Игнатова, сидит в шубе, ходят старички по привычке слушать друг от друга новости. Вячеслав Иванов у себя в 4-хградусной квартире, в шубе, в шапке сидит, похожий на старуху...– «Можно ли так дожить до весны?» Оптимисты говорят: «Нельзя! должно измениться». Пессимисты: «Человеческий организм бесконечно приспособляется».
Русская и германская революции – не революции, это падение, поражение, несчастие, после когда-нибудь придет и революция, то есть творчество новой общественно-государственной жизни.
По пути в Елец.
Купе наполняется дамами. Входит начальник реквизиционного отряда (Новиков): «Удалитесь!» Занимает сам, со своими дамами. Написал что-то на бумажке, поплевал, приклеил к двери и пошел обыскивать. Возвращается с мешками отобранного добра, запирается. Две бабы, плачущие Магдалины, становятся возле двери купе: «Отобрал 5 аршин миткалю и фунт дрожжей». Умоляют: «Товарищ, товарищ!»
Разговоры:
– Молчи и молчи!
– Русский человек – русский: русский со всем согласен.
– Вы сказали «русский», а ежели, например, немец или американец? Тихий голос:
– Америка у нас через две недели будет!
– Через две! через неделю!
– Сказано в Писании: «Всякое дыхание да славит Господа», но посмотрите кругом, птица петь-летать не может, голодная собака падает!
– Под маскою большевизма скрываются элементы!
На Павелецком вокзале.
На голой полке буфета лежат два куска гуся за 25 и курица за 50 рублей. Я беру кусок гуся, за мной идет несколько мальчишек, я сажусь, за мной стоят, «ждут косточки»: «Мне корочку, мне косточку!» Солидный человек: «Разрешите доесть!» Косточки расхватывают из-под рук, тарелку вылизывают. Я говорю соседу:
– Говорят, коммуна, ну, смотрите, какое это равенство, когда будет настоящее равенство?
– Когда гуся не будет, тогда будет равенство.
– Вы думаете, что тогда все будем служить и получать равный паек?
– Может быть. Или могила сравняет.
– Может быть.
6 Декабря. Рябинки.
Гершензон – маленький спекулянт на идее: «Выскочил, спекульнул».
Счетовод сказал: «Наши коммунисты все с подкладкой, настоящего нет ни одного, а социалисты есть». Еще он сказал: «И все это необходимо».
Коммуны христианские распадались, потому что не смогли справиться с экономической стороной жизни, социализм устремляется весь в экономику, он хочет создать внешние (экономические) условия для христианских идей.
После всяких душевных и физических мытарств я, наконец, нашел пристанище, какую-то берлогу у Павлихи.
Крестьяне сказали: «Нет у нас буржуев, была одна буржуиха, да и ту до костей обобрали, первое, землю отняли, второе, намедни воры выгребли все со двора, и третье, коммунисты все реквизировали». Забыли только душу Павлихи. Превосходно Павлиха продолжает обделывать свои делишки с верными людьми. Я сказал ей вчера:
– Шерстяное платье есть у моего кума.
– Ну, батюшка, скажи своему куму, что богатый он человек! – И шепнула: – Свинья у меня кормится, восемь пудов веса, еще пудиков пять хлеба, и к Рождеству сало будет!
В Павлихе – радость жизни, вечно правдивая, неистребимая. Павлиха то же, что и мать моя. Анализировать, обнажать от кулачества и довести через несчастье до человека, через основные чувства жизни.
И все-таки есть какая-то сладость в Совдепии: ужасно отвратительно, а когда подумаешь о тех, кто теперь удрал на Украину,– не завидно.
Война за социалистическое отечество – в начале века, новая земля, где Москва и пр.– новая география.
Эта революция тем ужасна, что она есть следствие поражения. Не забыть встречу с ветеринаром в Гродно на вокзале: плюгавенький человечек говорил, что ему все равно, он хочет жениться.
Два банкира в 1913 г. играли в карты, один, выставляя шашку, сказал:
– Я думаю, что Россия и Германия должны погибнуть.
Другой ответил:
– А мы посмотрим.
Воет метель, заносит снегом деревенские домишки, я – в склепе погребенный мертвец... Мне хорошо, я доволен, что меня схоронили: я покоен. Где-то под корою льда бьется живая жизнь, или я до конца не умер? я слышу глухие удары жизни, только внутрь меня, как раньше, до самой глубины сердца они не проникают.
Жалко мне женщину больную, с которой лучшие годы прожил, теперь она у разбитого корыта больная лежит на милости родных мужиков, а я почти равнодушен, разве только временем чуть-чуть шевельнется жалость.
И новый друг – эта ли прежняя любовь с воспаленными небесами! В темноте шумного склепа, не колыхаясь, с одинаковой тенью на стене, как лампада перед иконой, не для богослужения, а по недостатку керосина, горит моя любимая.
Так притягивает к себе этот лампадный огонек, и тут же давит тьма. Еще собираешься с силами: уйду, уеду! но ехать некуда: склеп ледяной и в склепе лампада – огонь любви мертвеца.
– Да, какие времена! Когда я думал, что птицу продавать буду: бывало, к празднику двадцать курок зарежем, штук пяток гусей, а останется – на полатки посолишь.
– Да, время переменилось.
– Переменилось, батюшка!
8 Декабря. Семейным человеком я, конечно, никогда не был и охотно присоединяюсь
Русская революция как стихийное дело вполне понятно и справедливо, но взять на себя сознательный человек это дело не может.
9 декабря.
– Что, батюшка, дочка говорит, насчет хлеба никак нельзя: боится, детки голодные останутся.
– Ну что же, ну что же, бабушка, ничего, где-нибудь достану.
– Да где же достанешь-то, ведь тебе ни за что не понесут.
– За начальство примут? Она не поняла меня и говорит:
– Уважут, очень просто: примут за начальство и уважут.
Александра Ивановна, коммунистка-учительница – нужно разузнать, почему она стала коммунисткой: влюблена ли в прапорщика-коммуниста или по женственности натуры и ее внешним запросам отдалась внешнему?
Кружок крестьянской молодежи очень похож на кружок наших студентов-марксистов.
И все самые заклятые враги считают мысль о коммуне делом святым.
Я люблю С., но все-таки мы с нею пали, а не потому, что перешли черту, а с тех пор пали, когда появился А. М. и мы стали урывками жить, торопясь, дробясь, вечно вздрагивая, закрывая-открывая крючки, завешивая окна. С тех пор, не переставая друг друга любить, падали в болото и там глядели на огонек лампады. Нет в этом пламени движенья, сиди в болоте и смотри на огонек.
10 Декабря. Липатыч (коренной мужик) и Епишка (новый чиновник).
Деревня сидит молчаливо, не зная ходов, не найти пуда муки, а ходы двойные: через коммуну и через кулаков. Ольга, темная замученная девка с лицом цвета рыжей ваксы, владеет всеми тайными путями.
Австрияк, как отставной гусь, весь в лохмотьях, бился, бился и застрял у нас, и такой жалкий, что хозяйка зовет его Яшей, хотя имя его Стефан. Такой несчастный, что даже на нем имя не держится.
Лизавета Алексеевна вздумала пробраться в театр на паточный завод, и только со двора – реквизиционный отряд явился с обыском, и все обобрали.
Кружок коммуны во главе с учительницей Александрой Ивановной, ячейки: ребята против отцов и все, как бунт сына против отца.
Епишка (богородица): как-то его выбрали – сам Липатыч выбрал, как-то он пролез в какие-то делегаты, всех провел, всех обгадил и в конце концов устроился в городе Епишкою.
Вспоминаю катастрофическое появление С. в Хрущеве, и как потом вдруг сдунуло Хрущевскую жизнь, как сон, и вот переворот: нет этого гнезда, нет семьи и, что всего страннее, ничего и не было.
11 Декабря. Александра Ивановна – коммунистка, то среднее существо между Марфой и Марией, которая называется мироносица. Далеко оставила за собой Марфину печь и тоже не может идти рядом с идеей, она идет за идеей, как тендор за паровозом: идет, согревает идею, которую узнала по хорошему человеку.
в школе делят ситец.
О нет, ты никто! нет, нет, ты никто! (то есть непричастный). Я побеспокоился, не попасть бы мне в историю между большевиками и кулаками. Иван Афанасьевич успокоил меня и сказал:
– Ты никто, будь спокоен, ты никто.
Надо отметить наблюдения: подземный источник коммунизма (надземный: западные идеи) – разрыв с отцами. Вопрос: о чем спорят отцы и дети? Внешний вид коммуниста: бритый, крепкая челюсть, серьезность фанатическая и напряженность.
Нужно собрать черты большевизма, как религиозного сектантства: 1) идея коммунизма ощущается сектантством как всемирная, всеобъемлющая.
Источник нашей классовой борьбы – борьба отцов и детей (крестьяне и рабочие).
12 Декабря. Раннее утро: почти темно. У старухи уже гость с улицы.
– Ну, что, батюшка, слышал?
Слышал: красноармейцы говорили, ее выгнать нужно, а мужики: что ее выгонят и т. д.
Есть такое мнение, что коммунисты деревенские везде молодежь и такого типа, которые деревенскую работу не делали.
– все-таки они ему в деревне самые близкие люди.
С раннего утра суета, кутерьма, подумаешь, к Рождеству убираются, а это готовятся к обыску.
Исчез страх: и дети-школьники обратились в разбойников.
Положение: мужики идут в город в поисках власти, и, когда находят главного начальника, он им говорит: «Власть на местах!»
Две девицы-кувалды, им замуж не выйти, в прежнее время повязались бы черными платочками и стали черничками, теперь идут в школу просить учительницу готовить их на кооперативные курсы.
13 Декабря. Ячейка занята распределением ситцев в населении, репетицией (1 нрзб.) на шестое Декабря, вечерними курсами, и пр., и пр. А у нас, у кулаков, идет приборка днем и ночью.
– Детские заготовочки и подошвы забыли, в сундуке остались.
– Ах ты, ах ты! самое главное, детские заготовочки, как же детки разутыми ходить будут! ах ты, Лиза! ну чего ты горячку порешь, ведь это значит: пустая голова ногам воли не дает! Батюшка, Михаил Михайлович, дозвольте вам под книжки детские заготовочки скрыть.
– Да я не знаю...
– Ну, ну, я скажу – мои, нишь я на вас укажу, я скажу: спрятала... Сон-то, сон-то какой, будто темно-темно, а я не знаю, скоро ли рассветет, глянула в окошко: батюшки! рассветает! с печки слезла – светло, только будто лохматами еще темная ночь на небе – лохматами-лохматами осталось. Хватила я за щеколду – раз! подушка на меня сверху падает. Я как закричу: «Вор, вор!»,– а он меня за руку держит – давит, а я кричу, кричу, и сама слышу, что кричу, а встать не могу. Ну, проснулась, вышла в сени: дай, думаю, перья-то уберу. Стала перья в наволочку убирать, смотрю: комиссар, черный, самый наш страшный комиссар. «Еду,– говорит,– Чашина раззорять, к вечеру у вас буду!»
Рябинская Зажора: Кулачиха («Муж мой крестьянин, а я, батюшка... из дворян»), был шинок, скупала наделы, сколько человек из-за нее жизни решилось; талант, как у Марфы Посадницы, а питание – толокно из болота («Я ли не трудилась, я ли не трудящая!»). Так все государство жило высасыванием, и монархия была не Рябинская, а Всероссийская Зажора. Рядом с этим интеллигенция: кадеты-европейцы, разные народники и потомки славянофилов – все они не революционеры и, бунтуя с поверхности, в существе своем имеют гармонический склад идеала (рай был прекрасный сад), все они имеют в душе «культурную собинку», с которой, как люди в высшей степени благожелательные, они хотят подойти к народу и даже слиться с ним... В то же время в народе зреет нарыв. Интеллигенция с «собинкой», бунтуя против царя, имеет готовый идеал жизни для народа, в сущности, христианский идеал смирения и всепрощения. Революционер из народа (большевик) молится и живет одною молитвой: «Помоги все понять, ничего не забыть и не простить!» Идеал такого человека движение, сдвиг, возмездие.
В быту встречается реквизант – грабитель от коммунистов и кулак от буржуазии. Разбойники и воры – земные тени небесной грозы – встречаются с корнями райских деревьев, погруженных в навозные и болотные лужицы, с кулаками. Цветы небесные невинны,– пусть корни их погружены в болота, они уже вынесли крест и тем, что расцвели,– искуплены.
Что же я спрашиваю?
Вот что: я признаю движение, очистительную грозу революции, но смотрю на людей (например, семью Шубиных) совершенных, искупивших жизнью своей грех: как понять их страдание?
Дело Распутина, успех его – на развитии того психологического момента при совокуплении, когда те, кто боялся греха,– чувствуют неизбежность, что не ушли совершенно, а избавились от греха.
Нет, они не страдают и не гибнут, цветы совершенные неба цветут, но венчики из небесных цветов стали огненными и наполнились кровью.
Высохли райские венчики небесных цветов, теперь революция – буря: пересохшие венчики цветов наполняются кровью и лепесточки их стали огненными...
Разговор о том, почему не удается коммуна:
– С турками воевали, с немцами, с англичанами, с кем только ни воевали – и еще ведь побеждали! коммуна, я так понимаю, есть армия против врага – голода, но почему же в коммуне еще голоднее стало и нет ситцу и всего прочего?
– Потому что воры.
– Да что же воры, чем воры хуже нас; вор плохой человек только тому, у кого ворует, а для прочих он, может быть, получше нас с тобой, нет, друг, не в ворах дело, а в тех, кто видит вора и молчит.
– Да как молчать: намедни у нас одного всей деревней, как собаку, забили.
– Так, верно, деревня маленькая ваша, а в большой деревне тот – кум, тот – сват, никто и не посмеет правду открыть.
– В деревне, но почему же в вагоне: отберут у бабы 5 аршин миткалю, и все молчат, как и надо.
– Непросвещенный человек русский, всего боится... на свое гумно ночью боится пройти, держит в уме: «А ну-ка черт». Будь он человек настоящий, так он смело идет – нет чертей на свете, нет на моем гумне, как опять черти есть, так ходить вовсе не нужно. А наш думал, что нету, а как на гумно идти ему – и (1 нрзб.) шибанет: нет, нет, а вдруг как-нибудь да и выскочит?
– На войне там под палкой, а работа по нашим временам из-под палки плохая – вот почему, я думаю, и не выходит война... а голодом, палкой нельзя, а по воле никто не идет на работу.
Иван Афанасьев о коммуне так рассуждает: я так понимаю будущую жизнь как разнообразие всяких способностей: сапожник будет сапожником, писатель писателем (2 нрзб.), но чтобы не быть ему только сапожником – что это за жизнь, только сапожник, не человек, а сапог! то вот для этого коммуны устраивают, кроме своей личной цели, всеобщую [полевую?] жизнь. Одно сомнение: а что, если такой человек талантливым явится, каких на свете почти не бывает, такая способность особенная и в коммуне не предопределенная – как такому человеку выскочить.
– Коммуна,– я так понимаю,– это стены, чтобы все в стены, в чан и там все вместе не выходили до срока и сидели, когда все понимать будут так вот в чем-то одинаково и в этом мешать друг другу не будут, тогда власть будет не нужна и жить будут без власти, личность будет понимать себя вместе со всеми и освободится. Сейчас же, если кому что удастся,– тот вроде как вор: украл себе свободу, сам свободен, а другие в плену.
– Ну что ж, ежели по христианству, сказано, что скинь последнюю рубашку – и бедному...
– Бедному... Почему ж рубашки-то наши не бедным попадают?
14 Декабря. Вечером на печке Илья, бывший гвардеец, и голый австрияк Яша беседуют о былых боях.
Илья:
– Тогда наш аэроплан забрал вверх и ну, и ну поливать из
Австрияк:
– К вам упал или к нам?
– Промеж вас и нас.
Я сказал:
– Вот враги!
– Врагов не было! – ответил Илья,– теперь только поняли мы, кто враги наши.
– Кто?
– Капиталисты.
– Опять будет война, хотя бы с Японией.
– Это когда-нибудь? ну, так тогда не будет у нас предателей!
– А какое государство-то было! – сказал Яша.
– И все впрах! – ответил Илья.
Это небывалое обнажение дна социального моря. Сердце болит о царе, а глотка орет за комиссара.
(Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа.
«Ну как, не слыхать, далеко Америка?»)
На Руси все, кто обладал даром и вкусом хоть как-нибудь сносно устроить свою личную жизнь, во время революции вдруг все себя как бы ворами почуяли и сдали все свое почте бессловесно при тихом запечном ворчании.
Сейчас все кричат против коммунистов, но по существу против монахов, а сам монастырь-коммуна в святости своей признается и почти всеми буржуями.
В четверг задумал устроить беседу и пустил всех: ничего не вышло, втяпились мальчишки-хулиганы, солидные девы, что стоят в сторонке, (1 нрзб.) – дожидаются, когда слова прожурчат и начнется настоящее... Мальчишки разворовали литературу, украли заметки из книжек школы, а когда я выгнал их, то обломками шкафа забаррикадировали снаружи дверь и с криками «Гарнизуйтесь, гарнизуйтесь!» пошли по улице. Вся беда произошла, потому что товарищи коммунисты не пришли, при них бы мальчишки не пикнули.
Теперь приходится пускать по билетам, совершать отбор. Так и в истории коммуны часть первая будет называться «Все разом!» и вторая «Отбор и строительство».
– это подпольная сторона России (женственность), это чем всякие дела делаются и что мешает вступиться за правду... (шурша по кустам украденною сухою бычьею шкурою, озираясь, прислушиваясь, шли куманьки...). Видел, все видел, а сказать не могу, немыслимо сказать: заедят. Кумовство – это не свобода, кумовские связи – это веревка [кусками?]. Этими веревками на Руси притянута правда к земле и платочками повязана: кум и кума (Распутин своим способом хотел покумить всю Россию) – для этого нужно сделать так, чтобы у каждого стало рыльце в пушку.
Настало время, товарищи, снять платок кумы с правды и обрезать веревки, быть может, для этого времени нужно отрезать русскому человеку пуп от Бога, потому что это не Бог, которому мы молимся, а кум наш.
Распутин наш всеобщий кум: «Для милого дружка сережка из ушка». Бесятся кумовья в стремлении окумить всю Россию, а небесный цветок все наливается кровью, и ярче и ярче разгораются лепестки его. Переполнилась, наконец, чаша кровью, и полилась кровь по огненным листочкам.
Павел Трепов землю никогда не работал, не знает, как соху держать, как зерно в землю ложится, говорит: «Я – коммунист, мы преобразим землю!» А я ему: «Чего ж ты раньше-то ее не преображал?»
15 Декабря. Егор Михалыч из Нижнего Тагила, председатель земельного комитета, организатор коммуны, белый свято-жулик, белым дымком стелется, выискивает местечко прекрасное для коммуны, как древние подвижники для обители, и чувства его, конечно, прекрасные. Сидит у буржуихи, распевает песни, наливается чаем, наедается салом – чего дожидается? Взятки!
– он был до революции городовым,– как это Бутов стал начальником, ведь он до революции служил стражником.
– Не стражником, а городовым,– ответил Егор Михайлович,– стражник,– это полицейский, а насчет городовых есть особое разделение, потому что городовой не полицейский.
– А кто же? – спросили мы.
– Статуй! – ответил Егор Михайлович. Еще сказал Егор Михайлович: – Насчет религии не беспокойтесь: в Карле Марксе есть все Евангелие.
Буржуиха сказала:
– Что вы говорите, Егор Михайлович, все ученье Христово там есть?
– Все положительно, кроме, конечно, житий святых и разных там пророков, да ведь это все лишнее.
– Конечно, батюшка, лишнее.
Илье сказал я:
– Что, Илья, давай в коммуну поступать, корову дают.
– Подожду в коммуну, боюсь, казаки закуманят.
Читатель спросит, где же теперь писатели, сколько печаталось книг всяких, и нет ничего, куда подевались все?
– Умные уехали на Украйну, средние – в Сибирь, а я вот глупый, так сижу с вами, дураками.
И хорош бы человек, да сладость земная обманывает…
Старуха меня закуманила своими ласками, разболтался я, сегодня к дочери подхожу:
– Вы мне одну лепешку сделайте.
– Муки мало, самим не хватает. Я ушел, а старуха на дочь:
– Дура ты дура, для нужного человека я от своего отниму, а ты...
Знаешь, дорогая, нас не чувственность отравила, а появление его и та мимолетная ложь, которая вошла к нам вместе с его появлением,– это стало подтачивать изо дня в день... Невозможно быть втроем и проживаться, не сживаясь, а когда сживаемся, то входит на помощь тот услужливый гость, которого мы называем ложью.
21 Декабря. С понедельника до пятницы пробыл на горе Венеры. Привез сюда Леву. Бедный Александр Михайлович, он как-то отмирает. Мало-помалу все проникаются новой моралью и на мало-мальски обеспеченного смотрят с завистью и хочется уравнять его со всеми. Теперь уже мало остается людей, у которых можно было бы что-нибудь спрятать: следят. То, что раньше было как идея, теперь участвует стихийно: разрушение для равновесия: действует сила первоначального равенства, которая сметает индивидуум, то есть домик личности, внешнюю его оболочку – вместе с этим само собой сметается вся наша культура, основанная на отборе индивидуумов. «Под нею хаос шевелится» – хаос начался и его сила равнения.
Холод и голод, грабительские обыски, болезни.
В деревне все-таки преувеличивают городской голод: там не учитывают претензии культурного человека. В городе преувеличивают деревенскую сытость, не учитывая воздержанность обычную примитивных людей.
22 Декабря. Метель такая, что едва не погибли по дороге в баню и потом... В городе помыться нельзя: бани по недостатку дров закрылись; в домах холод, как в окопах, развелась на людях тельная вошь. В деревню приехали помыться! Борьба со вшами и тут же забота о театре для народа. Мучение совести за кума и молчание с той стороны.
Жизнь пчел...
Иван Афанасьевич недоволен всеми книгами, ему кажется, что он все их читал когда-то, ему нужны книги новые о новом времени, ему представляется новая жизнь, новые государства, в которых нет больших городов, а в маленьких городах все дома украшены садами, и нет больших сел, а люди расселены по хуторам, расположенным по шоссейному пути или каналами... Когда я сказал ему, что все эти мысли уже существовали и в старой стране, что они даже в значительной мере осуществлены в Англии,– он очень удивился.
– Значит,– сказал он,– «нового нет ничего»?
23 Декабря. Мы вступаем в область общей жизни (быта), где личность друга чувствуется уже, как в прошлом, невидимой за цепью житейскою.
Мало-помалу мы уходим от себя или, как говорят, мы привыкаем друг к другу. За горами – за долами остается первоначальное, и уже сладко вспоминать о нем. Странник, влюбленный в степь свою, поселился в ней, огородился и поливает капусту и не видит всю степь. Это ограничение целого и закрепление в привычках (использование) составляет сущность быта, через который, как в сновидениях, просвечивают начальные встречи духа. Тут все совершается бессознательно, тут все – Судьба... Как слепые, идем мы по пути, создавая себе из привычки бога, пока этот бог не обольет нас своими вонючими помоями, и, очнувшись, мы не восстанем на судьбу свою. Так выходят на пути нашем три росстани: одна росстань счастливого, кто всегда остается сам с собой и общается в духе лишь с себе подобными, другая росстань тех, кто размножается, делится, дробится, чтобы в конце всего восстать и, разбив все созданное, – вернуться к началу, третья росстань тех, кто, претерпев в смирении своем до конца, выставляет крест плюющему богу дробления и кончает жизнь свою земными цветами.
Теперь бунтарь наполнил все время и устанавливает для всех одинаково свои законы видимые, помяты земные цветы, небесные цветы наполнились кровью.
Мы, русские люди, жили, не зная обнаженного духа, мы жили во плоти, и небесный цвет, мы верили, живет где-то в Элладе – Европе, мы были у росстани смирения и ждали, что вот-вот крест наш рассыплется сам и земля наша покроется земными цветами, воплощающими всю красоту неба. Но, кажется, у самого конца наших страданий мы вернулись назад и пошли по пути третьей росстани: бунтаря, и так мы возвращаемся к первоначальному. Молоды мы, сильны – мы создадим новый мир в духе новом и ясном, стары – мы умрем бунтарями, и потомки наши странниками рассыплются по всей земле.
я бываю счастлив и могу ни в чем не разбираться. Потом мало-помалу начинает забираться в душу тревога за это счастье и что-то похожее на раскаянье. В чем? я не знаю. Мне кажется тогда, что я утерял тайное лучшее, которое берег для Вас и утратил его, отдаваясь нашему общению. Вот теперь я возвратился к себе, и мне хочется встретиться с Вами так, чтобы потом уже больше не терять себя. Мне кажется, если бы это осуществилось, то совершенно невозможно было бы тревожиться за нашего третьего, и ему бы все можно было сказать и не чувствовать себя вором.
Маруся, отдавшая себя служению раю-обществу, я думал, приветливо смотрит на наш роман. Если бы это было так, она бы была тем необыкновенным существом, которое нарисовало мое воображение, но она оказалась обыкновенной старой девой. «Влез в семью» – про меня! Влезают с расчетом, но какой же я мог иметь расчет?
Как тоже стрельнула холодная сила отталкивания руки Б.– она думала: «Вот человек, бросивший свою семью и разрушивший семью своего друга».
Приходит к Павлихе Семен:
– Что это у тебя, Павловна, самовар гудит? Ведь перед пропастью.
– Какая же, батюшка, еще пропасть больше – шкуру содрать?
– Мало ли какая: может, из дому выгонят и в острог, а там по миру с ручкой.
Иван Сергеевич наложил на отца своего Сергея Афанасьевича контрибуцию в три с половиной тысячи, и отец после того сказал: «Будь ты проклят отныне и до века!» Проклял, а сын был любимый, единственный сын.
Крестьянский труд весь в сбережениях: это не труд рабочего фабричного. И вот сюда, в это самое сердце собственности – удар: враг в нем, вражище действует!
24 Декабря. Всматриваясь в А. М. , я нахожу мало-помалу, что за это время он мне нравится больше, чем я себе, я ревную его не к ней, а к самому себе, такому себе, какого теперь, оказывается, нет на свете. Он занят, живет своей общественно-мечтательной жизнью и не делится с ней этим, она одна. В эту Ахиллесову пяту она и направляет все свои стрелы.
что он на собрании, а она одна.
Есть что-то в Успенском такое, что убивает охоту к художественному творчеству, и кажется, в ничтожном виде бывшая попытка...
25 Декабря. Солнцеворот.
Завтра день прибавляется. Керосиновый вопрос решен. Через 3 месяца решится дровяной вопрос, а хлебный в неизвестности.
О нашем русском деле теперь уже можно и предвидеть, чувствуется, что под руками уже есть все, но мешает усталость (связанность).
Кажется, сейчас больше дает чтение старого, чем наблюдение настоящего, которое стало однообразным. Успенский как правовед русского несчастия.
Вчера приходила ко мне учительница коммунистка Александра Ивановна и говорила мне, что личность надо забыть.
– Личность,– отвечал я ей,– нельзя забыть, в личности заключается и ваш коммунизм, я в своей индивидуальности не более как слуга личности, как же мне ее забыть? Вы смешиваете личность с «личным».
Она не понимала меня и продолжала говорить, что нужно «отдаться». Я же отвечал ей, что уже отдан.
жизнь. Я не нуждаюсь в богатстве, славе, власти, я готов принять крайнюю форму нищенства, лишь бы остаться свободным, а свободу я понимаю как возможность быть в себе...
Скажут на это, что и другие так бы хотели жить. Я же отвечаю, что другие не хотят так жить: огромное большинство цепляется за деньги, вторая масса – за власть, третья масса жаждет отдать себя власти. Жить в себе и радоваться жизни, вынося все лишения, мало кто хочет, для этого нужно скинуть с себя лишнее, перестрадать и, наконец, освободиться.
Задача моя состоит в том, чтобы возбудить других к тому же, хотя это не в том смысле задача, как действие, нет! это мое лишь пожелание, так как при этом легче, скорее, полнее приблизиться к радости жизни.
Мальчику я дал книгу о Египте и спрашиваю, как показалась ему книга – понятная?
– Ничего.
– Понял?
– Все понял: без воды им худо было, и они воду Нила почитали, как Бога.
– А у нас из чего худо?
– У нас из земли, и тоже землю почитают, как Бога.
Мысли Ивана Афанасьевича.
Наказание интеллигенции: Ленин был в университете и Столыпин тоже, и между собою поспорили: я хочу быть царем, я хочу и Керенский тоже. А нам не все равно, кто царь?
Интеллигенция – и себе враги, и темному люду.
Дармоед: всякий, кто не пашет, не сеет, не веет, а живет лучше.
Я Павлиха, я буржуиха, я кулак, я саботажница какая-то.
– это всякий человек, пришедший, во-первых, со стороны (неизвестной родины), во-вторых, он не пашет (не занимается физическим трудом) – не сеет, ни веет, а живет лучше. В общем, он не разделяет участи жизни (1 нрзб.) от земли (и фабрики).
26 Декабря.
– Бедная интеллигенция! – сказал Иван Афанасьевич.– Может быть, заслужила? Конечно, заслужила! – с злорадством продолжал он.
Основное различие народной психологии и интеллигентской состоит в том, что народ трудится в подневольном состоянии, а интеллигент в свободном...
27 Декабря. Интеллигенция, как Прометей, хотела похитить с неба огонь – свободу для народа и теперь за это наказанная, разбитая, растерзанная, в голоде и холоде пропадает в городах.
Глубокие молчаливые слои деревни с начала революции оставались бездеятельными, деревня, как наседка, села на яйца-идеи и дожидалась, что выведется: гусята, утята или кукушкины дети. Теперь она решила, что вывелись кукушкины дети (дармоед, вся вина на интеллигента, Ивана Афанасьевича). Коммунисты – кукушкины дети.
Проезжая необъятные пространства России, путешественник изумляется, всюду, равно как в перенаселенном центре – и в лесистом севере, и в дебрях Сибирской тайги, и в степях пустынных – он слышит этот крик: «Земли, земли!»
Спрашивает путешественник:
– Какой вам земли, вот воздух, земля!
– Эта земля неудобная!
Правительство, как загипнотизированное, бьется, как добыть мужику земли, и ничего не может выдумать, хотя вулкан дымится все сильней и сильней. Переселения, хутора – ничего не удается, Государственная Дума – не удается, и обещания Временного правительства не удовлетворяют, и, наконец, крик: «Хватайте кто может!» не удается: теперь, как никогда, земли мало, наконец, коммуна объявляет всеобщее право на землю и всеобщий труд, что земля ничья, общая, что вот только работай и (1 нрзб.) сколько хочешь. Смутно где-то в глубине души сознает земледелец русский верность основы мысли, но никогда он не чувствовал себя таким беспомощным...
Что же такое это земля, которой домогались столько времени? Успенский. Земля – уклад. «Земля, земля!» – это вопль о старом, на смену которого не шло новое. Коммунисты – это единственные люди из всех, кто поняли крик «земля!» в полном объеме и дали обещание вместе с землею – глодать все.
28 Декабря. После многодневной куры прохожу по засыпанной снегом деревне, вот сугроб, и в нем огонек сверкает, как милость он, каким уютом в сугробе, каким теплом в холодном снегу привлекает он меня к себе. Я подхожу, проламывая наст, к окну: там керосиновая лампа, привернутая до половины огня, чуть освещает избу – невозможно читать! и нет никого: все на печи, в избе, видно, холодно. Я стучусь, и в ответ, как из улья, раздается, отзывается шорох, кряхтенье. С печи слезает старуха, дознается, кто я такой, зачем.
– Я пришел к Сергею Филипповичу за пшеном.
– Нет пшена! а вы чьи?
Я назвал себя по фамилии:
– Василия Евдокимова внук, у Василия Евдокимова была мельница, внук его...
Как шарахнулся на печи Сергей Филиппович:
– Внук! такая громкая фамилия, и ко мне за пшеном в такую страсть. Ой, ой-ой! – такая громкая фамилия, и за пшеном!
Сугробы намело глубокие-высокие, как Ледовитый океан в бурю застыл, дороги засыпало, вагоны, как остановились, так и стоят среди поля, и снег теперь с крышами сравняло. Засыпана деревня, траншеи прокопаны – подойдешь к избе, сверху смотрю вниз с сугроба, и там, в глубине сугроба огонек, и видно, как при огоньке там старичок лапоть плетет, там мальчик книжку читает.
– А так или иначе, а я все-таки признаюсь, что личность должна быть свободна.
Иван Афанасьевич сказал мне в ответ на мысль мою о невидимой России: «Это далеко – я не знаю, а село свое насквозь вижу, и не найдется в нем ни одного человека, кто бы против коммунистов говорил без чего-нибудь своего, личного».
Все вместе с Советом воруют для продажи в город дрова.
29 Декабря. Нутро массы – всем недовольное, грабительское, та чернь, которой до времени пользовались большевики, теперь склоняется к кулакам (дрова – все воруют, коммунисты против).
Павел, коммунист, пробывший 15 лет в каторге, сказал:
– Нет, лучше не надо оружия, пусть лучше погибнет 200 коммунистов, зато сохранится идея коммуны.
Разнообразие коммуны в деле осуществления – путь очищения, вероятно, пойдет по русскому пути приятия личного неоценительного страдания (Раскольников).
– это показывает, что или коммунисты правы, или не существует совести народной.
30 Декабря. «Товарищи, не забывайте нравственность!»
– Паровой плуг... но сохи. .. как же так: брошу соху, а плуг не поспел (зачем вы сохи отбираете? мы – паровой плуг). Масса: она ужасна, как заявил, но вдруг из нее голос о Христе, культура: повернуть к гармоньи (от Христа к гармоньи).
31 Декабря. Литература – зеркало жизни.
Разбитое зеркало.