23 Января. День моего рождения. 1873–1918. 45 лет.
Мне было восемь лет. Мать куда-то уехала. Няня пришла из кухни и говорит: «Царя убили! о Господи! теперь пойдут на господ мужики с топорами». Пришел ночевать работник Павел,– когда мать уезжала, всегда в доме ночевал кто-нибудь из работников. Павел – самый кроткий человек в мире,– так это было странно, что мужики с топорами и Павел тоже мужик.
Мужики не пошли с топорами, а вот теперь они идут. И Павел все еще жив и до сих пор служит у нас в работниках. В моей памяти это первое начало революции.
26 Января. Оглянешься на себя – не видно себя, как щепку в бушующем море. И так все кругом: один ведет мирные Брестские переговоры, а кругом него гражданская война, другой, спасая Украину, топит отечество, третий в ожидании пробуждения страны запасается сухарями и монпансье. Страшно прислушаться к себе, проверить – какой ответ я дам на близком Суде. Все засмыслилось, а в общем тайное в слове потеряло свою силу. Только целы еще скромные и чистые ризы моей родины. Я надену их в последний час, и тот, кто будет судить меня, я верю, смилуется: «Бессловесные,– скажет,– проходи!» Раскинутся тогда ризы мои полями ржаными-пшеничными, благодатное время снизойдет по воде – и станут воды и нивы тихими и дремучие леса полными хвойных и лиственных тайн – куда хочешь иди! тропинкой вдоль большака, полями ржаными-пшеничными, краем ли моря теплого по камушкам или студеного моря твердыми наплесканными песками от сосенки к сосенке. Звездами ночными через пустыню еду, качаясь, на верблюде. Светлым полднем отдыхаю под дубами на камушке. Утром ранним внизу на речке умыться, алым вечером позорюсь на завалинке.
И все это будет вечно мое заслуженное.
Касьян
(сказка)
Одна богатая мать старая, или, может быть, притворилась мать-богатая, что умирает, и говорит сыновьям своим:
– Нынче-завтра конец мой, дети мои, все я свое добро вам оставляю и завещания от меня никакого вам не будет, любите меня – разделитесь сами, не любите и раздеретесь – так, стало быть, надо вам за то, что не любите.
Парамон, Филимон, Евсей, Елисей и пятый сын Алексей – все пять сыновей заплакали.
– Не плачьте, дети мои,– говорит мать,– мое время пришло, не теряйте свое время, принимайте наследство, а я хоть одним глазком... посмотрю, как вы разделитесь.
Поблагодарили, поклонились, поцеловали умирающей матери руки, вышли из комнаты и принялись за дележ.
Парамон в хозяйстве был плотником, Филимон сапожником, Евсей кожемяка, Елисей слесарь, Алексей...
Парамон говорит: не хочу быть плотником, Филимон – сапожником, Евсей – кожемякой, Елисей – слесарем, Алексей – столяром.
Все заспорили между собой и задрались, а про мать и забыли, будто она уже давно умерла.
Спорили, спорили и так доходят до своих имен христианских.
Парамон говорит: «Не хочу называться Парамоном, хочу называться Касьяном – благородное и редкое имя, раз в четыре года приходит».
Филимон говорит: «Я, я хочу быть Касьяном!», Евсей тоже – все пять захотели называться Касьянами.
Как дошли до христианских имен, матушка встала.
– Перестаньте,– говорит,– дети мои, я еще поживу.
30 Января. Чан. Теперь стало совсем ясно, что выходить во имя человеческой личности против большевиков невозможно: чан кипит и будет кипеть до конца, самое большое, что можно – это подойти к этому краю чана и подумать: «Что, если и я брошусь в чан?»
Блок – для него это постоянное состояние (2 нрзб.) задолго до революции.
Другое дело – броситься в чан.
Я думаю сейчас о Блоке, который теперь, как я понимаю его статьи, собирается броситься или уже бросился в чан.
Было такое время, когда к чану хлыстовской стихии богоискатели из поэтов с замиранием сердца подходили, тянуло туда, в чан.
Помню, однажды в десятилетие нашего интеллигентского богоискательства заинтересовались мы одной сектой «Начало века», отколовшейся от хлыстовства.
И помню, один из кипевших в этом чану именно так и говорил нам:
– Жизнь наша – чан кипящий, мы варимся в этом чану, у нас нет ничего своего отдельного, и знаем, у кого какая рубашка: нынче она у меня, а завтра у соседа. Бросьтесь к нам в чан, умрите с нами, и мы вас воскресим. Вы воскреснете вождями народа.
На это возражали:
– Как же броситься, а личность моя?
Я, близко знавший эту секту, не раз приводил на край ее чана людей из нашей творческой интеллигенции и всегда слышал один и тот же вопрос:
– А личность?
Ответа не было, и не могло быть ответа из чана, где личность растворяется и разваривается в массу, и создается из Я – европейца – Мы, восточное (зачеркн.).
Нужно превратиться в безличное, в бессловесное, чтобы потом разом всем восстать из безличного бессловесного (святою скотиною).
Христом-царем этой секты в то время был известный сектантский провокатор, мошенник, великий пьяница и блудник. И все, кто был в чану секты, называли себя его рабами и хорошо знали, что их царь и христос – провокатор, мошенник, блудник и пьяница. Они это видели: пьяный он по телефону вызывал к себе их жен для удовлетворения своей похоти.
И было им это бремя сладко, потому что им всем хотелось жертвовать и страдать без конца.
Так и весь народ наш русский сладко нес свою жертву и не спрашивал, какой у нас царь, дело было не в моральных свойствах царя, а в пути и сладости жертвы.
Я был счастливым наблюдателем: на моих глазах царь и христос секты «Начало века» был свергнут своими рабами: в одно воскресенье они почувствовали, что искупление не совершилось, и они воскресли для новой жизни, пришли к царю своему и прогнали.
Мой рассказ не сказка: вблизи станции Фарфоровый завод по Николаевской железной дороге в собственном доме жизнью полной коммуны, с общей детской, столовой, строго нравственных правил, живут теперь свободные прежние рабы царя и христа А. Г. Щетинина.
падают семена, так и Щетинин отскочил, когда для секты «Начало века» наступило летнее время их жизни.
Но, кажется, чувства мои ошибались: не до конца еще натерпелся народ, и последний час, когда деспот будет свергнут, еще не пробил – чан кипит.
Распадение на царства: (2 нрзб.) множество малых царей, которые мучили свои жертвы. Каждый царь, и у каждого жертва. Клюев – Андрей Белый.
Скорее, похоже теперь на время богоискательства, когда поэт Блок подходил к кипящему чану и спрашивал:
– Как быть мне с вами?
И ему отвечали:
– Бросьтесь в чан!
В тот маленький чан он не бросился, а в нынешнем большом он стоит опять на краю.
И, конечно, будем думать, не бросится.
Большой чан вызывающе говорит европейцу:
– Забудь свою личность, бросься в наш русский чан, покорись!
Не забудет себя европеец, не бросится, потому что его «Я» идет от настоящего Христа, а наше «Я» идет от Распутина, у нас есть свое священное «мы», которое теперь варится в безумном чану, но «Я» у нас нет, и оно придет к нам из Европы, когда в новой жизни соединится все.
Хорошо теперь быть теософом, соприкосновенным с оккультными тайнами: для них синтез (Андрей Белый).
Всюду показывается человек с крестом на погонах и говорит:
– Товарищи, забудем личные интересы.
Пролетариат танцует, как всегда, пьют, веселятся, танцуют военные люди в тыловом городе.
18 Февраля. Буква – O в моем прошлом играла почти такую же роль, как одна страшная черная икона в церкви, перед которой молилась моя матушка.
Как только в шестом классе я убедился, что эта икона просто доска, я отверг немедленно все: и Христа, и священника.
Так, если бы отменили букву – O в моем детстве, я отверг бы вообще все русское правописание. Что благополучно миновало меня, то постигло моего мальчика. Три года я учил его правописанию, трудно это ему давалось: глаза у него слабые, когда пишет, низко наклоняет голову, а когда низко наклоняет, у него начинает кровь идти носом. Но мы все учили его зимой и даже летом понемногу и научили писать правильно. Этой осенью он поступил в гимназию в провинции, я уехал сюда. Теперь я получаю от него письма и вижу по ним, что он отверг все, и вместе с уважением к букве O отпало у него всякое уважение ко всем буквам и знакам препинания.
Я написал ему в шутку: «По твоим письмам видно, что ты хочешь совершенно разрушить наше правописание, напиши мне, кто тебя этому учит и к какой ты в гимназии принадлежишь партии».
«Милый папа! Я ничего не хочу разрушать: поведение мое 5. Оно само рушилось. А к партии я принадлежу к обыкновенной, папиной, где ты сам пишешь, к партии специалистов-революционеров».
Вчера получил один дорогой немецкий журнал и был поражен: журнал выходит теперь в совершенно таком же виде, как десять лет тому назад. Продается почти по такой же цене! Значит, война и голод у них только на поверхности, а внутри все сохраняется. Их дети учатся, писатели, журналисты, ученые, педагоги – все неустанно работают. Вот как дойдет до буквы O – вот так разр...(недопис.). У нас же никто ничего не делает: буржуазия чистит улицы, студент торгует газетами, крестьяне лежат, рабочие частью на фронте, частью в тылу. Значит, в самом деле мы – совершенно пустое место в мире. И какой-то огромный маховик без передаточного ремня, мы, как верно написал мой мальчик, воистину теперь химера политическая, настоящие специалисты-революционеры.
19 Февраля. На Невском в трамвае как бывает – сидят люди молча, хмуро, стоят в тесноте, поглядывают, как бы сесть. И вдруг языки развязываются, все вступают в спор, и видишь в окошко, что на улице тоже везде кучками о чем-то говорят. Это значит, что день поворотный, исторический.
Никаких газет не надо в эти дни, нужно только прислушиваться, о чем говорят.
Сегодня о немцах говорят, что в Петроград немцы придут скоро, недели через две.
– Что же вы это последние денечки протанцевать хотите? Три дня подряд?
– Три дня подряд!
«Последние денечки» – это, значит, те, которые остаются до немцев.
А в другом месте так:
– Собрались было совсем уезжать, уложились, но вот немцы идут: решили подождать.
Попик, не скрывая, радостно говорит:
– Еще до весны кончится.
Ему отвечают:
– Конечно, до весны нужно: а то землю не обсеменят, последнее зерно выбирают.
Слабо возражают:
– Думаете, немцы зерно себе не возьмут?
Отвечают убежденно:
– Возьмут барыши, нас устроят, нам хорошо будет и себе заработают, это ничего.
Злость ликующая – вырвалась, будто открыли сырой подвал.
Очень похоже как раз такое настроение, как в доме Совета Республики,– вот-вот что-то случится, а что – хорошо никто не знает. Это новое из всех дней войны и революции: это встающие из подполья во имя порядка (5 нрзб.).
Первое, о чем я подумал в начальные дни нашей смуты: Бисмарк понимал Россию как гиганта на глиняных ногах, ударишь по ногам – и все рассыплется. Что же это? попал в гиганта самый большой снаряд Вильгельма, или это настоящая революция?
Первое, о чем я написал в марте прошлого года, был пересказ-напоминание о народе Самуила, пожелавшем царя, о том, как Самуил говорил, что народ не желает управляться пророками, а хочет царя.
... Кто же виноват? Я спрашиваю, и мне отвечают теперь:
– Виноваты евреи.
И перечитывают, начиная с Бернштейна.
В чем же оказалась наша самая большая беда?
Конечно, в поругании святынь народных: неважно, что снаряд сделал дыру в Успенском Соборе – это легко заделать.
А беда в том духе, который направил пушку на Успенский Собор. Раз он посягнул на это, ему ничего посягнуть и на личность человеческую.
Кто же виноват?
Жиды виноваты!
Так и отвечают, что это они переставляли пушечные прицелы, и снаряды попадали в православные храмы.
Вот неправда: евреи никогда не оскорбляют святынь, потому что они люди культурные. Святыню оскорбить могут только варвары. Нет, православный русский народ,– это мы сами виноваты.
Культуру я понимаю как связь людей всех, живущих и у нас и повсюду. Что бы ни делали евреи злого – их злость не может иметь много силы, потому что они в связи со всем миром. Мы, пишущие люди, знаем это хорошо по себе: я написал книгу или картину, кто первый понял ее цену? еврей! Пусть из своих барышей он издал мою книгу и купил картину – все равно: он помог делу связи людей, делу культуры.
Нет, не евреи, мы виноваты сами, каждый из нас, я виноват.
Началось обвинение с немца, нашего внешнего врага, потом немец становится внутренним, переходит на царя, потом на большевика, на еврея – кончится война, когда перейдет на себя: я виноват.
А я знаю, что так будет непременно.
Самое ужасное, сепаратный мир – тоже демагогия, что это самоубийство тоже популярно, как все, чем держалась Советская власть.
С Марта Общество сибиряков-областников будет издавать журнал для юношества.
Задачи журнала – осветить юношам Сибирь как страну вольности, вызвать в них стремление поднять свой дух согласно с могучей природой страны и быть на страже заключенных в каждой народности вольностей.
«Сибирский страж» будет выходить ежемесячно с Марта под редакцией М. М. Пришвина при участии всех писателей и художников, которым близки задачи журнала.
22 Февраля. Косная душа. Вчера солдат ребенка в колясочке, ничего себе – по физиономии.
– Ты,– говорит,– ребенок в колясочке, буржуй!
– Нет,– кричит,– я не буржуй!
– А кто же ты?
– Не буржуй!
И заплакал.
В чайной. Один чертил, чертил карандашный план германского наступления и вдруг сказал:
– Они едут!
Правда: как же они могли 250 верст в сутки пройти: едут, конечно.
– Идут с музыкой! – закричал кто-то.
Конечно, никаких немцев и быть не могло: кто-то дурака свалял.
На улице австрийский офицер сказал:
– Недели так через две придут.
И посмотрев на русских людей:
– Чему же вы радуетесь!
Утром сегодня прибежал С-в: офицер, дворянской фамилии, человек вполне благородный:
– Сейчас еду в комиссариат записываться инструктором: как же реагировать на немцев, я же не пораженец.
Вижу, издергался человек, больной.
– Бросьте! – говорю,– у вас дом отобрали, за квартиру в своем доме постоите, лишили погон, чинов, орденов, неужели вам мало?
– А как же тут жить?
– Мышкой,– говорю,– мышкой, поверьте, одна бутафория: никто отечество защищать не будет, оно давно уже кончилось.
И что же, уговорил человека: пошел домой, сидит мышкой.
Часа через два встречаю его, а он мне:
– Я не утерпел: пошел записываться в комиссариат, думал, очередь большая. Прихожу: пусто, вещи складывают. «После,– говорят,– приходите, мы сейчас занялись: переезжаем в другое помещение, более удобное». Правду вы сказали: буду жить мышкой.
Ст-й, Аргунов, Чернов и слышать не хотят про мышку: хотят от немцев удирать, а как удерешь, только панику наводят.
В редакцию позвонили:
– Решили газеты закрыть, а сотрудников изъять.
И все бросились из редакции: никого не осталось, и газета не выйдет.
Китаец продал 6 фунтов хлеба за 24 рубля, два фунта риса за 8 рублей и два фунта сахару за 24 рубля, и я с этим богатством еду на этот бал мой.
Когда подходит дело к концу, с интересом начинаешь читать больше газет – почему?
Какой-то мальчишка смотрит на меня и хохочет идиотски.
– Чего ты смеешься?
– Немцы едут!
– Что же тут смешного?
– А как же? смешно!
Правда: смешно, должно быть, со стороны.
Так все напряженно, и уже никаких митингов на улице нет и длинных разговоров: коротко выругается человек и мрачно думает.
Последние дни доживает русская революция, и в печати появилось новое выражение: гибель социалистического отечества.
просидеть?
На лекцию приехал умный человек Строев от «Новой Жизни», лекция: «Религия и государство». Вдруг поднимается один студент, поступивший в красногвардейцы, и спрашивает Строева:
– Что же мне теперь делать, красногвардейцу?
Строев стал ему отвечать вообще:
– Нужно пропагандировать идею демократического государства.
– Нет, что сейчас мне делать?
– Не знаю!
Коза – это бал мой: и у всех свой бал (вплоть до радости от фунтика сахару, это неизбежное: если бы мы были византийцы – то бал византийский, а то русский, варварский, искусству мы не предаемся, потому что господствующие классы солдаты и рабочие: пир во время чумы без искусства; (Мар. Мих. -тюрьма, Серафима Павловна, Гиппиус) – то духовное, серьезное, из-за чего стоит вообще жить: поражение, гибель родины есть торжество Козы.
Коза – затяжное: не хочется, чтобы пришла и помешала, а придет – слава Богу! и зову ее на другой день. Брат уезжает: она позовет меня к себе, или они уезжают в Москву со службы, и я тоже еду.
23 Февраля. Совет советам.
Брать можно, тут воля широкая и далек ответ! а отдавать, друзья, нужно с осторожностью.
Вся-то пыль земная, весь мусор, хлам мчится в хвосте кометы Ленина...
Так нужно твердо помнить, что в революции дело идет не о сущности и не о бытии, а о формах бытия, причем летящему в революции кажется, что дело идет о самой, самой сущности. Вожди – это ядро кометы, в котором нет ничего: раскаленные камни, светящийся туман, в их обманчивом свете сияет весь хвост кометы, вся эта пыль земная и мусор мчащийся.
В свете кометного тумана всякое сбережение материи и духа все равно представляется мещанством, буржуйством.
И Козочка моя, которую родители готовили для замужества, просит целовать себя не христианским поцелуем, а языческим, она сама не замечает, как, попадая в кометный хвост, она день за днем забывает «нашу революцию», и теперь ее жизнь – стремление поскорей сгореть.
Время перескочило через масленицу, и патриарх объявил начало Великого поста, так время революции, кажется, зацепилось за то телячье время, которое казалось нам мерою сущностей.
Теленок жует неизменно и через сколько-то жевков становится быком,– если бы за него зацепилось время революции, вот бы чудо случилось настоящее: теленок стал бы мгновенно быком, лошади с плугами помчались бы по нивам, семена, брошенные в пашню эту, в несколько минут становились бы спелыми злаками – вот я тогда бы ответил всему чуду революции и сказал бы, что революция – не светящаяся прозрачная комета, а новая планета, и я променял бы свою землю на эту планету и поселился бы в новом социалистическом отечестве, – но я не верю этому и поклонюсь земле и времени.
Конечно, не так даром проходит комета, я помню с детства это явление над убогой нашей деревней, и двор наш помню в сиянии и слышу, как странно по-прежнему жевали наши домашние животные, не обращая никакого внимания на то, что было в то время на небе. Но люди, даже наши темные люди, дивились небесному явлению, в страхе ожидая какой-то войны ужасной, которая разрушит всю их обыкновенную жизнь, и я знаю теперь, что даже самые ученые люди считали тысячелетия, высчитывали секунды, прежние ее явления, рылись в пергаментах засыпанных пеплом городов, чтобы узнать, как было у людей, когда тысяча лет тому назад являлась та же самая комета.
Пройдет комета, опять астрономы, высчитав число телячьих жевков в минуту, установят обыкновенное телячье время земли мирной, бытия нашей земли и вселенной, но человек будет не тот,– а какой? не тем вернется он, человек, к телячьему времени, он облюбует себе черного бычка, выберет себе такого со звездочкой из многих тысяч бычков и, назвав его священным Аписом, будет строить храм Богу, множителю всякой живности.
Есть здоровье у нас, мы не как византийцы во время турецкого нашествия: мы не занимаемся изящным искусством, все искусства заброшены, мы танцуем во время немецкого нашествия на красных балах.
– византийский, это конец, но бал пролетарский – это начало поклонения тому Апису, который сделался богом после войны у всех народов. Пусть это нездоровый бал физически, но духовно это начало того великого бала, с размножением, которому будут предаваться все после войны. Красный бал – это самая страшная контрреволюция.
Во все небо раскинулся хвост кометы революции, и в красном свете ее люди танцуют.
Найти другое слово вместо «культура»: связь, как-то из этого сделать надо.
Большевизм – вера: потому правильны гонения на газеты; вера против культуры, только это вера не планетная, а кометная.
Многие очень боялись столкновения планеты Земли с какой-то большой кометой в каком-то году, а другие говорили, что от этого ничего на земле не случится, третьи говорили, что и сейчас мы уже находимся в кометном хвосте.
Что же лучше, красный бал или что мы в мистическом обществе говорили о частичке «ре» в слове «религия».
Социалистическое отечество – не от мира сего и потому какое дело социалисту из такого отечества (Gens una sumus 1) – сколько империалисты отрежут из этого отечества. Немцы говорят о демобилизации социалистической армии, которая, по-видимому, так же будет сильна, как Армия Спасения.
Социалистическое отечество или Шмульный Институт.
Случайность стала законом, случайно вы попадаете в тюрьму, и случайно под пули, и случайно, отправляясь в Москву, вы замерзаете в поезде. И вот теперь, православный христианин, твой ответ, который готовил ты дать при конце,– кому он нужен? Никто не спросит тебя: случайно пропадешь!
Так размышляю я про себя, а старушка будто в ответ мне:
– Пропадешь, батюшка, ни за что и зароют тебя, как собаку, на Марсовом поле.
А еще весной собирал вокруг себя Максим Горький художников и писателей, чтобы прославить Марсово поле в века. Он мне сам говорил:
– Если только осуществится – в мире ничего подобного не было, вот какой памятник выстроим.
Так было весною, а осенью старуха:
– Как собаку, на Марсовом поле.
И мы теперь, весенние писатели и художники, что мы теперь делаем, какие слова готовим на последний ответ?
С тех пор не хожу к Максиму Горькому, не люблю его маленьких поучительных для рабочих писаний в «Новой Жизни», да и «Новая Жизнь» фукнула, нет ничего – одна «Правда».
Русь пропила свою волю. (Мережковский (2 нрзб.) культуры). Писатели в тюрьме, рабочие на балу – и это, может быть, и хорошо: турки нам византийское искусство (2 нрзб.), а мы танцуем.
27 Февраля. Написана и передана Лебедеву статья.
«коммунарами», а Иван Сергеевич, посмотрев, что в ротах делается, как ругают там большевиков, представляет так: красногвардейцы, люди на хорошем жалованье, гонят рабочих на войну. Гудки созывают ночью рабочих, будто бы для защиты завода, а рабочие соберутся – их и записывают добровольцами. Конечно, это голоса «стороны». А я сказать ничего не могу: на сердце нет этой точки; может быть, я остарел, но вряд ли. Нужно в этом месте жизнь попытать. Пяст говорит: «Два негодяя сцепились – мое дело сторона, только про немцев мы давно знали и ждали их и предсказывали это, а большевики должны быть свергнуты» (чтобы расчистить поле для борьбы с немцами).
Ликвидация «Воли Народа»: в укромном уголке считают какие-то денежки, едят с чаем лепешки и думают, бежать или не бежать и как бежать.
Иван Васильевич («деспот») рассуждает о политике, а Коза спрашивает:
– Ты это хочешь сказать про большевиков? почему же ты называешь их немцами?
Иван Васильевич ошибается и то немцев назовет большевиками, то большевиков немцами.
Я думаю, что немцы пока не будут больше наступать и займут Петербург при случае, который скоро явится. Большевизм собирается в Козий загон.
– Их идеи получат народное воплощение, когда союзники немцев разобьют, только тогда это будет не большевизм.
Правда большевизма состоит в том, что она нарушила в России равновесие гражданского безразличия, и каждый почувствовал на себе все бремя родного безвластия. Немцы заменят родное безвластие властью чужеземной. Вот тогда посмотрим, что перетянет: гири чужой власти или гири родного безвластия. Острие же, на котором будут колебаться весы, будет в сознании личности и личного ответа за все. (Большевизм есть паразит обывателя. На тебя, обыватель, опирается коромысло весов, и оно будет давить тебя, пока не расплющит тебя, не обнажит до стали гражданской. И теперь даже, в сущности, ничего нет у тебя, ты гол, но все еще чувствами своими привычными цепляешься за свое малое. Пойми, что уже нет этого ничего.)
В трамваях заметно стало просторней: солдаты разбежались, рабочие ушли «на позиции». Говорят, будто Бонч-Бруевич кому-то сказал: «Мы заключили мир в Берлине». Рабочие пошли на Берлин.
28 Февраля. С Козой ходили по рынку и говорили о скорой
дешевке немецкой.
– Вот,– говорю,– Коза, скоро оденешься.
– Оденусь! – отвечает,– а то вчера познакомилась с гардемарином, идет, провожает меня: он гардемарин, а я замухрышка!
– Скоро,– говорю,– тебя германский лейтенант провожать будет, как, пойдешь?
Чуть замялась и...
– Пойду,– говорит,– если человек хороший, отчего же не пойти, ведь главное человек, какой человек, не правда ли? А ты как, дядя Миша, неужели ты националист?
– Какой же я националист,– говорю,– но он с оружием и славой победителя, одно слово: немец – лейтенант, а я писатель побежденного бессловесного народа без права писать даже. Если ты его предпочтешь, я сделаюсь националистом.
1 Марта. Истоки пораженчества: можно смотреть... нужно выделить из русской интеллигенции то, что мешает (поражает) творчество, а Ленинское пораженчество военное – только последний этап.
Аскетизм, переходящий в фанатизм (Ушаков перед Мадонной, эсер: временно личное совершенствование откладывается. Выход из подполья: декадентство. Другой выход: вино, черносотенство).
Цель – сохранение и совершенствование индивидуума или государства. Война: на одной стороне фитиль государства (немцы, большевики, марксисты), на другой – демократы с культом личности (эсеры, Америка, Англия).
«наша революция» теряет последних защитников, и скоро Коза подаст прошение немцу.
С. думает бежать из города, Р. остается. С. не хочет быть с немцами, Р. говорит: «Лучше немец, чем большевик». И вероятно, все останутся, или уж если вовсе невмоготу будет,– пойдут пешком.
Признаюсь, что от этой зимы я порядочно утомился и потому теперь, в эти последние дни судьбы Петрограда, мне все кажется, что все знают больше меня. Например, уезжать (уходить?) или оставаться, мне кажется, каждый должен теперь бы решить, но когда я с этим вопросом обращаюсь к знакомым, очень деятельным людям – все, оказывается, его не решили. И если я начинаю рассуждать и за и против, то рассуждение мое висит в воздухе. Кажется, единственный человек, который что-нибудь выводит (логически думает),– это Ленин, его статьи в «Правде» – образцы логического безумия. Я не знаю, существует ли такая болезнь – логическое безумие, но летописец русский не назовет наше время другим именем.
Война слов, как я назвал когда-то словоточивое Демократическое совещание, ныне, накануне вторжения немцев, продолжается с величайшею силою. Политическим говорунам и газетным писателям кажется, например, необычайно важным открытием, если они назовут войну восстанием.
Представьте себе маниакально («безумно») влюбленного человека, который может общаться с возлюбленной только письменно.
– А может быть и так, что к самому Петрограду придут и повернут, и пойдут, и пойдут назад.
– Но как же это может быть?
– Не знаю, как может быть: у меня это вера такая.
К вечеру узнаю, что мир подписан, и сообщаю опять хозяйке.
– Вот,– говорит она,– вышло по-моему.
3 Марта. Обратная сила войны... Похабники... Косные души... Костяная сеть... Остается от личности кость – остальное, общее рассеивается в пространстве – вот когда настало время увидеть человека.
Игнатьевна после отъезда хозяев кормила голодных хлебом – я дал ей по 5 рублей за фунт, и она стала кормить меня.
Голодная повестушка
Теперь кусочком хлеба и фунтиком сахару можно приманить к себе человека: вот она теперь, как богатая невеста в прежние времена, думает: правда, он любит ее или ходит из-за продовольствия? Между тем он ходил, конечно, из-за нее, только ему нравилось, между прочим, что она в это время существует со своим хозяйственным уютом, самоваром, сухарями, маслом и всякой всячиной.
«вселения», и роман приходит к концу.
Любовался я Игнатьевной: тверская старуха шестидесяти лет; волосы совершенно седые, а лицо молодое, и бодрая, тихая и добрая. Когда ее хозяева уехали из Питера, стала она получать по пять фунтов хлеба в день и кормить голодный люд: тому кусочек, тому кусочек, а себе оставит не больше восьмушки. День пробудет, как хорошо ей: сколько людей подкормила пятью хлебами! бывало, в прежнее время одному рабочему человеку пять фунтов надо, и то недоволен – дай ему каши, сала, молока. А теперь по кусочку в одну шестнадцатую фунта надели человека, и как он уж рад-радешенек, благодарит, благодарит. Под вечер станет на молитву – спокойна душа! А что немцы идут – Бог с ними! стало быть, так нужно: будь мы хороши, Бог не попустил бы немцев, значит, мы заслужили такое наказание, за наши грехи немцы идут. И то сказать: ежели мы достойны, то и отведет Господь вражью силу, под самый город придут и повернут и пойдут себе домой, как французы в двенадцатом году. Спокойна душой Игнатьевна на вечерней молитве.
Не знал я Игнатьевны с ее пятью хлебами. Забежал как-то к хозяевам ее, говорит – уехали. Разговорились: то, се.
– А как же,– говорю,– хлебные карточки?
– Получаю,– радостно отвечала,– пять фунтов в день.
– Пять фунтов! дайте мне фунтик!
– Ну, что ж!
Отрезала фунт, а я ничего и не знал, что она этот фунт на шестнадцать человек раздает: даю ей пять рублей с полтиной, почем сам покупал у китайца. Обомлела старуха:
– За что же?
– А такая цена. Хотите, каждый день буду платить за фунт
Покачала головой и ничего не сказала. На другой день беру у нее два фунта для приятеля, потом заказ получаю и все пять фунтов по пяти с полтиной беру ежедневно, и платим Игнатьевне 27 рублей с полтиной.
Приходят и теперь к старухе голодные люди – ничего нет для них у Игнатьевны.
Бог подаст!
Денежки откладывала (2 нрзб.) до чего дошла: керенками не принимает – настоящими кредитками.
– Оружие искали: двадцать человек. Стучали, стучали: «Ломай!»,– пол ломали они. Искали оружие, нашли деньги, взяли. На другой день прознали про лишние карточки (уполномоченный при обыске).
И так осталась Игнатьевна без хлеба и без денег и ходит злая-презлая между электрическими лампадками и все на большевиков, все на большевиков валит и просит немца на них.
4 Марта. Обратная сила войны все разрушила – с утра напеваю: «Порешили дело, все кругом молчат».
Еще при занятии Двинска пахнуло мещанством истинным, созданным нашей революцией, а не тем мещанством, которое у нас выражали словом «буржуазия». После занятия Двинска, я слышал, говорили: «А сахар в Двинске стал 16 копеек за фунт». После занятия Пскова в «Правде» стали изображать, как в начале войны, германские зверства: будто бы всех мужчин до 42 лет отправили в Германию. А мужчины до 42 лет свободно выезжали из Пскова и рассказывали, что все это вранье: немцы никого не трогают, и продовольствие стало превосходное. (Ремизов распространяет, что раздают бесплатно по коробке ревельских килек, а есть без хлеба.) На Фонтанке бомба разорвалась, будто бы по «Правде» брошенная аэропланом, а народ говорил, что это сами большевики бросили, немцы же, напротив, бросают воззвания о том, что несут народу порядок. Это своего рода удушливые газы мещанства. Сначала огнем и газами, а теперь пудрой.
– голод настоящий. Кто-то просит написать в сборник, который никогда не выйдет, совещаемся о сибирских детских журналах.
5 Марта. Эти дни проходят, как ночи, и когда ночь наступает, то вспоминаем, что было с нами за день, как сон: политика и всё с ней – это как тот шевелящийся хаос, на котором тоненькой струйкой выводится то, что называется именно «сном».
– Сейчас я все, все вспоминаю! вот не забыть бы: выхожу я из столовой голодная, одну капусту ела в разных видах и без хлеба, выхожу на лестницу, а на площадке маленький мышонок хочет юркнуть в какую-нибудь квартиру и не может: все двери заперты. Что я подумала? «Будь,– думаю,– настоящий голод, не оставила бы я так этого мышонка! и так это скоро будет». Тянет меня почему-то этого мышонка погонять, стою на площадке и ногой его – он в одну сторону, добежит до приступочка и назад, гоняла я так его, гоняла зачем-то, вдруг он хватит через площадку и через решетку – бух! в пролет и с пятого этажа летит вниз, как плевок. Я туда, вниз, смотрю, он лежит на спине и ножками слабо дрыгает. Что это значит, к чему это?
Стою над мышонком, вдруг с улицы три военных человека:
– Подождите,– говорят,– не выходите – сейчас летит аэроплан, может бомбу бросить: тут безопасней.
– Русский или германский?
– Германский, белый с крестом.
– Ну, германский не бросит.
Ничего не понимаю: почему германский аэроплан не бросит бомбу, а русский может бросить? Смотрю на мышонка: он уже и ножками шевелить перестал.
– Мышонок! Другой военный:
– Свалился, убился.
Третий военный:
– Вот подождите, скоро их есть будем.
Я вспомнил и вижу сейчас к чему-то черную гору в степи, Карадаг. Мы едем вдвоем с охотником киргизом орлов ловить, беркутов. У меня в руке сеть, у него свежевынутое дымящееся кровавое сердце убитого горного барана Архара. На верху горы Карадаг живут беркуты, в домике мы ставим ловушку и кладем в ней кровавое сердце. Долго мы караулим в пещере. Вдруг орел выплывает спокойно так, будто запущенный детский змей, сделал круг и сразу сверху летит камнем, так что шум от него, и падает на кровавое сердце. Мы бросаемся к нему, запутался крыльями, голову запрокинул, клюв открыт, шипит, глаза – черный огонь. Хали живо его уматывал сеткой и, не разбираясь, на седло, и опять мы едем с добычей в аул.
Утренний час: козлы баранов в степь ведут, собаки, мальчишки, женщины окружают нас, радость общая – поймали орла!
И вот как мы орла приучаем к нашему делу: ловить зайцев, лисиц. В юрте от стены до стены мы протягиваем бечевку. На бечевку сажаем орла, привязываем лапы к бечевке, на голову надеваем кожаную коронку и закрываем ею орлиные глаза. Слепой сидит орел на веревочке, а киргизы нет-нет – и пошевелят веревочку. Орел дернется. Еще пошевелят – еще дернется. Вокруг всей юрты сидят киргизы на подушках, смотрят на орла, и все подергивают за веревочку, и орел все дергается, все дергается. Ночь наступает, гости расходятся, и, уходя, каждый пошевелит веревочку, и орел каждый раз дернется. Ночью, кто выходит баранов посмотреть, волков пугнуть – непременно пошевелит веревочку – орел и ночью не знал покоя. А утром опять все, кто входит, кто выходит – все дергают. Есть не дают и день и два, только дергают. У орла уже и перья пошли в разные стороны, нахохлился, голову клонит – раз, два, вот-вот повалится и будет висеть. Качнулся, справился. Еще раз качнулся, еще раз справился. Тогда открывают кожаную коронку, показывают орлу кусочек вываренного или белого мяса – только покажут! А потом дадут съесть. И потом опять на глаза корону и опять шевелят, дергают целый день веревочку. После белого мяса показывают красное, кровавое, дымящееся и пускают орла.
– Ка! – кричат.– Ка! – как собаке.
– Ка! Ка! – кричат.
И орел за каждым идет, у кого есть кусочек мяса. На лошади сидит киргиз, покажет кусочек:
– Ка!
И орел к нему на седло.
– сколько ему бы клевать!
– Ка! – кричит киргиз.
Показывает припасенный кусок.
И орел добычу бросает богатую из-за пустого куска – задергался, ручной орел.
А киргиз спешит, зайца себе берет.
Утро – иду, весна! Только калоши худые. Светится небо, все ликует, а голубей на улицах ни одного: выловили или сами подохли.
Продукты все как-то сразу исчезли с рынка, и большевики больше не страшны: голод и немец все задавили. На службе суета и легкомыслие: «Едете или не едете?» И как-то решительно все равно.
Мысли о том, что «народ» переходит теперь в «интеллигенцию» на сохранение: «народ», уничтожая интеллигенцию, уничтожает себя и создает интеллигенцию: в интеллигенции и будет невидимый град.
Вечер – замерло, скользко, темно, звезды яркие – ранние весенние вечера, всюду прожекторы чертят небо, мир заключен, а они там ждут что-то: какая-то детская забава в такое время.
– ну что в нем хорошего? Жалкого вида человечек, одна из крошек упавших съеденного пирога когда-то великого государства Российского – тошно смотреть!
И так тоже подумаешь: а ведь он и раньше такой был, только покрыт был покрывалом великого государства Российского, покровы упали – и вот он, человечек, весь тут налицо, ковыляет себе и ковыляет. Что от него убыло? Такой он и был, такой он и есть: вся правда налицо. И так все, оказалось теперь, это великое число лентяев, негодяев, воров и убийц, скрытых раньше под кровом империи,– так это и раньше было, это и есть правда нашей жизни, значит, все, что случилось – мы увидели правду.
Скоро войдет победитель в этот город, тот, который недавно пускал удушливые газы, теперь он выпустит свою мещанскую пудру – куда более страшный удушливый газ! И будет нам проповедовать нравственность порядка. А что, если и его раздеть так, освободить от покровов империи и победы,– все такой же останется ковыляющий человек, как наш.
Смотрели мы во Львове на побежденных австрийцев, теперь немцы будут смотреть на нас, а по существу ни им не прибавится, ни от нас не убавится.
Наконец-то решилась хозяйка моя купить конину, опустила ее в святую воду и подготовила вообще к вкушению котлет такую обстановку, будто мы грех какой-то совершаем, не то человека, что ли, зажарили. И стоит она у печки старая, голодная, страшная и будто говорит: «Фу-фу, русский дух!»
– батюшка мой! – будто сон припоминаю ночной, как же это так? Я хотел только вспомнить и записать, что видел, слышал и передумал за день, а будто сон, самый настоящий сон хочу вспомнить. Или ночь так опутала день, что ходишь наяву, как во сне? Шевелится какой-то хаос событий, который в снах и не считаешь, из снов вспоминаешь только хитрую цепь приключений. Так и тут, в эти ночные дни, вспоминается только чушь пустяковая...
Снились мне какие-то, не вспомню какие, добрые и умные звери, между ними была и моя собака Нептун, и как-то эти звери – не помню, как – помогли людям в их ужасных падениях, выводили их и доводили до состояния своего, гораздо более высокого, чем нынешнее человеческое.
Одни верили в народ, поклонялись народу – что теперь от народа осталось? Другие верили в человека – что теперь от человека осталось, «где человек»? И третьи верили в себя – эти раздеваются теперь: оказывается, вера их была не в себя, а в одежду свою, они теперь снимают одежду, а за ней другая показывается, как из большого красного пасхального яйца – синее, потом откроешь – зеленое, и все меньше, меньше до последнего, желтенького (1 нрзб.), которое уже не раскрывается.
Думали – Москва, пропала Москва, думали...
Думали – крестьяне, пропали крестьяне, думали – казаки, пропали казаки, думали – Москва, фукнула Москва, Дон, Украина, и остались немцы и голые Советы солдатских дезертиров и безработных рабочих.
– их незаметно выловили удочками, а может быть, многие и сами погибли без еды.
Самоубийство собаки. Собака голодная, облезлая шла, качаясь, по Большому проспекту, на углу 8-й она было упала, но справилась, шатаясь, пошла по 8-й, навстречу ей шел трамвай, она остановилась, посмотрела, как будто серьезно подумала: «Стоит ли свертывать?» – и, решив, что не стоит, легла под трамвай. Кондуктор не успел остановить вагон, и мученья голодной собаки окончились.
8 Марта. «Передышка» уже сказывается: Петербург пустеет, и вообще прежний страстный интерес к событиям в России не мог бы теперь оправдаться с общей точки зрения: наше отходит на второй план, судьбу мировой войны теперь не мы будем решать, мы теперь провинциалы от интернационала.
Деспотизм и дитя его большевизм – вот формула всей России.
10 Марта. Эта свобода ведет к проститутству: немцы хотят сделать из России проститутку.
«Как же,– говорят,– нам быть, равенство не получается». Думали, думали, как гут быть, и решили обрубить себе руки и ноги... Обрубили и когда потом хотели на работу идти, смотрят – и идти-то не могут: ног нет. Стали допытываться, как же подойти к такому делу, с кого взыскать: тот на того, тот на того говорит, хотели подраться – рук нет. Тогда стали болванчики друг в друга плеваться и тем делом по сию пору занимаются.
– Вы ее идеализируете!
– Что значит идеализировать? говорить хорошо о том, что мне нравится. Да, она мне нравится, и я ее идеализирую.
– Значит, видите не то, что есть.
– Я вижу то, что мне нравится.
– Так вы скоро в ней разочаруетесь.
– Ну, что же: наше время скорое.
Хозяйка моя все ищет дочери своей жениха, уже весь человек брачный обобран, уж и в церкви не венчают, уж и в комиссариате не заключают условия, а расписываются прямо на стенах пальцами, а она все еще благоговеет перед словом «жених».
14 Марта. Годовщина революции (27-го февраля). На Василеостровской набережной завалилась лошадь, никто не убирал ее, вокруг снег, лед – горы целые сложенного льда. Дня три лежала лошадь и стала уже врастать в снег, сплющиваться, как вдруг однажды я заметил, что она опять стала выделяться надо льдом и снегом, кто-то вытащил ее из залежа и вырезал филей. Потом стали собираться собаки и глодать ее, и драться из-за нее и брехать. Так долго стоял гомон собачий у скелета, и ноги, замерзшие, обглоданные, высоко торчали.
15 Марта. Со службы приходит такая голодная. Пламя пожара России так велико, что свет его, как солнца свет, утреннюю луну закрывает, так невидим становится свет всякого нашего личного творчества, и напиши теперь автор подлинно гениальную картину, она будет, как бледная утренняя луна, бессильная, лишняя – вот почему и нет ничего в нашей жизни теперь от лунного света.
– зарево пожара великого помрачило сияние ночных светил, и не для работы утром встали спавшие люди, а вышли среди ночи поглазеть на пожарище и в опаске за свое добро: вот-вот и свое загорится.
Бледная, как ваты клочок, висит над Невою луна, и душа моя такая же бледная при зареве русского пожара, не светится больше, и никто больше не заметит ее, потому что она не нужна, и не сегодня-завтра меня заставят колоть лед или продавать газеты. Закрываю глаза, и вот в темноте передо мной лавочка, и на лавочке кто-то в черном еле различимо: женщина. Смотрит на меня упорно, словно ожидая – не он ли пришел, на кого надежда,– и вдруг повертывает голову в сторону – нет, не я! Рукой оперлась на лавочку и тем же упорным взглядом смотрит в темноту. И за ней нет ничего, и вокруг ничего нет, и сама она еле-еле с лавочкой своей садовой отделяется от темноты. Вдруг пламя пожарища открывает тьму – женщина в черном исчезла, а на ее месте всюду стоят безрукие и безногие и друг в друга плюются.
Это всеобщее равенство: они все разделили, чтобы сравняться, но пришли инвалиды безрукие, безногие, с войны и для уравнения (2 нрзб.) обрубили себе руки и ноги
И они отрубили и не стали добрее и лучше: плюются.
Но я при этом свете закутаюсь в черное покрывало, навешаю бумажные золотые звезды на черное – смотрите на меня, вот я пришел с Луны – сын ваш – посмотреть, и вот как мне все это кажется, и что я...
Но вот идет безрукий – сравняйтесь с ним, обрубите руки себе. Идет безногий – обрубите ноги себе.
И что же, мы – безрукие и безногие, вот нет у нас ничего, и вокруг вас нет ничего, вы стояли тут и были на земле русской и не можете даже больше подраться между собой. Ну, что же делать? Плюньте в соседа, плюйтесь, плюйтесь, это одно вам осталось, бедные русские люди!
Гнев и злость, накопленные за столетие, нашли свой выход, и тайная убийственная идейка, которую держал в уме и даже не удержал, а отогнал, теперь нашла себе применение.
Так ничего нет на свете тайного, что не стало бы явным.
– носители злобы выгорают со временем, как ситец на солнце: что теперь осталось от недавних вождей, как можно теперь себе представить, например, Авксентьева сидящим на царском кресле, поддерживаемого советом, или Виктора Чернова, гения, признанного мужиками всего света русского.
К подзаборной молитве.
Ненавижу слово «делопроизводитель». Мое занятие производить «дела» в синих обложках министерства Торговли, я называюсь делопроизводитель.
Видел я, как мой начальник, честный, энергичный человек, был сметен при первом восстании. Член совета министра, представлен уже к чину действительного статского советника, он в полном ходу своей карьеры считал себя революционером в душе, обрадовался революции и вдруг, (3 нрзб.) его не позвали. Его и не гнали – бумаги пошли мимо него, и он, скучая, вял, вял, пока не догадался сам подать в отставку, вышел и остался представленным. Я думал, что переживу – как вдруг и я, делопроизводитель, остался без дела...
Примечание
1 – одно племя (лат.)