• Приглашаем посетить наш сайт
    Ходасевич (hodasevich.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1918. Страница 4

    23 Апреля. Любимое время, когда подорожник зеленеет и грязная дорога становится красавицей. Смотреть теперь на зеленую травку, которая скоро будет помята и загажена чужим скотом, ожидать, когда зацветут деревья, которые скоро лягут под топорами, слушать песню наивных птиц над гнездами, которые разорят, и видеть постоянно перед глазами дележку земли народа, который завтра будет рабом,– невыносимая весна.

    Я говорю им каждому по отдельности:

    – Немцы близко!

    И каждый по отдельности отвечает:

    – Ну, и слава Богу!

    Или так:

    – К одному концу.

    Говорю им то же на сходе, и на сходе на меня, как звери, нападают:

    – Это не германцы, это наши образованные с Керенским.

    И потом по очереди бросают слова, измененные за год, прелые, которые снова сами будут отшвыривать, как отшвыривают сапогом с дороги оставшиеся за зиму шкурки дохлых собак и кошек.

    Не веря ни во что хорошее каждый в отдельности, вместе они все еще с большой силой за что-то стоят – за что? За пустое место. И сила эта вовсе не от революции, а от тех времен, когда народ сообща убирает урожай и отражает неприятеля. Вместо дела – разбой, но раз они вместе, то нужно, как за настоящее дело, стоять и за разбой и выдавать это за священную правду.

    Я с малолетства знаю всех мужиков и баб в нашей деревне, они мне кажутся людьми совершенно такими же, как все люди русского государства: дурные, хорошие, лентяи, бездарные и очень интеллигентные. Никогда я себя не отделял от них, никогда не выделял мужиков от других сословий, только они ближе других были ко мне, и потому я говорю о них.

    Что меня теперь больше всего останавливает в этом русском народе – это молчание на людях, отделенное несогласием людей. Вчера вот Иван Митрич так умно и горячо говорил мне против тиранов, сегодня на сходе он молчит. Спросишь, оправдывается:

    – Нишь можно на людях?

    А почему бы нельзя?

    Потому-то, впрочем, и нет у нас таких безымянных жертв, мы находимся все в таком тяжелом плену.

    25 Апреля. Юродивый Степанушка, обходя мой родной хуторок, избрал почему-то меня, прислал просфору и велел сказать, что если я буду на месте сидеть, меня не разграбят.

    Можно быть великим бунтарем для всего мира, как Ибсен, а жить в мещанской обстановке, так что никто из ближайших соседей и не узнает, что жил тут великий бунтарь. И наоборот, можно буйствовать по соседям – грабить их, убивать, налагать контрибуцию и быть для мира великим мещанином – вот такая нынешняя русская революция.

    Сухмень. Озими, не омытые весенним...

    – сушь весенняя напоминает страшное время 91 года – голод.

    Три года навоз не возили, а теперь вряд ли будут возить, потому что раздел временный.

    Соседи погибают: рожь выгребают. Прятанье. Грабеж с отчаяния. Синий – прописался: поладил, он будет администратор, все равно как министр земледелия – урядник.

    – Если разбойники захватят...

    – А это и есть разбойники.

    – Как же вы подчинились?

    – А мы и вам подчинимся, если ваша власть будет.

    Деревья наши сложенные, как расклеванные птицы, лежат: сучья на месте остаются, как перья.

    Цвет жизни нашего общества создан людьми личного почина – что теперь признается буржуазностью и больше всего ненавистно.

    Средний человек, которому стало лучше: есть целые деревни, которым лучше.

    27 Апреля. Покойная тетушка моя хозяйствовала, имея либеральные убеждения, и я видел по ее примеру, что в России можно хозяйствовать без ущерба себе, имея убеждения либеральные.

    «Ах ты воля моя, воля, золотая ты моя!» – учила нас в детстве тетушка петь хором.

    Соседка же наша Любовь Александровна находила это воспитание и помещикам, и мужикам вредным. Тетушка одинаково высоко почитала великих старцев нашего края; Льва Толстого и отца Амвросия. Любовь Александровна подчиняла свою волю только старцу Амвросию, а Толстого считала богоотступником. Тетушка моя считала Любовь Александровну «ограниченной», а та не раз говорила: «Эти седовласые создают у нас революцию». Но хозяйствовали они одинаково мудро, считались на весь хутор хозяйками, и в этом они сходились и жили в общем дружно до самой последней минуты жизни моей тетушки.

    Нынче я приезжал в наш город и еще не видел своего хутора, захожу в одну лавку и там встречаю седую старую Любовь Александровну. Не поздоровавшись даже со мной, спросила:

    – Видели, полюбовались?

    Я слышал, что мужики разгромили ее имение.

    – Нет,– ответил я,– не видел и не любовался.

    – Очень жаль: плоды ваших рук.

    – Как моих?

    – Ваших, ваших! – крикнула она.

    – Боже мой,– говорю я,– меня же кругом считают контрреволюционером.

    – А почему же,– кричит она,– у всех помещиков дома разграблены и снесены, а ваш дом стоит?

    Я сведений о своем доме еще не имел.

    – Неужели он еще стоит?

    Она не простившись вышла из лавки. Приказчик сказал:

    – Стара и затравлена.

    Я подумал: «Дом мой стоит, а если вернется старая власть, дому моему не устоять: эта старуха меня разорит и, пожалуй, повесит на одном дереве с большевиками, злоба ее безгранична, и она еще религиозна: большевики душат земной «правдой», она задушит «божественной».

    Посмотрел я на свой дом – только что дом, а все хозяйство подорвано, разрушено. Больно ходить по своему владению вдвойне – что жалко свое и это свое заслоняет свободу мысли, даже не заслоняет, а кажется мне, что заслоняет. Подумав о чем-нибудь, я сейчас же проверяю: а не личная ли ущемленность диктует мне такие мысли?

    Так вот я подумал сегодня: «В мещанской обстановке можно жить всю жизнь, как жил Ибсен, и для всего мира быть великим бунтарем и революционером, так что ближайшие соседи и знать не будут, что рядом с ними жил такой страшный человек. Наоборот, можно быть великим бунтарем и революционером для своих соседей, а в мире оставаться мещанином – такие нынче русские, для мира жалкие трусы, разбежавшиеся с фронта войны (1нрзб.) мещане, расхватавшие господское имущество, а для себя, для соседей своих – ужасные революционеры».

    Подумаешь так – и сейчас же примерка: не от обиды ли я так подумал вот за эту срезанную редкую в нашем климате голубую ель?

    Как перья расклеванной птицы, лежат на месте кучей ветки голубой ели, они, эти революционеры, сейчас так богаты, что ленятся даже ветки убирать.

    Нет, я проверяю себя: образ расклеванной птицы искупает все, голубую ель я жалею не как свою собственность, а как убитую хищником Синюю птицу.

    Нужно как-то вовсе оторваться от земли, от любви к цветам, к деревьям, к труду земледельца, чтобы благословлять это сегодняшнее разрушение.

    Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из великих предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях. Теперь разогнали офицеров – и нет армии, разорили имения – и нет земледелия: весь народ, будто бы земледельческий, вернулся в свое первобытное состояние.

    Видел ли кто-нибудь картину весеннюю во время движения соков срубленных молодых березовых рощ? Сок ведрами льется из срезанного ствола, заливает землю вокруг, как снегом, так блестит на солнце, нестерпимый блеск, потом начинает краснеть, краснеть, и вот все становится ярко-красным, и вы проходите тут будто между шеями, на которых недавно были головы.

    Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном, в три обхвата парковом дереве и, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за что: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся, и он будет сажать деревья, или его заставят сажать. Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет; как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудесному дереву?

    Вот они лежат, очурки, белеют под тесаком без веток, как молодые свиньи. Я подхожу и разглядываю человека нашего: тоненький, маленький, белый, на щеках тройные морщинки, будто уздечка, или он улыбается, или хитрит, роста маленького – не крестьянин, пришел из города.

    Я спрашиваю его:

    – Это закон?

    – Закон: земля и лес общие.

    – Значит, власть эта настоящая, народная.

    – Значит, настоящая.

    – А если разбойники захватят власть?

    – Да это же и есть разбойники: пьянствуют, взятки берут (втайне доволен).

    – Как же вы терпите такую власть?

    – Нам-то что: захватили, и мы будем терпеть всякую власть.

    О Боге (2 нрзб.) в церкви, и ничего не будет.

    Вижу по уздечкам на щеках: издевается, мою власть он не захочет, а эта нравится, удобная власть.

    Это дерево моих соседей, выращенное благословением отца Амвросия из Оптиной пустыни.

    В средней России, где я теперь нахожусь, сухая весна, корешки озими еще не обмылись по-настоящему, начинаем опасаться: что, если неурожай?

    И прошлый год было страшно, казалось тогда, что весь исход революции зависит от урожая,– голод мог задавить ее. Теперь шансов на голод больше в сотни раз: земля еще один год остается без навоза, вот уже три года крестьяне навоз в ожидании передела не вывозят. Но самая главная опасность не в этом. Теперь, когда все имения – фабрики хлеба – разрушены, земля переделена и досталось земли по 1/4 десятины на живую душу, подсчитаем, сколько получит каждая живая душа хлеба, если урожай будет хороший: у нас двенадцать копен на десятину. 1/4 десятины дает три копны, копна – пять мер зерна и, значит, хлеба печеного около двух фунтов в день на живую душу. Нужно помнить, что дети расходуют хлеба не меньше взрослого, по корочке, по корочке, и свое они за день растаскают. Кроме того – скотина. Значит, хлеба только так, только чтобы прожить. И получить его теперь уже больше неоткуда: Украина не дает, Сибирь – в бездорожье. Я беру самый лучший уезд в Орловской губернии, где хлебных уездов всего только три: мы должны непременно дать хлеб в те голодные уезды. Вот теперь и подумаешь: что, если неурожай? А деревенские – как они еще четыре года подряд были без навоза? Должен же быть неурожай – что, если неурожай?

    Прошлый год мы сеяли под золотой дождь слов социалистов-революционеров о земле и воле, и у нас были смутные мечты, что народ-пахарь создаст из этого что-то реальное. Теперь в коммунистической стране надежд на землю и волю нет никаких: земля разделена, всем одинаково дано по 1/4 десятины, и больше нет земли ни вершка. И главное, что у нас теперь вовсе нет этого народа-пахаря, надо отбросить всякие иллюзии барства, наш народ теперь самый неземледельческий в мире. Я это слышал еще от златохода при наблюдении переселения в Сибири, теперь это очевидный факт. Культура нашего земледелия была заключена в экономиях, а наделы только поддерживали рабочего – это была как бы натуральная плата. Теперь вся культура уничтожена, земледельцы введены в рамки всеобщей трехпольной чересполосицы, хуторяне, арендаторы – все лишены теоретической подготовки. После разрушения армии (2 нрзб.) сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь – бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков. Расстройством армии были созданы условия для вторжения неприятеля, расстройством земледелия созданы условия для вторжения капиталистов. Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах.

    Самое ужасное, что в этом простом народе совершенно нет сознания своего положения, напротив, большевистская труха в среднем пришлась по душе нашим крестьянам – это торжествующая средина бесхозяйственного крестьянина и обманутого батрака...

    Вот моя умственная оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть.

    28 Апреля. Черты Князя Тьмы – изобразить лицо русского, которое выглядывает из-за спины социалиста.

    29 Апреля. Новое революции тем только ново, что повелевает глубже заглянуть в древнее, вечное, ломая старое, она показывает древнее.

    Иди по Руси с душою страдающей, и будет ответ.

    Чувство собственника по природе своей ищет распространения и утверждения в законе и даже благословения – так складывается национальное чувство. Происходит революция тех, у кого нет никакой собственности ни материальной, ни духовной: поэтому не только (3 нрзб.) враги народа, буржуазия, но и собственник организованных способностей, человек образованный. Новое революции, я думаю, состоит в том, что она, отметая старое, этим снимает заслон от вечного, древнего.

    Милый друг! Не ездите летом в деревню: здесь много хуже, чем в городе. Но если вы будете очень страдать: с душою страдающей вы увидите всегда хорошую Россию, и вас не испугает, если со всех сторон будут кричать на вас: «Распни, распни его!» Я оставляю вам эту возможность (2 нрзб.).

    Россия всегда была такая: она принимала к себе только душу страдающую. Новое революции, я думаю, состоит только в том, что она, отметая старое, этим снимает заслон от вечного, древнего. Вы человек образованный, идеалист, всю жизнь трудившийся бескорыстно для своего народа – вы будете здесь смешон, вас встретят: «Распни, распни его!» Я знаю, вы не посмеете увидеть в себе распятого Бога, но разбойник будет шептать: «Господи, милостив буди мне, грешнику!» И наверно услышите голос: «Истинно говорю тебе, ныне со Мною ты будешь в раю». Это вы можете испытать, и если за этим, то приезжайте в деревню.

    – Может быть, они совсем не запоют, чудо совершится, соловьи постесняются петь.

    – Нет, соловьи не постесняются, им до нас дела нет никакого: у них нет стыда.

    Береза весенняя, когда листики на плакучих ветках зелеными узелками завязались и сережки тончайшей отделки золотые на солнце повисли,– прекрасна.

    Баба рубит ее. Ленивый у прудика с удочкой в руке, и тот сказал:

    – Бесстыжая, рубила бы под корень.

    – Поясница болит,– ответила баба.

    И продолжала рубить зря, неумеючи, как неумелые иногда режут-мучают барана, и он весь в крови у них вырывается.

    Рубит баба березу, рубит пониже ее мужик иву на дугу, доканчивают рощу. Через полстолетия только вырастет новая, и то, если будет хозяин.

    Кончается, решается все.

    Ленивый говорит:

    – А как же все кончится?

    – Так и кончится, а потом голод и чума передушат: потому что без Бога дело это, и Бог накажет.

    Знаю этого божественного, сам тоже мышкует в лесу, под полою топор, и слова его на дележке.

    Пусть – это чувствуют все – грядет какое-то страшное искушение, голод или чума, и воображение рисует картину страстей – так устроено воображение, что при общей гибели сам воображающий каким-то чудом спасается.

    Каждый теперь так и живет. «Я-то,– думает,– как-нибудь выберусь»,– спешит с топором в лес, стучит по дереву и не знает, что вырубает себе гробовую доску и народу своему готовит из этого дерева крест – орудие казни.

    Я говорю им:

    – Оставьте березки, хоть крестики поставить над нашей братской могилой.

    Отвечают:

    – Об этом попы позаботятся.

    – Какие такие попы, друзья, сами вы себе вырубите крест.

    Сопрело старое дерево, новое готовят.

    Вечером залаяли собаки: люди показались в темноте – беда!

    Второпях у нас разговор:

    – Верно, картошку пришли огребать, я говорила, что нужно было мне хоть десять в жеребятник запрятать.

    – А может быть, бычка?

    – И бычка нужно было зарезать: была бы и Пасха с мясом, а то вот...

    Мужики робко подходят и так идут, будто прячутся, оглядываются, не заметил бы кто.

    – Что такое?

    – Насчет культуры.

    Это пошло теперь такое словесное остроумие.

    – Гарнизовать насчет культуры.

    И подмигивает: нет, нет, совсем не забастовка, а тайное, общее дело.

    Объясняемся: это те мужики, у которых было по сколько-то сажени купчей земли. Завтра нужно представить в Комитет крепости, а им нужно сделать копии, чтобы (1 нрзб.) .

    Так они понимают меня, писателя, я должен послужить народу своему как писатель – переписать им крепости на случай, если перевернется закон.

    Это «хозяйчики» Ленина, которых он так ненавидит, которые губят революцию. Если бы знал председатель Совета лично – описал их! Если бы знал он, что и тот беднейший крестьянин отличается от этого «хозяйчика», лишь как отличается зерно от созревшего колоса: беднейший крестьянин – непосеянное зерно, а «хозяйчик» – созревшее.

    Совсем неожиданно приехал ко мне старый арендатор моего сада, я был очень удивлен, потому что сад от меня отобран Комитетом и будет им сдаваться с аукциона в пользу себя. Да, он это знает, и он едет сейчас в Комитет по этому делу... но ведь Комитет не вечный, если за лето он рухнет, то арендатор готов мне второй раз заплатить потом.

    – Не угодно ли задаточек?

    – Мыслимо ли,– говорю я,– заплатить за урожай вдвойне, что ж вам останется?

    – Не беспокойтесь: от налога вас мы выручим, а Комитетское будем считать за штраф.

    – что это значит?

    Наш город стал теперь, как в далекие времена – окраинные люди Московского государства, а дальше и татары, и немцы.

    И их ждут сюда и в ожидании делятся и безумствуют. Какой-то должен быть этому конец, худой или хороший, и ждут конца.

    Мы получили письмо от одного акцизного чиновника, жившего на юге в одной экономии на сахарном заводе, он писал нам, что вся экономия разграблена, и только стоит домик, в котором он живет, потому что сын его кухарки – большевик. Потом писал он нам, что домик разделили крестьяне, разметали, кому двери, кому крыша, стропила и всякая всячина, а все-таки дом стоит пока, потому что сын его кухарки – большевик. Потом уже мы стороной получили известие, что эта местность занята немцами, прямых сведений нет, а мы загадывали: «удалось ли крестьянам до немцев разобрать этот домик или нет?

    В нашем краю теперь, на нашем хуторе почти такое же положение: вот, вот немцы придут, а бесчинство в дележке отечества дошло до конца последнего, как в случае описанном, до бревна.

    Земля стала ничья, как воздух, а сады спорные, я не начинаю работу в саду, потому что не знаю, чей он, нигде нельзя навести точную справку: в городе говорят, что в волости иначе – и сад, и земля, что все равно сад будет разнесен.

    Заезжал мой старый арендатор с извинением, едет он в Комитет мой сад снимать, извиняется.

    Это он на случай, если за время созревания плодов власть переменится, он обещает мне в этом случае уплатить за сад второй раз, а та плата в Комитет будет как контрибуция. Он уверен, что немцы придут, считает это избавлением, потому что так жить хозяйственному человеку нельзя.

    В соседнем имении, которое совершенно разграблено, вчера Комитет приступил к раскопке сада, я надеялся, что он приступит к моему.

    – Ничего, ничего, совет приедет, попросит себе яблочка, и кончено: яблоки все будут ваши.

    – Так выходит, что я за яблоки изменил отечеству?

    – Да его уже нет – лучше уж остаться с яблоками: а то ни отечества, ни яблок...

    Есть одно, из-за чего у меня руки отнимаются, когда я хочу вступить в бой с большевиками: если бы мне было теперь 20–25 лет, то я был бы непременно большевиком, и могу с точностью сказать, что не эсеровского, а марксистского толка. Есть прямые доказательства этому: в таком возрасте я был уверен, что вот-вот совершится мировая катастрофа, пролетариат всего мира станет у власти и жить на земле будет всем хорошо. Это чувство конца (эсхатология) в одинаковой степени развито у простого народа и у нашей интеллигенции, и оно именно дает теперь силу большевикам, а не как просто марксистское рассуждение.

    Все тончайшие изгибы этого чувства мне хорошо известны, и оно держалось во мне несколько лет, имея наиболее сильное напряжение в тюрьме и быстро ослабевая в бытность мою в Германии, потому что там мой марксизм я увидел в форме того мещанства, которое так ненавидел Ленин. Но вполне я освободился от большевизма, лишь когда заговорили с другого конца, и был пожаром своим переброшен на другой полюс и вплотную подошел к декадентству.

    Не я один, конечно, переживал это, и не взялся бы я судить об этом, если бы некоторые черты моей индивидуальности, как я глубоко уверен, не сделали мое переживание особенно типичным, позволяющим теперь ясно, отчетливо видеть всю картину.

    Существуют целые тома писаний об этом предмете таких выдающихся людей, как Струве и Булгаков, Бердяев, но именно потому, что они люди исключительно образованные, вожди – и притом умственно загруженные люди, нельзя по ним судить о всем. Я же был настоящим прозелитом, рядовой овцой в этом стаде, и мои замечания должны объяснять психически широкие массы народа.

    Душевный состав мой накануне уверования в социализм: семейная оторванность, глубочайшее невежество, с грехом пополам оканчиваю реальное училище, смутные умственные запросы, гнавшие меня с факультета на факультет, какая-то особенная ежедневная вера, что чтением какой-нибудь книги я сразу все себе и разрешу. Так я взялся за химию как за алхимию и плохо делал анализы, в то же время читал Менделеева страстно, и если бы меня спросили в это время, какая будет у меня жена, я сказал бы, что она несомненно будет химиком... Смутное ощущение какой-то своей гениальности: я не такой, как все, вот я пойду, ухвачусь за что-то и покажу себя и все переверну, тайный невыраженный романтизм, страдание оттого, что не могу быть, как все (особенно в половой сфере), черты полной дикости (чрезвычайная робость, застенчивость в отношении к женщине). Уверование и поведение после этого: решение государственных вопросов. Постепенное разжижение веры за границей, наклонность к родному(агрономия – (1 нрзб.) к эсерству – окончательный поворот: сумасшедшая любовь и поворот мира с умственности на психологичность: открытие полюса. Жизнь, возрождение... Внимание к человеческой душе.

    Земли разных владельцев Борисоглебского веером раскинуты на половину волости, а усадьба их, как головы веера, с прекрасными садами собрались все кучкой, примыкая одна к одной; гвоздиком в голове веера на выгоне сидит батюшка и вокруг него разная мелочь: потомки диакона и дьячка, арендаторы огородов, садов. Теперь земли – перья веера, все отобраны крестьянам, осталась только головка усадьбы. Среди разоренных и униженных владельцев батюшка все-таки сохранил некоторую долю веса в глазах крестьян, и они теперь в честь него называют прежнее Борисоглебское просто Поповкою.

    Смотрю на мужиков и удивляюсь, до чего им непонятно, что в них есть власть, и до чего им нужна сверх-власть.

    Прилетел я в родную сторону черным вороном в годину испытания и каркал злое.

    Ныне вижу, сбылось мое, жалко мне стало их, что каркать, надо пожалеть, как-нибудь, чем-нибудь приутешить, не хочу быть вороном.

    А они ко мне с поклонами:

    – Верно, верно, все сбылось.

    Я хочу им нынче соловьем петь, а они почитают во мне ворона.

    8 Мая. Переворот совершат, вероятно, сами мужики: дело новых людей само себя уже показало, а слова их скоро будут валяться, как шкурки издохших собак. Тогда и выйдет на свет скрытый чумазый и всякими средствами будет копить, но уже не по-разбойничьи, а хозяйственно. И так приглядишься, будто он и сейчас не то что не может, а скорее попускает грабителей, ему их грабеж на руку, после них будут они собирать и прикарманивать.

    Николка-кузнец и Артем – один будет повешен, другой станет богатым хозяином.

    А жизнь их там кипит по-старому: женятся, намечаются приобретать – как еще намечаются.

    Целый час я толковал Никифору, что не буржуазы идут на нас, а немцы самые настоящие, объяснил ему – какая Украина, где она находится и как вышло, что мир заключен, а война продолжается.

    Сегодня Николай Михайлович говорит:

    – Слава Богу, кажется, мужики в себя приходят, говорят, что не буржуазы наступают, а немцы.

    Я спросил, от кого он слышал.

    – От Никифора.

    Друг мой, вы можете, созерцая зрелище пожара, предаваться отчаянью или же возвышенным мыслям о возобновлении вечной жизни после очищения ее пламенем, но помните, что тут же, рядом с вами в числе темных фигур, освещенных заревом, стоят такие, которым, если это выгодно, они намечаются тут же выхватить из пламени для себя что-нибудь и пустить в оборот собственной жизни, тут же очертить кусок жизни-территории и назвать его «мое собственное, Сенькино, приобретение».

    Эти темные фигуры, будто капитаны-завоеватели, пришли в страну враждебных племен, воюющих между собой, и дожидаются, когда они окончательно истребят себя и им свободно можно открывать земли собственности и ставить на них флаги свои: Сенькина Земля, Плюхина, Собакина, Никишкиных хутора.

    корыстью. Они теперь еще кажутся трусливыми и робкими, потому что разъединены, но уже теперь иногда, когда большим эшелоном идут с мукой в столицу, дают понять о себе как о силе. И всюду за ширмами бутафории (1 нрзб.) войн вы можете, если имеете зрение, наблюдать настоящую войну мужицкой буржуазии со смутою. Они воюют сейчас не с ружьем в руках – не нужно им ружья! У них знание жизни, как вечный закон, которого не пройдешь, и главное у них близость к этой жизни, укус, и запах, и чутье, ведущие их к цели через такие переходы, в которых вы с вашим возвышенным чувством отечества задохнетесь на первых шагах.

    Ваше образование по историческим книжкам дало вам понятие отечества как узел вашего личного благородства, способности жертвы своей личностью и тому подобное всевозможное. Между тем, в жизни все это оказывается совершенно ненужным, и ныне отечество будет спасаться теми людьми в этой войне всех против всех, которые крепче других могут завязать узел собственности и умереть за нее, а не отдать другому.

    12 Мая. Смердяков и Платон Каратаев. Смердяков – комиссар.

    В нашем городе главный Комиссар – Смердяков: длинное, бледное лицо без волос, мутные глаза, никто никогда на лице не видел улыбки. Очень умный и талантливый по природе, но без ученья и без выхода всякая благодать превосходства перешла в злость самолюбия. Я встречал таких очень часто в редакциях среди неудачников литературы, совершенно не понимающих, что сразу написать, без всякой выучки, почти безграмотному что-то особенное, свет потрясающее, никак невозможно, что вообще даже произведения искусства – не бомба. Единственный способ общения с ними, очень утомительный, это постоянно оглаживать их, нянчиться с ними. Чуть не уладил по недостатку времени – и вдруг на вас как представителя культуры обрушивается вся помойная лохань его разнузданного самолюбия. Я знал одного такого, он с револьвером в руке заставлял редактора напечатать свой рассказ. Это всё Смердяковы. И среди комиссаров наших, городских, деревенских даже я очень часто встречаю этот страшный тип.

    Сегодня знакомый мой пришел из трибунала и говорит:

    – Вот русский человек в общем красивый, но почему же (1 нрзб.) или губа не на месте, или нос на боку, или вывернутые глаза, или раздутые ноздри?

    Приторное.

    В лицах и целях революции – Смердяковщина.

    Смердяков от революции: злобой утверждает свою личность – разрушитель.

    закупоривает, засмаливает и зарывает ее в землю. В скором времени эти керенки будут ничто: керенки – бумага. Но вся наша жизнь держится этой верой, не будь такого наивного человека, наш рубль стоил бы не 14 керенок, а ровно ничего. В этой вере – в вечность рубля, в превосходство над личностью материи, стихии есть что-то от Платона Каратаева. В этих образах, Смердякова – большевика-разрушителя и Платона Каратаева – созидателя, нынче набивающего керенками бутылку,– скелет нашей революции.

    Буржуа лежит на спине, как таракан, и во всю мочь работает своими ножками в воздухе, и ни с места, как таракан на спине.

    Мой приятель, самый талантливый человек в народе, упал и лежит на тротуаре, брыкает руками-ножками, не в силе подняться без посторонней помощи, будто таракан на спине.

    Так весь наш «буржуа» лежит, как таракан на спине и (2 нрзб.) ножками в воздухе, стараясь ухватиться за что-нибудь. Мимо идет Смердяков и злорадствует.

    Ухватитесь за немца.

    сеют овес. Сам же Иван Митрев теперь где-то в поле, получил себе надел и будет работать не как специалист, а как рядовой крестьянин.

    Вот время подходит капусту сажать, а где нам добыть рассаду? Не выйдет же из ивы капуста.

    – Товарищи, да что же вы наделали: ведь мы так без огурцов, без капусты останемся?

    – Не оставим: комитет представит.

    – Знаем мы, как представит.

    – Да вы бы Ивана Митрева за бока: оставили бы его на огороде, он бы нам и представил капусту и огурцы.

    – Дюже жирен будет!

    Так все разделили по живым душам и, по-моему, лишились овощей, потому что сами овощи на своих огородах в деревне нельзя разводить: все перетаскают воры. Сам же Иван Митрев, получив надел живой души, поистине обрел душу мертвую: наверно, он ждет с наслаждением подступов к нашему городу немцев, ждет не дождется, когда коммунистов будут пороть и расстреливать.

    А ведь был человек он по жизни своей самый кроткий, самый трудолюбивый и смирный, у него и собственности никогда не было, землю под огороды он арендовал, не имел даже надела. Когда я прошлый год читал у Толстого, что в случае осуществления земельной анархии трудового человека не обидят в силу естественных причин, то заметил Ивана Митрева и записал у себя про него. Теперь вижу, что не прав Толстой, обижен, разорен Иван Митрев до конца, он ненавидит (1 нрзб.), и душа его стала мертвая.

    Еще один пример покрепче этого. В соседстве моем, в Сапрычке, живет-доживает свое идеальное время одна старушка уже теперь [Дуничка равноапостольная – зачеркн.], учительница. Так ее прозвали злые помещичьи языки. Я помню, как Толмачиха, женщина многосемейная и в сыновьях неудачливая, говорила моей тетушке:

    – Вот маешься, маешься всю жизнь с дураками, ничего не получается. А возьмите Дуничку: учит себе чужих детей. Пасха придет: даст им по куличику, по яичку и... равноапостольная.

    И не раз я сам слышал, как мужики говорили, что это Ангела нам Господь послал.

    Приход Ангела: тридцать лет, должно быть, тому назад образованная девушка, побывавшая за границей, на свои средства построила школу и сидела подвижницей тридцать лет в ней, переучила множество ребят, и не как-нибудь учила. Вокруг себя насадила она своими руками сад, и на голом месте бушует теперь чудесный сад.

    Теперь у нее этот сад отобрали мужики и от себя сдали в аренду. Я ушам своим не поверил, когда услышал это от батюшки, и стали мы с ним вместе думать, как это объясняется.

    – А вот как объясняется,– сказал батюшка,– они никогда не поверят, что добро делается для добра с личной жертвой. Они думали, что человек трудится, значит, ему польза была, и Дуничка свое получила, из-за чего жила, а сад их.

    по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей.

    Друг мой, в деревню лучше не ездите, сидите-отсиживайтесь в своей каменной квартире, пока не позовут вас, а вас позовут непременно. Мы здесь отрезаны от всего мира и даже газеты имеем очень редко. Живем, как в стране папуасов. Днем каждый прохожий может пустить в вас отравленные стрелы: буржуазы! Вечером вы заставляете окна ставнями, потому что всякий бродяга может стрельнуть по горящему в вашем окне огоньку (1 строка нрзб.). Сила заблуждения – это: вы буржуаз. Наша жизнь здесь проходит в обсуждении своих потребностей. Трудно сказать, сколько стало забот, охраняем наших коров от воров, они привязаны у нас под самым окном. Смутное чувство, что Россия все та же, как за оградой, как за решеткой тюрьмы, которую перепилить невозможно.

    И отступаю сам, потому что я в этом не силен... я не могу жить и действовать в то время, когда всякое действие – просто сопротивление с оружием – запрещено, когда на одной стороне – горящее красное пламя пожара, а на другой – черный лик, обрекающий даже детей на распятие.

    15 Мая. Барыш-день. Германский паук натянул паутину – как бы она не лопнула? Вот это нужно твердо знать – знаю ли я?

    Нет, но то, что наша волна неприкосновенна к творчеству,– я знаю.

    Дочь ботаника сказала, что большевики умные люди и талантливые, а наши буяны – не большевики, настоящие большевики только Ленин и Троцкий.

    За решеткой нашей тюрьмы жизнь идет своим чередом, но идти туда не хочется, вот, например, свадьба солдата на Алексеевке с оркестром и поваром, так что было будто бы совсем, как у Стаховича.

    Весна такая сухая, с тех пор как снег растаял, ни одного дождя и страшный холод, овес всходит тройной, рожь пошла в трубку, хоть ростом вся в три вершка. Вчера начал обмываться молодой месяц, все позеленело. Вероятно, скоро хлынут дожди и будет тепло, сразу все зацветет, и тогда даже в это страшное время мелькнет желание остаться здесь навсегда, жить на пчельнике со своим, только своим собственным миром.

    Человеческая отдельность или, как говорят, индивидуальность есть домик личности, пусть разрушаются старые домики, но личность неприкосновенна. Как личность смерти я не боюсь, я бессмертный. Вы, кто хочет убить меня, уносите только смерть свою, которая приходит к вам с косою и адом, пугает детей ваших и делает их трусами. Вы боитесь смерти, потому что ваши отцы создали страх этот, и были убийцами.

    Что эти малые годы перед мгновеньем, насквозь освещающим вечное: я видел одно только мгновенье и с тех пор смотрю на человеческий мир с участием, когда вижу страдание, с улыбкой, когда вижу радость, и с презрением, когда люди пытаются и, в сущности, (2 нрзб.) никогда не могут убить друг друга.

    Узнал, что Семашко – большевик, как он похож на Разумника, а чем? Оба по существу разумные, земные, но оба сорванные – в их революционной судьбе сыграли роль какие-нибудь пустяки, например, что Семашко, всегда 1-го ученика, за чтение Белинского лишили золотой медали, а Разумника Гиппиус не приняла в декаденты. Болезненное самолюбие. Чистота натуры (моральность, человечность). Неловкость к сделкам с совестью. Тайный романтизм. Отказ от личной жизни (я не свое делаю, так со злости, что не свое, буду служить другим). Истинный же путь человека не по злости служить, а по радости.

    Революция рождается в злобе.

    Революция – это буря, это сжатие воздуха.

    – это сжатый воздух, это ветер, в котором мчатся души покойников: впереди мчится он, дух злобы к настоящему, а назади за ним мчатся души покойников.

    Покой и покойники, цветы на могилах и теплое солнышко, и запах трупа в цветах гиацинта, любовь вечная, жизнь бесконечная.

    Движение – злоба, ветер...

    Любовь всепрощающая стала на Руси, как масло коровье, все прощает, как масло мажет всякую дрянь.

    Зарождаются ветры-циклоны в каких-то сжатых пластах воздуха. Революция зарождается в оборванных личностях, которые, не найдя своего, со злости хотят служить другим –будущим.

    – рождается злость и принципы творчества будущего: ветер, буря, революция.

    Личность находит себя в настоящем, в любви к текущему: мир, свет, любовь.

    Первые хотят быть материалистами, но материи они не касаются – идеалисты.

    Вторые хотят быть идеалистами, но ведь имеют дело с материей.

    Первые – склонны к науке.

    – к религии, искусству.

    Разрушают – создают.

    Мысль и любовь редко в дружбе живут, обыкновенно мысль разрушает – одно дело, любовь создает – совершенно другое.

    Елец. Солнце близко к закату. Ветер стих. Села известковая пыль на улицу, на окна и крышу. На улице духота, неприютно, а за домами, за каждым из этих домов сад, и в саду чай пьют под липами.

    Из слободы движется стадо коровье и разбредается по разным улицам: коровы сами идут в свои дома. Только новых коров провожают хозяева, иногда женщины, иногда мальчики или девочки. Мы смотрим в окно и на коров, и вдруг все воскликнули:

    – Капитолина Ивановна!

    Самая богатая наша барыня Ельца, Капитолина Ивановна, в шляпе, хорошем пальто и с веточкой в руке шла за коровой.

    – Вот до чего дожили.

    Завтра погибнет мой сад под ударами мужицких топоров, но сегодня он прекрасен, и я люблю его, и он мой.

    Прощаюсь с садом и ухожу, я найду где-нибудь сад еще более прекрасный: мой сад не умрет. Но вы, кто рубит его, увидите только смерть впереди (пьяные вороны).

    – куда попал, там хочется и остаться, и кажется, вот-вот какой-то мелькнет план вечности, и никак план не складывается, все запутывается, и вот, чтобы распутать застоявшееся,– я двигаюсь.

    Сейчас особенно не хочется ехать, устоялся бы.

    Свирепствует злоба беспощадной революции, как северный ветер, но ведь и любовь не масло – почему же молчит любовь и не поднимется ветер с горячей стороны?

    Не знаю, за какой хвостик и как зацепиться, чтобы размотать всю загадку своего прошлого существования,– как?

    Оборванная душа: звезда – бывало, звездам расскажет оборванная душа.

    Однажды поздно ночью этой зимой шел я по улице пустынной, где грабили и раздевали постоянно. Иду я, думаю: «Проскочу или не проскочу?» – совершенно один иду, и вот показывается далеко другой человек. Оружия нет со мной, а кулак на случай готовлю и держу его так в кармане, будто вот-вот выхвачу револьвер. Тот, другой, приближается, всматриваюсь: книжка в руке, слава тебе, Господи! с книжкой человек не опасен, он друг мой.

    Неведомый друг мой с книжкой в руке, вам пишу это письмо из недр простого русского народа, который отогнал далеко от себя лучших друзей своих.

    Какая пустыня вокруг меня! Вижу, вон идет в церковь народ, двое остановились у моих ворот, один поднял руку вверх и быстро опустил ее вниз – я понимаю, он сказал:

    – Разорен дочиста!

    людей, кто потерял свое имущество и даже жизнь свою за правдивое свое слово. Но здесь ни одного человека не найдется, кто посмел бы с риском для себя постоять за правду.

    Я спрашиваю:

    – Где человек? Мне отвечают:

    – Человек в землю ушел.

    Это значит не то, чтобы человек занялся дележом земли, а буквально: здешний скифский человек роет себе ямы, в которые, как собака, иногда прячет лишнюю корку, зарывает свои запасы.

    – Спасайся, кто может!

    И человек полез в землю, потому что ему хочется жить, хоть как-нибудь, только жить.

    Вот на пороге моем стоит один из них в синей поддевке, ему что-то нужно от меня и хочется мне угодить.

    – Как дела? – спрашиваю.

    – Идет!

    Это значит, немец идет, который освободит мой сад от захвата.

    Так он собой меня понимает, себя понимает, а между тем стал гражданином: часами беседуем мы с ним все исключительно о наших гражданских делах, местных, деревенских, волостных, даже городских. Его понимание меня прекращается на оценке украинских дел: не германцы в этом виноваты, а какие-то наши изменники. Не то чтобы сами украинцы были изменниками, как поняли бы мы, а что-то совсем непонятное, безжизненное: идут не германцы, а наши буржуа Тут смешивают его эсеры с большевиками, а дальше ничего не понять: темная сторона. В щелку интернационала.

    Словом, так же, как при царе: кто-то изменяет, а кто – неизвестно. С этого начался тупик в сознании, и что самое главное теперь нужно знать гражданам и разбираться в мировой войне – тут настоящая тьма.

    – разбойники и воры – совершенно, как при царе.

    Правильно сделал солдат, что убежал – хозяина нет, и убежал, хозяина нет на землю?

    – Немец – что ему до нас?

    – Как что, а урожай? правда, что при таком порядке мы соберем меньше.

    – Половину.

    – свой, Керенский и другие.

    Вот, например, я спрашиваю, в чем же его дело, зачем он пришел ко мне?

    Конечно, хищное дело. Я говорю:

    – Большевики не дадут.

    – Ну,– отвечает,– и большевики теперь просто: против нас Керенский.

    – А если придет.

    – Хозяин?

    Немец, теперь часто слышу, называется так: «хозяином» земли русской, вместо Учредительного собрания – немец.

    – А что же хозяин, что дурного хозяин нам сделать может – отберет? У нас так отбирают. Да у меня тогда хоть надежда будет...

    Если вы, как и я, только прохожий,– вы мне друг, если вы тоже, как я, служите слову русскому (1 строка нрзб.), но если эти книги в руке вашей – собрание революционных речей к народу, я не знаю: мы еще ни одной революции (4 нрзб.), в которой бы отразился талант человеческого и русского сердца. Тогда знаете что: я ближе к этим людям, которые в отчаянии зарываются в землю и враги государственности (4 строки нрзб.).

    «День прошел, я (1 нрзб.) жив, имущество цело, и слава Богу». Так вам ответит каждый крестьянин, если вы спросите его: «Как дела?»

    Очень много разговоров, сравнительно с прежним, о дожде и посевах, потому что у хозяина от хозяйства руки отваливаются. Так у всех почти, но это не значит еще осуждение всей старой жизни: дух увлекающий мчится над головами убитых хозяев, как ветер мчится над пригнутыми стеблями... Живет плохо, но неведомо назначение ветра, и не нам понимать и судить его движение, его цель.

    Когда в разговоре про невероятно дурные поступки нашего комитета я говорю:

    – Большевики...

    Меня часто останавливают:

    – Это не большевики, это разбойники. Точно так же и про городской трибунал:

    – Какие это большевики, это наши мошенники.

    Я думаю, что общенародная оценка существующей власти такая: они наверху там хотят настоящего добра народу, но внизу власть захватывает разбойник. Словом, совершенно как прежде, до катастрофы с царем: царь хорош, но прислужники его – разбойники.

    – не только гиацинт над могилой, почему же молчит любовь и не поднимается ветер с другой, горячей стороны? Или вся Русь лежит, как рать-сила побитая? Нет, что-то нужно пережить, это нужно и пока не кончится – голос любви будет молчать.

    Я не знаю, кто и когда победит, но я душою старше, чем это наше событие: про себя я это уже пережил и помню страшное после того, когда все вокруг идет на меня.

    Так мне кажется по себе, я вижу, как будто (1 нрзб.), потому что я старше, я это испытал и пережил. В смущении на душе голос (1 нрзб.): «Не убий!» А вокруг (1 нрзб.) говорят: «Убивец!» – и кажется, это про меня говорят. Потом будто долго-долго что-то дробит меня, размывает, как дождь размывает камень под желобом, и до конца не сопротивляться должен, когда свет, неожиданно осветит земной свет.

    Там, где я встал, я не говорю еще: «Не убий!» Нет, я грудь свою открываю и говорю:

    – Бейте меня, я смерти не боюсь, что смерть для меня – не быть. Если хотя убьете меня; но не мне, а вам смерть моя придет ужасной, с косою и адом, и вас и детей ваших долго будет пугать и делать трусом.

    – Презренные трусы, вы хотите убивать меня, убейте! попробуйте, не испугаете, а сами испугаетесь...

    17 Мая. Это устремление к материи понимается, как побег, от религии, которая еще раньше покинула нашу землю. Это испытание человека, который должен своими руками ощупать материальное.

    Вот будет социализм, когда я не должен будут говорить: «Иди, работай!», а скажу: «Товарищ, пойдем на работу».

    Счет обманутого человека. 1) Пошли, как красные девушки: за отечество-царя. Москва – Петербург проданы немцам. 2) Немец внутренний – буржуй – это я; буржуй во дворце, стол, дверь в золоте – бросились во дворец, взяли золото – бронза, на фабрике – машины, станки, остановили машину, бросились на землю – переделили – земли не прибавилось. Стали хлеб сеять – хлеб отбирали. Стали возить, продавать награбленное – керенки заработали – это бумага. Тогда все зарыли в землю.

    Вольники и невольный: иди! – пойдем, товарищ!

    Радость происходит не от земли: от человека.

    С улыбкой смотрю я нынче на свое прошлогоднее практическое эсерство или толстовство на своей трудовой норме. Я обманывал себя совсем особенно: я уверял всех и себя самого, что работаю, чтобы сохранить свою собственность и обеспечить свою семью. Неправда это, пустяки. В глубине души у меня, как у эсера или толстовца на свой лад, была мечта необходимый суровый труд преодолеть.

    Раздел сайта: