19 Мая. Оказывается, что у земли власти нет никакой. Вот говорили, что власть земли, а оказывается, нет у земли власти и нет никакой,– если бы ее-то власть, можно бы разве допустить такое бесчинство над собой, такое издевательство!
С винного завода с горы мужики сорокаведерную бочку пустили вниз к себе через ручей на деревню. У ручья бочка на камень наткнулась и треснула, а спирт весь в ручей – какой тут ручей! так грязная кашица вместо воды. С горшками, с чашками кинулись из деревни бабы и вычерпали грязь. И другая, и третья бочка – сколько тут бочек полопалось во время грабежа. Теперь у них продается спирт на два сорта: чистый, по 200 р. за четверть, и ручьевой, вчетверо дешевле.
В комитете служил – умел награбить! две бочки спирту в подвал спустил. Цветы из господского дома к себе в избу перенес. Перед окном пальму посадил и сделал предложение бедной девушке. Свадьбу справил, как у господ: господский повар Михайло обед готовил с пирогом и пирожными. Играл городской оркестр музыку.
Стянуть – что! это и мне кто-то с завода примахнул по-приятельски две бутылки спирту: попробовал, настоящий, не ручьевой, не отказался и я. Или выкопать в господском, теперь общественном саду яблонку, да еще и посадить себе под окном. Все равно осенью пропадет – тащи, кто может.
Вот сейчас и в моем саду чья-то корова трется, трется о поваленный сук и вот обломала проклятая – черт с ней! Я еще и свою корову в сад пошлю, пусть гадит, пусть ломает, все равно не уберечь, только врагов наживешь, общее, так общее.
А вот когда подлец какой-нибудь крадет правильно, спирт на сахар, на муку меняет, муку на керенки и потом керенками бутылки набивает в землю – вот этот-то сукин сын душу воротит, и чертей таких ведь множество.
Но еще хуже этого прошлогодние ораторы, кто во время Керенского лопотал вроде того, что немец нам друг, и воевать с ним не надо, и если немец все-таки пойдет на нас, так он, оратор, первый с винтовкой пойдет на него,– вот как теперь ведет себя этот оратор? Немец теперь идет самый настоящий, а он говорит: буржуаз! О винтовке и думать забыл, награбил себе и прочее.
Посмотришь, посмотришь вокруг себя, ну, они тут не рассердятся, день смотрел, два, три, неделю, думаешь, думаешь – вдруг счастье великое! Газеты пришли. Прочитаешь газеты, оглянешься на то, что передумал: «Господи! да ведь я же и есть самый настоящий буржуазный человек».
Станет как будто и совестно: и все иностранцы, и все собственники наши от мала до велика почти так же, как я, думают и понимают. Анархист ли я по мысли, толстовец по совести, странник по натуре – ведь это все хорошо где-нибудь в городе, но в деревне, здесь, точно все эти мысли, настроения, тут все в голом виде, и тут я увидел, что буржуаз...
В городе у знакомых ночевал с юнкером бесшабашным – какая у него ненависть к большевикам, к мужикам-грабителям, как сладостно говорил он мне о том, как он своими руками будет их вешать, расстреливать.
Я старался убедить его, что бесполезна такая жестокость, но он мне ответил:
– Оставьте эту роскошь рассуждения для себя, я буду уважать, ведь и я был такой в начале революции, но теперь я буду идти до конца своим путем.
Плачьте, добрые люди, о родине, кто потерял в ней добро – теплую утеху будущих лет, но чем помянуть, чем вспомнить родину тому путнику, у кого нет ничего: избушка на краю стояла черная под соломенной крышей, да и ту нынче весною подмыло в овраг. Нечем вспомнить родину человеку Дикого поля, бредущему от села к селу большаком по тропинке пешеходной.
Плачет ребенок, дали варенья – стих, и выходит шарада: стих – от – варенья. Так разговариваешь с человеком деревенским: жалуется-плачется, подумаешь: «Вот какой государственный человек!» – смотришь, стащил себе какие-нибудь пустяки, до смешного ничтожные: яблонку из господского сада под окно пересадил, уздечку, веревочку – и втайне доволен: досталось и ему что-то от всеобщего пирога. Малым довольствуется русский человек, а тут еще главный голос в молодежи, которая вообще не способна тужить.
Вчера отправил тебе письмо, сегодня получил твое розовое на бумаге и трагическое по содержанию: три существа действуют вокруг тебя и в тебе: голод, Горячев, который тебя «сильно любит» (значит, можно за него выйти замуж?) и может спасти от голода, и дядя Миша с далеким горизонтом под звездами, далекий, невидимый.
Дядя Коля, как Плюшкин, ходит в рваном пальто; цветы, старые треснувшие грибы, с книгами, и тоже от нечего делать собирает всякую дрянь. Сегодня мы нашли с ним крючок от штанов, стальной, с орнаментом, чистой иностранной работы. Сели на лавочку и, рассматривая крючок, обменялись таким разговором:
Я:
– Чем иностранцы занимались, на что тратили время!
Он:
– А теперь лучше?
– Теперь,– говорю,– серьезнее: делают снаряды, теперь вообще что-то больше делают – будущее готовят.
– Потом опять перейдут на крючки.
– Ну, что ж: а в воздухе-то все-таки узел завяжется. Это вехи расставляются.
Он с этим согласился, кивнул головой, я очень рад, это редко бывает у нас. Только, помолчав, он вернулся к своему:
– А мне-то что? и тебе что? нас не будет. Мы, вероятно, уже этой зимой умрем голодной смертью.
Громадная масса крестьян и в особенности баб живут изо дня в день, и бабы, если им сегодня можно нарвать для коров снетки в саду (раньше господском), если ночью они тут в ночном лошадь накормят, а мальчишка выкопает яблоню и пересадит к себе под окно,– яблоня через неделю засохнет, снетку в два дня вырвут всю дочиста бабы, лошади изобьют, изломают сад,– сегодня хорошо, хороша этим и революция! Это ужасное разрушение совершается бессознательно, и люди эти невинны. Пусть они разорят, обидят хорошего человека – ничего! это во имя равенства всех. И если убьют за буржуя прекрасного человека – ничего, не знают, что творят, им простится. Вот если бы Лев Толстой жил, его бы убили непременно, и он, умирая, сказал бы: «Прости им, не знают, что делают, они обмануты»,– но ведь кто-то их обманывал, кто-то обещал им, за что они это делают? Тут же есть ошибочная система и кто-то ошибся – как он мог так ошибиться, он отвечает. Кто это? Интеллигенция, может быть, именно: Ленин, Чернов, Керенский? дальше: вся интеллигенция. Но интеллигенты русские, и Ленин, и Чернов, и Керенский, сами обмануты кем-то и явно не знают своего народа и тоже не знают, что творят. Кто же их обманул: вожди пролетариата, Карл Маркс, Бебель. Но их обманул еще кто-то, наверно. Где же главный обманщик: Аввадон, князь тьмы?
24 Мая. Снег тощий этой зимы стаял вмиг, без единого дождика прошел весь Апрель, без влаги скупо, бездушно одевались деревья, и морозы – сороки перешли на Май и губили в Мае бутоны цветов...
В первых числах Мая было, как в Октябре, небо хмурое откосом сошлось с землей, и казалось, туда, как в козий загон, угоняли, где сходится плоское небо с плоской землей.
Вижу, никогда больше не приснится – не привидится моя Грезица [единственная невеста – зачеркн.]. Как я этого раньше желал! а вот когда пришло – стало тупо жить, и в природе я стал, будто зверь без чутья.
Мне предложили нужному человеку или даже в компании со мною снять в аренду в комитете мой собственный сад. Я сказал, что, хотя это мне и выгодно, а все-таки не стану делать, потому что слишком глупо свой сад снимать у себя самого: закон это не признал, сад мой.
– По гордости,– говорю,– не сниму.
Нужный человек сказал:
– Гордость – это нехорошо
– Для вас,– отвечаю,– вы везде нужный, вам гордость вред, а мне гордость польза большая.
– Какая же,– сказал он,– может быть человеку от гордости польза?
– Конечно, не денежная, душевная.
– И душевной пользы от гордости нет.
– А вот есть!
– Не знаю...
Мы заспорили с нужным человеком, как Дон-Кихот с Санчо-Пансой, и кончили тем, что он признал во мне человека, которому гордость на пользу – барина, а в себе признал совсем другого человека, которому вся польза в смирении,– слугу.
Я думаю после разговора: «Мы, русские люди, как голыши, скатались за сотни лет в придонной тьме под мутной водой, катимся и не шумим. А что этот нынешний шум – будто бы это не шум: это мы просто все зараз перекатываемся водой, неизвестно куда, не то в речку другую, не то в озеро, не то в море».
началах, про буржуа и пролетариев и про всякие системы будущего.
Семейство умножилось, как песок речной, а выходу нет, все хотят сидеть на шее Хозяина, по-настоящему бы хозяйствовать, так пошевельнуться нельзя, а они все болтают, болтают, будто галки осенью грачей провожают. Улетят грачи в далекие теплые края, а галкам не миновать коротать на месте студеное время. Хозяина и бьет забота, как быть с молодежью, так бьет, что и сам бы разграбил.
Хозяйская забота крепко запала Семену Бабусину в самое сердце, видит, что не миновать голода, и холода, и мора. Тужит, тужит день и ночь, а молодые ребята оговариваются, обдумывают, как бы спирт отбить у солдат. Попробовали с винтовками на гору приступом, как ходили в атаку на немца,– шарах! с завода из окошечка пулеметом, все разбежались и винтовки половину домой принесли.
– Пропасти под собой не чуете! – говорит им Семен. У него своя забота, у них своя: как бы все-таки спирт раздобыть. И подумали: не такие ли солдаты, сидят у самого спирта и будто не трогают. Разузнали дело: ночью пьют солдаты, днем охраняют. Ночью собрались ловкачи, видят, в окне солдаты пьяные спят, перевязали их, выкатили пулеметы. Кричат молодцы с горы:
– Пожалуйте!
Собрался народ внизу под горой, всё не верят, боятся пулемета, вдруг смотрят, с горы бочка летит на них, за ней другая, третья Умные кинулись за посудиной, глупые разинув рты стоят.
Прикатилась первая бочка к ручью – какой там ручей! так, лужа грязная лошадь поить и (1 нрзб.), грохнули бочки о камни, разбили сорокаведерную, и заметно водицы прибавилось. Тут, кто был у ручья, прямо губами, как лошади. Множество народа собралось, с грязью бы выпили землю бы (1 нрзб.), да бух! вторая бочка, третья. А народ вышел со всех деревень видимо-невидимо, с ушатами, с корытами, с бочонками, с ведрами, бабы, старики, ребятишки.
Вот как затужил, закричал Семен Бабусин.
– Ну,– говорит,– пропили Россию, пропили нашу землю русскую, пришли пропить, (2 нрзб ). Подступает Семен к народу.
– Ладно же,– говорит,– пойду я опьюсь.
Взял пустую четверть и пошел умирать.
Без Хозяина взошло солнышко. Рать – сила побитая лежит в грязи у ручья, и сам первый хозяин Семен Бабусин лежит, и рядом с ним пастух деревенский, а стадо все разбрелось по озими. Стало пригревать солнышко, и зашевелился Семен, поднялся, глаза протирает, ничего понять не может: как так вышло, что пьяны все, вдруг схватился за голову, понял:
– Не издох!
Горько заплакал и пошел (1 нрзб.) выгонять с поля скотину.
О чем я писал?
О жизни прекрасной, которую видишь через решетку тюрьмы, и какой встречаешь ее в первые дни освобождения.
Читаю битву Гоголя с Белинским. Семашко – Разумник целиком из Белинского, и все это к распятию, страданию путь.
Конец империи Николая II был в расщеплении всей бюрократии на множество враждующих групп, в размножении вследствие этого слов и пустых проектов.
26 Мая. Поле ржи после дождя – вся надежда! Иллюзий больше нет никаких. На волоске... хозяйство! Все умершие за последнее время нам представляются наивными, как вот эти грачи, которые сушат крылья на валу после дождя. Сосед мой сожалеет, что не умер вместе с ними.
– Хотите быть грачом?
– Пусть – это лучше человека.
– Нет!
Я хочу пережить, чтобы видеть, как из ничего будет опять создаваться то, что до сих пор мы называли человек, что теперь кажется иллюзией. (Обман.)
Мы возвращаемся с поля, и вот школа, выстроенная на нашей земле, наводит нас на недавнее пережитое: как можно было строить еще тогда? откуда бралась иллюзия, надежда, вера?
Вот последнее строение нашего батюшки – церковь, недостроенная, покрыта крышей, как сарай. Вот наше последнее строение – курник, одни стены, без крыши. Прошлый год строил осенью, и теперь очень удивительно вспоминать, что тогда еще можно было думать о курах. Весь смысл труда утерян...
Внезапно возникают мысли: «Наполеон погиб в России от мороза: он хотел спасти человечество и погиб от мороза. Ленин погибнет от голода, спаситель человечества, в этой же России».
Кто может заставить нас теперь строить школу?
И то же самое:
Кто может заставить нашего мужика, среднего трудового крестьянина, отдать свой хлеб последний в руки людей, которым он не доверяет, примеры ужасной расточительности которых прошли у него перед глазами?
Мы знаем хорошо, что если обратиться к совести этих людей, растолковать им ужасное положение наше,– они отдадут запасы: у них есть чувство родины, России, для России они отдадут.
Это народу скажет тот, кто близко, как мы здесь, вплотную стоит к крестьянской массе.
Но как отдать «человечеству», которое крестьянин совершенно не знает: он не читал Спенсера. И отдать через комитетские руки!
Во имя спасения всего человечества погубить совершенно всю свою родину, огромную страну – это непонятно стихийному человеку, и он прячет хлеб, а спасители человечества обзывают его своим злейшим врагом.
Я знаю как ощущение то, что Ленин постигает только разумом, учетом политика: это чувство пропасти между мной, интеллигентом, и этим мельчайшим хозяйчиком.
Но есть у меня общее с ним – чувство тела мира природы, земли,– это совершенно недоступно Ленину. И в деревне, в природе, я думаю, даже среди низшего мира животных есть такие существа, которые переступают через это чувство, и они называются преступники.
Переступил через чувство общности тела, природы, земли и убил – преступник, Каин.
Мы пересчитываем по пальцам всех наших примитивных людей, которые пойдут за Лениным и станут делать доносы на укрывающих запасы.
Захар Капитонов – разбойник, на войне отстрелил себе палец.
Павел Булан – мастеровой человек, не настоящий крестьянин, в 25 лет совершенно лысый, (3 нрзб.) пьяница.
Николай Кузнецов – ему лишь было бы выгодно, чуть учует – повернет по ветру.
27 Мая. Все движется не сочувственно и любовно к бедному человеку («пролетарию»), а ненавистью к богатому («буржуа»). Если бы они могли проверять свою ненависть любовью, то никогда бы не затащили в грязь друзей своих.
28 Мая. «Все население поправело: налетов мало, тише». Я подумал: поправело в смысле политическом, а он продолжает: «Сильно поправело: прислушиваются к разным погодам. И существующая власть поправела: прислушивается к населению».
Поправело от «права».
Деревня, как наседка, а идеи социализма, как яйца от неизвестных птиц, с прошлого года села наша деревня-наседка на яйца и думает, что цыплят выведет. Вот время приходит, наклюнулись, смотрит наседка: не цыплята, не гусята, не утята, а неизвестно что – кукушкины дети.
Хорошо, бывало, приговаривал мой старичок:
– Эх, мы грешные, грешные, языки-то мягкие.
Чужие идеи в деревню, как под наседку чужие яйца, подложили и стали дожидаться, что наседка выведет.
Сидит наседка, думает, цыплят выведет. И вот пришло время, наклюнулись...
Подали телефонограмму в деревенский Совет, чтобы ехали депутаты с харчами на три дня: за харчи, сказано, заплатится.
Раньше по всяким пустякам была агитация, язык день и ночь работал и обделывал мужицкую голову, теперь ничего неизвестно, сказано – съехаться с харчами на три дня и больше ничего.
1 Июня. Кукушица, рано кукуя нежным своим и глубоким голосом, пролетела над крышей моего дома, и голос этот остался, протянулся, запел. Пришла ко мне моя Грезица и спрашивает, как было в Смольном.
Михаил Михайлович, рассказывая, приговаривает: «Не рубил тебя немец на колбасу!»
Немцы сделали в одни сутки переход в полтораста верст, взяли Волуйки, и вдруг оказалось, что через два дня они могут и к нам прийти. Совет народных комиссаров, пользуясь практикой в подобных случаях других советов, выделил из своей среды двух диктаторов и передал им всю власть. Почему-то эти диктаторы, решив принципиально защищать город, собрали крестьянский съезд для окончательного решения вопроса как о диктатуре, так и о войне. В первый раз за все время своего существования советская власть обратилась к земле, предоставив полную свободу избрания представителей, даже без всякой агитации, даже не известив население, для решения каких именно вопросов оно должно послать представителей. Потому что депутатам наказано было взять с собой харчей на три дня, решено, что это и есть долгожданная установка. И то еще так говорят: «Пусть придут к нам разговаривать о войне не те, кто с фронта манил, а кто звал тогда воевать».
Дожидались в народе какой-то окончательной «установки», после чего будет каждому ясно, какой землей он владеет, куда можно без риска возить теперь же навоз и кому собирать урожай прошлый год посеянной ржи. Говорили: «Самим установиться невозможно, кто-то должен прийти и разобрать». Теперь, когда от каждого селения потребовалось по два представителя – тысячу двести человек с уезда,– когда депутатам велели взять с собой харчей на три дня, все решили, что это и есть долгожданная установка.
Так, 16-го Мая [ст. ст.] в уездный город собрались тысячу двести крестьянских депутатов со своими харчами.
Диктатор объяснил, что о немцах. Земля молчала.
Диктатор сказал:
– Чего же вы молчите, или вам корова язык отжевала?
Депутат за словом в карман не полез:
– Что же ты, не рубил тебя немец на колбасу, не сказал, зачем ты нас сюда созываешь: я скажу воевать, а общество мне за это веревку на шею?
Ничего не вышло из съезда, депутаты разъехались на два дня спросить свои общества о войне. А уже появилось на фонарных столбах объявление о всеобщей мобилизации и, провисев часа два после съезда, было сорвано неизвестной рукой.
Между собой крестьяне говорили:
– Воевать нам не с чем, уходить некуда!
Прекословный диктатор.
И тогда все обернулось не на немца, а на диктатора: долой эту власть!
Начало: когда я шел чай пить к знакомому, видел я на фонарных столбах объявление о всеобщей мобилизации, подписанное диктаторами – двумя лицами М и N через тире: М тире N. После чая все эти объявления были уже сорваны.
И еще так:
– Не воевать зовут, а только немца дражнить.
А еще были и такие слова:
– Пусть не те придут к нам о войне разговаривать, кто с фронта манил, а кто звал воевать.
Нам привелось слышать и такое рассуждение обиженного переделом хозяйственного человека:
– Какую землю защищать: у помещика землю отобрали, ему защищать нечего, кто землю работал и снимал – отобрали, ему защищать нечего, кто при своем остался, тот разуверился: от войны земли не прибавляется. Кто выгадал? многосемейный, бездельник, кто шатался по (1 нрзб.) и земли не понимает, получил сразу на всю семью, шелюган (7 нрзб.) – много ли таких? человек десять на все общество. Что защищать?
Земли нет!
Были такие деревни: «Мы пойдем, но только все поголовно и не дальше нашего уезда».
Другие деревни: «Приходил подписать мобилизацию, и мы подписали» (там где были агитаторы из города).
Бывший стражник нашей же волости, ныне уездный диктатор, метался по сцене театра Народного дома и кричал на представителей народа:
– Здесь собрались не пролетарии, а кулаки...
На клумбе между розами свеклу посеяли Выросла, разлопушилась свекла, и на все лето зацвела чайная роза.
Другой диктатор в Совете рабочих депутатов говорил:
– Гидра контрреволюции подняла свою голову, на каждом переулке вы слышите, как буржуазия ругает существующую власть, я обращаюсь к вам с призывом, товарищи меньшевики и товарищи правые социал-революционеры, выступить за войну.
– Товарищ диктатор,– говорил представитель рабочих,– мы не в силах отвечать вам без пославших нас, надо их спросить.
Диктатор ответил:
– Принудительно. Нет, вы можете решить принудительно, власть не может быть без принуждения.
Никто не отвечал.
И разгневанно второй диктатор кричал:
– Что вы молчите, что, вам корова язык отжевала?
Диктатор бессильный (прекословный) передавал власть настоящему беспрекословному диктатору.
2 Июня. Вчера мужики по вопросу о войне и диктатуре вынесли постановление: «Начинать войну только в согласии с Москвою и с высшей властью, а Елецкому уезду одному против немцев не выступать».
По вопросу о диктатуре: часть селений высказалась вообще против диктатуры, а часть за то, чтобы диктаторы были выбраны с властью ограниченной и под контролем.
На съезде высказались крестьяне против диктатуры, находя, что диктатура хуже самодержавия и всегда может лишить крестьянство завоеванных свобод.
Сами большевики раскололись по вопросу о диктатуре надвое, а левые эсеры открыто заявили, что это они удержали Совет от побега.
В настоящее время громадное большинство крестьян – правые эсеры и желают Учредительного Собрания. Но, конечно, легко представить, что этот поворот направо лишь первый этап. В основе психологии крестьянина в настоящее время лежит страх утерять «завоеванную свободу», то есть отнятую у помещиков землю. Передел по живым душам, как он ни гибелен с государственной точки зрения и культурно-технической,– все же дает нечто бесприютному бедняку: Фекла на прибавке чего, чего не посеяла: и свеклу, и картошку, и всякую всячину, она с радостью дожидается жатвы. Другой страх в психологии крестьянина – возвращение через немцев старого строя и наказаний за грабежи. Правоэсеровская линия и есть теперь первая линия заранее приготовленных позиций.
Деревня сидит на чужом наделе, как наседка на яйцах, и в конце концов высиживает от всего что-нибудь: от большевиков высидели – (1 нрзб.) войну, помещичью землю, от правых социалистов (нрзб.) теперь высидят Учредительное Собрание и права.
Сегодня, 20-го [ст. ст.] Мая, хоронили Дедка, нашего Платона Каратаева. Накануне смерти он сказал: – Не узнаешь? А я тебя 20 лет не видал. Засунул руки в сапоги, теплые ли.
Вопрос о большевике Федьке; что он – «уверенный» (верит) человек или ?
Я думаю так: он, как и Горшков, как и прочие подобные, имя им легион, прежние лакеи, повара и кучера помещиков, ныне сводят счеты со своими господами путем Смердякова, через убийство. В этом сведении счетов их слабость и кратковременность существования: совершив свою миссию возмездия, они погибают. Так стражник Черкасской волости Бутов, бывший каторжник, достигает звания диктатора (Прекословный диктатор), совершив полный круг от раба до царя, изживает все признаки разума и совести.
«Уверенность» этих сверх-рабов питается из отравленных колодцев их самолюбия и держится численностью, тогда как источник веры выходит из глубины личности (которая есть цвет толпы). Наша деревня, как терпеливая наседка, сидит на яйцах-идеях, и она бы высидела их непременно, если бы не мешали извне.
Слово «умрем» – значит «перестать жить». Причина смерти бывает от старости, от болезни и от борьбы за существование. Первые две причины бывают от природы, третья – от человека и потому что громадное большинство людей неграмотных находятся в руках кучки людей ученых, кровожадных людей.
Сергей Петрович:
– Моя дочка тоже ученая, все читает, читает, другой раз скажет: «Папа, есть хочу!» – а я положу ей книжки и говорю: «На, ешь!»
Статья диктатора Бутова. Его слова, когда съезд крестьян хотел бежать от него: «Товарищи, еще две минуты! Товарищи, остановитесь! я диктатор не вечный, я прекословный диктатор» (то есть не беспрекословный). Слова Белинского о Петре-диктаторе: «Будь полезен государству, учись или умирай: вот что было написано кровью на знамени его борьбы с варварством».
Бутов жаждет крови, но не смеет, боится остаться один с идеями, как Робеспьер; холоп и лакей, он хочет быть заодно с лакеями, холопами и, скрывая, как Смердяков, убийство свое, он делает вид, что убивает народ (самосуд).
Одною рукою бросая семена, другою хотел он тут же пожинать их, нарушая обычные законы природы и возможности, и природа отступила для него от своих вечных законов, и возможность стала для него волшебством.
Как белеет просеянная через сито мука, так белеет (1 нрзб.) просеянная через сито коммунизма буржуазия: как черные отруби, отсеются бедняки, и, в конце концов, из революции выйдет настоящая белая буржуазная демократия.
Факты исчезают из памяти народа, а значение фактов остается (Ап. Григорьев).
В тех простонародных низах, в трактире, на биржах, на ярмарке, где по любви к бродяжничеству и непринужденным беседам я часто пребываю в халатном и простодушном состоянии,– всегда я замечаю косой глазок Сергея Петровича, или Петра Сергеевича, (1 нрзб.), забитого жулика: глазок берет под сомнение все ученое, выученное...
– Я разочаровался в ученом человеке,– сказал Сергей Сергеевич (кончил 6 классов гимназии, просвещенный купец), – на веру ученье принимал – теперь разочаровался.
Отметить единообразие форм советской власти. Конец большевизма похож на конец самодержавия: например, твердые цены (монополия).
Сижу, хлеб жую на хуторе, читаю по-новому старые книжки, а возле меня, как курица на подкладнях, сидит деревня на чужих идеях и дожидается какой-то «установки», что выведется: гусята, цыплята, утята или кукушкины дети. На поле не хожу часто, а то знаю, скажут: «Начал опять нос свой совать, видно, немец близко». Я тоже, грешный человек, подумываю, когда ко мне из деревни гости заходят: «Вот опять заходили, видно, что-нибудь новое о немцах с базара привезли».
А в общем привыкаешь ко всему, будто так быть должно и наплевать на все: я знаю, что нет такой путаницы, в которой, привыкнув, оглядевшись, я не стал бы опять по-своему как-то жить: переменяются только цвета (1 нрзб.). Но часто ловишь себя: почему же я все-таки ненавижу, так и подкатывает под сердце – и кого это? Так и просится помнить: не забыть, не упустить, не простить.
4 Июня. Завет художнику.
Не искушайся дробностью жизни – в политике, в хозяйстве: страдай или радуйся в этом, но не смешивай одно с другим.
Помни, что раз ты художник, жизнь тебе хороша, нехорошо стало – вырвись, освободись!
Эта тюрьма теперь, наша жизнь; день и ночь думай, как освободиться от нее.
5 Июня. Культура – слово европейское и употребляется у нас теперь в смысле грамотного европейского обихода.
Культурный человек – это значит, который при посредстве полученного воспитания и образования может разумно пользоваться благами жизни: и «разумно» значит – «и себе хорошо» и не значит, что другим обидно.
Полную противоположность культурному человеку составляет русский кулак, который использует среду хищнически, думая только о себе.
Нельзя сказать про духовно просвещенного русского человека, например, про отца Амвросия, что отец Амвросий культурный человек. Нельзя назвать и Пушкина, европейски уже, конечно, просвещенного человека – культурным, как нельзя назвать университетского человека – грамотным. Другими словами скажем: культура – это значит сумма европейских требований к среднему человеку. Наиболее культурной страной называется такая, в которой больше всего расходится мыла. Культура – это буфер между господином и хамом. Россия – страна самая некультурная: во времена Флетчера часть воздействовала на раба непосредственно палкой, во времена революции освобожденный раб таким же образом воздействует на вчерашнего господина. Кадеты – самая культурная в России партия.
Русский человек ненавидит культуру, потому что, с одной стороны, каждый русский хочет жить своеобразно, во-вторых, потому что благами жизни он пользуется тайно и своим способом, а не общим, в-третьих, расчет в деле, подобно святому, ему не свойствен, в-четвертых, наконец, просто и потому, что вот он по дарам своим природным ничем от меня не отличается, может, даже глупее и хуже меня, а вот он культурный (и ему все тут открыто), а я некультурный...
Под общее понятие „буржуй" в русскую революцию попали два типа, противоположные существа, как человек с организованными способностями (культурный) и русский кулак. Всюду можно наблюдать, что кулаку живется теперь лучше, чем культурному, это понятно, кулак ближе к среде родной, находчивей. Теперь уже множество кулаков преобразились в разных кооператоров, тогда как инженеры и всякие техники сидят без дела. Через сито коммунизма просеивается сначала только самый мелкий кулак, неграмотный. В настоящее время какой-нибудь власть имущий революционер в провинции представляет себе революцию как восстание неграмотных (кулаков и пролетариев) на ученых (культурных). В нашем распоряжении имеется статья одного диктатора, написанная им в момент германского наступления.
– Залил! Я бы сказал за тебя, да ведь надо слова просить.
Наш делегат пропал, а Рогатовские пастухи сказывали, что из города слышна была позавчерась частая стрельба: не пропал ли наш делегат?
Никто газет не везет, да выходят ли газеты? Вечером пришел делегат: «Из петли вырвался». Вот как все произошло. Из двадцати волостей только три высказались за диктатуру, значит, из тысячи двухсот человек каких-нибудь сто. После жаркого спора с диктаторами съезд хотел покинуть зал заседания, но встретил в дверях карательный отряд и возвратился. На следующий день на дверях съезда были объявления, что здесь собрание крестьян партии большевиков и левых социалистов революционеров. Не входя в здание, крестьяне выбрали представителя от волости и за их подписями подали заявление, что они беспартийные. Этих подписавшихся был приказ арестовать.
Теперь по всему уезду рассказывают и что большее производит впечатление – не стрельба в делегатов, а что комиссар земледелия обмолвился, будто бы кур облагать налогом собираются.
– Это моя охота: завел я курицу-перепелку или браслет?
Почему же так из 1500 депутатов не нашлось ни одного большевика? Да есть ли в деревне большевики?
– Заступился я бы за тебя, Анна Константиновна, да ведь надо слово просить?
– В этом году ни один мужик не останется без яблочка.
Соблазняли миром – бросили фронт солдаты, соблазняли землей – разрушили мужики земледелие, нечем больше теперь соблазнять – обещают мужикам яблоки и детские сады.
Был романтизм войны – где теперь эта поэзия? И был романтизм революции – где его теперь сладость?
Советский строй с уголовным прошлым ныне сменяется не кулаком собственно, а каким-нибудь развитым городским мужиком (например, швейцаром). Синий.
Земледельцы – охотники, в смысле душевного строя: все они охотники жить. Новый же строй стремится к тому, чтобы это чувство охоты, удачи, расчета вынуть из его души, и каждого сделать рабом, не Бога, не царя, не государства, не народа, даже не человечества, а просто какой-то никому не понятной [партийной выдумки – зачеркн.] бездушной системы (2 нрзб.), без передачи к живой душе человека.
С другой стороны, эта выдумка держится и силу имеет только флага-знамени того же бунтующего раба. Теперь он достиг своего, утомился, или разочаровался, ищет порядка, а знамя все еще болтается, как на петроградских домах почерневшие лохмотья красных мартовских флагов.
7 Июня. Дошли слухи, что в Ельце волнение со времени созыва (1 нрзб.) съезда продолжалось и даже совершилась Еремеева ночь.
8 Июня. Батюшка сказал:
– Полная победа большевиков.
11 Июня. Прошлый год Лидия кричала:
– Берите все, громите все!
– Куда ты денешься? – спрашивает Николай.
– Я выстрою себе комнату!
– Строят дом, избу, но комнату...
– Я дурочка, хочешь ты сказать? вы все на меня, вы все на меня!
В нынешнем году Лидия кричит:
– Громите этот проклятый дом, я уйду!
– Куда же ты уйдешь? – спрашивает Николай.
– Я уйду в пространство,– кричит она,– я убегу в пространство!
Перед домом каждый год площадка выметалась и обсыпалась перед Троицей песком. Теперь эта площадка заросла травой, и на зелени явно обозначился круг бывшей некогда здесь клумбы.
Подать сюда Сошку, 5 возов мебели, 48 часов. Старые корни вырвать. Уничтожить культуру. Пользы от культуры никакой нету.
– Куда идешь?
– В культуру.
Великая революция. Дела Божьи, конечно, и там революция наша, может статься, имеет великое значение народное, а здесь, на суде жизни текущей, можем ли мы назвать великим событие, бросившее живую человеческую душу на истязание темной силы?
Был великий истязатель России Петр, который вел страну свою тем же путем страдания к выходам в моря, омывающие берега всего мира. Однако и его великие дела темнеют до неразличимости, когда мы всматриваемся в до сих пор незажившие раны живой души русского человека.
Великий истязатель увлек с собою в это окно Европы мысли лучших русских людей, но тело их, тело всего народа погрузилось не в горшие ли дебри и топи болотные? Не видим ли мы теперь ежедневно, как тело народа мучит пытками эту душу Великого Преобразователя.
Они действуют, как бессмертные, потому что не боятся смерти, их сила – риск, их цель – минутный всплеск руками на гребне кровавой волны.
– мещанин, всякий рассуждающий поэт – мещанин.
Еще вот что: всякое разделение сопровождается мещанством, отделяется Украина – мещанская, волость – мещанская. И разделение царской власти непременно должно сопровождать мещанство – индивидуализм – домик личности – мещанство (несвобода).
Есть у нас такой обычай, когда льется большой колокол, пустить для звучности в обращение по городу какую-нибудь выдумку.
Как подумаешь теперь о всем, что говорится в провинциальных городах перепуганным населением, кажется, будто где-то льют небывалый в мире царь-колокол.
Полнится слухом земля: Рогатовские пастухи нашему пастуху рассказали, что в городе слышна была пальба из орудий; прибежал из города какой-то перепуганный рабочий: город весь в огне, на Ламской горе большевики, на Аграмачинской – меньшевики. А потом и пошло, и пошло, куда ни пойдешь в деревне – везде встречают:
– Ну-те, на Ламской горе большевики пушки навели, палят, а на Аграмачинской – меньшевики...
Батюшка приехал из города:
– Большевики победили, полная победа! начались казни, хватают и расстреливают, хватают и стреляют.
14 Июня. Константин Николаевич Лопатин: в хронике советской газеты петитом напечатано, что за контрреволюцию и шпионаж расстрелян.
Френч и Галифе с револьвером в руках наготове ведут мещанина в пиджачке, человека лет сорока, измятого, избитого, за ними человек десять красногвардейцев с винтовками на изготовку. Ведут.
Галифе из Чертовой кожи.
В мещанской слободе стали обыски делать: искали сахар и оружие, брали все. Мещане собрались с духом и топорами зарубили трех красногвардейцев. Диктатор из стражников императорского правительства выставил против слободы всю артиллерию с пулеметами и, обернув оружие к нему, сам разъезжал на вороном коне три часа подряд.
Тут все поняли, что такое диктатор.
Хоронили убитых на Сенной площади, как на Марсовом поле, против Народного дома, выстроенного либеральным помещиком. Из буржуазных квартир вынесли цветы и сделали вокруг могилы каре из пальм, лавров и других вечнозеленых растений. Возле могилы венки с надписью: «Проклятье убийцам!» Диктатор при салютах из орудий и пулеметов говорил речь и клялся на могиле, что за каждую голову убитых товарищей он положит сто буржуазных голов.
– Коньячку нельзя, а рому я тебе (3 нрзб. у.
Другой ответил:
– Давай хоть рому.
Третий, тыкнув на могилу:
– Надо какую-нибудь загородку сделать. Так не оставлять, а то коровы растопчут.
Вечером пригнали коров, которые опрокинули пальму. Пугнули сторожа, а он:
– Господи, вы так убиты и, как собаки, зарыты на Сенной площади.
На другой день начались аресты.
Не знаю, чья рука убила их,
(Шекспир. Ричард III)
На могиле, проклиная буржуазию, диктатор говорил, что час его близок, и сам плакал над своей участью: он был в одно и то же время и распинатель, и распинаемый, и сам себе мироносица. Бабы плакали горько. Красногвардейцы в каждой паузе стреляли в воздух из пулемета. Революционная организация возлагала венки с надписью: «Проклятие убийцам».
Твой Ричард жив: он души покупает,
Он в ад их шлет. Но близится к нему
Земля разверзлась, демоны ревут,
Пылает ад, и молят силы неба,
Чтоб изверг был скорей из мира взят.
Кончай скорее, праведный Господь!
Чтоб я могла сказать: «Издохнул пес!»
(Шекспир. Ричард III)
Политическая экономия. Я и мир. Коля, положение наше такое: мужики делят наши одежды.
бывшие батраки, старики богобоязненные и всякие тихие, бессловесные в обществе люди.
Комитет сдает в аренду мой сад. Мне его снять нельзя, потому что не устеречь, всё разграбят. Кулаку снять тоже нельзя: и ему не устеречь. Снять всему обществу невозможно, это значит, пустить всех нарасхват к саду, никому ни яблока, ни травинки не достанется, траву выдерут бабы, яблоки обобьют дети.
Находится боевой человек Архип, по природе полицейский, тип «держи и не пущай», по размаху мог бы стать большевиком, но по степенству, солидным годам заявил теперь, что он – правый эсер. Архип собирает товарищество: таких же, как он, из середки человек десять и на прибавку пару воров, примыкающих к большевикам.
Снять сад вообще теперь дело рискованное: все понимают, что Комитет едва дышит, завтра владельцу могут вернуть права, и деньги пропали, 50 рублей с товарища. Но ничего, можно рискнуть, скосим через месяц, удастся траву убрать, и то оправдается.
Мой дом находится в саду, возле дома сложены дрова и всякая хозяйственная утварь. Если какому-нибудь товарищу вздумается, то он может мне запретить даже из дому выйти. И так будет непременно, вот сейчас один из них своим грязным картузом зачерпнул из моей бочки и пьет. Мы говорим ему, что для питья нужно стакан спросить, а он отвечает: «Я человек незараженный!»
И ведь если уедешь, то все разграбят сразу, мало того разграбят – никогда уже не вернешься. Можно вернуться только вместе с земским начальником, но при этих условиях жить не захочется: пример Украины, власть вернулась, а спокойствия нет.
Кажется, одна защита – сельское общество: сколько раз выручали они меня, старика, из беды, и меня тоже все почитают за человека.
Общество умывает руки: это не мы, это Комитет сдает.
Можно бы прибегнуть к последнему отчаянному средству: я собираю сход, привожу детей и говорю: «Получайте детей, я пойду побираться». Тут общество, вероятно, заступится, но ведь последняя сила у товарищей. Один из них пойдет в Комитет и перешепчется с председателем, тот перезвонится с диктатором – и вот у меня в сенях солдат с ордером: двадцать четыре часа сроку и воз добра.
– Во всем виноват Комитет.
В Детской. Такое сельское общество, не такое ли всякое наше русское общество, не такая ли теперь вся Россия, и не будет ли такой вся страна, как детская, если детям сказать:
– Вы, милые дети, совершенно свободны, хотите, играйте с огнем, хотите, с водой, вы, наши начальники и управляющие, вы, наши родители и благодетели.
Все знают, что так жить нельзя, и всюду спрашивают меня: чем это кончится?
– Не знаю!
– Не может быть: знаете.
– Может быть, знаю, да не скажу: боюсь сказать.
Спрашиватель перед лицом своим отталкивает воздух ладонями:
– Не надо! Не говорите!
«Советской газете» петитом на последней странице в мелкой хронике напечатано по новой орфографии, что за контрреволюцию расстреляны такой-то и такой-то бывший гражданин.
Воскресенье 16 Июня. Вы говорите, я поправел, там говорят, я полевел, а я, как верстовой столб, давно стою на месте и не дивлюсь на проезжающих пьяных или безумных, которым кажется, будто сама земля под ними бежит.
Еще до войны я, помню, встретил одного крепкого богоборца из городских мещан – гранит-человек! Я не мог разделять даже в мыслях с ним веру в его новое божество, но сила его веры меня поразила, я и уважал и боялся этой силы. Я спросил его, как он этого достиг. Он мне сказал:
– Я обошел всю Русь, видел все страдание людей на Руси и разделил это страдание. Вы этого не видели!
Да, мы это не видели раньше, и что совершается теперь? – это язвы показывают: мы теперь, как тот искатель, ясно все видим и чувствуем прикосновенность к язвам этого русского человека.
– Иванов, Петров и всяких безликих, и нам не было страшно, потому что моста от них к нам не было.
Теперь они господа и мстят за себя, и мы видим и понимаем теперь, что в то время для нас было закрыто.
Так, почти равнодушны были в нашем городе все, когда расстреливали за вооруженные сопротивления мещан из Аграмача – кто они такие, никто не знает, а верно, были люди... Но когда расстреляли председателя Земской Управы Константина Николаевича Лопатина и потом так же других и множество знакомых людей стали хватать на улице и отправлять в тюрьму, тогда поняли все, что мы уже в аду и что я, вспоминая того богоискателя, теперь начинаю тоже что-то понимать из его веры, как он явился на свет, и, сочувствуя страданиям людей, я понял, почему он так презирал того Христа, которого все называли и который никого не спасает...
Христос неспасающий.
Земля вздымается. Молочница в четыре часа утра проходила с мальчиком по тому месту, где в три часа на заре людей расстреливают, баба эта нам рассказывает, будто земля тут вздымается: живые, недострелянные шевелятся.
А нам и это хотят растолковать по-своему: красногвардейцы стрелять не умеют, конечно, живых закапывают и тонко засыпают.
– Тонко, тонко! – говорит баба,– кровь, везде кровь видна, и земля вздымается.
На углу я встретил знакомого, он моргнул мне и прошептал:
– Осторожнее!
«буржуазии», то дело это вышло из их воли, и расстреливали просто солдаты.
– Тише, тише! – просил он.
И, склонившись к самому моему уху, шепнул:
– Сами!
– Кто сами!
– Солдаты отказались, сами стреляли: диктаторы.
Дети –шпионы: вокруг нас шпионы(мания).
Ветка сирени. Там, где-то за Сенной площадью, между острогом и монастырем находятся могилы расстрелянных: настоящие ли это могилы, или просто ровные места со свежевзрытой землей, или какие-нибудь естественные ямы, никто не знает, какого вида эти могилы контрреволюционеров. Молодой купеческий сын покупает в Городском саду веточку сирени для барышни, и вместе они идут погулять к тому месту, где могилы. Что они видели там – неизвестно. Только когда они подходили туда с цветами, солдаты подумали: цветы несут на могилу, и арестовали молодого человека Мать бросилась в комиссариат справляться. Ей сказали: «Его расстреляют».
За него похлопотали и скоро выпустили, а мать спрашивает теперь всех странно:
– Скажите, пожалуйста, я умерла, а почему же душу мою не отпевают?
Матрос открыл свой карман и показал ручку револьвера и сказал:
– А это ты видел?
Крест не спасет! Позвонившись к нотариусу, матрос сказал другому:
– Не бойся, я ложки мимо рта не пронесу!
– Да вы рому-то не знаете.
Обиделся:
– Я ром не знаю?
Найдя погоны, матрос сказал нотариусу:
– Я вас арестую, товарищ, это – погоны.
– Я их не ношу.
– Вы их храните для чего-нибудь?
– Так, храню для памяти.
– Я вас арестую... А это что?
– С крестом.. Крест вас не спасет, товарищ!
Вынул образок, опять ухмыльнулся:
– Благословение моей матери.
– И благословение не спасет... Ну ладно! режем погоны.
Тут ворвались обе тетки с ножницами.
– Режь! режь! как ты смеешь? ты не один тут, не хочешь, ну, он сам.
И разрезал (1 нрзб.) на мелкие кусочки офицерские погоны.
Многие в провинции спрашивали меня, видел ли я когда-нибудь Ленина и потом, какой он из себя и что он за человек. Пусть Ленин все равно какой, мне нужен в Ленине человек убежденный, честный, сильный, иначе я не могу себе представить картину, и когда я так говорю о Ленине обывателю, то и ему это знакомо и нужно: как при царе, царь-то ни хорош, ни плох как царь, а вокруг него воры.
Как же не вникнуть по-человечеству: вот обезумевшая мать... (5 нрзб.).
Я еду и мне кажется, я что-то везу в себе Ленину, но по дороге в степи (1 нрзб.) я начал думать о возложенных трудностях (1 нрзб.), о том, что человек перестрадал, о будущем (1 нрзб.) и что я могу сказать Ленину: о безумии Евгения.
Бог ушел!
По дороге в Москву теряется жалость к отдельному человеку и торжествует общечеловек.
Бог, унеси! Ужас во сне
Сон мне снился перед отъездом, будто я лежу неподвижный и что-то ужасное совершается и наступает на меня с невидимой мне стороны, а собака – защитница моя, видит и не лает от ужаса, а только пятится и пятится ко мне: Я говорю: «Понтик, Понтик, вперед!» А она все пятится, пятится и легла возле меня, будто спать, только голова туда смотрит и нога задняя одна (1 нрзб.) подвернута, и так, чтобы сразу вскочить. «Вперед! вперед!» – говорю. Она же как будто и не слышит, только нога эта дрожит, и все сильней и сильней.
Сон о революции. Сны ужасные, быстрые, с подвижностью мчащегося урагана бывают за то, что тело человека лежит почти в могильной неподвижности...
Так пришла к нам революция – революция! Слово какое! А кажется, будто это [начала – ?] революция, и кажется сном, и видим ужасное.
Я был у недр природной жизни человека, где человечество понимается жалостью, и возвращаюсь в большой город, где только воля и разум создают человечество.
Бог унес меня из этого ада, где тело человека, его земная связь истязается, как в самом ужасном (1 нрзб.) аду.