6 Августа. Политика стала личным делом такой же ценности и необходимости, как обеспечение своей семьи мукой, чаем и всякой всячиной, необходимой для ежедневного проживания. Наша хозяйка уехала с детьми отдыхать в Тамбов, и мы без нее должны сами хозяйствовать: убираем комнаты и разговариваем о чехословаках.
8 Августа. У Вячеслава Иванова: богооставленность (богоотступничество – как Горький), жить без Бога (как бы...) или же это демонизм, то есть переход на ту сторону плана мироздания... Совершенно над тем же думает и Мережковский...
Соломон от русских: Водовозов.
Сосуществование двух начал жизни в русском человеке и как это (1 нрзб.) для будущего: ярославский мужик.
Москва
Дворянская Россия. Арбат. Мраморные ступени и тень дворянская с дамой у памятника – давящий колосс и уют Гершензона.
Разбор царя (красное).
Удалые мешочники.
Мужик, прячущий хлеб (строитель жизни – Зевс).
Хамовоз.
Жизнь бульвара.
В комиссариате Народного просвещения:
– Кто вас уполномочил заниматься этнографией?
Появление максималиста.
Послы уехали – что это значит?
Верхняя палата: Вячеслав Иванов, Бердяев. Гершензон: богоотступничество или подмена Христа Антихристом.
Выход из интеллигенции: Кондратьев – блудный сын, и чехословаки, и Семашко против интеллигенции.
Бердяев: Антихрист.
Гершензон: большевик на учете (1 нрзб. ).
Вячеслав: богооставленность.
У Бердяева: Струве – кадеты виноваты, Антихрист и пр.; революция и война показали вздор религии человечества (4 нрзб.).
Карташев – вот и революция показала вздор гуманизма.
Кафе журналистов: глупые Соломоны, Россия в бездне, кто вытащит – германская ориентация: чехи симпатичные, а там (немцы) солидные. Вдруг бомба – немцы слабы, немцы разбиты...
Я, зритель трагедии русской, уже начинаю в тайне души сочувствовать бешеным нашим революционерам, и грядущее возрождение уже смущает меня, и свое «не простить» я часто забываю. Все равно: они не простят.
С тревогой передал Столинский, что на чехословацком фронте в Самаре появился Чернов с проповедью нового интернационала.
Ульяна! была Светлана, была Татьяна, и теперь Ульяна – какое чудесное имя, как это подходит к ней! Так это и пойдет теперь – ему полное христианское имя с отчеством, с кухней и детками, а со мной моя неприкосновенная Ульяна.
Только теперь, посмотрев на Александра Михайловича, понимаю – какое счастье, что я не оказался вором – нет!
Не забыть, что когда я ходил по улицам, утратив близость Ульяны, то моя литература мне перестала быть тем, чем я считал ее: живой, она стала пустой, «литературою», и я как литератор чувствовал себя, как Онегин, а ее, как Татьяну. Между тем, я думал это делать для нее. Так, вероятно, и всякое геройство, обращенное к сравнению с жизнью,– пусто. А то бывает, что герой, высосав всю жизнь, обращается к ней и видит пустое место...
Поэма «Онегин» – проверка (проба) героя на жизнь.
17 Августа. Елец. Над колокольней луна половинная. На улицах люди забитые, запуганные. Мы говорили про Японию, что хорошо бы в Японию. Но куда же сейчас? «Извозчик! прокати!» – «30 р. за полчаса».– «Ну тебя!»
Ищем другого, вдруг возле нас выстрел. Ей страшно: «Кого-то, может быть, убили, а мы...» – «Нет, лучше найдем где-нибудь камушек у чужих ворот, посидим». А я чувствую сладость пули, пусть попадет, но только в меня... Садимся на камушек. Вот человек переходит дорогу, направляется к нам, осматривает нас, как хозяин вечера, походка его совсем особенная, будто он у себя, хозяин идет по своему хозяйству, и луна над калиткой, и звезды, и темные кроны деревьев – всё его. «Да это ночной сторож!» – сказали мы вместе. И в ту же минуту колотушка заколотила. Это сторож ночной.
Милая, не бойся счастья, желанная, не бойся жизни, сердце мое, смерти не бойся.
И так подходит девятый вал, за ним берега новой земли или пропасть.
Струны звезд и сердец. Хрущево. Гнездо мое опозорено, а ветер шумит тот же самый по тем же деревьям, в этих Тургеневских аллеях с самого детства она жила, как Грезица, и вот теперь в это время это она является вопреки всему, наперекор, нежданно, негаданно.
Дорогая, теперь все мое пишется Вам как письмо, раньше я понимал литературу (1 нрзб.) как распятие страсти на бумаге (несчастие), теперь я так нахожу, как еще не знаю, буду о всем писать Вам.
Я весь затаился, ушел в себя. Мне больно и вместе радостно: боль и радость перемешиваются, и не разберешь, где что. Счастье мое в Вас, горе-беда на стороне и где? я не знаю, только не в этих милых людях (Александр Михайлович, Ефросинья Павловна, дети). Мне все кажется так: эта жизнь – ужасный кошмар и стала такой потому, что люди оборвали струны звезд и сердец. Вы понимаете? Звезда и сердце человека – это близкое в дальнем: звезды темною ночью, будто кровью налитые, как сердце, сжимаются и разжимаются. Вы замечали? Теперь наши звезды и сердце разорваны. И вот остается одна паутинка тонкая-претонкая, серебряная, дрожит, колышется, вот-вот оборвется.
Перевалишь и останешься – кто знает? где-нибудь в луже, а вал покатится дальше, и опять новый пловец будет мечтать, что за девятым валом – страна непуганой птицы.
Нужно: или отдаваться на волю девятого вала, или найти силу в себе заморозить все море с поверхности... (намеком я испытал это).
В свадебном (брачном?) домике: сердце пылает, а тело, как лед; и еще: губы горячие, а лицо побледнело.
То или другое, только не малокровный идеализм (так называемая «дружба»).
18 Августа. Чем она ближе мне, тем яснее вижу, что его любить не могу: ведь я не поверю ни за что его самому теплому объяснению, потому что он устраняться не захочет, я же могу (должен?) устраниться, и у нас неравенство. Впрочем, «враг» получается какой-то отвлеченный, вроде как простому русскому солдату «германец» (он). Жизнь творит все по-своему...
Я думал ночью, что С. будет тяжелее, чем мне, во много раз, потому что я могу себя заполнить (даже в отчаянии) «чехословаками» – «арабами». Впрочем, «рыцарские» любовные мелочи (совместный французский язык и т. д.) – это для женской души может быть больше, чем для меня мои «арабы». Завтра уезжаю – не могу больше. Теперь при подозрении (2 нрзб.) жить помимо всего другого невыносимо. «Могила».
Это дождь говорит, подождем, что скажет солнышко, и еще вопрос: есть ли подозрение... и какая ему цена. А могила... что такое могила? говорят, что «брак есть могила любви».
Зачем дождь! Так хочется в Семиверхи. Солнышко против нас, не хочет на нас смотреть.
25 Августа, Отвез С., привез Фросю. Хронология событий: суббота 4 Августа, утром Василий позвал меня дров напилить.
Пилю. Влетает С.:
– Приехала Ефросинья Павловна!
Мы – актеры. Осадок. Фрося приглашает С. в деревню. Воскресенье 5-го – дождь, я волнуюсь, что не приедут, и внушаю первое подозрение. Понедельник 6-го – дождь, посылаю лошадей. Вечером в половине пятого приезжают, она мне говорит:
– Это ужасно, я прямая, я не могу так...– и потом сразу: – Ну, давайте читать что-нибудь ваше.
Это у нас-то читать! Смешной визит к батюшке. Вторник 7-го утром солнце – вырвались на прогулку с детьми и «пьяные» плутали в Семиверхах. После обеда Лидин мрачный визит (розы). Вечером прогулка в парках и в усадьбе Деденцевых. Среда 8-го – дождь, она примостилась на террасе возле моего окна, читает и разговаривает. Вызов Е. П. Вечером мои рассказы про места Тургеневские и кошмарная ночь – «Цвет и крест». Четверг 9-го она кормит детей, ее цветы и сверхвеселье (мысль: страшно сходить с ума одному, а двум вместе очень весело). 10-го (пятница) – безумие в Семиверхах, вечером с детьми возле елочек над прудами – «нежность». 11-го (суббота) в Семиверхе между деревьями, потом «за брюквой» и посла обеда разговор, вечером горелки в Семиверхах и начало раз- дражения моего (причина: близость ее возвращения к мужу): бью кошку, собаку, ругаю детей, ночь – солома, огромная «жидкая луна», детский хаос, ночь глухая: луна и у последней точки. Воскресенье 12-го – поездка в Елец и возвращение в Хрущево.
Сойдешь один с ума – будешь сумасшедший – а согласно вдвоем – любовь и победа над всем миром.
Красочно и ярко. Раз я сказал:
– Это все так хорошо происходит, потому что у меня сохранился девственный уголок в сердце и я ведь так испытываю первый раз.
– Это верно,– сказала она (по отношению к себе).
– Я никогда это себе не позволю, потому что в душе моей есть какая-то окончательная доброта и я не в состоянии сделать несчастной Е. П.
Потом этот мотив у нее совершенно исчез без всякого воспоминания и препятствием стало одно отношение к мужу.
Двор помещичьей усадьбы, уставленной зеленеющими от сплошного дождя скирдами, молотилка без действия, снопы расставлены для просушки, но по погоде вышло – для новой промочки. Низкие над дворами тучи, обещающие новый дождь. На крыльцо выходит седенький старичок, похожий на Плюшкина, владелец усадьбы, теперь живущий тут из милости. К нему подходит известный вор Васька, теперь заведующий коммуной. Отношения с владельцами у вора прекрасные, предупредительные.
Васька:
– Ну как, нашли трубку?
Владелец:
– Нашел, возле барабана.
Васька:
– Как же я так не видал, вот грех, как я ее не заметил!
– А заметил, взял бы себе?
– Конечно, себе: чай, такая трубка рублей двадцать пять стоит.
Молчание.
– Воры... вот народ какой.
– Какой народ?
– Особенный: никакого закона не знает, плохой народ.
– Чем плохой? вот неправда ваша: плохой кажется тому, у кого крадет, а к другим это первейший народ, самый разлюбезный, что касается бедного человека, и жалостливый, и ничего для других ему не жалко.
Приходит Артем волко-жадный человек, на большевицком жалованье, белый с белыми, но красными глазками.
На фоне этих разговоров – получаем известие о гибели Ленина, и вот это равнодушие – странно, как будто это убили бешеную собаку, и нет! а вот какую-то грешно-полезную собаку, которая пущена была сделать наше же дело и нам же, а теперь как ненужную уже ее где-то пристукнули.
Мужики нам продали свою душу за кусочек земли, и так все вокруг изолгались, что невозможно стало жить без соглашений с ворами.
– Про бедноту говорите, хуевое дело, беднота – большевики, и в избу незачем входить, увидал пук удочек – большевик живет. А хозяйство, вот оно хозяйство! Промочил горох?
– Растет!
– Коммуна!
На лошади подъезжает Архип, мужик умный, наверно – наглый, при всех правительствах в делах и все сух из воды:
– Коммунистическое хозяйство, я считаю, хорошее, правильное, только опять на чужого дядю.
– А тебе все на себя хочется.
– А как же иначе: вот оно видно, как работают на чужого дядю, хозяйство, нечего сказать, коммуна.
Приходит главный заведующий (1 нрзб.). Синий: он знает, что его при перевороте повесят, и все прислушивается, следит, как бы не пропустить время побега.
– Ну, что новенького в городе?
– Речь слышал комиссара. «Товарищи,– говорит,– ежели есть в деревне тридцать дворов бедноты и сто буржуев –буржуи должны пропасть. Бедным, первое, под окно огород, потому что он бедный, он достоин, и второе, у бедного пружинный матрас, и третье, у бедного в избе граммофон будет, и эти тридцать будут жить, а тем ста пропасть».
Артем, заманивая:
– Как же это тридцать против ста пойдут?
Архип:
– А как до сих пор шли?
Артем:
– Шли, да вот остановят, да в оглобли.
Архип:
– А их китайцы из пулемета. Нет, брат, я сам раньше так думал.
Артем:
– Передумал?
Архип:
– Конечно, передумал.
Артем:
– Как же выйдет?
Архип:
– Да никуда и выходить не буду, я теперь с краю по ряду буду равняться, как ряд, так и я.
3 Сентября. Парижское воспоминание: была ли тут любовь? Какая любовь, может быть, влюбленность была, но из этого состояния вышла величайшая путаница-неразбериха. В то время душа его была так подготовлена к встрече с женщиной, что малейшее прикосновение к не какой-нибудь, все равно, какой женщине неизбежно должно было породить в нем страстное брожение, перестройку всего душевного организма и создание нового, для нее же нужен был внимательный к ней мужчина, любящий ее. И вдруг они разлучаются. Ей представляется, что он любит не ее, а мечту свою...
– Тебя не пугает, дорогая?
– Что, милый?
– Не мучит тебя, что я люблю, может быть, тебя не такую, какая ты есть?
– Нет, нисколько: это должно прийти в голову, если думать о будущем, но я живу настоящим. Ты сам знаешь: будущего в жизни у нас нет, наше будущее только в чистоте.
Любовь женщины в 35 лет имеет свои мучения: с одной стороны, поднимаются все неизведанные девичьи чувства, а с другой, навстречу им страсть опытной в любви женщины.
«Аскетическое любовное деяние» (природный или супружеский половой акт). Если встречается такому естественному деянию препятствие, то оно психологически углубляется, и происходит роман, или пре-любодеяние (преступление).
Напряжением неудовлетворенного чувства можно достигнуть того, что в один поцелуй или в одно прикосновение руки можно больше вложить любодеяния, чем в тысячу супружеских половых актов.
Она оказалась немного самоуверенна, эгоистична и нечутка в расценке отношения ее к мужу и меня к жене: ей кажется серьезным только ее отношение к мужу, а мое к жене – просто «не люблю». В наших грубоватых отношениях с Ефросиньей Павловной она просмотрела совершенно то же самое, что есть у нее с мужем. Нет, друг мой, в «ослах» мы с тобою совершенно равны.
Ефросинья Павловна ведет себя по отношению с Соней совсем молодцом, она считает Александра Михайловича человеком серьезным, как сама, а ее и меня за детей, которых в союзе с Александром Михайловичем очень легко к рукам прибрать, на этом, вероятно, она и успокоилась.
4 Сентября. Вчера посеял рожь сам из лукошка. Мужики говорили:
– Вот и посеял, ну что ж, человек все равно, такой же человек.
– Это что,– отвечаю,– в этом все мы равны, а вот если Илья Коршун книгу напишет – удивлюсь!
«Ты – весь мой мир».)
Прибавилось на деревьях много прекрасных осенних листьев, кусты бересклета – пурпуровые. Раз я собрал букет и пришел на любимое место в конце соседнего парка на холме, где стоят ели. Там в сырое время я пригнул к земле ветви елей, мы сидели на них и, украдкой от детей, обнимались – помнишь? Я пришел туда с букетом цветов, сидел на ветвях и думал: «Как и какими словами дать тебе знать, что я люблю тебя». Вспоминал тургеневских женщин, выбирал между ними тебя – не было между ними тебя. «Кто же она? – спрашиваю себя и отвечаю: – Она – все».
Милая, нет часу, когда бы я о тебе не подумал, дорогая, нет дела, в котором бы не согревалась во мне память о тебе. Я счастлив, что ты была у меня, и мне кажется, больше ничего мне не нужно. Так на месте твоем я любовно думал о тебе, пришел домой и спокойно принялся за дело. На другой день на твоем месте я нашел забытый прекрасный букет осенних цветов. Я не взял его, напротив, принес еще немного цветов. И теперь каждый день в память твою ношу сюда цветы, хоть немного – один, два, но всегда положу. Милая, веришь ли ты теперь мне, что люблю тебя?
5 Сентября. Реальный идеализм и мечтательный. Ночью бессонною так все представилось как величайшая глупость, которую как можно скорее нужно забыть, и так я себя чувствовал, что все прошло у меня. В полусне проходили всем пансионом благородные девицы Тургенева: Наташа, Лиза, Ася, и между ними была она героиней какого-то обратного романа, который начинается любимым мужем в семейном счастье и кончается женихом – возлюбленным, которого некуда деть, нельзя определить, как пережитое уже семейное счастье.
Московская переписка была подготовкой электрической встречи.
Вероятно, она теперь думает совершенно, как я: «Если у нее! есть смелое чувство и она сумеет сохранить его, то я, конечно, с ней на все пойду».
Опасная позиция: подготовка электрической встречи.
Ясно вижу, что не люблю его, мелочного, неискреннего, с адвокатской «подножкой», и что отношения наши втроем омерзительны, невозможны.
В полдень уже другое настроение: раскаяние, что заставит человека страдать. Правда, если она такая, какой я полюбил, то ведь страдать она должна неимоверно.
6 Сентября. Улучу минуту при встрече и спрошу:
– Ты за эти дни ко мне изменилась? нет? не передумала нет? любишь меня?
Если «да», я отвечу:
– Ну и я тоже, остаемся в тайном браке.
Ты знаешь, что это значит, твое «святая святых»? это значит, ты в брак вступила со мною и, если ты говоришь, что и с ним у тебя то же,– ты в двойном браке, двумужница.
Этот роман развивался совершенно так же, как в Париже (особенно одно ее резкое письмо и отвечающее ему мое настроение покаянное – совершенно то же), но только здесь пошло много дальше, и первый раз теперь я, пережив дальше, понимаю цену первой (парижской) части.
Я зажал в себе свое личное чувство, и от этого все вокруг меня стало светиться, это все я и описывал: мое постоянно встречающееся в писаниях «я» – есть отрицание «я» индивидуального, напротив, у меня описывается «я», уже отданное природе, стихии, и литература моя, как и жизнь, оболочку (для всех) имеет индивидуальности, а внутри аскета.
Любопытно, что как той, так и этой я угрожал: «Промотаю, разменяю себя»,– и при этом представил себе множество женщин в противобор этой настоящей одной. Значит, в любви к этой настоящей одной есть избрание, идеал (Прекрасная Дама). Когда я так люблю, то мне кажется, я никому не мешаю (ни брату, ни отцу, ни мужу), но беда... в поцелуях: зацелованная Прекрасная Дама – (вихрь двух) – что это такое?
Подруга обыкновенно тут не приходит на помощь: помню это чувство отказа от земного чувства тогда, в Париже охватило меня, и она любовалась мной в это время, как вдруг... принялась, вся в огне, целовать меня...
Я знаю, что сама Соня плачет об этом, однажды вырвалась у нее такая фраза: «Ни ты, ни я не можем владеть нашим чувством, кажется, приходится взяться мне».
Правда, кто-то из нас должен овладеть этим чувством и сделать так, чтобы мы не вертелись вокруг себя, а вышли бы на путь (тут великая тайна чувства, встречаясь с которой многие наши мужья наивно предлагают женам какое-нибудь занятие в обществе). Соня соглашается на это с улыбкой (учительница!)... кажется, в этом чувстве настоящего и в пассивном сопротивлении внешнему выходу (как у большинства курсисток) и есть ее главное.
Сахновская в борьбе женщины с курсисткою вышла магистром медицины, Соня выходит хозяйкою (правда, в «заготовках» ничего не понимает) – женщиной: она глубоко консервативна (вернее, равнодушна к общественной жизни) и страстно решительна в чувстве.
Если ей удастся взять на себя инициативу выхода из нашего чувственного круга – вот она будет тогда Прекрасная Дама, а если мне удастся – Иван-царевич, впрочем, вероятно, это идет непременно одно рядом с другим.
Солнце то покажется, то скроется, в саду трава-мурава в просветах то вспыхнет изумрудом, то погаснет. Там и тут сад словно дышит – живет светом солнечным и тенью.
Истинного у нас пока есть только одно, что и летаем, и падаем мы вместе, и если спасаться задумаем – вместе, и падать – вместе...
Она прекрасна, когда сидит на окошке вполоборота, смотрит вдаль и думает про себя, время от времени задавая вопросы... тогда не видна бывает нижняя, некрасивая часть ее лица, особенно губы, чувственные, неправильные, как бы застывшие в момент подсмотренной, кем-то спугнутой неправедной страсти...– в этих губах какой-то наследственный грех. Когда смотришь ей прямо в лицо на губы и кончик носа над ними, то подумаешь, что она заколдовать может, заворожить.
Я до сих пор не знаю ее в капризах повседневности, не представляю себе, как, например, она ссорится с невесткою.
В ее душе есть такое (нежность, белизна), чего никак нельзя найти в ее лице: вся она живая, будто тело своей души. Секрет моего сближения с ней, что я встретился с ее душой, а все видят только тень ее.
Лицо ее – смесь Мадонны с колдуньей.
Изумительны мои цветы возле ели: будто это от нее что-то осталось, я приношу цветы, а кажется, будто оставляет она. Так из любви выходит могила с цветами, и вот почему на могилу носят цветы.
Признак любви настоящей, а не слепой, что в свете настоящей любви должно быть ясно видно любимого человека и любящий знает, что он любит в нем. А то ведь можно любить себя отраженным в другом, как в зеркале.
7 Сентября. Брат говорит:
– Можно тебе сказать, что о тебе говорят теперь все в деревне? Я думаю, тебе это нужно знать. Конечно, все это вздор, но знать нужно, в чем обвиняют: часто обвиняемый узнает вину свою последний. Они говорят будто... ты и... даже место указывают...
И я услышал, что говорят, как понимают наши орангутанги мою любовь,– это было слушать отвратительно (как жили влюбленные, представляя себе, что они живою водою соединяют разделенные части земли, и что думали о нас обезьяны – вот тема: в рассказе фантастическом человеческую любовь сопоставить со звериной).
Николай спросил:
– Скажи мне, было ли все-таки хоть какое-нибудь основание для этих разговоров?
Я сказал:
– У нас роман, конечно, не совсем такой.
– Может быть, это мое последнее увлечение, и это я не переживу.
– Ну,– говорит,– твои годы твердые. А как же Саша?
Теперь ясно вижу: все мое писание – это какая-то поэзия задора, на этом задоре я и утверждал свою личность, сейчас я утратил этот задор и пока ничего писать не могу.
Чувство необходимости (судьба – что ли) чего-то мертвого, минерально-мертвого и равнодушного вступает теперь всем в сознание на место теплой привычной веры в человека.
8 Сентября. Николай совершенно отчаялся в человеке (как Струве, Карташов и все). Я спросил его:
– Но ведь с каким же нибудь существом ты сравниваешь этого нашего человека и так видишь всю мерзость – кто это существо.
– Сам удивляюсь, что это такое...
Преступление Ленина состоит в том, что он подкупил народ простой русский, соблазнил его.
Русское поколение интеллигенции Толстым, народниками и славянофилами воспиталось в религиозном благоговении к простому народу в его деле добывания хлеба на земле: происхождение этого чувства, вероятно, от церкви. Теперь все это верование исчезло, как дым, и осталось лицезрение колеса будничной необходимости (Марксова «Экономическая необходимость»). Похоже на то, как если бы любящий свою жену муж узнал бы внезапно, что беременность жены его произошла не от него, и потом из недели в неделю созерцает наливание живота. Народ сам по себе. Как велико должно быть разочарование человека, если вчера он говорил: «Я – творческая причина будущего нового существа на земле, я – носитель этой священной тайны размножения жизни». А сегодня он узнает, что он тут ни при чем и жизнь размножается сама собой, как мошкара, без всякого его личного участия, причем ложь и всякое преступление, вплоть до убийства – такое же обыкновенное орудие жизни, как в земледелии соха и борона.
Чтобы спасти народ и поднять его, нужно дать ему сознание всеобщего личного участия во всех подробностях жизни – это и делала церковь, освящая куличи и признавая, что во всяком существе теплится искра Божия...
(Замечательно, что в земледельческих работах теперь не соблюдают праздников.) Принципы социализма, в сущности говоря, те же самые, как и церковные, только в нем не хватает церковной школы любви.
Не хватает личной любовной завязки с жизнью, все делается во имя общего («на чужого дядю»), например, Архип во время коммунистической молотьбы наивно воскликнул: «Мы опять на чужого дядю работаем».
Теперь время смутное, это значит, что планы, в которых работают различные духовные классы общества, перепутаны: так, например, какой-нибудь ярославский мужик, индивидуалист, предприниматель по природе, становится коммунистом и должен работать на всех («на чужого дядю») и так далее.
Беспокоит, что С. будет думать, будто я не показываюсь по трусости и оставляю ее одну.
А счастье свое, настоящее, вечное счастье, я понимаю в тихом подвиге, тайном деле с отказом от пользования благами – это моя тайная сущность, приступить к выполнению которой мешает мне не то обида, не то гордость, не то неизведанность того, что все изведали что-то весьма маленькое, что в то же время заслоняет большое: неустройство в моем доме мешает войти в великий дом всего мира.
Тема всего этого периода: любовь – дело гения Рода (общее) и любовь – свое.
Можно ли найти такой путь, чтобы любовью к ней – любить других и этим жить. Так всегда любовь начинается, любишь весь мир, и кончается тем, что вместе с ней погибает весь мир.
Что редко встречается теперь в нашем возрасте – это способность до конца друг другу довериться, шагнуть как-то через все невозможные перегородки и в конце концов радостно встретиться. Я иногда в глухие минуты, когда падаешь под волну, с недоверием вспоминаю и думаю: «Ну, как же это она могла на это пойти, нет ли тут чего-нибудь... чего? не знаю, как это назвать... чего-то маленького и просто объяснимого». Но рано или поздно поднимаешься, как сейчас, на верхушку волны, и тогда это нежное, доверчивое и родное существо – чудесно и прекрасно, и в этой встрече я вижу награду Михаилу за верность его.
Не может быть любви без девственности, которая может сохраняться и под годами, и под скорлупой давно-семейной жизни.
Сегодня мы косили гречиху, которая была все время великолепной; но под самый конец заросилась, затуманилась, замучнела и бздюка напала,– мужики теперь к нашей работе совершенно привыкли, смотрят на нас или как на несчастненьких, или как на равных. Мы теперь вполне (1 нрзб.) разделяющую черту между барином и мужиком: есть что-то в этом хорошее, но совсем не то хорошее, о чем мечтали искатели слияния с народом.
9 Сентября. Человекообразная обезьяна. Спросят меня Соломоны-политики:
– Где ты был это время?
Я отвечу:
– Там я был, где не занимаются политикой и часов не заводят, где люди живут и счастливы.
– Где же это? – спросят Соломоны.
– В одном городе – он был раньше лучший город (4 строки нрзб.).
Любовь – истребитель привычки.
При-вычка, от-вычка, на-вычка, навык, какая-то Вычка и Вык, с которой борется любовь и в ней погибает сама. Вычка, Вык, или пусть лучше Век побеждают любовь, надевая маску любви.
Как легок крест во имя любимого: пламень любви лежит в основе креста, он является в пламени, а Век учит нас долгу, смирению, терпению, Век государственный, семейный, всеобщий Вык-Век – строитель, но никогда не архитектор. Невозможно построить брак на любви, если он все-таки удастся, то это не потому, что любят друг друга муж и жена, а потому, что в их натуре есть Вык-Век: влюбленным поют соловьи, а брачным поют двери, как у Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны.
Так церковь наша, видимая церковь, есть тот же брак, в котором Вык-Век поглотил совершенно любовь христианскую и надел на себя ее маску.
Бычок Вык (жвачка) – развить в мужика (жует коммуну), в народ, в государство до всеобщей жвачки: Вык сжует в конце концов даже идею бессмертия (пережует загробную жизнь). Светящийся бычок.
А любовь человека, мужчины к женщине для Выка – самое вкусное блюдо.
10 Сентября. Во сне окликнула меня и назвалась своим именем моя Парижская Грезица, лицо, как обыкновенно, совершенно на нее не похоже. Она винилась передо мной за прошлое (совершенно новый мотив), звала к себе в семью, и я там был и видел, что нечего тут больше искать, ничего больше нет, все кончено, и она жалкая, пустая, будто выпитая.
Осень. Холодные зори. Вечером яркие звездные шарады. Перед рассветом у моего ясеня решается шарада: опрокинута Медведица и Венера. Утренняя роса густо ложится серым металлом.
– показывается ее чересчур резкий до неприятности и чуждый мне профиль, тогда мне кажется, будто все было обман и нет ничего.
Вык – кличка моего бычка. Название далось само собой, но я укрепил его размышлением, когда я однажды сидел на террасе, а бычок стоял и жевал, его ритмические жевки можно было считать, и мне казалось, будто это жевание – ход природного времени. Мчится бешено наше человеческое время, неделя отвечает за год, месяц не увидишь знакомого человека, смотришь – он постарел и щеки его провалились, но там, где жуют, все остается по-старому, вечному. «Вык – это век»,– сказал я себе – и стал разбирать слова «при-вычка», «на-вык», какая-то «вычка», какой-то «Вык-Век», для которого мы все живем, страдаем, творим и который все жует, переваривает.
Вык-век пережевал даже идею бессмертия и превратил ее в рай – за хорошие дела на земле, в ад – за дурные. Вык-век – всеядное существо, но любимая пища его – влечение мужчины к женщине, которое называется любовью.
Эта любовь – боевая линия двух Вечностей. Где-то в небесной лазури встречаются души чистые для вечного союза. Неосторожное прикосновение руки – и все меняется – пламень-пожар, и вот в прахе рассыпанная лежит на земле одна Вечность, а над нею стоит Вык-Век, создавая привычку на долгое время, пока опять любовь – разрушитель привычки не встретится краем своим с (недопис.).
Настроения Тургеневского края – Лиза с Лаврецким, мужики поражены и кланяются, а после всего одумались, сход и суд обезьян.
Вчера на покосе Андрей Терехин пришел к нам и сказал: «Жизнь наша плохая, какое правительство!» Я сказал ему: «Правительство для крестьян самое хорошее, а ты лжешь. Тебе нет слова; ты, как голодная собака подавилась костью,– подавился ты брошенным тебе осьминником земли». Сказать он против этого ничего не мог и ушел, думая про себя: «Ну, господа с мужиками перестали мазаться».
Нужно держать себя пока в стороне, а если приходится коснуться, то никогда не сходить с тона «режь сукину сыну в глаза правду-матку».
Встал утром здоровый телом, сильный, а у души будто на цепь приставлен сторож с дубинкой, и чуть что в ней шевелится живое – кроет и бьет.
Засентябрило. Обсуждаем условия осенне-зимней жизни в усадьбе, как придется длинные вечера коротать без керосина, а днем колоть дрова, и без газет, с вестями от мужиков, без лошади, прокормить с восьминника которую невозможно и т. д. Это даже не мужицкие условия существования (в деревне), это среди племени диких на необитаемом острове.
Николай говорит, что хороший день его раздражает. Не забыть, как он весной швырял землей в сиреневые кусты, чтобы прогнать соловьев.
«Нет, пусть лучше будет так». Будущее России: организация кулаков в демократическую партию с интеллигенцией из кадетов и частью бывших правых эсеров с царем.
Сторож с дубинкой остается до самой ночи возле души моей, и первый день с тех пор, как мы расстались (третья неделя), я чувствую так, будто все это был сон, который мало-помалу забудется. И встает во всей силе нелепость положения... Только все-таки не нужно обманываться: в Москве я тоже думал, конец, а оказалось – только начало.
Мне она... теперь лежит на сердце, как написанная книга: дорога, но нет прежней безумной тревоги: она – моя.
Ей это не понравится, если прочтет, потому что подумает, будто это меньше прежнего,– нет, милая моя, это больше: я тебя спокойно люблю до новой тревоги...
Начало романа
– хорошо! видно отсюда насквозь, как глупы эти звери, делящие власть, как голодные кость, и разные деловые люди, испуганные, оглупевшие от страха, женщина одна между делящими власть, купающая в крови самолюбие...
Третьего дня в тишину жизни нашей ворвалась Петербургская дама с кучей детей, присланная мужем на легкие хлеба Елецкие. Она похожа на куст, вырытый для пересадки,с большими корнями...
Она сказала:
– Алексей Михайлович, почему о душе говорится, что тут нет измены, а измена в теле, но мне кажется, тут больше измены... в душе измена.
Мне кажется, у нее в натуре это было как бы предрешено.
– это как обряд, за которым ничего не скрывается, но пока нет предмета, образ совершается ею и молитва повторяется автоматически.
Она, как Ева, яблоко первая видела и подала его, это первое прикосновение – она: тысячи высказанных мыслей забываются, но прикосновение остается и влечет дальше.
Мы во всем отдаем отчет, разбираемся, но этим не можем остановить себя.
Выходит как будто воровство, но, может быть, он раньше украл ее у меня, и я возвращаю свое.
Если я верю в это – я прав, но я не знаю, верю ли я в это: нужно, не ломая стенок наших домиков (моего и ее), испытать, правда ли, что она духовно моя.
Она думает, что я ее люблю как женщину, а про себя думает, что меня как мужчину не любит.
Но я совершенно так же думаю, что как женщину ее не люблю (то есть телом).
Она сказала:
– Только руки почему-то ваши.
Нет, мы одинаково чувствуем и одинаково испорчены в понимании любви: «как мужчину», «как женщину».
Любовь начинается не во влечении к телу, она в теле постепенно воплощается (сначала руки, потом губы...) Верно, у нее разлом души (он – невозможный, она – невозможная), и тело (муж, жена, привычка, дети) одинаково со мною.
Недаром она сказала:
– Когда-нибудь нескоро я поделюсь с вами опытом своим, какой тут может мост (между духовной любовью и телесным влечением).
Как же дальше?
Мы сблизились, потому что страшно одиноки были, не будет ли нам совестно, если ей получшеет с ее стороны, а мне с моей ?
И все притупится.
Много значит, как она станет к моей работе, сумеет ли она, с одной стороны, влиять на меня, а с другой, оставлять свободным.
до конца, и детей у них больше не рождается, а дальше остановка: он служака, она гувернантка при детях своих. И он это ее больше не ценит: уговаривает служить (заполнять пустоту), а она совершенно не верит в его земское Елецкое возрождение.
«Невзорка» (люблю как мужчину) – это все равно, как для моей голодной Козы видение кавказца с кинжалом,– это пустяки.
NВ. Неправда, тут целый мир, тут ее прошлое, без которого ничего не понять.
Во мне она прежде всего ценит (против Александра Михайловича) смелость обращения душой к душе и мое натурное стремление быть с нею везде вместе.
Она не любила меня будто бы за пренебрежительное отношение к Александру Михайловичу, но это неправда: у меня к ней было так, и за это она меня не любила. Я видел в ней верную поповну, ангела-телохранителя Александра Михайловича, который идеализировал в ней свое стремление к покою, как идеализирует он теперь свою елецкую деятельность. Я не знал, что и у нее было прошлое, когда узнал, повернулся к ней лицом и вдруг увидел ее. Мне казалось, что он ее обманывал, семейно развращал, и это мне было противно, это все заслоняло.
– Ефросинью Павловну – показала во всей безысходности, а свое духовное происхождение представила, как поэму. Ничего, никогда мне это не снилось.
Когда она сказала: «С вами можно дружить, мы будем друзьями», я подумал: «Вот еще что выдумала». А через несколько дней не вижу ни одного более близкого человека, чем она – вот тут и рассуди!
Кажется, в ее природе есть затаенная бесконечная доброта – и в этом есть опасность будущих отношений: это располагает к погружению, к покою. Найдется ли в ее натуре любовное, но твердое указание?
Сашину трагедию она в один миг сообразила; она его не любила, но его как человека нельзя было не любить. Вероятно, сама такая: знакомо.
Нет, ясно: мы так с ней не расстанемся, как с Козами. Мой взгляд на сложность семейных отношений такой: всеми силами души (до погибели) бороться с безумием возможной страсти, а то, что у нас есть теперь, это укажет само верную дорогу.
«Сохнуть», однако, я не буду, это для тех, у кого нет ничего, [кроме] страсти размножаться физически...
Пусть она будет моя героиня, блестящая звезда при полном солнечном свете... Пишу, как юноша, а мне 45 и ей 35 – вот чудно-то!
Еще мы говорили, что т а любовь (моя и ее – борьба самолюбий) никогда не соединяет; но ведь и эта любовь (семейная) тоже на время (даже не до смерти).
новое, бесценно глубокое... Там счеты-расчеты, тут вера. Любя, я не могу допустить ничего в ней неверного.
К мужу я совершенно ее не ревную, мне кажется это не важным обстоятельством (какою-то «естественной потребностью»), только смущает, что он будет закрывать от меня ее душу, как вьюшка трубу.
Скворец-говорец. Скворец-говорун жил у батюшки отца Ивана. В черном теле держала матушка попа, и часто, с горя отвернувшись от матушки, он говорил скворцу:
– Плохо нам живется, отец Иван!
Раз как-то улетел скворец из клетки – и на ярмарку, там стоял мешок с просом, скворец юркнул туда и клевать. А мужик, хозяин проса, пришел, ничего не зная, взял мешок, завязал и на плечи. Шел большаком, день был жаркий, измучился, еле-еле шел. Вдруг слышит, за спиной у него из мешка говорит человек:
– Плохо нам живется, отец Иван!
Творчество необходимой для общества личины требует все-таки расхода своего внутреннего «я», и много личин требует много расхода – актриса из-за множества личин расходует совершенно всю себя. Ей же неинтересно быть на свету, но раз уж так нужно, то она выбрала себе на скорую руку одну личину для всех.
Сейчас, когда, мне кажется, еще не остыло тепло ее с подоконников моего дома и перил террасы, стволов наклоненных деревьев в садах и парках, и не поднялись еще на буграх стебли примятых ею трав, и не собраны заботливой рукою хозяина растрепанные ею в копнах снопы, и красный букет, собранный ею, еще свежий стоит на моем столе,– спешу вспомнить все и представить себе, какая она.
Нет, не боюсь я этой страсти.
В долине Семиверхов под вечер по руслу сухого ручья бегут дети, выбирая камешки, ложатся тени высоких дубов, в солнечных просветах между холмами погожие комарики мак толкут, крестьянки убирают овес (вяжут).
Ранняя весна ужасала, как рубили рощу дубовую, березовую, и теперь на этой вырубке синие цветы-колокольчики растут, скрывая пни, целое синее прекрасное поле, и на пне спиленного дерева под тенью уцелевшего дуба сидит она, повторяя:
– Милый мой, почему же ты молчал мне, что у тебя так хорошо! Ты рассказывал мне, какими зверями стали мужики, посмотри, какие они добрые, вон издали кланяется нам, вот этот высокий, смотри, как нежно обнимает он свою маленькую больную женщину, куда идут они – в больницу? милые люди, как хорошо тут у вас.
Нет, не боюсь этой страсти, я заслужил это счастье, я прав.
Сначала был пролог на небе, и как тут было – я плохо помню, знаю только, что мы очень удивились себе, как это мы понимаем друг друга с полслова. Потом вышло нечаянное прикосновение наших рук и мне осталось уже сказать, но я не сказал: «Извольте». Тогда родилось желание коснуться ее руки, и это прикосновение породило смелость к новым и новым, поцелуи и прикосновения (1 нрзб.) перешли в кровь и там стали сладким ядом. Стремясь к телу ее с поцелуями, я вдруг почувствовал желание разорвать всю одежду ее – что меня, остановило? стыд какой-то перед солнцем, на солнце показаться ей некрасивой, уродливой, с искаженным лицом... я затаил дыхание и черной юбкой закрыл кружевные кончики ее панталон.
– к добру, нет – задержанная страсть от этого только усилится и разорвет всякую преграду, потому что страсть, как пар, нельзя запереть: запри пар, и он сильнее будет давить на стенки: нужно или пустить, или остановить топку.
Ее слова:
– Мне кажется, он любит, а ты увлекаешься, увлечение сильнее любви, и поэтому у тебя все ярче.
И то же думал о ней: она его любит, а мной увлекается.
Ответ мой был такой: он тебя любит как муж, я – как жених, если бы после всего я стал твоим мужем, то и я любил бы тебя спокойно и тебе служил бы, как он.
– Любовь твоя и Александра Михайловича в одном роде, пусть у тебя сильнее, но тип ваш один, а та любовь (доисторическая) совершенно другая, она без всякого идеализма.
При этом я вспомнил, что Александр Михайлович в моих рассказах однажды (2 нрзб.) слабо набросанный мной образ женщины с колечками.
Роль идей и поцелуев в любви: идеи обсыплются, как желтые листья, а поцелуи – семена красных цветов.
Главное вот что нужно разобрать: она не выносит насилия и в то же время ей сладко насилие, этого она тайно ищет и, найдя, вызывает себе на помощь в борьбе всех идеальных друзей своих (Шубинский) и одному из них (Александру Михайловичу) даже отдается («в пику»), насильнику, вернее, не отдается, а замуж выходит.
«Соловьиный сад» и чуть не разрыдался, когда мы дошли до утраты осла: мне ясно представился ослом ее муж и жена моя с их самоотверженным служением в буднях. Если она так же любит «осла», как я, может быть, еще сильнее, и при этом для себя (для свободы) нет у нее даже, как у меня, пера и бумаги, а только сжатое чувство женщины – то вот и вся разгадка нашей любви (трагической).
– Не находите ли вы, что.. ясень по-русски очень хорошо назван: ни одно дерево так легко и ясно не сквозит на воздухе, как он (Тургенев. «Отцы и дети»).
26 Августа. Вечер тихий, деревья, как восковые, солнце светит в окошко, теплынь и грустная предосенняя нежность в природе: такая нежность, как у тебя, когда забываешь ты все «осадки» нашей любви и, отойдя от них в сторонку, думаешь про себя: а что, и это неплохо, все нужно; за все благодаришь меня, и я тебе светлым представляюсь, как ясень.
Милая моя, сегодня душа моя полна благодарностью тебе, весь день я не беру в руки ни книг, ни рукописей, ни газет и не думаю ни о чем, кроме тебя, счастливый, отдыхающий. Не стыдно мне своего отдельного счастья, потому что нет равного мне, перед которым мне должно стыдиться.
Помнишь ты холмик на краю парка, где стоят высокие ели, помнишь? – раз под вечер в ожидании заката солнца мы пришли туда с детьми, было сыро, я пригнул к земле две нижние еловые ветви, и ты устроилась на них рядом со мной, дети убежали в кусты (они учили Мишу бегать), я, конечно, обнял тебя, целовал украдкой. Сейчас я был там один и долго сидел на этих ветвях: ты, я думал, единственная, прошла по этим грустным мне и почти умершим местам и благословила их, и они вновь соединились в одно прекрасное целое, как в сказке, окропленные живою водой воскресения. Я забыл, что тут хорошо, ты пришла и сказала мне: «Встань, здесь хорошо!» И я встал. Дорогая, прошу тебя, услышь меня на расстоянии, думай, как я сейчас: я прошу и молю тебя не смущаться мыслей и чувств, которые иногда кажутся двойными, стань, как я сейчас стою, высоко, посмотри с высоты: нет ничего двойного, правда и тут; а любовь одна. Помни, дорогая, что я всей душой хочу оправдать твое благословение: твой высокий ясень сломается, но не унизится до мелких чувств.
– Ты,– говорит она,– все в небо рвешься, а я должна беречь всякую малость, я уж рукой махнула на тебя, да вот как же теперь-то быть, я не работница, кто будет беречь, я уеду – все прахом пойдет.
И потом долго о дровах, что без нее растащут дрова и что корову уведут непременно, и телушку, и поросенка. У больной все эти слова, как у Офелии, получают какое-то особенное значение, как будто все эти овцы, телушки, бычки выступают в радужных венчиках, сердце сжимается от боли, но разум ничего не находит в этом себе.
Все еще полный тобою, не хочу отдаться воспоминанию о той страшной ночи, когда я держал ее в руках, и она мне с улыбкой нежно рассказывала, что сегодня сердце ее ушло на правую сторону, так нежно и грустно говорила. В эту страшную минуту я все-таки не переставал тебя любить, только себя чувствовал как виновника, и это меня делало унизительно-несчастным: ты, я думал, теперь больше меня не станешь любить. Но когда ты пришла и я увидел, что ты и тут меня любишь, то обе вы сошлись у меня в одном чувстве, одна направо, другая налево, одинаковые и разные, как крест и цветы.
Ночью пробудился, снял ставню, открыл окно – высоко в легких кружевных прозрачных барашках светила половинка нашей большой цельной луны.