Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919. Книга вторая. – М.: Московский рабочий, 1994. – 383 с.
1918
Петроград
1 января. Встретили Новый Год с Ремизовыми: их двое и я, больше никого. На дворе стужа ужасная.
Мучительно думать о родных, особенно о Леве – ничего не знаю, никаких известий, и так другой раз подумаешь, что, может быть, и на свете их нет. И не узнаешь: почты нет, телеграф только даром деньги берет.
Эпоха революции, но никогда еще люди не заботились так о еде, не говорили столько о пустяках. Висим над бездной, а говорим о гусе и о сахаре. За это все и держимся, вися над бездной.
Марья Михайловна сказала:
– Сегодня ночь опять звездная, опять много потеряется тепла через излучение в межпланетное пространство, и завтра мороз, вероятно, еще будет крепче.
Мне понравилось, как вчера в трамвае одна молодая дама, увидев объявление о бал-маскараде, гневно сказала:
– В такое время, негодяи, о каких-то балах думают, нашли время!
С Новым Годом поздравляем иронически и не знаем, что пожелать, говорим:
– С Новым счастьем!
Тюремный дневник
(Без даты.) Тюремной невестой мне досталась барышня из обсерватории, я спросил ее через решетку: «Как звезды?». Она ответила: «Звезды сегодня большие, все небо открыто, за ночь много потеряется тепла через лучеиспускание в межпланетное пространство, и завтра будет сильный мороз».
Двенадцать Соломонов нашей редакции, запертые в тюрьму в часы, когда они пишут обыкновенно статьи,- вскакивают с коек и вместо писания начинают между собою политический разговор о фундаменте власти и увлекают с собой в политику энтомолога, музыканта, сибирателя византийских икон и разных чиновников-саботажников: из банка, министерства.
Двенадцать Соломонов редакции нашей газеты со всеми хроникерами, корректорами, конторщиками редакции и типографии и со всеми случайными посетителями редакции и даже теми, кто зашел в контору газету купить,– были внезапно арестованы в 3 часа дня 2-го января.
Во время ареста три присутствовавшие в редакции члена Учредительного Собрания сказали:
– Мы члены Учредительного Собрания.
И про меня кто-то сказал:
– Это известный писатель!
– С 25-го числа это не признается.
Нас привели на Гороховую, № 2, и, поставив в углу комнаты трех мальчиков с ружьями, оставили часа три сидеть на лавочках друг против друга в полутьме. Потом стали одного за другим вызывать, мы думали, к допросу, готовились, сговаривались, кому за кем выходить. Я был один из последних и, надев пальто, в сопровождении конвойного пошел по длинному коридору. Где-то в извилине коридора меня остановил какой-то комиссар, записал мое имя и попросил вывернуть карманы. Ощупав всего, он меня отпустил, и конвойный повел дальше, и, наконец, я почувствовал: вот эта последняя дверь, вот где трибунал. Изумленный, я остановился на пороге, передо мной сидели все мои прежние товарищи по редакции и все смеялись. И скоро я смеялся вместе с ними, когда вскоре вошел следующий за мной арестованный. Похоже было на игру в жмурки или как песочные часы пересыпают из одного яичка в другое
Мы проголодались и потребовали у стерегущего нас воды и хлеба.
– Я спрошу,– сказал стерегущий. И удалился. Вернувшись, он объявил: – Сейчас вас отвезут в тюрьму, там вы получите воды и хлеба.
Скоро двух членов Учредительного Собрания отдельно увезли в Петропавловку, а нас пятерками в грузовике назначили ехать в пересыльную тюрьму.
В грузовике перед отправлением наши конвойные – латыши затеяли спор о том, где находится пересыльная тюрьма, и, не выяснив хорошо это, поехали, всюду спрашивая у прохожих, где находится тюрьма пересыльная.
По пути один из нас завел с латышами разговор – очень длинный, и тут мы узнали, что на Ленина было покушение, и мы обвиняемся в соучастии ниспровержения существующего строя. Весь длинный разговор нашего товарища с латышами в заключение выразился ими такою фразой:
– Если бы Керенский теперь продолжал властвовать, то мы бы теперь, наверно, лежали в земле, а нет его, и мы вас, товарищи, везем в тюрьму!
– Приехали, товарищи! – сказал шофер. Но политический разговор с латышами еще был в большом напряжении, и еще несколько минут, совсем забыв о тюрьме и о своей роли, у ворот они вели с нами горячий спор о бабушке.
– Мы,– говорили они,– уважаем бабушку за прошлое, но жизнь есть эволюция, сегодня ты признаешь одно, а завтра другое.
В канцелярии тюрьмы нас всех записали и отвели в камеру, где большое общество интеллигентных людей, истомленных скучным сидением, радостно приветствовало «Волю народа».
2-го числа Нового Года трамваи не ходили, я поколебался, идти мне в редакцию хлопотать о выпуске Литературного приложения к «Воле Народа» или махнуть рукой: кому теперь нужно литературное приложение! Мороз был сильный, раздумывать некогда – побежал и довольно скоро прибежал в редакцию. Там сидели солдаты с ружьями, и два юнца-комиссара жестоко спорили между собой, кого арестовывать, всех или не всех. Ордер у них был арестовать всех подозрительных.
– Я не подозрительный,– горячо говорил член Учредительного Собрания.
И про меня кто-то сказал:
– Это писатель!
Арестующий комиссар ответил:
– С 25-го числа это не признается.
И потребовал мой портфель. Я сказал, что портфель наполнен рукописями поэтов и писателей и передать их не могу. Я не член Учредительного Собрания, не член партии, даже не член редакции, в чем же мог выразиться мой пафос, как не в защите Литературного портфеля. И я его защищал:
– Я не дам!
– Товарищ! – начал говорить капавший.
Я сказал:
– Вам я не товарищ: вы раб, а я господин.
Я хотел этим сказать, что насильник, по моим взглядам, есть раб: взявший меч от меча и погибнет.
– Вы раб, а я господин!
На это комиссар ответил:
– Так я и знал, что вы настоящий буржуй!
И отобрали у меня портфель со всеми стихами и рассказами.
В этом и ужас: мы не понимали друг друга.
4 Января. Вчера выпущен продовольственный диктатор – бухгалтер Государственного банка Писарский. Сегодня продовольствие несколько расстроилось. Сельский учитель, вывезенный из недр Псковской губернии за отказ сдать дела школы, называется у нас «профессор».
Лучшие представители 70-титысячной организации служилой интеллигенции Петербурга, которые называются у большевиков «саботажники».
Порядок (конституция) нашей камеры был выработан товарищем министра Бородаевским и прочно держится до сих пор.
Рассказ очевидца при выборах в Учредительное Собрание.
Старушка говорила:
– Я за церковь и за Бога, а то умрешь и, как собаку, закопают на Марсовом поле.
Тот, который сидит за низенькой ширмой парашки, тихо разговаривает с тем, который возле ширмы умывается:
– Мне сорок один год – черт знает что, опять студенческие времена переживаю!
Сидящий возле за чаем член Учредительного Собрания услыхал это и отозвался:
– Я считаю: совершенно то же самое, точь-в-точь.
– А помните цветы?
– Так это же не в студенческие годы – это принесли нам, когда нас арестовали накануне разгона Государственной Думы. Да, помните, как вошли и Чернов сказал: здесь член Гос. Думы – неприкосновенен! Дверь заперли, а Чернов выскочил в окно.
Владимир Владимирович Буш, приват-доцент – словесник, Михаил Иванович Успенский.
– Как поживаете – привыкли?
– Да, обострожился.
Чужие мысли.
Музыкант: мир заключенный и тот мир, который в движении; музыка нам открывает тот мир в движении, тот мир свыше.
– Туда отдает свое лучшее мать, ухаживая за ребенком,– сказал окружной инспектор Народных училищ.
Энтомолог сказал:
– Я пятнадцать лет работаю над изучением жизни насекомых, и вот вам пример: оса укалывает кузнечика так, что остается жив, но не движется, и кладет на него личинку. Вот, когда личинка выходит, она получает себе пищу. Она не сознает, а делает, значит, получает свыше указание. Так движется мир, подчиняясь высшему. Другие силы, напротив, идут от себя, от эгоизма, и эта сила разрушительна.
Когда нас из редакции перевезли в тюрьму, то нас встретила в настроении заключенных повышенная уверенность, что большевистский строй рушится. А мы ничего не знали...
Получаемые сведения и постепенный рост нашего настроения от чувства личной угнетенности...
Из Красного Креста нам принесли хорошие щи и по котлете – мы очень обрадовались. И вдруг староста объявил: принесли еще по второй котлете. Тогда радость была безмерной.
– Если так будет, то я отъемся здесь, и, когда выйду на волю, то скажу: я пострадал!
– А если не выйдете?
– Тогда ничего: пропаду за спасибо!
И потом мы говорили долго, что вся Россия, собственно, и живет за спасибо.
Приходили с утешением: завтра (Учредительное Собрание) все двери отворятся. А потихоньку некоторым избранным сказали, что дела плохи, бой будет.
Успенский схватился за голову: дурак я дурак! как обманулся, а ведь считался человеком неглупым (это он о народе русском).
С-й смотрит с французской точки зрения (Китай – Россия) и упорный пессимист.
– тихий, с улыбочкой, всегда за делом, на вид лет 40, а так лет 60. У решетки показался арестант и просит хлеба. Не спросив Д.,– Ф. берет кусок и хочет дать. Д. его останавливает:
– У нас нет хлеба.
– Я не могу, не могу, я остаюсь сам, но я дам!
И дает. Д. отходит к окну и, оставшись минуту с собой, с прежней улыбочкой объясняет Ф.:
– Так нельзя!
(Внешне правдивая и внутренне ложная и совершенно пустая эгоистичная сущность Ф.)
В. М. Чернов ни при чем и, верно, всегда сидит за компанию.
5 Января. День Учредительного Собрания совпал со днем моего дежурства.
Вчера влилась в нашу камеру редакция газеты «День», и двенадцать Соломонов разговаривали об отсутствии интеллигентности и религиозности в русском народе. Ужасно, что все говорят «по поводу веры». Две партии – одни хотят видеть хорошее в народе, другие судят его по иностранным образцам.
Соломон, с пальцами, порезанными штыком,– искусный митинговый оратор, начал говорить и так, будто всадник сел на коня и оставил грязную конюшню.
Типы: хроникеры, передовики.
Будущее: интеллигенты продолжают говорить о будущем и не могут остановиться, как бегающие заведенные детские игрушки.
Энтомолог раньше подготовлялся к общественной деятельности. Подготовился, приучился, теперь говорит, что приучает себя к смерти, думает, что можно себя подготовить так, что будет легко.
– Освобождается, освобождается!
– Кто? – спросили вблизи.
– Ящик!
А те, что за шашками сидели,– не слыхали, и тот, который из-за ширмы параши вышел, спросил:
– Кто освобождается?
– Ящик освобождается.
Староста о хлебе: не давайте, разве вы можете знать, что будет завтра? Семья, друзья – все отрезано, и человеческий мир ощущается через тех, с которыми свела судьба.
– убежать.
С Иорданью по камерам: Рыжий не встал и к кресту не пошел, и только задержал у рта ложку с баландой и, когда все приложились, проглотил баланду.
В церкви «Отче наш» – этот и тот, детский. Время вдруг представилось таким коротким – будто положил кто-то меня – кусок сахару,– размешал ложечкой и все выпил.
Встреча с Авраамовым.
Надо знать, что человек, готовящийся умереть на гильотине, и человек, приготовившийся к случайной смерти,– разные люди.
6 Января. Вчера около 12-ти, когда одна часть наша сидела за шахматами, а другая спала, вдруг раздался хохот, мы открыли глаза: горело электричество, и хохотали, забыв о спящих, радовались электричеству. Через несколько минут вошел П. Н. и сказал, что Учредительное Собрание открылось и Чернов избран председателем, а власть во дворце у большевиков.
Рассуждение двенадцати Соломонов о будущем и между соседями по койкам – чиновниками:
– Ценно, что переход: большевики, потом эсеры, и потом перейдет к кадетам.
– А я думаю, образуется новая огромная национал-демократическая партия.
– Как бы национальная партия не оказалась монархической?
Настроение чиновников и Соломонов – два разные мира (там голодные семьи, тут профессиональная проституция).
Коммунизм интеллигентов из (1 нрзб.) организацией продуктов и (1 нрзб) у человечества: уголовщина и их быт.
Встреча земляков из Читы: лежали рядом неделю и не знали, а когда узнали, что земляки, то и не разлучаются.
Двенадцать Соломонов гложут кость, и она все белеет, белеет, и без того давно вываренная и уже давно обглоданная: интеллигенция не может верить, как народ.
Камера наша стала похожа на Невский проспект, тот Невский, который со времени революции живет такой нервной жизнью, как поверхность воды, открытая ветру: посмотришь с трамвая и все-все знаешь, газеты читать не нужно. Так и у нас в камере. Это не одиночка. Сюда новости политические приходят, как в редакцию, и Соломоны-учетчики гложут кость – Конвент и пр., а тайна – кто дирижирует операцией за спиной большевиков – неизвестна.
Философ готовится к смерти, кто нервничает. (Селюк, человек терпеливый: вот француз, что бы он тут наделал, если бы тоже так вот пришел в редакцию купить газету, а попал в тюрьму!)
– А что же француз – вот француз! – и показал на Полентовского, который во время ареста схватился за штык и порезал себя пальцы.– Что он достиг?
Дали по бутерброду с икрой.
– Для чего это кормят?
– А так: хорошо!
А вся наша жизнь теперь перед чем?
7 Января. Вчера вечером нас предупредили, что если будет шум и больше – это нас не касается (бунт уголовных).
(Ведь иногда можно поместить такую заметку в хронике – она будет стоить очень дорого.)
Живем на вулкане и говорим так:
– Если удастся благополучно выйти, ведь освободят же нас! – заходите ко мне.
Для повести: расходятся из-за того, что оба чувствуют святость брака и, любя друг друга, любят естественным браком других.
– Что вы шьете?
– Мешок для ватерклозета.
Соломоны хотят учесть то, что нельзя учесть, и прикладывают к «текущему моменту» (момент течет!), французская историческая искусственная догма. И, наговорившись всласть, опять спрашивают инженера:
– Что вы шьете?
Тот сурово отвечает:
– Ватерклозетной бумаге мешок!
Вл. Мих. читает океанографию и вспоминает моллюска прозрачного как вода, химерического вида с хоботком:
– Pterotrochea coronati.
Историческая фраза: «Караул устал!»- как осуждение говорящей интеллигенции.
Светлое утро после метели, свет утренний через решетку тюрьмы, и деревья митрополичьего сада за оградой. На деревьях спят черные птицы – родные галки-вороны и голубь, золотясь в луче солнца, и золотые сосульки на карнизе дровяного сарая, дым из труб электрической станции – и вот эти маленькие люди-чиновники, согнутые в одну сторону, перегнутые и гордящиеся (3 нрзб.), стали теперь героями настоящими, борцами за свободу настоящую, не четыреххвостную, а личную подлинную свободу,– хвала же вам, тюремщики, палачи всякие, обезьяны и вредные насекомые, я отпускаю всех, недоумки и межеумки, бедные сердцем.
В камере № 5-й сидят политические вместе с уголовными, и среди них налетчик Функ, человек с тоненькими черными усами и крестом Санкт-Петербургской Духовной Академии на груди.
Сила русского человека появляется в тот момент, когда начинается жертва: таким началом была манифестация 5-го января.
Инженер, подшивающий вешалку, разговорился с заведующим хроникой: посредством четвертого измерения мы можем себе представить астральный мир и, следовательно, умствуя, допустить существование Бога.
– Бог любви теперь перешел на сторону чиновника: 9-го января он был на стороне рабочих, а теперь перешел на сторону чиновников, и потому план Ленина будет расстроен.
– Вот какой идеалист! – сказал наш редактор.
Окружной инспектор еще говорил:
– Если так велико падение русского человека, то значит, и есть какая-то большая высота, с которой он падает.
8 Января. Камера, как Невский,– нервна, как улица: вчера узнали, что убиты Кокошкин и Шингарев – всех подавило: пессимистический приват-доцент Буш (и он неизбежно должен быть таким, потому что он только аналитик), и Михаил Иванович Успенский всегда, несмотря ни на что, будет оптимистом, потому что лик одной иконы стоит за ним, а у Чернова Pterotrochea с хоботком. Учетчики-передовики гложут кость, а хроникеры пишут письма родным. Среди хроникеров выделяется один (нарисовать его – за обедом, за бутербродами), он нахален, у него огромная воля, потому что его родители, когда он родился, признали, что он больше их, и потом, когда у него родились дети, он отдал свою волю им.
Текущий момент и красные чернила.
– Мы идем к Интернационалу, не Ленинским путем, но идем!
– Рассыпанная Азия, Индия будет самостоятельным Государством, и вот вам Интернационал.
Капитан Аки
Корректор Капитанаки – грек, пострадал за свою фамилию, которую комиссары поняли: Капитан Аки.
Солдаты-литовцы после разгона Учредительного Собрания стали на караул и, увидав сегодня нас, буржуев, стали хохотать, один не смеялся и, закатив белки вверх, с белыми глазами изображал важность власти, другой, маленький, прыскал-прыскал.
А они всё разговаривали:
– Интеллигенция была разбита еще до революции, помните «Вехи»: революционная интеллигенция не имела опоры в духе народа и должна была пробавляться исключительно демагогией.
Деликатный человек Сергей Георгиевич Руч неожиданно для себя сказал члену Учредительного Собрания Гуковскому:
– Что теперь землю и волю – вот уже воля есть, и теперь земля!
И сконфузился. А за него продолжали:
– Только наоборот, вы говорили «земля и воля», а вам говорят: сначала воля, а потом земля.
Говорят: «На волю!» А куда? Есть нечего, заработка нет.
Чиновник засушенный, озлобленный только на то, что он лишился всего, и не может это перейти.
– Пробовал рассказать это солдатам – куда! Слушать не хотят.
Мы живем, как на вулкане: вот-вот взбунтуются уголовные, которые хотят нам задать в отместку за обеды Красного Креста. Вторая лавина, готовая двинуться,– сыпной тиф.
Староста, Петр Афанасьевич Лохвицкий, холостяк, любитель гигиены и гимнастик по системе Мюллера – единственный из всех русских, умевший проделать весь курс, заботится о порядке и с 6-ти часов начинает будить дежурных, и они, встав, начинают резать хлеб и делать бутерброды. Встающие одни направляются к параше, другие к умывальнику. В половине 8-го все встали, и открывается форточка. Старосте забота, как бы не нарушился порядок – и не стало бы, как в анархической камере: там игра в карты и, когда не хватает чего,– мольбы у нас.
9 Января. Вчера читали про убийство Кокошкина и Шингарева, и при этом ясно виделась перспектива грядущей диктатуры матросов Балтийского флота, как переход к реставрации.
Демократическая интеллигенция пережита была еще до революции, и потому опоры в высшем не было, и оставалась ей одна демагогия,– когда море взбушевалось, то они ставили паруса и плыли по ветру, и не было нигде маяка.
10 Января. Вчера – день свиданий, и пропащий вдруг находится. Учет Соломонов: кто совершил убийство. Продовольственный диктатор на двух ногах несет свое самолюбие. В. М. Чернов – любовь к людям (вино!). Селюк, умный и гордый адвокат: «Две общественные идеи создали мир: идея суда и веротерпимости». «Суд есть сила греха» – это прежде всего неграмотно. «Суд есть не сила, процесс». Розов: «Революция – священный гнев народа», а Михаил Иванович Успенский возмущенно: «Я не с торжествующими» и что «виновата литература (либеральная)», которая заигрывала с мужиками. Эсер Смирнов и его рыжий друг Оскотин выиграли часы и визжат от радости. Петр Афанасьевич Лохвицкий, 35 лет, холостяк, делает гимнастику по системе Мюллера, на свой ящик повесил картинку с голой женщиной – друг порядка. «Профессор» и его провинциальные продукты. Капитан Аки.
Сияющий Париж – свобода, и труд, и воспоминания о буржуазных удобствах. Жизнь, разложенная до конца на элементы.
Голодовка члена У. С.: мера человека – его отношение к возможности смерти.
Порядок нашей камеры определился чиновниками старого режима, потом передали новым, и «Воля Народа» была заключена в режим чиновников, другая часть «Воли Народа» попала в анархическую камеру и нищенствует (певцы цыганские).
Седой человек, чл. У. Соб.– зачитался.
Мысли Михаила Ивановича:
– Я сказал: порядок нашей камеры зависит от старого режима, а режим от немцев, так, я думаю, немецкое опять будет преобладать в организации власти.
– Нет! – сказал Мих. Ив.,– тут будет и немецкое, и французское, и английское, и всякое, потому что, несомненно, мы находимся накануне новой эры.
Страшный Суд: одежда родины, я думаю, это та одежда, те светильники, с которыми явятся люди на Страшный Суд.
Во время прогулки взвилась огромная стая галок над митрополичьим садом и с шумом пронеслась. Соломоны сказали:
– Воронье поднялось!
А это были галки, те перелетные птицы, с которыми мы родились и жили. Мих. Ив. сказал:
– Им воронье, а нам галки, как же нас будут судить.
Газеты все прикрыты, и осталась одна «Правда» – сосуд Ап. Павла, наполненный всякой нечистью. Это разрушение материального и морального равновесия мало-помалу заставит отходить людей на последние позиции (смерть – где твое жало?).
– люди быта, быт есть компромисс, ложь, и «Правда» вышла из нашего быта, как проституция вышла из спальни супругов.
Тогда обыватели перестали быть и воскликнули: смерть, где твое жало?
Иозик и Мозик – дети хроникера.
Одежды быта спадают одна за другой, и вот спускается сосуд со всякой нечистью (роль палача и проч.), и в нем живые трупы, которым только сорвать.
Сосуд спускался все ниже, ниже, и всякий, кто поднимал меч на него, от меча погибал.
Каждый день в нашу камеру приносят «Правду», и любители, ругаясь, отплевываясь, читают ее вслух, и все корчатся от муки (1 нрзб.), когда приближается этот сосуд.
И сторож сторожа спрашивает, скоро ли рассвет.
Гробы повапленные.
Обезьянно-лианный.
Вечером вчера к нам привели двух арестантов: один из государственного банка, другой с Обуховского завода. «А третий,– сказали они,– сбежал у самых ворот тюрьмы, имя его Утгоф». Они передали нам его вещи: в них оказалось пять яблок, коробка хороших папирос «Сфинкс» и две плитки шоколаду, которые присоединили к нашему хозяйству. Через несколько времени спрашивают койку. «Есть одна!» К нам: бывший министр иностранных дел Покровский. Делопроизводитель и министр встретились: делопроизводитель как диктатор, министр как член коммуны. Его манеры (какую рыбину! наш корабль ловит сетями: рыбину!). Подробности: яблоки отдали, пять кусков сахару, на койке, рубашка полосками, сортир, ночь, прогулка – свой.
Селюк Яков Яковлевич – адвокат («Умный», характер плохой: вы лжете – и лежит), гордость, похож на плечо какого-то красивого, сожженного и разрушенного здания.
Всеволод Анатольевич Смирнов – т-ч, который никого не убьет, а его убьют – тип эсеров, другие (2 нрзб.), наемные убийцы, третьи – вожди.
Продов. диктатор – самолюбие на двух ногах – несчастненький.
Ник. Ник. Иванченко – жизнь в тюрьме, рабочий конь сц-а.
Изобразить, как в коммуне человек не по словам, а по делам определяется: все чины, все одежды сброшены.
Прошел слух, что Утгоф убит, и мы не знали: убежал или убит, и потом, когда легли, совсем не думая о нем, разделили его шоколад и съели,– как на войне.
Снег за решеткой окна голубел, у черной стены догорал костер, а за черной стеной на светлеющем небе стояли деревья митрополичьего сада.
«Сторож у сторожа спрашивает: скоро ли будет рассвет?» (из Пророка).
Гробы повапленные (крашеные) – (найти в Евангелии,– а в гробах кости).
Так вот вопрос, это они разлагают жизнь и создают мучеников, их роль Иуды, на ложь – наша ложь, и мы – новые, мы – жертвы, мученики.– Какое же может быть сомнение в будущем?
«Дежурные»! Мы трое: я, Селюк, Иванченко – встаем, собираем постели, закидываем койки и моемся и проч. подробности: нарезать хлеб.
Диктатор продовольствия: за мытьем, уборка камеры и прогулка, баланда, мытье, проветривание.
– Вы министр Временного правительства?
– Нет!
– Старого?
– Да, Императорского.
В одном углу фельетон: как арестуют красногвардейцы, в другом, возле министра, о будущем России: центробежные силы сменятся центростремительными, для федеративного государства нужна сильная исполнительная власть, а это и есть царь.
Разыгрывали в лотерею три бутерброда с киселем и два с творогом.
Делопроизводитель-староста сделал министру бутерброд без корочек.
Член Учредительного Собрания, седой, закаленный эсер, зачитался романом о мальчике, который вообразил себя принцем, и читал его всю ночь.
С каждым днем светлеют и приобретают особенное значение деревья митрополичьего сада за тюремной оградой, на которых спят птицы.
Ящик освободился – на этом мотиве разговор о нашей неволе в тюрьме и о воле за стеной.
Селюка освободили: что воля? – А все-таки хорошо! Он измучен, искалечен и теперь мечтает, как он будет оживать в кресле, а Смирнову все равно, тот и там будет так же работать, он по ту сторону воли и неволи.
Камера № 6 выработала приветствие Красному Кресту за продовольствие, а камера № 7 свое: «У вас чиновничий и (2 нрзб.)» ...
Фокус тюрьмы: переживание – разгон Учредительного Собрания, убийство Кокошкина, бунт уголовных.
Теперь: нас освободит голод. Нарезал хлеб при свечах, вспыхнуло электричество, и солома шерстью показалась на срезанных ломтиках. И заговорили об освободителе голоде и временной диктатуре матросов Балтийского флота.
Б. с воли приносит известие, что голодные митинги.
13 Января. Козочка пришла на свидание, совсем голодная, принесла шоколаду.
– Ничего, дядя Миша, выживем и большевиков прогоним.
– В кого ты теперь влюблена?
– С тех пор, как прочла в газетах, тебя арестовали,– ни в кого!
Утомительность разговора при свидании.
Староста спросил:
– Кто это сделал?
Никто не хотел признаться.
– кто. Сегодня я завязывал веревочкой белье и хотел оборвать веревку – смотрю, опять рука с ножиком и лицо доброе такое, внимательное.
– Вы, должно быть, вегетарианец? – спросил я.
– Почему вы узнали?
– Значит, правда?
– Я теософ.
– Успенский: создаются условия жертвы.
Наше Превосходительство старается быть незаметным, читает Соловьева и, читая, шевелит губами, будто жует и хочет разжевать теперь, по Соловьеву: что же такое Россия и что такое произошло.
Нам присылает Красный Крест обед – хотим поблагодарить и не можем: два дня спорили о форме благодарности и еще спорили о том, присоединять ли к делегации уголовных.
Соломон:
– Значит, вы верите, что есть правильный путь, давайте запишем, что вы сказали: «Вы верите, что есть правильный путь».
– ?] большевиков!
Какой-то процесс (подобно суду), которому люди отдаются целиком, исключительно (Столинск., Мар. Мих.), (угрызение кости), который неизбежно ведет людей к тюрьме, ему противоположный процесс личный, для которого нет решеток тюрьмы и стен.
Страшно заговорить с Соломоном: на три часа!
– Читали из «Биржевки»: про автономию каждого из трамваев!
Генерал вскочил:
– Это сумасшествие.
14 Января. На мертвой точке. Вероятно, скоро выпустят, потому что мысли все уже там, где настоящая неволя и голод. Нужно учесть все – оставаться здесь или уехать к своим.
15 Января. Явился комиссар:
– Не нужно ли сделать какое заявление.
Мы все бросились к нему.
– Сидим без допроса, без следствия.
– Только-то! – сказал комиссар и спросил: – А не предлагали ли вам освободиться за деньги?
– Нет, за деньги еще не предлагали.
И комиссар ушел.
Теософ говорил о перевоплощении, а Михаил Иванович его спросил:
– А как же это перевоплощение констатировать?
– Ну, это я не знаю, я только начинающий.
Жертва сладость свою потеряла, потому что нет суда.
Идея суда и справедливости – лишь две идеи, которые создали общественность.
В тюрьме теперь больше души, потому что все-таки хочется выйти на волю.
В ожидании электрического света я сажусь на лавочку в сторону, хочу я обдумать свою жизнь и найти в ней звезду мою во мраке, чтобы при свете ее разглядеть хаос жизни, еще погруженной во мрак.
А чиновник юстиции подходит ко мне и спрашивает:
– Вы, кажется, охотник?
И потом про свою собаку рассказывает, что у него была собака с очень хорошим чутьем, но вот как в лес пойдешь, она домой возвращается, так вот как быть с такой собакой, можно ли ее исправить.
– Вы говорите, что собака эта была у вас, значит, теперь ее нет, для чего же вам нужно знать.
– Я интересуюсь этим вопросом принципиально.
Чиновник не отступает от меня, и я в отчаянии, впрочем, вежливо улыбаясь, отвечаю ему на его вопросы об испорченной собаке.
И вдруг свет! все кричат, вопят, безумеют от радости. Наступают часы молчания, но тут входит Б. с газетой, читают вслух газету и обсуждают: падение Рады, грядущий сепаратный мир, войну против союзников.
16 Января. Утро. Электричество погасло, во тьме вспыхнул митинг. Основная ошибка: сравнение с Францией, которая прошла путь, Россия, которая начала.
– все молчат и занимаются. Кто крепче лбом: эсер, который в узком кругу партии (спор о земле).
Борьба идет между интеллигенцией и народом.
П., который говорит для себя – хочет понять, говоря, и никогда не поймет русского человека.
Спор о том, кто виноват, вожди или масса (идея и материя) – чиновники все против вождей, интеллигенты против масс (массы необразованны, у них нет отечества, чести).
Среднее тоже между политическими и уголовными – спекулянты.
Соломоны, теософы, эсер (рабочий), тайный советник: слет (митинг).
Николай Николаевич Иванченко потихоньку во время слета говорит:
– Давайте вымоем столы с мылом?!
Слет:
– Не забудьте,– говорит генерал,– что после победы нельзя оставить большевиков гулять.
– Вожди с Венеры пришли на острова неизвестные Индийского океана.
При теософском освещении ясна ошибка эсеров, которые манят народ к дележу земли.
Земля – предмет дележа и предмет союза.
Генерала следователь спросил: «Я вашего дела не знаю, скажите, в чем вы чувствуете себя виноватым?» – и вообще вежливость, из которой глядит виселица. А самое ужасное, что никому нельзя о себе объяснить: весь условный утонченный аппарат образованных людей для понимания – исчез.
бедные Соломоны кость.
Во время прогулки мы услыхали звуки пилы, поднял голову и увидел, что в четвертом этаже возле желоба уголовный перепиливал решетку, солдат тоже заметил и прицелился...
Мы, конечно, были на стороне уголовного – почему? он убийца, а мы были на его стороне и хотели, чтобы у него это вышло, чтобы он убежал. Так, если горит здание, то хочется, чтобы оно горело и [не] потухало. Так любовался Нерон на Рим горящий, и так, вероятно, кто-то любуется горящей Россией.
Как же это констатировать?
– Личным опытом,– ответил теософ и сказал, что жена его ясновидящая и часто рассказывает ему о картине предшествующего воплощения.
История двух камер в связи с адресом сестре Проскуряковой и появление у нас курицы из-за выражения в адресе: «Ежедневные котлеты».
Теософа нужно представлять так, что для него не существует тюрьмы.
Мы – заложники. Если убьют Ленина, то сейчас же и нас перебьют.
Увезли Петра Афанасьевича Лохвицкого в Трибунал, обнялись с ним, сказали на прощанье:
– Ну, мотивируйте там как-нибудь, помогай вам Бог, и le roi ets mort? vive le roi! 1 В должность его вступил Генрих Иванович Гейзе.
Сеть.
Кто как освобождается: из Сергиевского Посада монах приносил ежедневно Покровскому большую вынутую просфору и подговаривал крестьян, потом крестьяне заявили протест, и Покровского выпустили.
Теософа – свои служащие взяли на поруки, эсера – рабочие, хроникеров – родные, а кто, позабыв обиду, сам просил и каялся в грехах своих...
Гидра курами кормит (контрреволюционеры). Не я ли гидра? Где гидра?
«капитан», его, как подозрительного, арестовали и написали ордер в тюрьму: «Препровождается Капитан Аки».
Самое ужасное при ловле сетями, что человек тут нем становится, как рыба, и арестующие не могут понять исходящих из уст его звуков. Как объяснить арестующему про греческую фамилию или что я, например, писатель, известный обществу своими сказками, весьма далекий от гидры и революции, и контрреволюции.
В камере нашей, будто на рыболовном судне, сидишь и дожидаешься, какую диковинку вытащат.
В 3 часа дня в коридоре голоса: «Освобождается, освобождается!» Из нашей камеры спрашивают: «Кто освобождается?» – «Пришвин Михаил Михайлович!» – «А у нас,– говорят,– курица!» – «Ну, нет, не променяю волю на курицу!»
18 Января. У себя. Вот я все раздумывал: кому теперь на Руси жить хорошо, о всех и о всем подумал, везде было плохо, и в тюрьму посадили меня, и думал я, сидя в тюрьме, что везде плохо, а вот как вышел из тюрьмы, понял, что в тюрьме хорошо, и это – самое теперь на Руси лучшее место: тюрьма, где сидят все эти журналисты, чиновники, рабочие – контрреволюционеры и саботажники.
Воля невольная
Арест. Второго числа нового 1918 года трамваи не ходили, я поколебался, идти мне в редакцию хлопотать о выпуске литературного приложения к «Воле Народа» или махнуть рукой: кому теперь нужно литературное приложение! Мороз был очень сильный, раздумывать некогда, я довольно скоро пробежал с Васильевского острова на Бассейную, в редакцию. Там стояли солдаты, и два юных прапорщика спорили между собой, как дурные супруги, кого арестовывать. В их ордере от Чрезвычайной следственной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем было предписано арестовать всех подозрительных. Член Учредительного Собрания Гуковский, не считая себя «подозрительным», спорил с комиссарами. Про меня кто-то сказал, что я писатель и у меня есть в литературе заслуги.
– С 25-го Октября это не считается,– ответил комиссар.
И потребовал мой портфель. Протестуя, добился я, что портфель решили оставить при мне, но приложить тут же печать к нему. За отсутствием сургуча накапали на портфель стеарина, приговаривая:
– Извиняюсь, товарищ!
Рассердила меня бесполезная порча портфеля.
– Вам,– говорю,– я – не товарищ, вы рабы, насильники и хоть вы убейте меня, а все-таки вам я буду господин. Они на это сказали:
– Так мы и знали, что вы настоящий буржуй!
И отобрали у меня портфель со всеми стихами и рассказами.
Нас привезли в автомобиле на Гороховую № 2, где помещалось градоначальство, и приставили к нам караульщиками трех! мальчиков с ружьями. На стенах комнаты лежало множества! «дел» в красных папках. Это были дела и печати еще от императорского правительства. В одной папке, взятой наугад, я прочитал письмо известного редактора: «Ваше Превосходительство, когда я был у Вас, Вы обнадежили меня в своем содействии»,– начиналось письмо. И сделав маленький донос на «Речь», редактор просит отменить штраф в тысячу рублей. Как теперь все упростилось: арестовали всю редакцию в полном составе, с сотрудниками, хроникерами, экспедиторами, конторщиками, приставили трех мальчиков с ружьями, и кончено.
Часа через три такого сидения нас поодиночке стали куда-то уводить, я пошел один из последних по узкому извилистому коридору. Где-то на повороте меня остановил чиновник и потребовал вывернуть карманы, записал мое имя и попросил следовать дальше. Входя в какую-то дверь, я думал, что допросят меня и сейчас же, конечно, отпустят. Но когда я вошел в плохо освещенную комнату, там смотрели на меня и хохотали. Не сразу я рассмотрел, что сидели тут и хохотали надо мной все мои товарищи по газете и по несчастию. Через несколько минут и я хохотал над растерянным и глупейшим видом следующего арестованного: оказалось, что вся церемония была для регистрации, и мы продолжали сидеть в другой комнате по-прежнему и час, и два. Наконец, мы потребовали от караульщика, чтобы он пошел и принес нам воды и хлеба. Стерегущий удалился и, вернувшись, сказал:
– Сейчас вас отвезут в тюрьму, там вы получите воды и хлеба.
Жизнь есть эволюция
из нас спросил латышей:
– Товарищи, за что вы нас арестовали?
– Вы сами знаете, за что,– сказали товарищи.
Не скрыли от нас: на Ленина было совершено покушение, и нас берут как заложников.
После долгого спора о существе революции один из солдат сказал свое последнее и неопровержимое:
– Если бы Керенский теперь властвовал, то меня бы разорвали и я лежал бы в земле, а теперь вот еще и вас везу, товарищи.
Про бабушку русской революции тот же философ сказал:
– Мы уважаем бабушку за прошлое, но жизнь есть эволюция, сегодня ты признаешь одно, а завтра другое.
Сделав еще несколько вопросов прохожим о местонахождении пересыльной тюрьмы, шофер остановился у ворот:
– Приехали, выходите, товарищи!
В камере вместо двери крепкая решетка, и за решеткой, как в зверинце, ходят люди – саботажники: археолог, музыкант, присяжный поверенный, народный учитель, теософ, энтомолог – кого-кого нет в числе саботажников. В их среду мы вливаемся, смешиваемся и делимся своим, они своим. Их настроение не похоже на наше: мы – воля в неволе – не верим в Учредилку, они, напротив, говорят, что дни большевиков сочтены.
Говорят разное. Музыкант сказал:
– Существует два мира, один – заключенный и другой – мир в движении: музыка открывает нам мир в движении, этот мир свыше нас, и смысл нашей жизни отдаваться тому миру.
Окружной инспектор народных училищ сказал:
– Туда отдаст свое лучшее мать, ухаживая за ребенком. А другой мир – для себя, там творчество, здесь разрушение – большевики живут в этом мире, где разрушение.
Потом говорил энтомолог:
– Я пятнадцать лет работал над изучением жизни насекомых, и вот вам пример: оса укалывает кузнечика в нервный центр так, что он не движется, но остается жив, пока положенные на нем личинки осы не выведутся и не съедят живую пищу.
Энтомолог своим примером хотел показать нам мир в своих внешних делах, где неразумное существо оса действует чрезвычайно умно. Но журналисты наши поняли иначе: кузнечики – это мы, парализованные журналисты, а осы – большевики, и нас, заложников, когда придет время, истребят, как осы кузнечиков.
Вечером пришел батюшка и сказал успокоительное:
– Завтра все двери откроются.
Двенадцать Соломонов
В камере – редакции двух газет в полном составе, двенадцать Соломонов со всеми хроникерами, корректорами, конторщиками редакции и типографии. Редактор нашей газеты в те часы, когда он пишет обыкновенно передовые статьи, вскакивает с койки и начинает говорить о политике, к нему присоединяются другие Соломоны, и все они вступают в спор на многие часы, тогда кажется, будто голодные гложут кость, гложут и гложут.
От Соломонов и курильщиков спасает нас только строгая конституция коммуны: в 11 часов спускаются койки, тушится одна лампа, на другую надевается колпак, разговор и куренье прекращаются. Мое место возле парашки, и спать очень трудно. Измученный, подхожу к дверной решетке покурить, и пока курю, старик надзиратель тихонько говорит мне о том, что русский народ теперь, как Израиль, вышел из Египта, и в Палестину придут разве только дети наши, нам уж не видеть Палестины.
Из окна видна стена, освещенная костром сторожка, за стеной темные деревья митрополичьего сада. Сторож сторожа спрашивает: скоро ли рассвет?
– человек порядка, чиновник Министерства Продовольствия, совершенно голый, подходит к окну и делает гимнастику по системе Мюллера. Окончив разные упражнения, он одевается и будит всех:
– Эй вы, контрреволюционеры, саботажники, поднимайтесь!
Встает продовольственный диктатор, бухгалтер Государственного банка, и будит дежурного по камере. Надзиратель вносит хлеб, диктатор и дежурные режут хлеб на тонкие ломтики, делают бутерброды, заваривают чай.
Медленно рассветает. Стена еще черная, внизу догорает костер сторожа красный, стена черная, небо чудесно светит, галки поднимаются с деревьев митрополичьего сада, галки большими стаями летят куда-то по голубеющему небу – чудесные птицы, родные. Их так много, что даже Соломон обращает внимание:
– Куда-то воронье поднялось!
и учитывают, но именно потому, что они люди учета, им никогда не понять.
Примечание
1 Король умер, да здравствует король! (фр.)