21 Января. Радость. Откуда мне это? мать ли, не отдавшая отцу моему свое девичье лучшее, не ведавшая сама того, неизведанное и сохраненное богатство свое нетленное передала мне, сам ли я, не молясь, намолил себе у неведомого Бога эту тихую минутку утреннюю, когда еще не сошла с неба звезда и птицы спят на деревьях и люди в своих лачугах,– в эту минуту, похожую на утреннюю звезду, я испытываю радость необъяснимую. Тогда мне кажется, я в каком-то равном союзе и со звездой, и с этим бледнеющим месяцем, и со спящими на деревьях птицами. Все тогда радует меня: и громыхание где-то далекое единственной (1 нрзб.) или скрипение полоза саней, и внезапный лай проснувшейся собаки, и кот на крыше, и свет голубой на снегу – все, я со всеми, со всей землей, со всеми мирами, со всей вселенной радуюсь.
Может быть, это солнце восходит, и погребенный под снегом, сохраняемый матерью-землей корень и в корне будущий цветок предчувствует свое весеннее воскресение и передает мне радость свою?
В эту минуту, когда кажется мне – я один, как первый признак восходящего солнца, существую, ничто человеческое не может погасить мою радость.
Может быть, я не выйду и останусь у постели своего больного ребенка, или с воткнутым в душу со вчерашнего дня словом – кинжалом лиходея в судорогах корчусь у себя (1 нрзб.), или так, от разного павший, разбитый, растрепанный, лежу на постели – все равно: это совсем другое, и я это заслужил, я в этом виноват. Но когда я потом рано или поздно встречу свою утреннюю звезду, я пойму, что и тогда она была, а я не был, и это мое небытие не считается во вселенной, и некому, и незачем, и не нужно говорить про то, потому что это совершенно и вечно – великое. Я знаю также, что если бы можно было обойти крест и заглянуть в лицо Распятому, Он улыбнулся бы, как мы в смертельных болезнях все-таки улыбаемся маленькому, что прикованный к скале Кавказа и терзаемый орлом Прометей непременно бы моргнул и подмигнул и, может быть, сказал бы как-нибудь по-мужицки: «В-о-о-на! увольте, ребятушки, не глядите!»
В эту минуту спит, улыбаясь, дитя, и солнце восходит.
Нет, не потому, что я, избранник и особенный, говорю, что я – Я! и ты, и все, и всякий это знает... чувствует, и с ним бывает это, и совершается в нем постоянно, нет, это не я, это мы все, но я, как богомолы в степи при наступлении весны, взбираюсь по сухому стебельку как можно выше и своей лапкой указываю, как богомол указывает, страннику путь. Весной даже мышь взбирается куда-то повыше на воз и оттуда пищит; кто выше забрался, тот и весть подает всем спящим, и спящие мало-помалу просыпаются.
У вас больной зуб, вы хватаете комок земли и бросаете его в сиреневый куст, чтобы прогнать соловья – он перелетает на другой куст и оттуда поет. Вы слышите, он поет, пострадаете немного, это пройдет, зубы успокоются, вы улыбнетесь себе, когда вспомните, как в соловьиный куст бросались землей.
Моление. Молюсь об одном, прошу об одном, чтобы избавиться от намеренного страдания, внушаемого людям людьми, в живых мертвыми.
Молюсь, чтобы миновало меня случайное страдание – зубная боль, живота, разорение, кражи, разбой: чтобы все это снести и найти в себе силу улыбнуться.
Молюсь и прошу избавить меня силой души моей...
И прошу, чтобы прошла мимо меня чаша необходимого страдания.
Но если это необходимо, Господи, я Тебе предаюсь и знаю, что ты рано или поздно покажешь мне и в страдании свою защиту утреннюю.
Есть существо?
Есть!
Конечно, Богу молись, а не шахтеру – шахтер человек маленький.
Есть Существо!
Председатель Потребилки Бирюлька сказал:
– Коммунист должен быть правильный человек, не картежник, не пьяница, не вор, не хулиган, не шахтер, не разбойник, не обормот, коммунист должен быть правильный человек и средний крестьянин, чтобы он корнями держался твердо за землю. Ну как-нибудь Господь поможет, есть же такое Существо, есть! Вот со мной было: рубил я дрова, насадил глаз на дерник – свет пропал. Иду к бабе, говорят, баба у нас одна языком болезнь достает. Иду по полям, остановился, молюсь: «Матерь Божья, Скоропослушница, помоги мне!» Вдруг эта баба мне навстречу, тронула, полизала бровь и всю боль согнала. Нет, что ни говорите: есть Существо!
В собрании крестьянском был гул, русские говорили про разное, и ничего разобрать нельзя было, только из гомона долетело до меня, слово это было: «Каин».
Я пришел к ним и сказал:
– Вот бы хорошо было поговорить теперь, почему Каин убил Авеля.
После я спросил знакомого крестьянина о причине этого.
– Причина этому,– ответил он,– что среди собрания был убивец.
(Я встретился с ним глазами, видел его на горе.)
22 Января. Иван Афанасьевич, с которым я так много беседовал с глазу на глаз, вдруг накинулся на меня при людях, бранил Льва Толстого, которого никогда не читал, и всех ученых людей, которые погубили Россию... Брехал он без толку, без смысла. Мужик, заговоривший на людях, как пьяный, что у него на уме, то теперь на языке, и лишь бы переговорить, лишь бы перекричать.
Я ему сказал из глубины души, что он ни во что не верит, и если бы не страх, то он и Христа бы изругал, что он не знает, не верит и в Христа. В ответ он расстегнул рубашку и показал мне свой медный крест.
Коммунист Алексей Спиридонович расхохотался...
Корень чертополоха. Этот Иван Афанасьевич похож на корень чертополоха, его возражения против коммуны те же самые, как у черносотенцев против ученых,– тут пессимизм, сознание безвыходности человеческого рода, безликости человечества, (1 нрзб.) личности. А коммунисты против этого, пока противники: у тех человек безгранично свободен...
Печаль моя – только печаль свою безмолвную могу я дать, вот почему: свобода, как и любовь, это тихие гости, нельзя кричать о них, нельзя их, как принципы, вводить в систему государства, как нельзя сохранить цветок, вынося его на мороз...
Погибнет всякий цвет на морозе... и я думаю, что ваш Мороз, губящий цветы, с печалью губит их и с возмущением на того, кто выносит цветы на мороз.
Так черносотенец Иван Афанасьевич сказал мне в ответ на всю мою песнь о свободе и свободных людях – Прометее, Христе:
– Одно слово все разбивает.
– Какое слово?
– Амбар!
Представителя свободы коммуниста Алексея Спиридоновича я спросил:
– Как вы можете, вы, люди, вынесшие цветы из дома и уверяющие, что цветы могут жить на морозе, как вы можете сажать людей в холодный амбар?
– Это необходимость,– ответил он,– и вы, и всякий посадит, если ему нужно будет собрать с наших крестьян чрезвычайный налог. Сами виноваты плательщики: он приходит, плачет, на коленки становится, уверяя, что у него нет ничего. Его сажают в холодный амбар, и через час он кричит из амбара: «Выпускайте, я заплачу!» Раз, два – и пошла практика, и так повсеместно во всей Советской России начался холодный амбар. И вы сделаете то же самое, если встанете перед государственной задачей собрать чрезвычайный налог.
Долго слушал нас человек мрачного вида, занимающийся воровством дров в казенном лесу, и сказал:
– Я против коммуны, я хочу жить на свободе, а не то, что: я сплю, а он мне: «Товарищ, вставай на работу!»
Сказал Бирюлькин:
– Когда я свободен был: при старом режиме день весь из холода не выходишь, ночью в лес в ночное стеречь лошадей, кто мне приказывал – сам я себе? да разве я по своей воле стал бы в холод лезть или в лес махнуть ночью? все равно и тогда не было воли и все равно теперь в коммуне: значит, зачем же сопротивляться?
Во время урока не раз учительнице в лицо попадала шапка. Не раз учительницу в ее комнате запирали на ключ. Раз полено попало в ногу учительнице, и она упала, и на другой день на литературном вечере декламировала стихи Никитина. Последнее событие: мальчишки выбили окно учительнице и наложили между стеклами говна.
Сопротивление отцов.
Все эти действия не что иное, как оказание настроения отцов против коммуны. Необходимо наладить амбар для детей...
Как только получил человек власть, с ним уже нельзя познакомиться, как с человеком, расспросить о его жизни, которую раньше он так охотно рассказывал. Теперь больше для этого у него времени нет: он занят и существует только в поступках.
Матрос Лукин любил рассказывать про себя, как он в Маркса поверил. Я вижу по этому рассказу в море корабль, вот все матросы у работ, одного нет: он спрятался возле каната, свернутого кольцом, и там читает «Капитал» Маркса, и ему по вере его в Маркса раскрывается для всего мира блаженная жизнь. Мрачные мысли ученого еврея про экономическую необходимость молодой русский матрос преображает в полную свободу личности. Теперь матрос Лукин состоит комиссаром по земледелию, ему теперь некогда рассказать про себя и вспомнить легенду о жизни, созданную им в минуту свободы внутри каната, украденную им из необходимости двигать корабль. Нет больше легенды, он властвует.
– Дави кулаков! Посадить в амбар! – кричит он на каждом шагу.
24 Января. Все что-то везде мешает, и не как раньше, а совершенно мешает, так что и времени никак не найдешь быть самому с собой: то забота о продовольствии, то дети.
Вероятно, это потому, что жизнь сама по себе рассыпалась (жизнь внешняя) и обыкновенные условия для работы исчезли, эти условия стали в идеал неосуществимый. Вероятно, нужно привыкать жить на ходу, пользуясь мгновеньем ясности духа, считая это мгновенье за все, что может теперь дать жизнь.
28 Января. Смерть старухи – лежит неподвижная, чулки снимают – деньги. Торгуются. Исчезновение ее быта: домик штукатурится.
Семья истомилась у чугунки, среди замерзших комнат (холод страшнее голода).
29 Января. Помещица Красовская, вся истерзанная, голодная, с озлобленным лицом явилась в деревню, откуда ее выгнали, и мужики ее не то что накормили, а завалили пищей, и теперь уже, несмотря на все прежние распоряжения о выселении помещицы,– поселили ее в своей деревне.
Вчера получена бумага, что Коля 19 Января в Тамбовской губернии в советской больнице умер. Мне сказал об этом Лева, и первое, что промелькнуло у меня в голове: «Да ведь он давно умер». Это не потому промелькнуло, что он был «живой труп» (нет, он был живой еще человек), а время такое, что к смерти близких мы уже приготовились.
Лидия сказала: «Вот послушался советчиков, оставил меня, не нужно было меня оставлять»...
По поводу Колиной смерти. Все вопросы. Мой брат был русский человек, очень мало делал, но зато думал о всех, со мною делился своими мыслями, постоянно записывая их иногда под числом проходящего года и числа месяца, в порядке времени они были единственной связью стыдливых дум этого застенчивого человека. Теперь он заболел в поезде, занесенном метелью, и умер одинокий в чужом городе в губернской больнице, вероятно, сделал последнюю напрасную попытку мыслью своей установить какую-нибудь связь в пережитом.
Правда, не было никакой связи в тех мыслях, которые передавал он мне и записывал на бумаге, но теперь, когда он умер, я вдруг понял связь между мной и им, мы были родные и оставались родными до конца – мы любили друг друга, это было нашей связью, и я понял, что мысли, которые чередовались, казалось, бессвязно, внутренно связаны той же самой родственной любовью ко всему живущему.
Как вспомнишь всё – все вопросы жизни прошли у нас в разговорах во время работ наших в саду, в поле, когда мы вечером на закате солнца сидели на лавочке, слушая птиц, или выстругивая в амбаре лыжи для зимней охоты, или зимой возвращаясь домой с убитыми зайцами.
Забулькало на воде – болтовня любящей пары; как скучно слушать постороннему все, что они говорят... между тем сами они говорят в согласии с игрой зыбушки, и вот гусь этот нырнувший отряхает воду с крыльев – у них похож на мальчика.
Светлый человек
– Все омерзительно вокруг, верить никому нельзя, и жизнь свою нечем вспомнить, но почему же, откуда эта вера, какое-то смутное чаяние, что есть где-то или явится когда-то светлый человек...
Скала блох. Власть – эго скала блох… Кто-то из умных сказал, что если бы у человека были на ногах мускулы, в соответствии с тяжестью тела ею столь же сильные, как у блохи, то человек мог бы прыгать через Альпы. Власть – это Альпы нашей жизни, и человек, прыгая через них, воображает, что у него ноги такие же сильные, как у блохи.
Зима. Светлеет, голубеют снега. Солнце правильным крестом восходит над снежной пустыней, а по сторонам два радужных столба...
Крещенские морозы эти запоздали немного, и среди дня их побеждает солнце. Сверкает... Ветер в тыл, не слышно ветра, и только скоробегущая метелица-поземок курит-дымит. На всем пространстве от неба-солнца до земли, не доходя до земли на собаку, ясно – ярко-светло, а где метет, курится, в этом снежном мареве волки бегут и то исчезнут в куреве, то покажут огромные уши...
Переход от осени к зиме: стала река в великой славе...
Земля моя родная! трава была тут высокая, где мы с головой скрывались в детстве,– нет травы! снег. Дом стоял наш тут – нет дома, а сосед жил – нет ничего: снег, пустыня, крестом восходит солнце с двумя радужными столбами по сторонам.
Мы чаяли, что за все наши страдания отвяжется ненужный крест и упадет с шеи в цветы, и цвет жизни станет вместо креста; вот все замерзло, и даже само солнце, рождающее цветы, стало крестоподобной серой равниной.
Юродивая помещица: «Ветер, ветер – чего ты дуешь? Кто это дует – черт это дует или Бог это дует? Ветер, ветер! Черт дует? Ну, черт с тобой. Только, праведный Господь, ты что это смотришь! А если это Бог дует. О, Боже, Боже, зачем ты губишь нас».
Холод хуже голода... Мне кто-то мешает, меня кто-то вяжет, студит, чужой, совершенно посторонний вошел в мою интимнейшую жизнь и не дает мне думать, не дает мне писать и любить вечно любимое. Холод-злодей стал мне на пути.
Гремит лед: самовар насыпают. В тулупе – пищу.
Встаешь угретый и как вор – сырой.
Я бы знал, как бороться с тобой, враг мой, да лыжи мои украли, а ружье реквизировали.
Еще не устали пустыми словами наполнять воздух о коммуне, а в душе уже каждый человек узнал, что теперь он зверь, а раньше жил коммуной, и это, казалось, такое ужасное существование монархического государства Российской было коммуной, только мы не знали об этом.
Так мы не знаем, владея клочком земли, что земля эта наша общая земля, и момент бытия нашего на ней считаем вечностью (что собственность есть момент бытия нашего, принятый за вечность).
В тишине души своей каждый понял, что мы и раньше жили в коммуне, только расчет свой вели на себя...
Поняли, что, спасаясь от голода и холода, теперь мы живем все для себя, а расчет свой ведем на коммуну. Что расчет наш не больше, как запись в конторскую книгу, и что теперь бухгалтер объявил себя творцом жизни.
«Да вы покажите нам на деле!» – вопили мужики.
Мужики проверяли общественного человека так: до точности – если, например, коммунист, называя себя коммунистом, ошибается в делах своих на волосок, то они говорили:
«Какой же ты коммунист?» Тут чуть сфальшивил – и все пропало. Проверка шла по словам в делах. «Делами, делами оправдайте слова!» Они брались за дела, и все говорили: «Вот так дела!»
Привык русский человек молиться Богу в далеком монастыре, а свой близкий монастырь... да кто же не знает у нас, что в близких монастырях Бог не живет.
Как во время самодержавия говорили, что не царь виноват, а чиновники, так теперь не коммуну винят и Ленина, а тех, кто служит коммуне.
Свои чиновники оказались куда горше царских – лезли к власти, как мухи на мед, воры, всякие неудачники, обиженные на учителя, выгнавшего их из гимназии, сознательные воры-убийцы и самолюбивые гении, выгнанные из 3-го класса городского училища.
Все, кто прыгал через блошиную гору, падали в грязь, и все видели грязь и говорили:
– Вот так власть!
Добивались невидимой правды, обвиняли все невидимое и даже то вечно целое, в чем невидимое было, как видимое.
Шла проверка всего на живую совесть, и в совести живой гибло все.
31 Января. Вчера молодой коммунист Иван Афанасьевич сказал мне:
– Вы говорите, что эгоизм есть название тюрьмы, в которой находится плененная личность, скажите, как различить эгоизм и сознание личности – это раз, и каким способом освободить личность из плена – это два.
Я ответил ему:
– Личность освобождается от плена любовью к другой личности, и так она узнает (сознает) себя.
Мне рассказали сегодня подноготную о коммунистах, и все предстало так, будто находился в стране лилипутов: видимо, что я сам создаю, желаю того простонародного гения-революционера, которого в действительности нет. И, по-видимому, неправильно делил я их на стоящих у власти и живущих в деревне-оазисе. Нет оазиса безвластия и в деревне: маленькая власть, зависть, крошечное самолюбие опутывает их всех крепкою сетью.
Чувство страха перед физической смертью мудрым человеком переживется, так как его страшит, без сравнения, больше – смерть духовная. А физическая смерть для такого человека так же далека, как заповеди Моисея для среднего человека нашего времени.
1 Февраля. Оратор говорит народу в холодном помещении о коммуне и будущем счастье народа, а пар из его рта так и валил, как у голодной собаки, лающей холодной ночью на луну. И казалось нам, эти слова его о коммуне тут же валятся из рта и падают белыми кристаллами снега, и весь этот снег нашей зимней пустыни сложился из кристаллов пустых, умерших слов, похоронивших под собою живую жизнь.
Прозелиты, пребывающие в состоянии мелкого распыления самолюбий до тех пор, пока вождь не возьмет их с собой и не укажет место им стрелков на передовых позициях.
Они все жаждут вождя, как земля дождика, и как земля в ожидании влаги пылится и трескается, так и они мельчают в самолюбии и происках власти.
Кто больше: учительница Платонова, которая не вошла в партию и, выдержав борьбу, осталась сама собой, или Надежда Ивановна, которая вошла в партию и своим гуманным влиянием удержала ячейку коммунистов от дикостей?
Н., изгнанная из родного угла дворянка, смысл жизни своей видевшая в охранении могилы матери,– возненавидела мужиков (ее дума: тело этих зверо-людей ели вши телесные, а душу ели вши власти). Она живет в голодной погибающей семье и ради маленьких чужих детей идет в свою деревню, измученная, обмерзшая, в истрепанной одежде – нищей приходит в деревню, просит помощи, и мужики заваливают ее ветчиной и пирогами.
План мой на Февраль: до 15-го – две недели – извлечь библиотеку Стаховича, свою, вещи Николая. С 15-го до 1-го -– Петровское, Ананьеве и пр. плюс 13 дней до наступающего 1-го Марта и потом перебраться в Елец.
Сборы: письмо, телеграмма Сперанскому, пшено Лиде и Шубиным – 20 ф., белье на две недели, грязное – выстирать, шкатулку с документами, главные рукописи с собой.
– Другу не дружи и другому не груби, Богу молись, а черта не задевай! вот какая жизнь, вертись, как на сковородке жареный бес! Ох, жизнь, жизнь, антихрист ей душу выешь.
Как Адам.
– Из ваших красных слов и пралича не получается, а вот что я думаю: собери всю пролетарию, будет ей баба-то строчить, да с удочкой рыбу ловить, а собери их всех, голоштанников, да воз кутузок привези, да обделай их, чтобы они работали как мы, трудовики, как Адам, первый человек.
2 Февраля. Сегодня еду в город, везу Прекрасной Даме пшено.
Кончик всего нашего мотка находится все-таки на ее стороне, и она его с самого начала взяла и держит и почти знает это сама, а я держусь, потому что она держит... (конечно, я говорю про высшее, а так разве можно меня чем-нибудь удержать?).
Сильнее и сильнее выделяется из деревенской массы голос крестьянина-трудовика.
Первый намек на рассвете при полных звездах открытого неба – какая радость! Неужели я забуду когда-нибудь, умирая, эти счастливые минуты и ничего не скажу в защиту жизни...
Что это – сохраненная юность или начало старости? той деревенской, старушечьей старости, когда хоть денечек еще, а хочется пожить (Дедок)...
Изобразить черты ребенка в жизни взрослого.
Сидят мыши, чрезвычайная комиссия и гибель Европы.
5 Февраля. Я думал, что необыкновенный мир открывается мне, и все это ново и никогда ни с кем не случалось, а теперь начинаю думать, что это испытывает каждая обыкновенная женщина.
Зинаида Ивановна выхлопотала себе место в больнице на случай сыпного тифа (в больнице все занято, не только лежат, но и сидят на койках...).
Поиски лекарств: доктора дают сразу кучу рецептов – что найдется.
Холод – губитель уюта.
Мороз сломило, мгла наполнила воздух, с бронхитом хуже стало. Несут гроб, поп сопровождает похороны одиноким бормотанием. Разговаривают про то, что хоронят в гробах держаных (на две категории гробы: заразных и простых).
Навстречу гробу солдат несет чучело громадного филина: переносят женскую гимназию в мужскую. Несут карты географические, везут на салазках физический кабинет: смешиваются гимназии.
Мы разговариваем о гибели мощей Тихона Задонского: комиссия открыла гроб, сняла картоны и бинты, а кости рассыпались и стали костяной мукой. На рогожке вынесли на двор монастыря костяную муку и написали: «Вот все, чему вы поклонялись!»
Народ создает легенду, что Тихон ушел, а нечестивым показался костяною мукой...
Вот все, чему мы поклонялись...
Миссия России – показать всему миру рогожку с костяной мукой. Там где-то (в Европе?) есть непобедимые силы житейского строительства, их деятельность будет (1 нрзб.) при существовании рогожи с костяной мукой.– Ну, а если...
Старушка подслушала наше чтение о гибели Тихона Задонского...
– Ну, что новенького?
Я ответил о мощах Тихона Задонского, что мощи разобрали, и оказалось, нет ничего, череп, кости, тронули – кости рассыпались, костяную пыль высыпали на рогожку, положили возле церкви и написали: «Вот чему вы поклонялись».
Няня сказала:
– Ушел батюшка.
Иван Михайлович:
– Дюже нужно. Я думал, какие новости...
– Какие?
– Насчет внутреннего.
– А это?
– Это внешнее.
– Мощи Тихона Задонского?
– Ну, что ж.
– А внутреннее, какое же еще вам внутреннее?
– Да такое, как жизнь, меняется ли, или какое новое совершенство, или новый край: мы же на краю, а вы говорите: мощи.
– Мы на краю, это верно: вот тиф сыпной губит человека за человеком, вчера за одним столом сидели, а нынче его нет.
– Ну-те!
– А хоронят в гробах держаных: досок не хватает.
– Так!
– Деревянные дома разбирают на топку.
– О, Господи, ну, скажите, дальше-то, дальше-то как?
Няня:
– Ушел, ушел батюшка, скрылся и невидим стал злодеям, показался костью и мукою.
– Куда же скрылся?
– Куда скрылся-то – куда? Тут же, тут, батюшка, только невидим стал – Божиим попущением и грех наших ради.
Ивану Михайловичу мощи кажутся – так это, внешним, неважным в сравнении с грозными днями текущей жизни.
– А вы говорите: исчезновение интереса к литературе, искусству. Да что вы! даже смерть близкого человека разве значит теперь то, что раньше. Даже мощи нашего святого – все это «внешнее» в сравнении с важностью дней текущих.
7 Февраля. Андрей изменил своему отечеству ради прекрасной польки.
10 Февраля. 16-го в Рябинки– 17-го в Петровское, 18 – 1-го марта в Ельце.
11 Февраля. Выехал в Секретарку. Ночевка в канцелярии Райкома. Метель.
– Вышел до ветру, сел и конец отморозил,– что теперь старуха скажет, разве она поверит? За умываньем утром.
– Хотел ехать в Хмелинец, а вот сиди!
– Не так живи, как хочется, а как, ну, как вы скажете: Бог?
– Бога нету!
– А кто же метель посылает?
– Это причина, так сказать...
– Ну, Иисус Христос?
– И все равно Иисус Христос тоже Бог, а не причина.
– А тебя зовут Иван? нет, врешь: причина.
– Говорится, судьба.
– Пустое! дурь наша, а ты говоришь: судьба, поезжай сто человек спасать, и твое дело с ними связано, это будет судьба, а ежели я в такую метель кинусь – это моя дурь, и пропадать буду, услышат, никто не поможет, скажет: зачем ею в такую метель понесло!
На горе между домами последними в городе просвечивает Скифия, страшная, бескрайняя... Выезжал, закурилось, и все исчезло милое, дорогое, нежное среди вьюги...
О, зачем я выехал в эту Скифию! дорогая моя, если бы можно было вернуться; ты стала мне тут, как самое нежное видение...
«Вестник Бедноты». Возле него на голубом диване с волнистою спинкою, на грязной подушке, накрывшись тулупом, лежит председатель коммунистической ячейки. На лежанке с изразцами спит-храпит бородатый мужик в шапке-маньчжурке, раскоряча колени, и почесывает во сне между ногами.
Секретарь Исполкома принес мне кусок сахара, долго бил его, мял, трепал, наконец, отгрыз себе и остальное мне подал:
– Вот вам!
Я спросил его, есть ли тиф у них.
– Много! далеко нечего ходить, у меня в доме все в горячке лежат.
Мягкая мебель собрана из имений Хвостова, Бехтеева, Лопатина, Челищева, Поповки. Великолепные часы с инкрустацией... Барометр ртутный у окна...
Мальчик все спрашивает о зубчатых колесах, нет ли такой книжечки, и вдруг увидел; я сказал, это высшая математика, а он:
– Ничего, я разберусь...
Среди книг, которые записывались механически, вдруг открытка: «Христос воскрес, милая мамочка!»
Шкафы с книгами. Библиотекарь сбежал. Ищут отмычку – долго искали, библиотекарь и ключи увез. Написали бумагу, ответили, что библиотекарь законным порядком подал прошение, получил отставку и уехал. Думали, думали, что делать, и решили в дом перевести Исполком.
Когда разбирались книги:
– Вы не обижайте деревню, а то все для города!
Одни говорят:
– Берите, берите все, спасайте… все пропадет!
Любовь – это свой дом: я дома, зачем мне смотреть куда-то в сторону, я достиг всего и ничего мне больше не нужно. Мой дом не такой, как у вас, бревенчатый, мой дом воздушный, хрустальный, скрытый в сумраке голубеющего раннего утра... Милый друг мой живет рядом со мною, друг, которому я писал о голубом доме всю свою жизнь,– рядом со мною, мне говорить больше нечего...
Утро: скифы жарят сало на сковородке и, поставив на лежанке, едят с черным хлебом...
– Ешь, Михаил, чего упираешься, не хуевничай в Божьем храме. Освобонитесь, пожалуйста, где бы наша ни была, все народное, мы не считаемся! ешьте, ешьте.
13 Февраля. Двое суток в канцелярии Райкома. Граммофон и за стеной Потанин.
Инвалид на лежанке и пляски молодежи под граммофон: дождался! Совершенно, отдельный мир простого народа; как могли жить помещики у вулкана!
Яков Петрович – Заведующий отделом народного образования.
Григорий Иванович – косой, браунинг.
Я читал о тиграх (смерть показалась в образе подобного зверя) – и вошел человек, мертвый взгляд (Потанин).
Под лезгинку:
– Потанин замерзает.
– О?!
– Кряхтит!
В амбаре: портреты, кресты, детские рисунки.
– А где?
– Он умер. Ах, эти? – Сбежали.
Машины Исполкома: тут был и вор, и разбойник, но все не раз шло, как нужно было идти по времени: сторож – вор, мальчик – беженец, воришка при волости.
Итальянские окна, лежанка, два шкафа – на одном тулупы, на другом картины неизвестного художника вверх ногами. Рассказ члена чрезвычкома о правильности всех жестоких мер, исходя из дикости народа...
«Не обижайте нас!» А я: «Вот вам книга о восшествии Николая на престол».
15 Февраля. Страшные будни... Те серые будни, в которых жили так долго люди, будто серые домашние куриные птицы долго-долго высиживали, и вышли из них теперь черные страшные летучие птицы.
Милая! видишь, вон из бурьяна Скифии нашей к нам в город черная птица летит и реет с метелью вместе над нами?
Слышишь, там за стеною юродивая помещица шепчет:
«Ветер, ветер, чего ты дуешь, кто это дует? Бог дует или черт дует? Черт дует – черт! а Бог? Ты Бог, какой ты Бог!»
курится и крутится там белыми летающими клубами, там, в этой Скифии, под защитой домов читаем волшебную сказку нашей родины...
Я шепчу:
«Ну, дорогая, нам нужно расстаться, думай о мне, как я о тебе, в буране белом ты увидишь меня и услышишь, я тебе расскажу из бурана человеческим голосом про эту страшную Скифию, которой боялись еще так древние люди у теплого синего моря. Вот она опять пролетает, черная птица – с железным клювом, ты узнаешь: это летит древний орел клевать грудь человека. Ну, прощай! вот я уже еду, вокруг меня белые клубы бурана, я не вижу тебя позади, город скрылся, но ты ясно смотришь теперь на меня впереди, и зовешь, и манишь меня к себе, а я еду, еду».
Какая странная природа нашей родины: вокруг меня бежит-движется, как ветер в море (1 нрзб.), белая, жесткая, холодная пыль, я вижу только половину лошади из этой белой пыли, пролетающей, убегающей.
А небо ясное, солнце восходит над серой движущейся равниной правильным золотым крестиком, по обеим сторонам его все семь цветов радуги собраны в два столба. Солнечный крест сияет над Скифской равниной, и радужные столбы вокруг него – цвет небесный.
Морозная стужа бьет мне прямо в лицо. Скиф, завернутый в овечью шкуру, смотрит в бесконечное пространство, и через его голубые глаза я смотрю и вижу на небе крест, и вижу на небе цветы.
Скиф, указывая на землю тяжелой своей рукавицей, и говорит:
– Вот там волки бегут!
Это волки? там из метели то покажутся, то спрячутся их серебристые спины, то уши мотнут, то скроются.
И вот метнулось и скрылось черное крыло пролетевшей птицы, она скрылась в буране...
Я вспомнил тебя, дорогая! не покидай меня!
Сильнее подул морозный ветер, моя лошадь скрылась в буране, а небо ясное, и все еще крест горит вечным огнем, и сияет цвет возле него: крест и цвет Скифии, моей родины.
– Мы не сбились с дороги, кажется, нет, мы ехали верно.
– Вот мы приехали!
Твой, дорогая моя, дом, твой волшебный дворец, утонувший наполовину в потоке несущейся пыли белой снежной, белые колонны по-прежнему твердо стоят и ясени окружают крышу.
Скиф мне сказал:
– Волость!
Я спросил скифа, кто теперь живет в доме приказчика, он сказал: там теперь исполком.
– А в людской?
– Там райком.
– А в большом доме?
– Там чрезвычком и все канцелярии исполкома, райкома и кружок культурно-просветительный.
День начинается: ворчунье няньке дается валерианка – тем и живем, а то бы съела! Тиф: несут покойника, а нянька: «Все мимо, все мимо» (смерть обходит ее),– плачет, с виду горюет, а в душе рада: похоже на церемониал отказа в гостях от кушанья, хотя есть очень хочется. Совестно жить, а хочется. Водовоз (рубка льда для самовара). В саквояже – окорок.
Тиф: размышления о том, что делать, если кто-нибудь из нас заболеет...
В деревне: добыл для нее сахару, пшена, подхожу – взять нельзя: тиф.
– далеко слышно, шатаются.
– Замерзают: голодные, вот так и русские люди!
– Русские...
– Да, голодные, холодные, шатаются.
Оказалось, что народный университет – рассадник эпидемии тифа.
– неизвестно. Петроградская диверсия внезапно повернула с юга на север. Чугунка и командир Иван Львович. По козе канун.
Мишин дневник. Недра семейной жизни – вся сокровенная женщина с железными когтями, которая никогда не выпускает (куда мы идем?).
Старуха (на том свете не все друг друга узнают).
Вечер – звезды: Б. Медведица на стомиллионном расстоянии и вечная загадка, а решение на земле: то есть между нами же есть люди, которые знают, но не могут всем нам передать свое знание. Это и есть то, что хочет сказать старуха своими словами о загробной жизни, что люди не узнают друг друга...
– чувство приобщенности к космосу, середина нашего жизненного пути – борьба разума, конец – включение разума в космос и тайное примирение.
Наш день: оттепель; удалось обрушить вниз замерзшее и выпершее из отверстия; достали поперечную пилу, а топоришко чуть дышит. Что-то кружится голова... Не тиф ли? что будешь делать, если тиф? Зачесалось в голове – не вошь ли? О, эта страшная тифозная вошь – русское... нет дров, нет бани, путешествуют вши из деревни в город, все теперь, не стесняясь, говорят про вошь (нет частых гребешков): нас губит вошь. И в это время Иван Львович, командир Красной Армии, должен ехать воевать с англичанами, занявшими Петроград (вшивая коммуна). Зашли к Владимиру Николаевичу Шубину – тот ли человек? Дом запирает – в двух, в одной комнате – детвора, теснота: «Ну, не лезь ты, не лезь, мучитель мой!» Один мальчик мечтатель и раздражает своей медленностью, другой слишком быстрый и дерзкий.
– На кой он вихор кладет их в корма?
Ранняя птичка носок обивает, а поздняя – только что очищает.
Нянька, выражающая мне сомнение:
– Народ едет на базар, а ветер воет! ветер воет – приехали, как-то уедут!
Уехали скифы. Мы стоим и смотрим вслед (Начало Скифии) – судьба, судьба, да ежели я в такую войну кинусь и сто человек от меня зависят – это судьба, а ежели я по себе для пустого дела своего в такую страсть поеду, то какая это судьба, это дурость моя! и пропадать буду, закричу и услышат меня – никто не пойдет спасать: «Сам кинулся, пойду я дурака спасать!»
Наружность – это дверь, через которую входишь, а как вошел – так все равно: «Я и лысенького любить буду».
А. идет за дровами, я за водой.
– А где книги?
– Унесла.
И сама в очередь за хлебом. Пока ходила в очередь, муж ускользнул на службу. Несу дрова. Дров напилил достаточно. Пишу в штабе свободного дивизиона, а весь дивизион – 27 человек офицеров – разбежались. Бочки замерзли, колю (1 нрзб.) час-два. Пришла повелительница, идем за водовозами: на улице угли, и все говорят:
– Вот 12 рублей, а раньше 12 копеек.
Водовоз. Металлическое повеление:
– Несите, несите.
И вдруг одумалась по пути:
– Михаил Михайлович, пожалуйста, это ведро снесите в умывальник, а это в чугун. Печник явился, поработает час – 25 рублей. Это он сковородку унес. Хотела уют создать, затопили – дым.
– Не топите!
Завихрилось, выхожу на улицу: луна (а вошь все кусает, все кусает!). При луне птица черная, снежная – вы похожи на птицу, которая реет, реет. Металлический крик «Василиса!» утром, а вечером на полуслове засыпает. Птица-необходимость – это не орел, не коршун, не филин, не Алконост, это птица, которой назначено клевать грудь Прометея, и другая птица, утренняя победа, свобода (упрек: у всех есть время свободное, а на другой стороне беременность, холодный амбар.
«Холодный амбар теперь бросили, теперь действуют по трафарету – выжигают на лбу буквы Н. К. (не платил контрибуцию)». А член чрезвычайки сказал: «Нечего делать, такой народец: не смотрите слишком далеко и слишком близко, смотрите прямо на мужика, кто он? и вы будете сажать в холодную» «Взявший меч от меча и погибнет»: идею давно потеряли, и необходимость государственная давно уже сама по себе вянет и собирает территорию.
Услыхал, что дивизия отправляется воевать Солдат сказал: «Надо идти».– «А если убежать?» – «Да как убежишь, ведь это на риск, за это к стенке». Почему же власть все-таки оставалась и против нее никто не боролся? Потому что обманываться больше уже никто не хотел.
20 Февраля. Рябинки. Дети прыгают: «Мама, мама». А она им отвечает: «Отвяжитесь вы от меня» Дети просят: «Дядя Миша, заведи мою уточку».– «Не смейте входить в мою комнату!)» – кричит дядя Миша. Итак, все похоже, как на охоте, когда птица подстреленная вьется у ног охотника, а он, счастливый удачей, вновь заряжает ружье.
Дружеский контроль. «Ты от меня сейчас далеко, далеко». И подойти не могу, мне что-то мешает, я сам не знаю что. Уезжаю от нее далеко, и снова ближе к ней (1 нрзб.), встречаюсь с ней где-то на каких-то планетах. Жалость вместо любви – это пытка для обоих: ему пытка, потому что он вышел из положения несчастного кроткого, он делается ей ненавистным. Ей пытка, потому что нечего и говорить почему. Металлический звук ее голоса, когда она кричит сверху вниз прислуге: «Василиса!», я слышу его, и по отношению, когда она распоряжается в своем муравейнике: это власть.
Я думаю, что власть можно так понимать: власть – это есть сила распоряжения людьми, как вещами. Любовь, радость жизни наоборот: эта сила одухотворения даже вещей. Власть и любовь – противоположные силы. Я люблю, и все мертвое оживает, природа, весь космос движется живой личностью. Я властвую, и все живое умирает, превращаясь в мертвые вещи. Разум, как буфер, становится между силой власти и силой любви, но что же такое разум, если ослабела любовь и власть стала бессильной? Тогда разум лежит, как счет по двойной бухгалтерии. Власть, наступая, (1 нрзб.). Любовь отступает и вдруг победно является. Когда любовь отступает, опустошенную территорию захватывает власть. Захватывает власть только слабое, а любовь может быть только между равными. Власть – это сила враждебно столкнувшихся масс и количества, а любовь – это сила личности и качества. В любви – свобода, во власти – неволя. Люди бессильны в любви друг к другу, и только тем объясняется государственная власть: ее основа – неравенство.
– наше бессилие в любви, это наша власть самая настоящая, народная.
Власть – это действие рока или судьбы: злого рока, злой судьбы. И как может власть быть доброй, если добро в любви, а любовь отступила... В любви – добро, во власти – зло.
Но зло – это пробный камень добра и власть – пробный камень любви.
– носитель власти – безличен, а мы жертвы – личности.
Неверно: ошибка.
Я хочу сказать: властелин порождает мир властелинов маленьких (эгоистов), а деятель любви порождает мир общий. Наше время: власть называет себя коммуной, она одевается в чужое одеяние, она – волк в овечьей шкуре. Это пародия на самодержавную власть, которая одевалась в одежду православия. Властелин на властелина приходится, как собака на собаку, и мир ему пуст. Деятель любви порождает из себя целый мир.
Вот разобрали мощи Тихона Задонского, народ ответил на это верой, что Тихон Задонский ушел и стал невидим. Так в царстве (1 нрзб.) зло – власти, все любовное стало невидимо, и всякое слово добра умалилось. Мы отданы року и молчим, потому что нельзя говорить: мы виноваты в попущении, мы должны молчать, пока наше страдание не окончится, пока рок не насытится и уйдет: ему пищи не будет. Тогда вдруг все мы скажем:
– Да воскреснет Бог!
творческой силой, все разрушая, все поглощая, оно творит невидимый Град, из которого рано или поздно грянет:
– Да воскреснет Бог!
Как может корень растения под снежной пеленой дать стебель, и стебель, пробившись через снег, дать цвет на морозе. Но время придет, снег растает, цвет раскроется и люди скажут:
– Светлое воскресение: любовь, мир. Вот приходит ночь весенняя, звездная, теплая, реку взломало, как из пушки ударило:
– Да воскреснет Бог!
Широко на разливе, спадает вода, лед очищается, зеленеет, цветы расцветают, и все понимают друг друга в одном:
– Бог есть любовь.
Мне кажется, человек – это младенец, и вся разница его жизни с жизнью природы в том, что он хочет сделать все по-своему, как будто до него ничего не было. Но в природе было все то же самое, только человеком называется такое существо в природе, которое действует так, будто нет Бога, закона и вообще нет ничего, кроме человека – царя природы.
– все существо человека.
Проделать опыт той же самой жизни природы за свой страх и риск – вот цель человека.
Всем перемучиться, все узнать и встретиться с Богом.
Блудный сын – образ всего человечества.
Зачем он это делает? потому что любит человека, потому что сам человек, свое дорого.
Был ли Христос мудрецом?
21 Февраля. Ночами этих страшных дней снов у людей не было, ночи этих дней проходили так. И было тяжко просыпаться без сна, как будто душа покрылась пробкой для защиты от ударов дня или тучи закрыли небо души. Но раз оборвалась завеса, и я увидел сон.
Мирская чаша. Мне снилось, будто душа моя сложилась чашей – мирская чаша, и все, что было в ней, выплеснули вон и налили в нее щи, и человек двадцать Исполкома – члены и писаря – деревянными ложками едят из нее.
22 Февраля. Ухаб такой, что передок саней, когда выбирались, закрыл и лошадь, и дугу, и половину неба.
Поля Скифии: февральский наст, по насту оборвался с вехи сухой дубовый листик, бежит и шумит. Вехи пригнуло к снегу дугой, и кажется – арка великая. Лисица, потревоженная шумом полозьев, встала среди бела дня, ждет так, ужимаясь, оглядываясь.
Сестра расстрелянного помещика Елизавета Лопатина учит народ грамоте и состоит председательницей культурно-просветительного кружка.
Проезжая Дубки-Лопатино, вспомнилась-представилась весна: чернозем, как черное море, запах земли и там пашут, и из Дубков, как из сердца кровь дедов, здоровье – распоряжение-благословение... связь. А теперь нет ничего: каждый из скудости. Я заехал в одну усадьбу: там учительница живет и в валенках, закутанная колет дрова: день поучит, два дня отказывает: очень холодно... «И если бы немножко соли, за соль будет все!»
– крики! жара, нет махорки: вошь выползает. Розвальни встретились и поцеловались с нашими санями. Два воза ворованных дров везут – как их обогнать? решили свернуть и застряли, другой раз попробовали и застряли, бились, бились, а возы все впереди.
Какая же это деревня? у колодца стояла молодая женщина – надо ее кликнуть: «Тетка!» – обидно. «Девушка!» – не похожа на девушку. Пока я раздумывал, как спросить, Иван Михайлович крикнул:
– Дамочка! Она обернулась.
– Как называется эта деревня?
– Секлетарка! – ответила дамочка.
– Пьесок, пьесок пришлите!
А название имения все то же: имение Джорджа, на Кавказ ездила барышня и влюбилась в грузина.
Тулуп (1 нрзб.), положили на телегу, озноб или это уж лихорадка, вот и укусило: страшный укус (кровь чужая...).
А звезды сверкают, с восточной стороны звезд все больше и холоднее, звезды стали при солнце холодные (вошь укусила).
Голубое, все голубое вокруг – (1 нрзб.), между голубым небом и голубым снегом туман и в нем столб, мельница.
23 Февраля. Любознательному человеку надо нам послать приглашение приехать и посмотреть: «Вот вам жизнь без всяких догадок о ней, смотрите, какая она...».
... Например, Штирнер: у него о коммуне все сказано и все предсказано. Да и мало ли кто говорил, а коммуна все-таки вышла. Видно, говори, не говори, а раз бросили мясо в котел, оно там сварится.
О любви... не нужно говорить: это слово такое же широкое, как свобода. Моя любовь – не любовь, а радость.
«Если оно (общество) угрожает моей самобытности, то оно становится властью как таковой, властью надо мной, недостижимой для меня властью, которой я могу удивляться, которую могу обижать, почитать, уважать, но осилить или поглотить не могу, потому что я отрекаюсь от себя. Она существует благодаря моему самоотречению, моему бессилию, называемому смирением. Мое смирение создает ее мужество, моя преданность обеспечивает ее господство».
24 Февраля. Галдеж: мужики делят сахар, по полфунта на душу.
Оттепель полная, как весна. За стеною.
Я сказал Ивану Афанасьевичу:
– Вы коммунистам не отвечаете, они вам дают идею, а вы им говорите, что живот болит.
– Конечно, так,– ответил Иван Афанасьевич,– но где же ее найти, врасплох попали, не сообразишь. А вы имеете такую идею, есть такая?
– Есть! – сказал я.
И рассказал ему про Штирнера: вся власть заключается во мне, если кто-нибудь взял у меня власть, все равно, коммунист или монархист, значит, я сам виноват, я поддался, я ослабел или просто проспал... Была моя живая воля, теперь надо мной стоит воля насилия, воля общества, государства. Нужно разбить государство-общество и создать союз отдельных.
– Этого я не могу признать,– сказал Иван Афанасьевич,– потому что...
Он задумался и вдруг сказал:
– Я признаю черту.
– Какую черту, где она?
– Вот воробьи сели на окошко, я возьму одного, отверну голову и брошу – для чего это, какой смысл, ну, скажите, какой тут смысл?
– И я не вижу смысла в этом, вы и я составляем союз, чтобы воробьев не трогать.
– Так-то так,– задумался Иван Афанасьевич,– я сейчас о другом вспомнил, рассказать, что ли, или не надо? Ну, расскажу: теленка вечером я собрался резать, наточил нож, лег спать. Слышу, в полночь кто-то ребячьим голосом плачет, проснулся, прислушался: теленок! ну, что это значит?
– Как что?
– Да так: стало быть, он понимал, что его резать будут?
– Ну, понимал.
– А мы этого не понимали, что он понимал.
– Ну...
– Вот и все.
– Мы же с вами говорили про союз отдельных.
– Да и я к тому же веду: союз наш будет в понятном, а как же непонятное, не говорю. Промысел и подобное, а ведь всего не обдумаешь, то-то как без союза пойдет, как бы нам из-за малого большое не просоюзничать?
Семидесятилетняя старуха сидит в холодной за неуплату контрибуции, никто не возмущается этим беззаконием и считает возмездием за то, что она деньги наживала кабаком. Говорят, будто бы в день Светлого праздника она заготовляла в кабаке освещенную пасху и зазывала к себе разговляться: ели пасху, разговлялись, наедались, напивались, а к вечеру пьяных выталкивала из кабака, и они в грязи валялись...
Пример поругания мощей Тихона Задонского и встречная легенда, что «батюшка ушел!», показывает всю бесполезность борьбы с религией таким способом.
«Вообще никто не протестует против своей собственности, а только против чужой. В действительности нападают не на самое собственность, а на то, что она чужая. Хотят получить возможность назвать своим больше, а не меньше; хотят назвать своим чуждости. И как думают помочь себе? Вместо того, чтобы превратить чужое в собственное, разыгрывают роль беспартийного, и требуется, чтобы вся собственность была представлена третьему (например, человеческому обществу). Требуют возвращения чужого не от своего имени, а от имени третьего лица. И вот эгоистический оттенок удален, все так чисто и человечно!» (Штирнер).
«Если все свести к собственности, то собственником будет господин. Итак, выбирай: хочешь ли ты быть им, или же господином должно стать общество? От этого зависит, будешь ли ты обладателем или нищим. Эгоист – обладатель, социалист – нищий. Но нищенство, или отсутствие собственности, является смыслом феодализма, ленной системы, изменившей в течение последнего столетия ленного господина, ибо она на месте Бога поставила «Человека» и стала принимать от него то, что раньше получали милостью Божией. Выше мы показали, что коммунизм с помощью гуманных принципов приведет к абсолютному нищенству, одновременно мы показали, как это нищенство может превратиться в самобытность. Старая феодальная система во время революции была так раздавлена, что с тех пор все реакционные хитрости должны были остаться безуспешными; ибо мертвое – мертво; но воскресение должно было показать свою истинность в эпоху христианства: в потусторонности, в преображенном теле воскрес феодализм, новый феодализм воскрес под главенством ленного господина – «Человека».
«новооткрытое христианство» стало «человеческим».
«Как человек я могу иметь право, но ввиду того, что я больше, чем человек, а именно особенный «Человек», мне, как особенному, может быть, будет в этом отказано».
– борьба качества с количеством. Трагедия количества: качество, распределенное на всех, перестает быть качеством, оно становится бесцветным, как выстиранный линючий ситец. Пример: библиотека помещика, распределенная в деревенские публичные библиотеки (подумать особенно). Или: богатейшее имение, от раздела ставшее ничем. Другие примеры: золото во дворце царя – медь в руках солдата.
Трагедия качества: не знают, что творят.
Синтез: отдельный кабинет в публичной библиотеке, отдельный номер в общественной бане (так называемый «семейный»), роман с проституткой в публичном доме и т. д. «Национализация специалистов», «обобществление талантов».
«Не познай себя, а реализуй себя».
Последняя ценность, по Штирнеру, есть самобытность.
Избушки, занесенные снегом, словно взявшись за руки круговою порукой, стали на пути.
В селе защита – дом, село, а хуторянин один на хуторе.
Реализовать себя – значит (по-моему) отделить себя от общества, выделить свое качество, происходящее «не от мира сего». После этого обыкновенно происходит надувательство: за свое качество я беру деньги, а не может быть такого обмена ценностей не от мира сего с ценностями потребительского общества.
– тут основная ошибка Штирнера.
Меня купить невозможно, но я – не могу и продать себя: я – дух.
Поэт никогда не продает себя, и если получает деньги за книги, то относится к ним, как к чему-то постороннему, и общество (подсознательно) без счета швыряет деньги любимому певцу. Тут установилось отношение на деликатности.
Влюбленные – это эгоисты, любящие весь мир.
Оттепель. Буланая старая лошадь везет больную женщину. У больной вокруг глаз большие черные круги.
А сон так и не выходит из головы: что же делать?
Иван Афанасьевич принес мне 13 ф. хлеба, бутылку молока и сказал, что это так. Удивился я полученному, но теперь понимаю, это он принес за то, что я буду слушать его и не перебивать.
– Я робкий человек,– сказал он,– мне высказать некому, и что нужно сказать, я не знаю.
Она никому не изменила и довольно сильна, чтобы сознавать это и отстаивать. Единственное, что смущает нас, это действительные страдания нашего друга из-за лишения уюта и, главное, из-за детей, что дети лишаются до некоторой степени матери. Стало быть, нужно просто быть более внимательным – и все!
– я вижу радость свою.
А впрочем, она тут ни при чем: разве пуговка кнопки, нажатая рукой младенца, взорвавшая гору.
Как одушевлено крестьянское утро, посмотрите на бочку, на ведро, на коромысло... как живые! Вот девушка взяла на салазки бочку у колодца и убежала куда-то. Бочка на салазках стоит и дожидается терпеливо, совершенно так же, как лошадь, и каждый прохожий осматривает бочку и оглядывается, спрашивая себя: кого это дожидается бочка?
– моя, но не нравится мне подчеркнутость этого, как будто к этому сводится все, к вопросу о собственности. И потом «самонаслаждение»: из себя глядя – все хорошо, но если взглянуть со стороны? Вот любовь: я вижу, пара влюбленных вышла из дома: прошла – некрасивы, смешны! Представляю влюбленных таких, чтобы другие приходили в восторг, и нет-нет! Аполлон, Венера, Бог, но не люди...
Она отношение ко мне представляет мужу, как гимназистка. А мне она в отношении к мужу представляется мещанкой. Уют ее, принадлежащий мне и уступленный мужу, кажется мещанским. Я ревную ее к мещанину (не Ал. Мих.). Тут малейшее вызывает в душе целую бурю, а она спрашивает: «Почему ты со мной сегодня так далек?» Словом, жить втроем – невозможно.