• Приглашаем посетить наш сайт
    Ходасевич (hodasevich.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1919. Страница 3

    25 Февраля. Думаю, как бы разбить эту ледяную корку бунтующей мужчино-человечины.

    Ну, вот засело и засело в душу, что они у меня хотят мою печку отнять,– как это глупо! А ночью это же представляется в облике змеи с женским лицом. Лицо прекрасное, потому что любит-любит! А чешуя и хвостовые позвонки шумят и звенят из чужой спальни, и я это слышу! Шум и звон чуждого мне змеиного мира. Змея любит охотника и воина и хочет заключить в свое яйцо.

    За дверью в потребилке второй день ругатня-срамота: мужики сахар делят. Австриец говорит: «Как скотина, сколько галдежа, мерзких слов выкинуто в воздух из-за полфунта на душу украинского сахару». Едут обозы в Старый Оскол за солью: у нас 15 руб. фунт, там 2. Почему так, если там и тут одна власть?

    Чтобы не быть смешным – глупым, нужно сдерживать себя, но если сдерживать, то это идет в счет любви, и дружеский (1 нрзб.) спросит, почему ты так далек?

    26 Февраля. Вчера был в Казаках. Я был тут 32 года тому назад. Долго мучился – узнать домик, где мы жили с Дуничкой, и не узнал. Мне сказали, что он стоял на том самом месте, где теперь стоит директора паточного завода... Домика я не узнал, но Дуничку себе ясно представил, как никогда,– что это такое, как это выразить? маленькая, строгая, светлая, остро самолюбивая, страдающая неиспытанной жизнью женщина, всегда с народом и бесконечно далекая от него, всегда со своим ученьем (с «Русскими Ведомостями», «Русским Богатством») и всегда против царя. Ни малейшего компромисса, ни малейшей хитрости...

    У нее тут, в Казаках был домик, она купила его, приехав из-за границы, с целью устроиться здесь для дела – подвига среди народа.

    Ее брат из «Русских Ведомостей» и Варгунин – все это одно поколение из одной группы интеллигенции, которая, отколовшись от подпольной эмигрантской интеллигенции, задалась целью просвещать народ на легальном пути. Все они гуманисты-европейцы по идеям, а упрямство в морали, вероятно, происходит от предков-староверов.

    У Варгунина дом-дворец на каменистых обрывах Варгли, живописно, как в Швейцарии, чудесные парки, великолепные конюшни, жизнь, отданная просвещению народа, множество прекрасно выстроенных школ и в личной жизни множество жен-учительниц. Кажется – вот счастье! вот счастливый человек, барин из разночинцев. И в то же время что-то отталкивает, не знаю, что: дом его, кажется, не свой дом, это швейцарский дом, и конюшни швейцарские, и мысли его иностранные, и жены его – жены-учительницы, удобные, из-под руки, отношения, вероятно, полуполовые, полуидейные (детей – ни одного, он доктор). Это не богатство, не счастье, это все тоже Дуничка, только во дворце. Недавно я проезжал мимо Лопатина, где выросла большая дворянская семья, где грязновато, много мух, но столько уюта. Я посмотрел туда зимой, закрыв глаза,– и весна черноземная, человек, тонущий с сохой в черном море, волнующие запахи земли, фиалки под кустом орешника, ландыши, сорванные с росой на «валу», и чего-чего ни представилось! а липовая аллея, запах липового цвета, жужжанье пчел в жару и после обеда большой стол с самоваром-вареньями.

    Какая чудесная старина! а тут, у Варгунина, все как будто и лучше, и нет ничего, напротив...

    Я – чуждый им, и они мне чуждые при всем «несомненном моем уважении». Я прихожу к ним и расписываюсь: «Искренне уважающий вас».

    За все великие заслуги этих людей, подготовивших свержение царя, революция не выгнала их со своих мест, но и только. Им оставили возможность существовать на месте, кормиться тут, и только!

    Варгунину дали в замке его две комнаты и прислугу от Совета. Он старик, седой, лысый, похож на старого профессора в отставке. В гостях у него сидел председатель Исполкома и три местные актрисы – его ученики.

    Я рассказал им, как бежал за моими санями в Петровском председатель культурно-просвет. кружка и кричал: «Пьесок, пьесок пришлите!» Как всюду играют одну и ту же пьесу: на пороге к делу, и как все это однообразно и скучно. Я предложил деревенским актерам самим сочинять пьески и пользоваться материалом тех сказок-прибауток, которые рассказывают крестьяне вечно друг другу по вечерам.

    – Но как это сделать без интеллигенции? – сказал Исполком.

    – Без барина? Пишите сами.

    Что тут поднялось!

    – Нельзя это пустить! – сказал Варгунин.

    Пустить-то можно, конечно, но он хочет сказать, что если пустить, то...

    И так ясно видно, как девственно наивна наша революция: эти мужики – рабочие полуграмотные ухватились мозолистыми руками за обломки царского скипетра и не пущают, и не пущают никого. «Медведя поймали, медведя поймали» – «Туда его!» – «Да он меня не пущает!» Обида большая на интеллигента, что он не идет к ним, а интеллигент сам обижен.

    – Человек с историческим образованием разве может в это поверить, взяться за это. Этот скрежет: «Дави, дави! мы поймали, мы зажали, мы сокрушили!» – разве можно это разделять?

    Исполком:

    – А при Керенском интеллигенция была с буржуазией, с белогвардейцами, разве так лучше? Мы взяли власть...

    Я сказал о власти по Максу Штирнеру – удивительно! Единственное возражение, что за власть кому-то держаться необходимо, иначе не будет государства и все пойдут друг на друга.

    И он держится за власть и песенку поет точь-в-точь, как при монархии:

    – Мы избавились от Николая!

    – Мне, писателю, было лучше при царе, тогда можно было хоть что-нибудь писать, теперь ничего.

    – А мне лучше.

    Еще бы: он у власти, он может ходить по паркету, судить, давить...

    Дубы рубят (кулаков).

    Они очень наивны, эти самодержцы милостию «Человека», держат скипетр и кричат: «Пьесок, пьесок!»

    А Варгунин:

    – Это опасно пустить.

    Разбитый скипетр самодержавия, как разбитое зеркало, осколком своим попал в наши сердца, и мы видим в осколках этих искаженное отражение мира.

    – Как же мы будем писать, мы не умеем.

    – Пишите, творите.

    – Это делают немногие.

    – Все могут быть творцами.

    – Все не могут быть творцами.

    – Вы создайте массовый творческий процесс, а потом явится творец Шекспир.

    – Мысль и в них.

    Мысль сквозь них пролетает, а где головище реки? Это разливы, а вы скажете, где родник, где головище реки – антиллигенция!

    Мужики не поверили, что Бутов назначен опять.

    – В газете читали: Бутов Сергей.

    – Тот Михаил.

    – Ну, что ж, брат его – все равно.

    – Это все равно!

    Иван Афанасьевич, прочитав Успенского, сказал:

    – Вот оно откуда началось это «общее». (Писатели виноваты.)

    Большевики теперь свободны от всего, теперь они «закрепляют свободу».

    – Они стали на волчье место, а хвост кобелиный!

    В этот день Лизу описывали и на другой день должны были выслать. Вечером она дала мне поужинать, я съел, что дали, и ушел к себе. Слышу: «Кашу забыли! я сейчас принесу вам». Наложили кашу, хотели отнести, но поставили на столе и подумали: «Может быть, он не придет»,– а я слышу, что «кашу ему приготовляем». Я долго после дожидался и не дождался. А утром

    Весь день за стеной мечут жребий о катушках: кому черная, кому белая.

    «Исторический человек» – история – и заключение истории в Я.

    Потихоньку каждый деятель – эгоист, а вслух он служит «Человеку» – себя отличает, других равняет. Так сильные эгоисты (капиталисты), создав индивидуальность, уничтожали самобытность слабых.

    Творческий процесс

    1) Я бродил, встретил новый мир, удивился, обрадовался, забылся, полюбил, поверил и стал не-я.

    2) Вышел из этого мира, оставив в нем воплощения Я.

    В 1-ом я как бы вошел в утробу.

    – мне порядочно лет – в утробе моей матери,– берусь за перо, чтобы освободиться из нее и быть только Я.

    1 Марта. Я – ничто и Я – всё.

    Анализ:

    1. Я – маленький.

    Анализ всего;

    Всё существует, но я маленький – не могу взять.

    2. Я – ничто: я себя убиваю (самоубийство).

    3. Я – во всем (я отдаюсь всему).

    4. Я – всё.

    Значит, два этапа Я: Я – ничто и Я – всё (я – бог). По пути страдает и самоубивает среднее Я (бытовое, маленькое).

    2 Марта. Нянька:

    – Кошки закричали: остается месяц до полой воды.

    Петр. Варфол. привез 10 пуд. дров. Ал. Мих. получил по ордеру 30 пуд.– нет сомнения, до тепла мы в тепле проживем!

    И свет – как свету прибавилось! Достал во всенощной свечей восковых.

    В деревне сказали о мне:

    – Ушел, не хочет работать с нами (рабоче-крестьянское), интеллигент! конечно, не желает работать с нами интеллигенция!

    Устроился уютно жить на вулкане: у кратера огнедышащей горы поем «Покаяния отверзи мне двери, Жизнодавче!»

    – Я сам бог, и чтимые боги мои старшие или младшие товарищи.

    – Вы это подумали, а на самом деле и В. чувствует над собой тот же закон. Как возмездие, «Аз воздам!»

    Мать говорит, что в этом деле добывания себе пищи участвует теперь вся семья, и муж, и маленькие дети, раньше она была в этом одна и страдала от одиночества,– что никто, кроме бедных женщин, не понимает тяжести этого мелочного труда,– а теперь это разделяют все в семье, и она стала не одинока, ей стало лучше...

    «Крестьянский труд»: он целиком стал на сторону описываемого Успенским кулака, а что Успенский от себя говорит про общее дело, то считает вздором, началом греха интеллигенции, проповеди общего человека.

    – Я,– сказал Иван Афанасьевич,– верю в дело только отдельного человека, верю в союз отдельных людей, но из поравнения получается вывод, а дела не может быть никакого.

    Были наборщики и ставили буквы свинцовые, буква к букве, как избушка к избушке, и строка за строкой, как деревня за деревней по белому снежному полю, избушка за избушку, буква за букву держатся круговою порукой, ручаются за странных: «Броди, где хочешь, мы ручаемся, что в последнюю минуту поддержим тебя, приходи в нашу деревню, мы допоим, докормим тебя!» Ручались буквы наборщика за писателя: «Пиши, что хочешь! мы поддержим тебя и поставим тебя со всеми твоими небылицами в связь со всем миром странников-писателей, и ты будешь нам, как те». Теперь нет наборщиков, буквы наборов рассыпаны: я теперь не в селе живу, а как обездоленный хуторянин, выгнанный из своего угла-приюта...

    Как счастлив был тот телеграфист, который, стоя по колено в воде утопающего корабля, до последней минуты, пока вода не добралась до его рта, по беспроволочному телеграфу давал знать о гибели, призывая на помощь. У меня нет телеграфа! я пишу в свой дневник, но завтра я погибну от эпидемии тифа и никто не поймет моих записей, не разберется в них. Я не знаю даже, [как] сохранить эти записи от гибели, почти неизбежной: разве я не видел тысячей тетрадей, написанных кем-то и теперь брошенных в печь, в погреба, наполненные водой, на дороги: письмами матери моей оклеены стены какой-то избушки...

    Тропа моя обрывается, я поминутно оглядываюсь, стараясь связать конец ее с подобным началом тропы впереди, вот совсем ее нет, и на снегу виден единственный след мой, и поземок на глазах заметает и мой единственный след.

    Друг мой! существуешь ли ты где-нибудь, ожидаешь ли, что я приду к тебе?

    Я не жду твоей помощи, нет! я сам приду к тебе, только жди, жди меня!

    Только бы знать, что ты ждешь меня!

    После всего пережитого, после этого великого поста печати как может начаться она вновь теми же песнями? Кто-то сигнал дает начинать, и вот самое важное – о чем и как начнет писать первый.

    3 Марта. Интеллигент и книга.

    Лева поет «Интернационал»: «Кто был ничем, тот станет всем».

    В этих словах замысел: творческое Ничто переходит во Всё и становится Богом. Сочинитель песни был метафизиком. Преподаватель политики воплотил это в образе «беднейшего из крестьян», и так наш Хрущевский вор Васька Евтюхин как председатель Комитета Бедноты стал осуществлять метафизическое Ничто, ставшее Всем.

    Я однажды потерял в соломе свою трубку и встретился с нею глазами в тот самый момент, когда встретился с нею и Васька. Я успел ее поднять раньше его. «Жалко,– сказал Васька,– ведь она теперь четвертушку стоит!» – «Украл бы?» – спросил я. Он ответил: «Взял бы».– «Воры,– сказал я,– вот какой народ...» – «Какой?» – «Да нехороший».– «Чем нехороший? неправда! вор одному человеку нехорош, у кого крадет, а другим, всем чем он плох? Вам, например, согласны вы, что вам я верно служу, как первейший приятель?» – «Согласен,– сказал я,– согласен». Правда, все мое существование теперь держалось на Ваське, без него теперь нельзя было шагу ступить, он мне все доставал, во всем помогал, даже скарб сложил совершенно бесплатно, даже обещался отвезти в город моему голодному куму казенной пшеницы. Но вдруг я был признан собственником, подлежащим уничтожению, и вдруг все переменилось. Встав однажды утром, я увидел жену его на своем картофельнике, и при появлении моем она не уходила, а когда я спросил, почему так. «Теперь это ничье»,– сказала она.

    С этого момента я стал тем единственным, кому вор Васька плох, у кого он ворует для всех. Вид его, обращение со мной совершенно изменились, и в последний момент, когда меня выгнали из дома, я видел, как он сам резал мою свинью и всем, кто приходил, давал кусок сала, и все как бы причащались свининой. А испить свою обиду я и не мог ни на ком, потому что тут все было по закону: беднейший из крестьян стал всем, и все были в нем, в его законе. «Мы-то при чем,– говорили потом причастники,– разве мы что-нибудь против вас, Михаил Михайлович, имели, мы вас не гнали, мы понимаем, что вы первейший у нас человек, да ведь так всем». Иван Афанасьевич потом говорил:

    – Это не они, это какую-нибудь мысль через них продувает, какую мысль, откуда она, где ее начало, родник, головище?

    – Головище,– сказал я,– в голове: Ничто становится Всем: «Кто был ничем, тот станет всем».

    (Усадьба, кишащая трупными паразитами: они делают свое дело: Ничто – Все.)

    Всюду сомнение в творчестве этого Ничто, на месте разрушенного нет ничего.

    И когда самих деятелей спрашиваешь, почему они ничего не создают, они отвечают: потому что интеллигенция с нами не хочет работать.

    Причины причин.

    Раз Ничто склоняется, значит, оно теперь уже не есть творческое, другая сила должна стать на его место. Другая: сила не интеллигенции, а сила отдельного.

    Абсолютный монарх есть идеал, абстракция силы отдельного человека.

    Беднейший из крестьян есть осуществление силы общего человека. Там богатство, дворец. Тут бедность, хижина.

    Там Николай, тут Васька: последние будут первыми и первые последними.

    Власть отдельного в русской монархии была изжита до конца, власть общественного человека в русской коммуне была также изжита до конца.

    Если бы наше государство было изолированным, то теперь у нас опять бы с новыми материалами стала монархия, но тут всё разрешается компромиссом.

    Просвещение народа, основанное на силе разума, умеряет, это создает меру движению и буферы между классами (либерализм), это есть новейшая мудрость (штопанье разорванных живых связей обыкновенными нитками).

    Нечто новое истории будет выражаться в новом соотношении (компромиссе) силы отдельного (силы творческой) и силы общего человека, то есть совершится перемещение точки действия и точки противодействия.

    Публичные интеллигенты.

    Интеллигент в коммуне имеет судьбу, подобную книге: хотят сделать публичного интеллигента, как из книг, служивших частным лицам,– публичную библиотеку. В этом движении всеобщем к публичности отдельному человеку, отдельному читателю остается единственный путь – добиться отдельного кабинета в публичной библиотеке.

    Характерно, что каждая волость, село хотят удержать книгу у себя и не дать ее в другую волость и особенно в город (курьер с библиотекой Варгунина, обслуживающий большой район, что хотят ее перенести в Рябинки, жаждут этого).

    Раньше, во время империи, частное переходило в общее, теперь общее переходит в частное.

    Так было всю революцию: обще-идея, обще-человек, обще-книга, обще-платье – всё это стремится из города в деревню, универсальное помещается в партикулярном. Раньше было обратно: частное переходило в общее.

    Кулаки, мещане, скряги и т. п. не эгоисты, а не осилившие эгоизма люди, рабы эгоизма.

    4 Марта. Старуха все смогалась, а в прощеный день руки от работы у нее совсем отвалились, и все хозяйские мелочи, как дождь каменный, стали сечь Софью Павловну: с раннего утра, как ноги с кровати спустит, забота начинается: лучинку – самовар поставить – и ту ведь надо с вечера припасти, в печь сунуть, чтобы высохла, а не сунешь – час и два проведешь, пока разгорится самовар.

    Лучинку припасти, а вода? все кадушки с водой замерзли, не вода, а лед, с вечера надо льду наколоть, в печку чугун со льдом поставить, чтобы за ночь растаяло. И рубить лед надо спешить, а то водовоз воду привезет, он не ждет, сливать некуда, повернулся и уехал. Надо снег от ворот отлопатить, снег, бывает, горой завалит ворота – не отворить. Водовоз кричит: «Отворяйте, отворяйте, так ждать везде – где же мне свое выработать!» И правда: ведь овес-то вскочил в пятьдесят рублей пудик! А скоро ли снег отгребешь, намело до середины ворот!

    «Водовозушка, родимый, вот жизнь-то, вот до чего дожили».– «Дожили, матушка, дожили!» Уговорят, умаслят, откроют ворота. Господи, твоя воля! на двор ворота открылись, на дворе расчищено низко, а с улицы стена отвесная стоит и наверху водовоз, как у края пропасти. «Водовозушка, водовозушка,– молит нянька,– обожди, родимый!» И давай сверху скапывать снег... Устроили спуск, слили ведрами воду, проводили водовоза, закрыли ворота. Ух!

    Квартальная крыса приходит, навещает, чтобы заделать к завтраму все ухабы на улице против дома, а не заделаешь – 500 рублей штрафу. А ребятишки, все еще неодетые, сидят на кроватях, сердито орут: «Мама, мама!»

    Ну, как тут жить без старухи, и тут еще от холодной воды стали нарывы на пальцах показываться. Стали для экономии, чтобы меньше посуды мыть, на все кушанья по одной тарелке, глубокая тарелка из-под супа, она же и под картофель, и под кашу, потом перешли на общую чашку, и все, как крестьяне, стали есть из одной миски.

    Иван Львович, студент и командир батальона, реквизировал комнату, две железные печки привезли; только привезли, вдруг повернул батальон на север, уехали, и печь осталась. Слава тебе, Господи! собралась вся семья в комнату Ивана Львовича и стала печку топить стульями.

    Как вечер, топор под пальто и на промыслы: там доску от забора отбил, там столбик возле дороги срубил. С добычей домой!

    Эпидемия тифа: перестали бояться. Нянька рассказывает:

    – Пришел мальчишка, весь в волдырях. Доктор: не отживет. А какой мужик-то вошел! А звали его Тимка. «Есть что у тебя?» – «Пьяная мать, больше нет ничего!» Намедни встречают – узнал (пшено принес). Анна Григорьевна говорит: «Приходи чай пить под яблонку, (1 нрзб.) сливки, приходи!» Прихожу, а она черная под яблоней лежит. «Ты. - говорит,– посмотри что в избе-то!» и проч. ... Доктор говорит – умрет, а они все выживают, и какие люди-то хорошие!

    Так мало-помалу и думать забыли, что есть эпидемия и что она страшна: кому суждено умереть – умрет, а я, может быть, и выживу.

    5 Марта. Чуть светает. Чайник вскипел на чугунке. Нянька со своим чайником приходит пить: ее чайник белый с розовыми ободками, со свинцовым носиком, крышечка привязана тесьмой, и пьет нянька траву зверобой. Она вспоминала: сегодня 19 Февраля, когда «волю читали». Ей было 14-й год. Я спросил ее: «Заметно чем-нибудь стало, когда волю дали?» Она ответила: «Нет, незаметно».

    Нянька моя, и вот такая же нянька через 25 лет будто воскресла.

    Есть в душе чувство такой любовной различимости людей, через это находят подобное, и это дает основу сказать про жизнь бесконечную. Обратно этому чувству теперь: минуя свободно-любовную отличимость, прямо объявляют, что все няньки есть одно и то же.

    Предвесенний свет открывает голубые царства в славе и блеске, все крепнет и крепнет мороз по утрам, но по вечерам и утрам по дорогам остаются неисчезающие следы полдневного угрева. С каждым днем полдень все сильней и сильней разгорается.

    6 Марта. Какое безумие: стереть пушок с крыльев всех бабочек и сказать потом, что все бабочки одинаковы. Какое безумие!

    7 Марта.

    «В Боброве...» – «Где это Бобров?» – «Город есть Бобров, не знаю, где это находится».– «Ну, что там в Боброве?» – «Сказывают, что в Боброве большевиков нет и все дешево, как при старом правительстве».

    «Знаете, неужели не знаете, да как же вы не знаете! ну, слушайте, не слышите? Откройте форточку, ну?» Через форточку явственно слышно – играют трубы и поют: «Славься, славься, наш русский царь!» Старуха, крестясь, становится на колени и шепчет: «Слава тебе, Господи, дождались батюшку!» Мальчик Лева, возбужденный музыкой, поет свой «Интернационал»: «Кипит наш разум возмущенный, на смертный бой идти готов!»

    – Славься, славься, наш русский царь!

    9 Марта. Говорят, что четверть населения Ельца спит на соломе, в валенках в помещениях, более месяца неотапливаемых – источник эпидемии тифа.

    Сегодня говорит:

    – Я Анна Каренина! или: – Я в церковь не могу войти. Завтра:

    – Я не чувствую в себе измены – я его люблю.– Не люблю, совсем не люблю как мужчину его.

    Привязанность, жалость, дети, хороший человек. Основа колебаний – неуверенность в серьезности моих чувств.

    10 Марта. Третий день дождь, оттепель. Это еще не весна. Где моя былая охотничья радость! Никуда не уехать – тюрьма. Кто ездит – привозит тиф. В какой дом не пойдешь – везде тиф. Мы перестаем вовсе бояться заразы, относимся к этому, как простой народ.

    Печник Софрон, который настоящего не сознает и живет по-старому.

    11 Марта. Поколеблены такие основы, нельзя было предположить, чтобы мог старый бытовой человек при этом жить, а он живет. Все объясняется приспособляемостью человека.

    «Видел, няня, во сне царя».– «Какого царя?» – «Николая».– «Жив ли батюшка-покойник?»

    Искусство: монах творит, эстет питается – вот жизнь искусства, а филистеры учат народ уму-разуму.

    12 Марта. День свержения царя.

    Накануне видел во сне Николая.

    – Няня, я видел во сне царя Николая, к чему это?

    – А как видели?

    – Будто бы он денег мне дал на Рябинскую библиотеку.

    – Это ничего, не насильно же взяли у него, сам дал, это ничего. Он жив ли, жив ли батюшка-покойник!

    Я видел сон, будто я в дороге, еду с поклажей неизвестно где, неизвестно куда и со мною Лева. Останавливается моя лошадь, и вижу я, будто нахожусь во дворе перед нашим старым домом, сижу уже один, без Левы, на семейной нашей старинной линейке. Вокруг меня все родное: вот направо от входа лимон, посаженный еще покойницей няней, вот по двору по траве-мураве тропинка к леднику, работал с покойницей. А стекла в доме все выбиты, дом пустой, внутри, видно, разломано, как теперь. Но мне удивительно и радостно видеть все свое, родное, во всех подробностях, мне сладостно впиваться чувством во всякую мелочь, всякий камешек, всякую мертвую для всех безделушку природы, я смотрю – пью в себя и удивляюсь и благодарю кого-то, что дал мне видеть И моя часть именья, где я трудился три года, мне видна отсюда, но как видна! Ясени будто всей массой подошли к старой конюшне и всею густелью свешиваются через старую конюшню, и смотрю – вижу, будто одна ветвь с широкими листьями кланяется мне. «Так это мне показалось или ветер качнул?» – думаю. Но ветра нет, и гляжу, другая ветвь кланяется, третья, весь парк широлапистыми зелеными свежеизумрудными листьями шевелится, кланяется.

    Под конец выбегает из пустого дома Лева и говорит, увидев меня:

    – Ну, я так и знал!

    Таким тоном: я папочкино знаю, он как сел, так и сидит, он большой чудак, как сел, так и сидит!

    Родина моя, за сколько тысяч верст сейчас я от тебя!

    Какое счастье, что хоть во сне удалось повидать тебя.

    Сын мой, завещаю тебе смело и прямо идти на родину.

    – Вы спрашиваете про Лопатина? – сказал ей солдат на другой день.– Какой он из себя?

    – Старик, высокий, белый.

    – Лицо красное?

    – Да, красное.

    – Одет в синем?

    – Да, в синем.

    – Он, знаю, вчера расстрелян.

    Белая, преступная ложь (Смердяков?), почти аристократическая, гениальная обворожительность обхождения, и за ней прозорливец, как через марево, видит всю лестницу преступного русского: там очаровательно нежный разбойник Васька Морячок, вор-форточник Петька-брех, и тяжелый лошадный вор Ржавый, и бесчисленные русские ребята, молодчики-неудачники. Все они вышли теперь из подполья, у всех свое дело, и жалованье, и френч, и все в обществе, и компания, где собственник-буржуй лишается собственности ради общего блага, все они микробы, разъедающие труп частного, переделывающие собственное единственное в безликое общее.

    Революция, как преступление. Нужно знать историю русского преступления, и поймешь русскую революцию. Недаром в конце Империи преступники государственные перемешались с преступниками уголовными, и постоянно в ссылке уголовные выдавали себя за политических.

    Подлость, совершил Яша: живет, ест хлеб-соль у женщины, сидит вечерами у нее на лежанке, любезничает и в то же время пишет о ней в газете, называет кулачихой, предает.

    Он знает, что мать этой женщины помешалась, замученная в тюрьме за неуплату «контрибуции», и все-таки предает тайно, написав статью и скрыв свое имя под Лость.

    А что такое Лость – это известно каждому русскому, это блестяще-гладкая шерсть хитрого и сильного битого зверя, ныне выпущенного на свободу под именем беднейшего из крестьян.

    Добро пересилит зло. Награда за дело злое в руках, а наказание неизвестно когда будет. А за добро часто наказание, а награда Бог знает когда придет.

    13 Марта. Ежедневно утром, днем и вечером смотрю на преступный Аграмач и думаю – представляю себе всю революцию как «наше преступление».

    Достоевский изобразил интеллигентное преступление – «Бесы», Родионов – народное.

    За добро часто немедленно получают наказание, а награда настоящая, верная награда обещается в той жизни. Злое дело вознаграждает немедленно, а наказание в той жизни. И несмотря на это вывод: добро перемогает зло.

    Мы, конечно, находимся во власти преступников, но указать на них, сказать: «Вот кто виноват!» – мы не можем, тайно чувствуем, что все мы виноваты, и потому мы бессильны, потому мы в плену.

    – одинаковы, у всех рыльце в пушку. Спасет нас не добро одних-других, а наше страстное желание жить, победит «трудовик».

    14 Марта. Мой доклад на театральном съезде о самобытном русском театре.

    Я запрятал в него анархизм, славянофильство, и успех у коммунистов громадный, потому что все эти «революционеры» наши в существе своем мещане и факт анархизма достаточно гарантирует бытие их мещанской самости.

    «Самобытность» по-ихнему значит жить самому хорошо...

    15 Марта. С неделю – вода. Если еще дня три тепло, то дорога испортится, река пойдет. Через три дня новолуние: можно ждать, что за эти дни схватит мороз, и так дорога останется еще недели на две.

    путь, пошлют тогда солдат для усмирения мужиков?

    Съезд деятелей театра

    Председатель, заведующий подотделом (1 нрзб.) образования, сын диякона в фуражке студента коммерческого института (образованный) Германов («балда») – глушит коммуной, как балдой. Похож на соборного протодьякона, когда ему сказали, что архиерей подъехал, и он замахал кадилом, а нет архиерея, и диакон упорно машет и машет кадилом.

    Артист Диосей (с большим флюсом) год был деревенским инструктором театра, разочаровался, простудился, подал прошение назначить его в городской театр первым попиком – хочет карьеру сделать, берет слово и начинает:

    – Господа!

    – Лишаю слова!

    Диосей:

    – За что?

    Балда:

    – Слово принадлежит тов. N. Я лишил т. Диосея слова за то, что он сказал «господа».

    – Я ошибся...

    – Слово принадлежит...

    Футуристический «фабричный гудок» дошел до слуха коммуниста и стал играть роль: нет равенства, нет любви, останется «фабричный гудок».

    Идеал коммуны в понимании нашем (субъект перешел в объект) психологически исходит от мещанского домика (уничтожение субъекта – мещанства).

    плохо разбирая, и никто ничего не понимает, употребляет выражение «выжатый лимон» – про интеллигенцию.

    Диосей (вскакивает):

    – Вы хотите нас, артистов, выжать и выбросить за окошко?

    Балда:

    – Совершенно верно, это одна из основных диктатур пролетариата: выжать всю интеллигенцию и выбросить вон.

    – называет себя вождем народа (от лица народа).

    Они (социалисты) правы, пока говорят о равенстве материальных условий и достижениях разных индивидов, но когда они на практике хотят сравнять самих субъектов – получается абсурд.

    Спор, волнение, Балда грозит мандатной комиссии (им):

    – Приходите завтра в ячейку, там поговорим!

    Балда:

    – Мелкие (1 нрзб.) опасаются буржуазных писателей Шекспиров и пр.– это все насмарку, все: ревность и любовь всякая. (1 нрзб.) жаждет воспеть фабричный гудок и машину.

    Иронический голос студента:

    – Подобно тому, как Акакий жаждал песни о своем стуле, на котором высидел сорок лет!

    Голос:

    – Любовь и ревность – это естественная страсть, а не пороки.

    – Нет, порок нужен!

    Балда:

    – Страсть есть тоже порок.

    Н.:

    – Но естественный.

    – Нет, не естественный: (2 нрзб.). Отмените брак, и не будет ревности: жена уйдет, и кончено. Отменят денежную систему, и нет скупости, а вы говорите: «Скупой рыцарь» Пушкина. Не нужно нам таких пьес.

    Директор музыкальной советской школы Шулькин. Художник Стрежнев с ассирийской бородой и штаны клеш из матросского сукна.

    Отдел – вертеп просвещения.

    Пьесок, керосину, соли. «На что же соль?» – «Есть, кому петь? Да нет театра».

    – коммунист, сукно – движение вперед. Председатель (1 нрзб.) культ. кружка за сукно (как коммунист), но, не понимая в этом, говорит про кустики-цветочки. «Нет пьес!» (Пролетарских и всяких.)

    Пьеса: «Васька-Пролетариат». Идея пьесы: воспитать культурную молодежь для образования человечества, чтобы создать всем понятное и всем приятное.

    В собрание попал мужик-скиф, я спросил его, как он смотрит на такое собрание:

    – Поклоняются Акулькиной ноге.

    ... в этот момент речи культурного деятеля его укусила сыпная вошь.

    – Выше вы говорите: все в будущем, но где же цвет души вашей?

    – Нет его, я отравлен.

    Самобытность мою они поняли по-своему и за ней скрывалась «национальность»: они закричали против Европы.

    Революция – творческий акт, субъект которого есть народ,

    1-я часть – нигилизм, обнажение творческого Ничто (нет ничего), 2-я часть – выступает «трудовик» и под знаменем самобытности создает нацию, которая фиксируется в государстве.

    – делают себе фетишей из «культурных ценностей» (Европа, «Летучая мышь», курсы и пр.).

    Анархическим клином вошел Горький в росщеп интеллигенции и народа, Ленин объявил интеллигенцию лимоном, из которого народ должен выжать все соки и потом выбросить. Народ тяпнул обухом по лимону, брызги разлетелись в разные стороны. Огородник Иван Афанасьевич пришел и сказал: «Во всем была виновата ан-тиллигенция!»

    16 Марта. Со временем дело социализма перейдет кооперации, а (недопис.).

    Тело социализма – кооперация.

    Социализм со временем распаяется надвое: на кооперацию и на анархизм.

    «Вздула огонь».

    «Я» мое в жизни много раз умирало – рождалось – это понятно: просто (наше тело тоже много раз сгорало и возобновлялось), но удивительно, что одно «я», каждое «я» помнит другое, что между всеми этими моими «я» существует связь.

    Нарисовать картину жизни дикого человека – это значит связать все «я» его жизни, рассказать про эту связь.

    Внешняя связь – это условия рода и общества, исключив все это, остается Я неизобразимое, Я непознаваемое. Мы видим лишь моменты его воплощения – рождение и момент исчезновения – смерть.

    Например, нужно описать, как я был марксистом, значит, как Я пришел к этому, как воплотил (я – марксист) и покончу – эту оболочку.

    – мать лжи и всех пороков.

    Уважать нельзя, а любить можно.

    Масса и коллектив.

    18 Марта. «Я трудящийся человек – трудовик и хочу создать всем полезное и всем приятное».– «Не беспокойтесь, товарищ, ваше время придет».– «Пока дождь пойдет, роса глаза выест,– что я, безглазый, увижу? Нельзя соху отменять, пока нет трактора, лишиться видимого из-за невидимого».

    Все железные дороги остановились: только товарные, как на войне, вся жизнь становится похожей на то, будто мы все едем ближе и ближе к позициям.

    21 Марта. Молоко с 30 руб. четверть дошло на этой, третьей неделе поста до 15 руб., и какая радость. Так от маленького начинается поворот к новой жизни...

    Я теперь понял, почему коммунистам никто не возражает по существу (идея против идеи), это потому, что сама жизнь этих бесчисленных обывателей есть существо: жизнь против идеи.

    22 Марта. Сороки. Лютый мороз. Получилось известие, что у меня родился сын Михаил. Язвительно спросил меня Александр Михайлович: «Как же вы его воспитывать будете?» Чуть не сорвалось: «Как бы вы воспитали без Софьи Павловны своих детей?» Между нами разлад: я могу жить один, сам с собой, а она не может. Он – монах (полумонах).

    Встал в 8 по-новому, по-старому в 6 ч. Ссора из-за Левиной лежки. Софья Павловна сказала:

    – Я делаю одолжение, что занимаюсь.

    Я подумал: я тоже ей делаю разные одолжения. После она смягчила слова и сказала, что она это для Левы говорит. Нужно внушить ему, что это одолжение. Заставила Леву десять раз просить у нее прощения. Ходили с Левой за несгораемым ящиком. Встретился страховой агент Соловьев:

    – Несгораемый,– говорит,– как?

    – Так, несгораемый.

    – Сгорит! – сказал он странно.

    – Почему так далек?

    Объяснился, что хожу оглушенный нашей историей в безвыходности. Не очень поверила. Это и правда, но я сам не знаю, почему.

    Приехал Ксенофонт, привез Маню. Она сказала мне и С. Павл., что мы с лета постарели лет на 20. Тогда вдруг мне вернулась в душу вся нежность к ней. Ксенофонт и Маня обругали моего врага Мишукова страшным словом «жуплан». Привез Ксенофонт 2 фунта плесневелого, зеленого, а сам забрал у меня 16 пуд. ржи: он пес и жена его псица.

    Перед обедом А. М. спросил: «Как вы будете воспитывать своего нового сына?» Яд не подействовал. Теперь я знаю, что он без Соф. Павл. тоже не воспитатель (хуже меня). Их отношения никуда, расклеилось склеенное: она чужая в его деле, он чужой в семье. За обедом говорили о кризисе продовольствия. В 7 веч. он на службу, мы в гости к Ольге Михайловне. Гадали мне на картах: в делах успех, в любви любовь, в кознях кознь и т. д. Говорили о судьбе, что можно ее обойти или никак нельзя. Без меня приходил за пилой Сытин. Как-то завтра я буду готовить дрова без пилы. Вечером затопил свою печку, а Соф. Павл. собрала детвору, мать пела с ними песни, вовлекала меня, это было очень похоже на Ефр. Павл., и я внезапно пришел в скверное расположение духа. Пришел мрачный Ал. Мих., и мы при лампадке мрачно сидели втроем, перекидывались фразы о водовозе, о муке, о том, [что] ничего неизвестно про политику, что спартаковцы совсем не то, что большевики. Легли не поздно, чтоб встать пораньше. С. П. сказала А. М.: «Мне приятно, что ты стал рано вставать, что ты с нами». Оба они выработали себе замечательное искусство говорить друг с другом и не договаривать до самого последнего конца, говорить, не договаривать, жить, не доживать. Благодаря этому создалось такое состояние, что ложь нельзя прямо назвать ложью (а может быть, это не ложь – неполная), измену – изменой, любовь – любовью. В таком пористом состоянии можно устроиться третьему и получить одну треть.

    – достал подошву, теперь чай вышел, чайными щипцами ловит. Не будь рядом А. М., все было бы понятно, но я всю зиму им все доставал и, кажется, имею право хоть на месяц отдаться своей работе, так как А. М. отдается своей.

    24 Марта. Кура стихла. Легенький утренник, солнце. Весь день медленно таял лед отношений, сложившихся из-за чайного дела, и вместе с тем тягостное чувство – как будто мы друг друга обокрали. Читал Гамсуна «Лес зимой» и другие рассказы: так мало леса и так много себя. Раньше казалось мне, что Гамсун, уходя в лес, показывает нам природное начало человека-зверя и противопоставляет этому, как Толстой, верхний, оторванный от природы человеческий слой. Теперь у меня иной взгляд – я думал, читая пребывание Гамсуна в лесу, что вот как богато жило общество, до того богато, что отдельный человек мог находить удовольствие жить в торфяной юрте, и общество находило интерес выслушивать его рассказы.

    Все угорели. В сумерках прошелся по Орловской вдоль бесчисленной тротуарной толпы. Какая все мелкота гуляет, какие обломки общества! и никто-то не знает, куда и для чего все так творится-варится в этом чану. Может быть, так нужно для какой-нибудь далекой настоящей коммуны, чтобы все негодяи отобрались, оказались (да, «оказались»: это они гуляют, служат, управляют – это и есть «оказание»).

    Роль неудачников в революции, «недоучек» в момент их озлобленности (убить Розанова). Я думал о своем перевороте, когда увидел, что моя мысль о счастьи «всех» – эгоизм.

    Вечером приходит А. М., при свете лампады мы погружаемся в полумрак ночи, в тоску, в беспросветное будущее, мутными глазами, мутными чувствами, мутным разумом ищем хоть какую-нибудь опору для будущего.

    – «Ты только раздражаешь себя романом, читай Евангелие». Одно утешенье, что подбирается (если это конец мой) к моему концу семья хороших людей (лебеди): семья Шубиных.

    Надо разработать миф о беднейшем из крестьян, от смирнейшего («барыня») до гордейшего (Смердяков – Горшков), ком навертывается: барыня, Пашка, Николка, Васька.

    25 Марта. Мчится мороз по метели и все слабеет, слабеет – вот-вот, дожидаемся, оборвется все и побежит. В щелку все-таки ухитрюсь как-нибудь выглянуть из человечины в Божий мир, как-нибудь ухитрюсь, это единственная радость.

    26 Марта. Пост пополам хряпнул. Мороз-утренник схватил метель. Чистое небо, яркие звезды, при которых рождается мороз, это же и губит теперь мороз: восходит солнце богатое, и к полудню является весна.

    Щекин-Кротов в Отделе говорил о «диктатуре недоучки», о Лебедеве, заведующем отделом (кабинет разделил щелевкой на канцелярию и собственный кабинет, где склад мебели и заведующий отделом сидит, как приказчик): Лебедев гонит бумагу, поправляет испорченную (1 нрзб.), называет себя рабочим, а рука маленькая, чистая и фигура не рабочего.

    – женился на горничной, пять человек детей, она им помыкала и даже белье заставляла стирать, мучился, что служил у большевиков. Во время болезни (сыпной тиф) семья пять дней не ела и пять дней не топились печи. Подписной лист. В канцелярии сказали: «Одним чернописцем меньше» и «А рабочие, как умирали?» Щекин-Кротов – интеллигент – юродивый в Отделе.

    Приходила учительница Казинская с Лидией Михайловной Климовой, толковали о преподавании Закона в школах.

    27 Марта. Мороз победил метель и воцарился, как в Крещенье (он у звезд просил защиты ночью, и звезды согласились, у месяца – месяц молодой согласился, а солнце – отказало).

    Она сидела в моей комнате, и когда раздались его шаги в галерее, быстро вышла, через окно он увидел мелькнувшую ее фигуру и на весь день насупился.

    У Володиных продовольственная победа: променяли два старых пиджака на масло, муку и пшено на тысячу руб., и какая радость в доме, какой чай с деревенским ситником и творогом! И потом до вечера разговор: «А капусту можно достать...» Из овса кисель, как рушить овес на кофейнице, рецепт из Москвы.

    – «Вы худеете!»– «Да все так».– «Нет, не все, вы от чего-нибудь другого худеете...»

    Четыре дня газет не было, сегодня пришли известия с речью Ленина, в которой он призывает товарищей основываться на социализме. Смысл речи был, что капитализм находится «в душе».

    Другие советовали дать льготы крестьянину-середняку, привлечь его на свою сторону (пролетариата) и потом эксплуатировать в пользу пролетариата.

    Читаю Соловьева о славянофилах и просматриваю насквозь свои русские инстинкты. Правда Петра и правда староверов (Ленин и буржуа).

    28 Марта. Зародился план исследования берегов Быстрой Сосны и Тихого Дона.

    Установили: в мае, если определится неурожай, надо бежать, если благополучно – переезжать в деревню. Итак, за эти два месяца нужно сделать всю работу (консп. записки).

    Две женщины – одной, дикарке, испытание жить в культурных условиях, другой, культурной – в диких.

    31 Марта. Из истории коммуны: переводя часовую стрелку на два часа вперед, она воображала себе, что распоряжается временем. И правда: чиновники слушались, вставали на два часа раньше, но в деревнях солнце всходило по старому времени, и по старому времени выгонял пастух в поле коров, и черный бычок с белой звездочкой, похожий на Аписа, жевал свою жвачку точно, размеренно, по столько-то жевков в минуту, и вес его увеличивался по старому счету.

    1 Апреля. Соф. Павл. похожа на слепую орлицу, не видит, а рвется в высоту. Бродит – натыкается, клюет камни и дерево, складывая неестественно крылья. А возле нее живет унесенный ею когда-то в высоту и упавший вместе с нею барашек. Клевать бы его, а не может – жалко. У барашка свои радости земные, луговые, он пробует ей рассказать иногда о них, но она его не понимает.

    нечто, отчего я научился понимать язык животных. С тех пор я бросил охоту и слушаю животных. Слепая орлица – барашек и великая животная (муравьи и пр.) (1 нрзб.) в отношении к слепой орлице.

    Я нашел себя и раскрываю себя в отношении к другим – я им описываю других; как они понимают меня – он.

    Я – как они мне кажутся, он – как я кажусь им.

    Можно изображать жизнь людей двояким способом: 1) как люди мне представляются (от первого лица – лирика), или как я представляюсь людям другим – веду рассказ про «него» (героя) – эпос, или же чередуя одно с другим, или, наконец, сочетая то и другое внутренне – драма.

    Поэзия, как «нет» родовой любви и как «да». Она пришла осмотреть все богатства мои, которые я зарывал-хранил, я пришел к ней, как тихий гость, быть свидетелем грешных снов чистой женщины.

    – описание жизни народа.

    Утренняя прогулка в Печуры. Свобода духа. О краеведении.

    Любовь своего края через собственность...

    Любовь или привычка. Отличить: нужно взглянуть со стороны. Странничество. Для этого нужно воспитать свой вкус.

    Хлеб нашей души есть красота.

    Цель моих статей – указать такой путь, чтобы каждый, прочитав и обдумав написанное мной, мог бы немедленно приступить к делу изучения своего края. В основу своего дела я положил чувство прекрасного, настоящая красота есть пища души.

    Изучение есть дело любви. Мы все любим свой край, но не знаем – что, не можем разобраться, различить с высоты.

    Герой моей повести – народ, описание масс. Мы все будем творить одну повесть – о народе. Наш Елецкий уезд – пасынок в литературе.

    Хлебопашец.

    – чтобы каждый понимал изучение края.

    12 Апреля. Вербное Воскресенье. В постели при первом утреннем свете я думал о пьесе Гамсуна «У врат царства», что как хорошо у него изображена «крестьяночка», без всякой иронии дано общеженское начало; и я переводил это на Ульяну – очень похоже; только щемила за душу мысль о своей роли... думал о сложности нашей, сколько времени нужно было нам вместе с Ульяной пахать и боронить наши интеллигентские души, чтобы можно было поцеловаться,– еще я думал в связи с Алекс. Мих. и Иваном Афанас. о наших консерваторах,– какие они на вид ласковые и какие по существу злобные люди, у меня этого нет, чтобы дорваться, и судить, и вешать врагов.

    Думал про покойника Дедка и дядю Колю, про их подвиг жизни скромнейшей в обожании природы и вне человеческого бытия, думал про наше политическое положение, старался угадать, будет нарыв рассасываться постепенно, или будет переворот, ничего не мог надумать: все идет само собой... как война; я только боюсь, что наше поколение засыплет и разделит от нового (американского типа) громадный земляной вал, что когда-нибудь, очень нескоро нас будут выкапывать из-под земли, как в Помпее...

    Я встаю с постели, одеваюсь, выхожу на террасу: по реке плывут остатки льда, вода спала, день пасмурно-нависший, на горизонте до тумана виднеется освобожденный от снега чернозем. «Маня! – говорю,– мы пойдем на Пасхе в Хрущево?» – как хочется, и чувствую, что нет, все там отравлено, не хватит духу обрадоваться.

    Пил чай, курил папироску ценою в 40 к. и думал, что хорошо бы променять вчера полученные лоскуты кожи на сухари, тешит меня составить запас провизии на дорогу, а куда, неизвестно, лишь бы чувствовать, что захочу и двинусь куда-нибудь...

    Потом я опять подошел к окну, смотрел на Печуры, на вид реки с нашего высокого места и думал, что вся проповедь моя (если я буду этим заниматься) будет состоять в том, что я буду учить их, как всходить на возвышенные места и так создавать себе праздник...

    Поэзия тишины зеркальных вод с отражениями и людей с глазами ясными, но слепым разумом, виновато-скромной улыбкой за свое неразумение и тайное дело любви...

    Как вспомнишь себя после всего пережитого, как оглянешься – не я, а безродное дитя блуждает по жизни в поисках своих родителей...

    Никогда, о, никогда неверно думать, будто когда Я мое обрывалось и перерождалось во мне, то дитя блуждающее тоже умирало и возрождалось,– нет! оно явилось на свет и оставалось неизменным само по себе, перемещалось после в разные слои, как молоденькие деревья постепенно перемещаются из года в год в более высокие слои воздуха с другими горизонтами.

    Оглянитесь вокруг себя на своих сверстников, скажите нам, ну, есть ли хоть один человек, кто не остался в существе своем таким же, как знали мы его в детстве?

    15 Апреля. Из Влад. Соловьева (В защиту Петра Великого). Старообрядчество распространялось там, где к русскому населению примешивался финский элемент (буквальность и заклинательный магический характер религии финнов; родоначальники магии, халдеи, были угро-финского происхождения).

    Сущность распри: «Чем определяется религиозная истина: решениями ли власти церковной или верностью народа древнему благочестию».

    Спор кончился тем, что власть церковная заменилась властью «доброго и смелого офицера», а верность мирянина потеряла путеводную звезду (мое изложение).

    «Я даже затрудняюсь назвать его великим человеком – не потому, чтобы он не был достаточно велик, а потому, что он был похож на великанов мифических: как и они, он был огромною, в человеческий образ воплощенною стихийною силою, всецело устремленной наружу, не вошедшею в себя. Петр В. не имел ясного сознания об окончательной цели своей деятельности, о высшем назначении христианского государства вообще и России в частности».

    Был у Над. Алекс. Огаревой по делу спасения книг Стаховичей, и пахнуло на меня (из меня) той прежней сословной ненавистью к дворянству. Верно – мало кто научился чему-нибудь из опыта своего беспримерного страдания...

    Они все мечтают об одном, как бы возвратиться в свои владения, на этом пути они родину никогда не узнают, и деревья им не поклонятся, деревья их родины срубят.

    Я встречаюсь на улице и говорю:

    – Колчак идет!

    – Идет?  

    – Идет!

    Им до сих пор не наскучило ожидать помощи извне...

    Продолжение Невидимого града:

    Вот моя книга окончена. Я хочу ей дать название и думаю: откуда же, в конце-то концов, произошли представления о Невидимом граде, не может быть, чтобы до этого дочувствовался самостоятельно заволжский старовер. (5 нрзб.)». Кто бы мне об этом лучше всего рассказал?» – думал я, и Мережковский сам собой навязывается, вспомнил, что в Китеже вспоминали Мережковского, я пишу ему про это письмо, и он мне отвечает немедленно и назначает час.

    Вспомните, когда вы блуждали в лесу или зимой в поле, и вот показался лес, показались деревья, это лес ваш, это деревня, где вы выросли, но вы не узнаете места и рассматриваете его как посторонние,– как оно вам кажется, как представляется? Но вот вдруг вы узнали его – и все очарование исчезло – свое место, цветы, вы обрадовались другой радостью, что можно отдохнуть в нем, и забыли очарование, как сон. Это два совершенно разных чувства. И вот еще два разных чувства: вы смотрите на землю и луг, покрытый цветами, и вам кажется, что это только у нас так хорошо. Но вы смотрите на разлив, и вам представляется океан и радость всего мира. Чтобы узнать, чтобы понять свой край, нужно заблудиться и увидеть его вновь, и удивиться, и полюбить, и узнать по-новому.

    Поэт, писатель, ученый, открывающий в нас новые чувства, (1 нрзб.) нам новые знания, все они – чтобы дать новое, внутри себя разбить старое, заблудиться в обломках и увидеть новый свет.

    Но это были отдельные немногие лица, теперь весь народ сломал свое старое, и каждый может, если захочет – и он должен это сделать – посмотреть своим глазом на свою родину.

    Мы, кто имел личный опыт в этом, должны помочь этому человеку, указать ему пригорок, с которого он увидит.

    Итак, два чувства: земли и моря, чувства своего. Третий пример: вещица эмалевая в магазине, и когда вы ее купили, она ваша.

    Тяга земли – к земле, внутрь, войти в дом, и тяга моря – выйти из дома на Божий мир.

    Наша история: 1-й период, Москва – тяга к земле, второй, Петербург – к морю.

    Сейчас время, когда то и другое скрестилось.

    – человек, то есть существо творческое, своим творческим процессом человек должен соединить то и другое.

    Задача наша помочь каждому желающему стать на этот путь.

    17 Апреля. Любовь всегда бывает с перебоями, во время которых любящие говорят. «Нет, ты меня не любишь!» А потом, когда начинаются приступы, повторяют: «Я тебя люблю!» И так всё мотивы – любишь, не любишь.

    Национальный вопрос в России. Влад. Соловьев.

    «Личное самоотвержение, победа над эгоизмом не есть уничтожение самого еgо, самой личности, а напротив, есть возведение этого еgо на высшую ступень бытия».

    – это одно состояние, и совершенно другое состояние вне этого домика, то есть духовное.

    «Полное разделение между нравственностью и политикой составляет одно из господствующих заблуждений и зол нашего века».

    (Государство во время войны восходило, как красная планета, движущаяся не по нашим человеческим законам.)

    – Лучше отказаться от патриотизма, чем от совести.

    – Эмпирики. Англичанин имеет дело с фактами, мыслитель Немец – с идеей: один грабит и давит народ, другой уничтожает самую народность.

    – Идея культурного призвания может быть самостоятельной и плодотворной только тогда, когда это призвание берется не как мнимая привилегия, а как действительная обязанность, не как господство, а как служение.

    – Мы различаем народность от национализма по плодам их.

    Национализм есть «народность отвлечения от своих живых сил, заостренная в сознательную исключительность и этим острием обращенная ко всему живому».

    (Те же слова о коммунизме):

    «Самозванная миссия»... (большевики) или «историческая обязанность».

    – Человек все-таки есть существо логичное и не может долго выносить чудовищного раздвоения между правилами личной и политической деятельности.

    – Христианский принцип обязанности или нравственного служения – совершенный принцип политической деятельности.

    – Высшее и безусловное добро есть дело всемирного спасения... достаточное основание для всякого самопожертвования... тогда как на почве своего интереса решительно не видно, почему своими личными интересами должны жертвовать интересу своего народа.

    – Народность не есть высшая идея, которой мы должны служить, а есть живая сила природная и историческая, которая сама должна служить высшей идее.

    Такой взгляд – является «национальным без эгоизма и универсальным без капитализма».

    – Для того, чтобы народ был достойным предметом веры и служения, он сам должен верить и служить чему-нибудь высшему и безусловному: иначе верить в народ, служить народу значило бы верить в толпу людей, служить толпе людей.

    – Народ в своей самобытной особенности есть великая земная сила. Но чтобы быть силой творческой, чтобы принести плод свой, народность, как и всякая земная сила, должна быть оплодотворена воздействиями извне, и для этого она должна быть открыта таким воздействиям.

    – Поэтому можно и должно дорожить различными особенностями народного характера и быта, как украшениями или служебными атрибутами в земном воплощении религиозной истины.

    – Пробуждение национального самопознания, то есть познание себя как служебного оружия в совершении на земле Царства Божия.

    – Мы как народ спасены от гибели не национальными эгоизмами и самомнениями, а национальным самоотречением.