20 Апреля. Второй день Пасхи. Читаю Бунина – малокровный дворянский сын, а про себя думаю: я потомок радостного лавочника (испорченный пан).
Два плана: сцепиться с жизнью местной делом или удрать.
[Запись на отдельном листе без даты]
– Во-на! – ответил старик.
И весело улыбнувшись,так, будто на все сущее махнув рукой, сказал:
– Хлеба, хлеба... не единым хлебом жив человек.
Стало и мне весело, легко от слов старика, я вспомнил, узнал свою родину и спросил старика: цел ли домик Ефимовны над обрывом против Заречной горы.
– Стоит, что ему подеется!
– И хозяева живы?
– Старуха бегает, молодая сидит с двумя детками, живы, ничего.
– И тоже овес едят?
– Овес, а то что же? Я говорю вам, милый вы мой человек, не единым хлебом жив человек, все живем, значит, на что-то надеемся.
Подхожу я к дому Ефимовны против Заречной горы, старушка сразу узнала меня.
– Лидочка, Лидочка,– кричит,– посмотри, кто к нам пришел, узнаешь?
Она вышла ко мне, прежняя моя Лидия, вся вышла сама, как я сам тут единственно с ней, сам, и где она и где я – нельзя было понять, и не нужно, и не хотелось: все вдруг открылось, как осенью небо раскрывается. И опять, просияв на мгновенье, исчезло.
Лидия отвечала мне на поклон, как старому и милому знакомому и с матерью в один голос сказала, что поселюсь я, конечно, у них, комната в мезонине, моя прежняя комната, в том же виде, как и восемь лет тому назад.
Мы пили чай на террасе против Заречной горы, как мне тут все знакомо: вот в развалюшке живет уважаемый вор Бурыка, весь округ в страхе держит, а у нас во всей слободе не украл ни (1 нрзб.) – синь-росинки. Вон там – стекольщик, эсер, который все уговаривал меня для спасения России устроить кружок «одной шерсти», там вдова дьяконица – путешественница по святым местам Евпраксия Михайловна и рядом с ней странный человек, портной Иван Сидорович, помешавшийся на том, что влюбился по воздуху в дочь Соборного протоиерея Музу Махову.
Мы говорим с Лидией, будто ходим по большому кругу, с обещанием не заглядывать в круг: у нее муж – чиновник и двое детей, Миша и Алик, жила в Петербурге до голода, теперь он там и присылает ей деньги сюда.
– У меня,– я рассказал ей кратко про свою жизнь,– своя создалась бродяжная свобода, которою я дорожил, но чувствую теперь, что есть что-то больше ее.
– Что это? – спросила она и спохватилась: – Нет, не говорите, я понимаю.
И перешла на продовольствие, что вот как трудно все доставать, за всем бесконечная очередь, и главное, надоел этот хлеб из овса.
– Мы здесь, как лошади, голый овес едим!
– Ну, ничего,– сказал я,– не единым хлебом жив человек.– И ушел наверх в свою комнату. Я хожу из угла в угол по комнате и обдумываю, как мне быть, понимаю это ясно, как никогда понимаю, что мне надо служить не в канцелярии, а вот так, по воле, служить.
«Служить...– думал я, глядя из своего окна на домик странного портного,– вот, может быть, и он думает, что служит: пишет ежедневно Маше письма и на конверте подписывает: «Привет пренепорочной деве Марии».
Представленный
В числе представленных к чину действительного статского советника к Пасхе революционного года был и начальник отдела Военного времени Петр Никандрович Никандров. Он знал по опыту двадцатипятилетней службы своей, что какой подлый народ чиновники, и хотя о представлении своем был вполне осведомлен, но все-таки послал своего секретаря разузнать, каким нумером он был записан в порядке представления: представленных много, и если запишут к концу, то не только в эту Пасху, но и в пятую не попадешь. Секретарь навел справки, и оказалось хорошо: к этой Пасхе представленный, Петр Никандрович непременно должен сделаться Его Превосходительством. Хлеб. Тогда он (со злости) стал писать бумагу длинную министру (1 нрзб.): «Считаю своим долгом доложить Вашему Высокопревосходительству: Спасение России [от] катастрофы...», но это он остановит, нужно было узнать, сколько нужно хлеба рабочим для обороны; два делопроизводителя ( нрзб.) спорят между собой: и все-таки хлеб у нас есть.
23-го рабочие вышли на улицу. Петр Никандрович пошел на службу, не обращая на это внимания. 24-го он подумал за весь день раз: «Когда же закончится это безобразие?» 25-го к его трамваю номер двадцать два подошла кучка рабочих и, быстро что-то проделав, разошлась. Возле вагона собралась толпа народу, и Петр Никандрович узнал, что та кучка рабочих унесла ручки от трамвая, и вагон совсем не пойдет. «А есть запасные ручки?» – спросил Петр Никандрович. «Запасных нет!» – ответили ему. Тогда в первый раз он тревожно подумал, что это не шутка и смута эта затянется. 25-го он шел в Министерство пешком, уже не думая о трамвае, и с большим удивлением заметил, что конка, настоящая старая конка, ползет, как темная каракатица, по улице. Она и раньше, конечно, ходила здесь, но тогда он среди трамваев ее никогда не замечал и думал, что конки уж и вовсе на свете нет, а вот конка теперь оказалась какая-то темная, старая, влекомая клячами. Она единственная двигалась, и все трамваи стояли. Без трамваев, как в комнате без газеты, совсем иначе на улице, и тут уже Петр Никандрович по пути в министерство много всего передумал тревожного. Но, конечно, там на службе все это прошло, и день он провел обыкновенно. 27-го объявили, что мука есть! Скоро (1 нрзб.) известили, что мука есть. В министерство бурей ворвались с улицы слухи о грозных событиях (3 нрзб.), барышни-машинистки разбежались по домам, и Петр Никандрович вышел последним один, тревожно озираясь на дым огромного пожара И все-таки заметил, что конка уже больше не ходит, и должно быть уже сутки или двое не ходит, потому что на ней уже много было насыпано снегу. После этого начались грозные дни. Все-таки Петр Никандрович и в эти дни порывался несколько раз проникнуть на службу, но это было невозможно, и он жил эти дни, как все жили ему подобные люди. И он, как все, слышал звуки выстрелов, и вечером в тревожном сне эти пулеметные выстрелы не слышались, а виделись мертвыми точками черного света, и во сне он видел, как в сиянии весеннего света скованный морозом, засыпанный снегом Белый город жил какою-то странной жизнью одного существа, и: «Ужо тебе!» – грозился безумец Медному Всаднику на белом, засыпанном снегом коне.
Как многие думали во время войны о разных своих делах, что вот теперь так, а после войны будет иначе, после войны, думал он, жизнь начнется такая же в основе, как раньше, и, откладывая то или другое решение, говорил себе: это на после войны. Так теперь, раздумывая о своих служебных делах, Петр Никандрович откладывал их на после и, полагая, что как бы там и чем бы там все ни кончилось, после всего он придет в департамент, и дело в его основах своих пойдет так же, как и до этого. Но когда вышел срок – 4-го Марта, он был уже в департаменте, то стало ясно ему, что жизнь совершенно стала иная, и точек опоры в ней нет. Высшие новые чины Министерства заняты были общими вопросами, по текущим делам к ним невозможно было добиться, низшие служащие обсуждали какие-то организационные дела свои в общем зале, а главное, что бумаги, волной заливавшие его отдел, теперь по чьему-то распоряжению, минуя его, пошли совсем в другое ведомство. Те же бумаги, которые ему все-таки приходилось подписывать, писались как-то ново, как называли, индивидуальным стилем: делопроизводители быстро приспособились, все прежние обороты: «имею честь» и «Ваше Превосходительство». Вместе с этим само собою отпали и перешли в мертвое состояние все чины, и он остался на все времена теперь к Пасхе представленным к чину действительного статского советника, и с ним на все времена остались по порядку с номера первого до последнего около тысячи представленных.
Тогда все люди разделились надвое: на побежденных людей и побеждающих. Одни должны были восторжествовать, другие погибнуть, Петр Никандрович не подходил ни к тем, ни к другим (далее нрзб.).
Самое плохое в положении Петра Никандровича, что не как самые высшие чины был арестован и отстранен от должности, и не мог вместе с ними жить теперь, наматывая на ус все опасное для нового строя: появление черных автомобилей, каких-то крестиков на дверях, угрожающих Варфоломеевской ночью, и всякого подобного вздора; он не мог утешиться и злорадствовал в ожидании конца революции. Он искренне признавал новый строй и желал только необходимого ему дела, без которого жить он не мог: ему нужно было дело организации порядка души, того необходимого ему угла спокойствия, в котором он жил до сих пор.
Сделал попытку объясниться с министром, с трудом добился свидания с ним и рассказал ему подробно о состоянии своего отдела и своих дум: что без дела он жить не может и просит себе настоящего дела.
Министр странно смотрел как-то поверх его головы, а когда кончил, то очень мило, дружелюбно сказал, что ничего не слыхал: голова забита, два раза в день на Совете Министров... И потом сказал:
– Я ведь вас не знаю и вы меня не знаете...
– Что же мне делать? – спросил Петр Никандрович.– Выходить в отставку?
– Нет, зачем же, подите в отпуск, а там увидим...
И положение осталось по-прежнему, и он по-прежнему был каким-то представленным.
Тогда совет не так, как у сенатора, где важные лица, явно пострадавшие от нового строя, где каждая мелочь записывалась на душе... как земля будущего, а так само собой тревога стала закрадываться, например, о двоевластии: с удивлением для себя Петр Никандрович ловил себя на удовлетворении от чтения статьи о двоевластии, о том, что солдаты (3 нрзб.). Кто-нибудь из тех (3 нрзб.) лиц встречались с ним на улице, кланялись:
– Здравствуйте, Петр Никандрович, как поживаете...– И с улыбкой тихонько: – Как поживаете, Ваше Превосходительство?
– Я не у дел!
– Вы не у дел, вы! – с оттенком недоверия.
Тогда Петр Никандрович ловил себя:
– Пока...
Стали поговаривать в этом кругу о политическом провале в день гражданских похорон. И начинали ядовито:
– Граждане, а если покойники не согласятся?
На дворах стоит пулеметчик. Похороны откладывались.
В «Правде»: «Провокаторы... Изменники!»
Наконец, 23-го, похоже, было назначено (недопис.).
С самого утра было ясно, что это великое торжество революции и быть ничего не может.
22 Сентября. Слышал от коммуниста, что Мамонтов пойман и отправляется в «Центр», от Н., что Мамонтов был окружен в Боброве, но подоспел Деникин, и Мамонтов сам окружил 8-ю армию и взял в плен штаб, а что Курск взят уже дней пять тому назад.
– Теперь только начинаешь понимать, какое золото, какая редкость, как нужно ценить эти силы, призывающие к любви к людям и радости жизни.
– В газетах объявлено, что начинаются занятия в школах, а учителям позволено идти в Лучковский хутор и собирать себе картошку и свеклу. Утром напрасно посылал Леву в гимназию, а вечером видел, как директор гимназии с женой перли картошку и свеклу.
– Юдофобство у коммунистов – органическое явление.
– Уехал благородный человек Иван Сергеевич, и родственники (черви мещанства) бросились его грабить:так бывает, когда улетает душа, и черви земли... Так Россия умирала, и ели труп ее черви, и моя душа была при этом, она была, как хрустальная чаша, наполненная червями. Труп ели черви, а задавил Россию Удав.
– Из белой недели посмотрел в окошко Лева, а по улице едут три богатыря, Добрыня Никитич... Посмотрел еще, а на Сретенском углу чудище (Лева: «Говорят о свободе, и нет свободы, а те ничего не говорят о свободе – и свободны».)
23 Сентября. Появление Елизав. Вас. с вестью: их жилец, коммунист, прибежал к жене: «Укладываться, казаки!» Сытины. Проверка слухов в Отделе: эвакуация жен, выдача денег. Слух о восстании крестьян. Нарастание паники. Вечером квартальный: «На полевые работы!» Вечерний слушок: «Шкуро идет из Касторного, послезавтра будут тут, «с твердой властью».
Семейная ссора из-за кусочка мыла: вот как заплелись нервы.
Ночью в половине второго просыпаюсь: на дворе у евреев и коммунистов движение, огонь, забивают ящики, и все живет, как будто в Последнюю ночь; слышу: «Вместе едем в одном вагоне». Эвакуация... Ночь теплая, как летняя, звезды.
24 Сентября. Евреи и коммунисты переселились «на колеса», тремя огромными эшелонами живут в вагонах. Сожители Гордоны выехали «на колеса», в их квартире показался на минутку штаб бригады. Слухи, что заняты Ливны. В газете наконец: пал Курск. Наши Елецкие вожди коммунизма, видимо, истрепаны и неспособны уже к делу – не так ли всюду? итак, событие конца можно представить себе объективно (дело коммуны) и субъективно (личность коммуниста Горшкова). В Изволях восстание крестьян: прогнали реквизиционный отряд. Говорят, что «мирно ликвидировали, без единой жертвы», то есть просто убежали.
25 Сентября. В Отделе панику остановили, прекратили выдачу денег за октябрь и слух пустили: в Касторном нет казаков, Курск взят обратно и даже Ростов... А на улице в насмешку говорят, что красные войска переплыли Ламанш и взяли Лондон. Так успокоительно было весь день, над Лучком кружились два наших аэроплана и под вечер бабы стали говорить, что из Задонска мужики едут с казаками.
Мелочные дела идут само собой реквизировали имущество соседа Сахарова за уход в деревню. Улицы как будто ожили немного: продают опять пуговицы, мелкие груши, кое-что.
Приехал знакомый Ростовцевых с фронта и рассказал (теперь все от очевидцев), что Касторное, Воронеж, Ливны – заняты Словом, к вечеру начали думать, что утренние сведения вымышленные.
Если нет на той стороне плана прочно занять Елец, и уехать отсюда будет нельзя, и город будет переходить из рук в руки, то мы тут будем жить, как клопы в доме без хозяина, обратимся в клопяные шкурки, сухие и злые. И есть сухое сладострастие, оно охватывает внезапно, берется из ничего и переходит в злость и ненависть.
Возня с вещами хозяина (остроумный способ). Постоянное ожидание удара по дому и нашему хозяйству. Кого-то видел за день, кто-то рассказывал, что хорошо жить теперь в Варшаве, город блестит, магазины, рестораны. И тут у нас... какая ужасная жизнь, дикая, невыносимая среди семей отцов, приговоренных к расстрелу неизвестно за что, увезенных неизвестно куда, в вечном страхе, в вечной тревоге за продовольствие, живем, как куропатки под ястребом в голом поле: и спрятаться некуда. А день был – коронный день Сентябрьской осени, я смотрел на скалы Печур и думал: «Вот вечное, и вот наши настроения».
Говорят, что в школах пробуют начать занятия, надо завтра Леву послать: он одурел.
Счастьем своим я считал бы теперь, чтобы можно было выйти из города, стать на опушку леса и с ружьем дожидаться зайца: я больше ни о чем не мечтаю. Впрочем, хотелось бы жить где-нибудь в углу и знать, что он твой и никто без твоего зова в него не войдет.
Пытка наша теперь сверх всякой меры, сверх всякого смысла так ужасна постепенностью, длительностью и сознанием какой-то бесконечности: это ад, а современное имя ему – коммуна. Маленькие коммунисты ругают заправил, заправилы ругают столичных заправил, что они не сдаются, все ругают коммуну. Спасение будет в решимости переменить место: здесь вся почва отравлена.
Пришла баба, сказала, что из Задонска едут мужики с казаками. Прошла рота с двумя пулеметами, пели песню, шли стройно, только выделялись походкой два труса, и от этого казалось, что вся рота при встрече разбежится. Он стоял у окна, и ему пришло в голову, что эта рота пошла навстречу казакам:так связалось,так он рассказал и так пошло по городу.
А колокольни все стоят запечатанные, и нет звона церковного, благовеста людям.
Обыватели попадают под действие вещей, как (1 нрзб.) разгром сахара, а политические деятели – под влияние слов, они спорят, придерживаясь формулы своей программы, пока их не выгоняют. Гипноз пустых слов по примеру Яши (Яша: «Я – карьерист»).
26 Сентября. Я один теперь хозяин на всем дворе, да еще полоумная старуха во флигеле, мать коммуниста, и то не знаю, тут ли она, занавески сняты, огня нет. Боюсь, что ее оставят, эту старуху, которая по сыну считает, что коммунисты русские, и просит Бога, чтобы им было хорошо.
Прошла тяжелая сентябрьская ночь, осилил рассвет дождевую мелкоту и туманы, кричит на улице молочник: «Соха и молот!» – великая радость в «Сохе» и ликование, я подумал: «Правда вчера говорили, что Курск взят обратно и опасность Ельцу миновала»,– почитал, нет! про Елец и Курск ни слова, а радость по случаю побед в Туркестане и какому-то благожелательному повороту в Лондоне общественного мнения по отношению к большевикам.
Однако надежды на восстания в тылу Деникина не совсем вздор, и решение вопроса состоит не в силе Мамонтовского кулака, а в устройстве тыла. И все это необходимо знать, напр., купцу Сахарову, чтобы решить вопрос о сохранении своей мебели.
Перерождение души обывателя, когда вдруг совершается невозможное: он расстается со своим имуществом и высказывает новую формулу: «Жизнь дороже имущества: продай все, лишь бы жить!»
Любовь – понимание и любовь – осязание, и все это облака, а род...
Нет ли выхода из тройственной муки такого: отдаться в распоряжение обиженного и все открыть ему и дать слово никогда больше ничего от него не скрывать?
К чему свелась классовая борьба: преступник и мститель и между ними инструктор-интеллигент (выжимаемый лимон).
Гида – еврейка, тонкая, белая, жизненно умная, жестокая, ненавидит русских, неуловимая (еврейская «Чертова Ступа») и казак, который, разорив всех евреев, почувствовал зубную боль. Спрашивает зубного врача, ему называют женщину: «К бабе не хочу, к еврейке не пойду». Но боль заставляет его идти к единственному уцелевшему врачу Гиде, и так они встречаются.
Инструктор-интеллигент, в конце концов, должен превратиться в «жида» и с тайной ненавистью к среде самосохраняться своей культурностью.
– родина, они паразиты нации, евреи – паразиты культуры.
Евреи – паразиты культуры, они льнут к культуре, как мухи к сладкому. Шибаи – паразиты земли (родины), они льнут к мужикам. Между евреями и шибаями война.
Сейчас совершается процесс оголения интернационала до «жида», русские неудачники и недоучки (среди коммунистов) чувствуют себя одураченными и с ропотом и злобой возвращаются в свое первобытное состояние.
Существует два интернационала: христианский универсализм и еврейский паразитизм, то и другое сочеталось в социализме и вовлекло сюда еще русского мужика.
Кусачие сентябрьские мухи остались в покинутом хозяевами и жильцами – евреями и коммунистами – доме, мы с Левой живем среди кусачих мух, днем бегаем за продовольствием и слухами, в 7 часов вечера запираемся (по осадному положению) и сидим: мухи засыпают, слышится по улице изредка топот копыт отдельных всадников или грохот телеги, да колотушка все еще изредка стучит – остаток прошлого.
что сегодня эвакуируют аэропланы: бензину нет. А еще, что на Елец идет красное китайское войско, «и хорошо организованное», и в 60 тысяч.
Был Г. и сказал, что этой ночью мужики были действительно в 7 верстах от Ельца, а тот отряд с двумя пулеметами действительно пошел ему навстречу, мужики побросали винтовки и ушли, но в другом селе, «поправее», началось другое восстание.
Говорят (кажется, правда), наши аэропланы сегодня эвакуировались по недостатку бензина. Пришел вечером Яша, весь в лентах с пулями, говорил, что всю ночь с отрядом ходил по зеленям и усмирял мужиков (семерых расстреляли).
27 Сентября. «Пали» – значит, перешли из одного состояния чувства в другое. Они ходили по городу под руку, а после им стало стыдно ходить по городу под руку.
Любовь – понимание и любовь – осязание. Понимание берется за хорошее в человеке, поднимает его, указывает путь. Осязание все нащупывает и создает то раздражение, которым живет мещанство (не удовлетворяет).
– как хорошо! Есть, есть радость жизни, независимая от страдания, в этом и есть весь секрет: привыкнуть к страданию и разделить то и другое.
Единство сознания, Я, вероятно, имеет свое реальное основание в том зерне, из которого развивается характер. Те, кого мы близко знаем с детства, например, из наших Елецких сограждан, взрослыми нисколько не удивляют нас своими поступками, нам кажется, что по существу они остались такими же (например, Чиж Паленый): родовое, природное данное, и к этому его личное, его единственное сознание себя, его Я.
Утрата единства сознания...
Жизнь в слухах. Я слышал сегодня от одного парня, что он в понедельник как очередной возил красноармейцев и Ливны, и там во вторник пришел Деникин с регулярными войсками, наши будто бы сдались без боя, а на предложение расходиться ответили, что желают оставаться, потому что дома их все равно мобилизуют; не в пример Мамонтову, будто бы Деникинские войска не занимаются грабежом, напротив, водворяют порядок; а идут они будто бы сначала на Орел и потом на Москву.
Это похоже на правду, потому что иначе непонятна Елецкая паника: что Курск взят, что не может быть этого – далеко, а что, как они сами говорят, по случаю крестьянских восстаний, то эта брехня, напротив, подтверждает предположение о чем-то более серьезном. И у них же сегодня напечатано, что бои в 50 верстах севернее Курска... А еще совпадение дней: во вторник будто бы заняты Ливны, и во вторник у нас началась паническая эвакуация, и еще что во вторник говорили, будто бы наших подсудимых пробовали везти в Ливны и вернули. Понятно теперь, что в четверг они спохватились и пустили навстречу панике вздор, будто ни Касторное, ни Ливны не взяты, и даже Курск занят красными, и даже Ростов.
«Ливны заняты регулярными войсками». Обыватель: «А я верю и не верю», обыватель стал настоящим исследователем слухов, верит – не верит и распространяет, не веря, черт знает что: будто бы некоторые казаки в бытность Елецкую Мамонтова заказали себе у наших портных гимнастерки сроком изготовленья – приход Деникина.
Вечером говорили у Р., что наших Елецких заложников 4-го разряда выпустили в Орле и один из них приехал сегодня, он рассказывал, что видел в Верховье большое скопление войск, прибежавших из Ливен, которые заняты, и что главная масса войск осталась у Деникина, не захотела бежать; будто бы Деникинские аэропланы бросали в Орле прокламации: «Будем в воскресенье». Рассказывал он еще, что наши заложники Марья Иван. Горшкова, Екатерина Ивановна, студенты, священники вычищали поезд Троцкого и видели они самого Троцкого – в черной паре с синим галстуком, смотрел на них из салон-вагона и хохотал, а за салон-вагоном будто бы вагон-спальня, потом кабинет, потом вагон со свиньями, вагон с курами, вагон с крупой, с вареньями и другие вагоны со всяким продовольствием.
Говорят, что в Москве расстреляли 50 человек кадетов, известных профессоров и других почтенных людей, пойманных в заговоре против Сов. власти, и сегодняшнее известие о бомбе в комитете партии объясняют, как ответ на расстрел.
У N. долго спорили, выгодно ли променять самовар на козу и что если казаки вернут им корову, то пользоваться ею или променять на другую (своя корова отбилась от двора и стала бодливой): Т. Н. говорила, что променяет, но все признали, что это она говорит только, а со своей коровой, какая она ни будь, никогда не расстанется.
28 Сентября. А денек за днем, и такие чудесные сентябрьские дни откалываются и падают бесследно, потому что события извне совершенно поглощают личное дело и оставляют нам о себе только слухи; но все-таки в такой коронный день на минуту охватит чувство природы – и вот будто на святую гору поднялся далеко от всего: сам свет осенних деревьев, и роса плотная, сизая, и запах осенней листвы, и за садом в церкви «тайно образующе» – все это горнее свое кажется истинным, вышним и вечным сиянием над темными тучами внизу, поливающими землю осенним мелким дождем...
«Казаки!» – и целая рота настоящих красных солдат бросила ружья и бросилась бежать в разные стороны.
У меня мелькнуло сегодня, что белыми не кончится дело, непременно придут европейцы. Политика большевиков – демонстрация сил перед Европой: спекулятивная армия Троцкого.
Сверкает пламень истребленья,
Грохочет гром по небесам,
Но вечным светом примиренья
Гёте. Фауст
Я на святой горе в вечном сиянии под голубым знаменем неба, на котором горит золотой крест, я на святой горе под голубым знаменем, и тут видно, что чем сильнее льется кровь на земле, тем здесь больше сиянья: бедный мужик, которого вчера убили – здесь. Нужно описать это чувство, как «хочу творить зло, а творю добро»,– «частица силы я, желавшей вечно зла, творившей лишь благое» – «благое» над тучами, это что например, Ваньку держит (по его глупости и умному чувству) в коммунизме: когда он видит что-нибудь новое и хорошее в народе, то относит к счету коммунистов.
Под тучами
Стихия мщения, возмездия.
«Центральных Известиях» от вторника (23 Сент.) – все того же рокового вторника, о раскрытии заговора в Москве и расстреле 67 кадетов и меньшевиков. В «Сохе и молоте» (2 нрзб.) объявлено, что все, кроме активных работников коммуны,– враги народа. Настроение совершенно такое же, как в зените якобинства:такого настроения раньше не было, это новое; если так продолжится, то могут спихнуть меня и с моей святой горы... да нет... это невозможная задача. Но дороги к мирному концу теперь все отрезаны. Сегодня ночью и после обеда беспрерывно тянулся отступающий с юга (из Землянска или Касторного) обоз, на некоторых подводах раненые, значит, за ними идут наступающие? А войск отступающих почему-то нет, проходят отдельные солдаты.
29 Сентября. С утра летает над городом красный аэроплан. Звук мне казался из комнаты такой, будто все колокольни распечатали и зазвонили. Я вспоминаю, как во время Мамонтова в Ельце истерически повышенное, приподнятое настроение К., который вдруг сказал: «Все понимаю, все принимаю, и если нужно «Бей жидов!», я и это принимаю все на себя, и это нужно».
– Я ни за белых, ни за красных.
Лева:
– Значит, ты ни рыба ни мясо?
– Нет, я человек, я за человека стою, у меня ни белое, ни красное, у меня голубое знамя.
– Голубое! вот хорошо, голубое, голубое!
– Это голубое, как небо над нами, и на голубом золотой крест.
– Какое особенное знамя, как хорошо, а винтовочку мне дашь?
– Мы будем действовать словом, не пулями, мы слова найдем такие, чтобы винтовки падали из рук, это очень опасные слова, нас могут за них замучить, но слова эти победят
Яшин браунинг: у Яши нет ничего, кроме револьвера,– это все его значение и его отличие от нас, не имеющих права иметь его.
Яше сказали: «Зачем вам уезжать, товарищ, завтра, может быть, мы все уезжаем».
Приехал человек из Орла, сказал, что верно, взят, когда уезжал, были в 30 верстах, и все вывозилось.
Везде, на улицах, в отделах кутерьма, а публика вполне уверена, что вот, вот, и только спрашивают: «Когда?» – «Завтра, послезавтра». Король слышал: «На 29-й версте». А И. рассчитывает, что через полторы недели: сколько от Нового Оскола до Касторного, столько же до Ельца. Привезли раненых, встретился Р-й (тип). «Когда?» – «В среду».– «Как так?» – «Кубанцы сказали, что в среду утром уходим мы, а вечером вступают донцы». Пришел В.: «Между Тербунами и Долгоруковом». Пришел К.: «В Тербунах».
Пришел Яша прощаться: «В Тербунах, завтра мы уезжаем». Говорят, что Горшков созвал медицинскую комиссию и заявил, что у него мания преследования, просил отпуск. А у дам уже такое настроение, что (1 нрзб.) придут, а что же дальше?
«Всех ли возьмут?» отвечают, что нет, не всех. Между тем распределяют себе уроки в гимназиях, и я хочу брать уроки географии.
В связи с недавним прошлым какая трагедия должна быть в душе у С. (и «вся изолгалась»), между тем у меня в душе сухо, пусто, главное, что нет соответственного отзвука. А когда подумаешь, если это так,– не чувствуется той священной ответственности, какая была у меня всегда, хотя нет ни малейшей мысли, чтобы уклоняться: какое-то отупение, вероятно, от общих событий, от привычки жить с расчетом лишь на завтра-послезавтра и от неуверенности, что доживешь до настоящей жизни. Иногда воображаешь себе свою казнь, и тоже ничего особенного не получается.
Был Кир, деревня прожила эти три недели, не признавая Сов. власти, и хоть бы что.
Ждут казаков, да вот как! коты на крыше гремят, а наши думают – пушки Деникина.
30 Сентября. Именины Софьи Павловны, много было сладкого, и за обедом называли: Мамонтов Сахарный, а на улице большевик говорил: «Накормил тебя Мамонтов сахаром, посмотрим, чем Шкуро накормит!»
– что узнаем, как живет Европа, что делается вообще на белом свете и есть ли основание в белой силе, второе – что, может быть, создастся, наконец, что в комнату рабочую не будут без спроса входить и можно будет работать и запастись продовольствием, третье – что можно будет куда-нибудь уехать в лучшее место.
На улице ничего из деревни приехал за чем-нибудь,– теперь что ни человек, что ни подвода – всё загадка и всё чудеса: коляска, какой в Ельце никогда не бывало, а запряжена в нее сивая кляча, и все пять пассажиров хлещут по ней кнутом.
Обозы и части войск из Тербунов движутся непрерывно будто бы на Тулу, где будет «последний и решительный бой» за Москву. Но в Узловой, говорят, теперь уже так забит путь, что дальше ехать и невозможно. Я думал, глядя на бесчисленные обозы, на красные шапки советских казаков-мальчишек, какая связь этого парня-кубанца с идеями Маркса?..
Из виденного и слышанного в конце дня оседает какой-нибудь факт, вчера осели Тербуны, сегодня, вероятно, занято Долгорукове, но не в этом дело, важно, что сегодня уже нет никакого сомнения, что завтра-послезавтра, вообще на этой неделе совсем с корнями вырывается наше Елецкое советское время и наступает новое и люди тревожатся уже за это новое. Может быть, и опять временно будто красные, но уж не те...
Ехал себе человек из-за Сосны в город, и на Старо-Оскольской пересек ему путь обоз, и вдруг какой-то из обоза взял его лошадь и поставил в обоз. Засосенский кинулся было с кулаками и руганью, а они окружили его и: «Товарищ, товарищ! нельзя ругаться!» – другой, третий, все уговаривают не ругаться,так вежливо, корректно уговаривают.
Я подумал еще: «Вот молодцы, какой они себе стиль за года выработали обхождения»,– а тот-то, Засосенский, бьется, бьется, кричит.
«Товарищи, да ведь это кадет, конечно, кадет!» – рук в карман (за револьвером), подходит в упор к Засосенскому (тот все еще бьется): «Вы кадет?», и те, другие, тоже спрашивают: «Вы кадет?» Смотрим, тише, тише Засосенский, как зверь, опутанный сетьми, и ничего, совсем стих, ворочает глазами круглыми красными совершенно бессмысленно, ему поправили лошадь, наложили чего-то в телегу, и пошел Засосенский человек с обозом в Тулу. В публике сказали: «Пошел кадет в Тулу».
1 Октября. Утро – тишина, единственный человек несет на дрова уворованную скамейку (так похоже это перед входов неприятеля).
Через три дня будет месяц, как православный человек не слыхал благовеста.
Разумник прислал хорошее письмо вчера, и стало так, будто и не было этой пропасти времени.
Ребята-коммунисты держатся, видимо, прилично, только вождь Горшков совсем сплоховал: ничего не боится, только боится одного: расстаться с жизнью.
2 Октября. Попросил у одной дамы кусочек мыла – не дала (а у самой много, запас), попросил у другой два урока географии – не дала (а у самой уроков по горло),– каменные бабы. Захватывали сахар, кожу, теперь захватывают уроки (Чертова Ступа). Так чувствуешь в себе талант, способность что-то сделать, и не делаешь, потому что нет сцепления и что этому мешает Чертова Ступа.
В городе картина последнего опустошения: тащат мешки с морковью, капустой с советских огородов, какая-то скамейка, какое-то бревно. Увезли Павла Ал. Смирнова заложником (Гордон), увезли, говорят, под арестом и нашего верховного диктатора Горшкова-(конец: неврастения), будто бы Венька уехал учиться в Москву, а старший следователь Чрезвычайки отправляется в Тулу что-то доследовать.
Подводы уже гремят только изредка, конец. А слухи, что, пришли 4 дивизии латышей и казаки ушли не только из Долгорукова, Тербунов, но покинули и Касторное. Публика мало этим интересуется, потому что главный факт (эвакуация и пр.) больше этого любопытства, главное, что нас покидают и мы одни.
Написал бы Разумнику, да не веришь, что дойдет письмо, и еще как-то не хочется из того, что он пишет так, будто мы с ним расходимся в том же самом. Неужели он ничему не научился за это время? Я не примкнул к ним оттого, что видел с самого первого начала насилие, убийство, злобу, и так все мое сбылось.
– их верховный водитель, и что было верное, например, «царство Божие на земле», то все замызгано. Между тем, все это наше, и большевики с коммуной, все наше; это очень важно чувствовать: что это все наша болезнь, ничего тайного, что не стало бы явным.
3 Октября. Видели без позолоты, чинов и дворцов все нутро своей государственной гражданской жизни, видели своего человека там, где кончается всякое рассуждение и оценка: видели, видели. Между тем все это в скрытом виде было и раньше.
Ночью был, вероятно, мороз, и воздух даже в комнате был холодный, и с ним угроза холодной руки проникла в сознание: еще один месяц – и начнется борьба с холодом, которая поглотит все сознание. Переехал Сытин. Обыск.
4 Октября. Публика думает, что много внешних событий и писателю много наживы, а это неправда: о, нет! писательство – это моя минута, это мой бог, это я; минута, когда в этой вашей чепухе (чепуха – вы сами это признаете) я все понимаю, и есть то, что я пишу. Сейчас Я в тюрьме, я заперт.
События вчерашнего дня: улицы завоеванного города, в котором военная телега, обозы, поломанный автомобиль – действующие существа, а люди-обитатели – мухи. Проходят волы украинские, провозят куда-то гаубицу. Слухи стали еще темнее, как в деревне: казаки отступали от Тербунов к Касторному, продвинулись от Ливен к Измалкову-Россошному, идут, чтобы отрезать путь в Боборыкино.
– Тикают с песнею. Взял бы торбу, хоботье и пошел на Украину. (Гитара, женщины.)
Обыск и реквизиция в квартире Кожухова: следователь Гордон (ложь), сыщики (по карманам, очки потеряли) и нужно «быть с ними вежливым».
5 Октября. Материя, общество – все это по существу враждебно художнику (личному), но быть он может только в соприкосновении с этой враждебной стихией и в преобразовании ее тем в новый мир. Коммунисты (материалисты) хотят, чтобы художник стал частицей материи (это все равно, если бы вышел декрет, чтобы мужчина стал женщиной).
Возвращаюсь к «Дезертиру» – теперь это Горшков, который ценит жизнь (убегает с поля боя и достигает диктатора города Ельца).
Дезертир – Диктатор. 1. Погибает от дезертирства собственной армии. 2. Бунтующий раб (во имя жизни, социализм помогает, царство на земле, а не на небе): Смердяков. 3. Судьба слова: оно становится пустым, как мебель без хозяев складывается в формулы (в общее), а конец: «Соха и Молот» - брехня и голод.
– фланговый город, брошенный властью питающей) не изменится, то все мы должны погибнуть, и тут возник вопрос о возможности победы красных. Потом стали доискиваться, как мог возникнуть самый вопрос. Анализировали: Щекин, перепуганный Мамонтовым; ищет выхода в компромиссе: красные победят и передадут дело строительства жизни интеллигенции. Возражение: «Ни красные, ни белые не способны к организации, организуют иностранцы». Щекин: «Русский народ в революцию проявил колоссальную способность к организации». Русский народ проявил способность только к одной стороне дела организации: к пассивному началу... Разберите психологически активное начало, кто эти деятели столицы и провинции, вспомните, кто? И создали что? Совнархоз и Упромат – одно прикосновение белого генерала, и все белое на улице: листки бумаги... (все бумаги и словесные формулы: мещанство слова). Итак, победа белых – иностранная капиталистическая организация России, победа красных – значит, революция в Европе, разрушение Европы, новая революция в Америке и т. д. – мировая катастрофа.
В деле организации участвуют элементы Воли (активность) и Сострадание (пассивность): победа женственного.
Доктор Гольберг, еврей, огромная голова, широкий жабий рот, маленького роста, широкий корпус, говорит иностранными словами («персонифицирую»), он за деньги сделал такой паскудный аборт, что д. П. А. Смирнов спустил его с лестницы, за это через два года, убегая из города, Гольберг донес на него в Ч. К., и Смирнова увезли заложником (он сделал так, что донос возымел действие два дня спустя после его отъезда); он был так мерзок, что сами евреи хотели убить его...
Большевик Барбиман, мещанин, проявляет активность доносами, больше ни на что не способен: донес, что генеральская дочь Ковальская назвала Маркса сумасшедшим. Ч. К. оправдала Ковальскую, а он сказал: «Ну, я ее изведу другим способом»!
6 Октября. Пришла С. П. и звала идти в Козий загон копать себе картошку в Воронце, говорила: «Все учителя копают, и занятий не будет!» Не пошли – обиделась, как ребенок, очень капризная женщина.
ожидания голода и холода, тревожных звуков (копыта, телеги или пулемета, удары молотка или пушек).
7 Октября. Вчера вечером были сведения, кажется, верные, что казаки опять наступают с Касторной и дерутся возле Набережной с 42-й дивизией коммунистов. По улицам вчера несли раненых. С Тербунов двигались обратно обозы. Ливенская группа казаков, говорят, дерется в 7-ми верстах от Верховья. Общая картина: отступление красных войск в Тулу для защиты Москвы и задерживание частными боями наступления с юга.
Щекин не прерывал своего дела в Отделе, его мнение опять, как весной, что ликвидация большевизма долгое дело и пока что нужно работать в условиях дня (человек приспособления). Учителя бросились копать картошку, перессорились там: «Никогда не видали интеллигенцию в более жалком состоянии» (глава: Козий загон).
Выжатый лимон: мягкосердечный интеллигент Писарев поехал в деревню выпить спиртику с большевиками, выиграл там реквизированного индюка, выписал от Отдела, будто бы для командировки, хлеба, выкормил индюка, и, наконец, жена заставила срубить ему голову; отвернувшись, он хотел ударить по индюку, но отсек себе палец, прорубил сапог и задушил индюка ударом плашмя.
Мищенко, прозванный Нищенкой, лег на подножий корм.
«Вот Иван Сергеевич Тургенев идет».
Начинает давать знать о себе холод ночей, а мы разговариваем о Кавказе, о бананах, винограде, и о том, как медведь приходил на дачу, как дикий кабан увел свинью и она привела с собой поросят.
На улицах вчера везде расклеено, что Мамонтов в плену, никто этому не верит и, читая, говорят: «Брехня».
Святость Ал. Мих-а, капризы Софьи Павловны, оба истощены, худые, голодные.
8 Октября. Вчера утром сидели (учителя и доктора) на дворе дома Черникина в ожидании выдачи соли, получил 4 ф.– будем есть шинкованную капусту. «Отдел функционирует», хотя и без помещения, и даже назначен новый заведующий Клоков. Говорят, что бой в 40 верстах от Ельца, между Долгоруковым и Тербунами, это будто бы Ливенская группа, направляясь через Тербуны на юго-восток, хочет отрезать часть красных войск, запертую между Осколом и Касторной. Переносили свой сахар домой по пуду на плече. А наш доктор сам принес свой гонорар из деревни – мешок картофеля. Бабы на базаре меняют яйцо на фунт сахара. В Изволье мужики громят советские имения – они громят, а их хватают и заставляют неделями скитаться в обозах. Ночи лунные прохладные – высшая краса осени нашей, а гулять можно только по дворику.
и Горшков служил в охранке, а Бутов – стражник),– всё старые слуги империй, вот чем и объясняется их страстная ненависть к интеллигенции (между прочим, попы мало пострадали),так что под шкурой Ленинских формул действовала старая сила.
Когда нас покидали казаки, в пустом городе творили волю пьяные калмыки, а когда покидали красные – агенты Ч. К.
Товарищ покойник. Сегодня на улице несли с музыкой красный гроб и речь говорили о том, что всех ждет такая же участь, как «товарища покойника», если не будем защищать свободу, а «товарищ покойник ее защищал». В публике говорили: «Защищал – получил и не будем защищать – получим, как же так?»
С юго-запада (от Чернова): за городом все слышали артиллерийскую стрельбу, есть слухи, что в Столовой разъезды и что Мамонтов в Пензе (а пишут: в плену). Пробуждается нервность, говорят про обыски теплого платья. Жестокости: раненые сами копают картошку, жители без хлеба, от детей городских коров увели. Слухи, что Деникин идет с продовольствием.
9 Октября. Чего не понимают обыкновенно, что радость есть просто благо без отношения к будущим (что выйдет), обрадовался и получил, а там завтра – это другое совсем. У нас обрадовались сегодня, прочитав в «Сохе и Молоте», что Воронеж – Графская взяты, что бой в 40 в. от Ельца и пр., тому обрадовались, что шубы у нас не успеют отобрать коммунисты.
Доза-Дора. Снилась Эйфелева башня и на ней несуществующая дочь моя Доза-Дора, принцесса, родственница балерины Айседоры Дункан, она предупреждала меня, что красные заняли верх башни и разрушили все лестницы.
Винный король заявил, что главное действие вина – умягчение души: все черствые души, входя к нему, мякнут.
10 Октября. Ждут барина.
Ждут в Ельце отряда Стаховича, и так, вероятно, повсюду: каждый город ждет своего барина. Революционеры и контрреволюционеры – все ждут одинаково: первые – чтобы можно было вырваться из мышеловки, вторые – отделаться от грозящих обысков и получить свободу «жития».
Наши роют окопы возле Ельца, говорят, что вчера пробовали наступать, но безуспешно. Погода держится на волоске, пойдет дождь, но теплый, дунет ветер и остановится.
Задонское и Липецкое «самоуправление», скоро так и у нас будет: власть отомрет, и мужицкий базар определит жизнь.
Медведь. В красном обозе медведя везли, и силачи вступили с ним в борьбу.
Половой акт: факт – извержение семени, ранее этого взлет, после – падение, весь акт – микрокосм любви; природа микрокосма-акта: наши чувства любви все записаны облаками и лучами на голубом знамени неба и цветами на темной земле, игрой бриллианта в магазине ювелира, жалобным писком синицы в осеннем саду (и далее): беременность – долг – труд – кормление, дети – зеркало прошлых чувств.
– бежал от белых; в Харькове белый хлеб 6 р. фунт, черный – 5 р., всего много, солдатский паек такой, что, поев, он заболел (голодный набросился); и все-таки бежал. Пуришкевич проповедует «монархию снизу» и говорит, что иностранцам не нужна великая Россия. А иностранцы оккупировали Крым. Помещикам возвращают землю и 1/3 посева. Евреев бьют, потому что за русским коммунистом Ванькой стоит Ицка. Ученья еще нет, но будет по старой системе.
Значит, победа белых обеспечена тем фактом, что у них продовольствие, а здесь голод. А дальше, кажется,так обстоят дела, что и на той стороне ничего нет, кроме продовольствия...
Одни говорят «поравнять» (а потом пустить), другие «уравнять» (навсегда).
Я думал сегодня о том, что идея социалистического равенства питается, в конце концов, тоже национальной идеей (я видел мужика, похожего на Игнатова: Игнат мужик и редактор Игнатов, разница только в выучке, а в природе (в нации) они равны, загордился, забылся Игнатов – Игнат восстанавливает равенство, это «буржуазное» представление революции, социалистическое равенство только хочет закрепить это положение навсегда, и вот способ к этому и есть социализм.
11 Октября. N. сказал:
– Мое участие в действиях белых будет короткое, я открываю ворота родного города, передаю ключ и ухожу в сторону, в какой-нибудь чужой город. Передаю ключи белым, ибо так нужно Времени: всему свое время.
Социалист, сектант, фанатик – все эти люди подходят к жизни с вечными ценностями и держат взаперти живую жизнь своими формулами, как воду плотинами, пока не сорвет живая вода все запруды. Так теперь, конечно, не в Пуришкевиче дело, а в той лопате, которой он разрывает плотину. Вот почему К.,так страстно ждавший возмездия белых, как только услыхал о Пуришкевиче, повернул свои мысли в сторону красных: пусть бы и Пуришкевич делал да молчал, имя его одиозно.
Дребезжит благовест единственной позволенной колокольни с разбитым колоколом. Дождик идет осенний, в окно слышатся отдаленные выстрелы пушек. Нет никому дела до природы, разве только вспомнят о ней, когда холодно и через недостаток дров. Но я шел сегодня мимо церкви, и когда услыхал пение, то заметил возле себя красивый облетающий клен и подумал: единственное место, где сохранился уют,– церковь, вот почему и заметил я при церковном пении облетающий клен. Так наше представление о космической гармонии сложилось под влиянием строительства нашей жизни (а может быть, наоборот: мы создавали уют, созерцая гармонию космоса?). Так или иначе, а не до космоса людям, потерявшим домашний очаг. Когда бушует вьюга на дворе, а дома уютно с лампой вокруг стола, то и пусть себе бушует – дома еще уютнее. Но когда дома все расстроено (государство-дом), то какое нам дело до луны и до звезд. Сейчас нет ни у кого дома, но церковь осталась, и кто верит, у того в душе дом. В этом доме на скрижалях написан завет:
I. Мы, все живущие, живем, как рабы мертвых.
II. Мы, все живущие, переживаем следствия одной единственной войны, в которой победитель – Смерть, а плен – Живот.
12 Октября. Антонина Николаевна Сафонова, учительница математики, она живет, ежедневно решая задачи все новые и новые, на каждый день и час новые задачи у этой общественной деловой женщины, решаются задачи ею верно и точно, а в душе остаются неизвестные, ее душа – половина уравнения, где находятся все неизвестные, ее жизнь – половина, где все ясно решается. Теперь дороги люди, с которыми жить хорошо, и она такой человек.
Социализм – попытка решить задачу с бесконечным числом неизвестных.
В нашей жизни мы частично решаем ее, ограничивая решение временем и подчеркивая результат; это верно на день, два, на год. А социализм решает навсегда и Бога заключает в формулу.
Во всем городе звонит к обедне только одна слободская церковь с разбитым колоколом (на Аграмаче).
Разгадка «Мамонтов в плену» – взята деревня Мамон.
13 Октября. Вместо газет мы теперь рассчитываем по пушкам: вчера была ближе стрельба, как будет завтра? Все ждут перемены, а кто идет, мы совершенно не знаем, мы как в самой глухой деревне, и по отрывкам, долетающим до нашего слуха, делаем свои предположения. Так, рассказал коммунист Сальков, что Пуришкевич будто бы говорил солдатам о «монархии снизу», о том, что иностранцам до нас нет никакого дела и что нам нужно готовиться к новой великой войне. Мы это расшифровываем так, что Пуришкевич держится германской ориентации, а кадеты, вероятно, Антанты, и что существуют теперь на юге только две эти партии, временно заключившие союз для борьбы с большевиками. Так мы ждем здесь освобождения при выстрелах с горизонта, а совершенно не знаем, кто нас освобождает, мы живем, как жили мужики в темных деревнях, и ждем от освободителей только хлеба, как ждали мужики только земли.
Жизнь без идей, идеи кажутся тайными коварными вражескими замыслами.
И незаметный нам ужас нашего существования, когда мы, делая расчеты на зиму, утешаем себя: «А, может быть, как-нибудь и переживем»,– мы не замечаем, что говорим «быть может» о немногих годах, даже месяцах и днях остающейся нам жизни: мы переживаем нашу жизнь, но во имя чего мы ее переживаем – не знаем, какой-то инстинкт говорит нам, что за этим переживанием будет истинная, мирная жизнь; остается сделать еще один шаг и сказать, что за нашей жизнью будет настоящая жизнь (загробная). (Покойник-товарищ, церковный уют.)
Мы все последствия одной войны и все несем ее грех и проклятие, но живой человек не может подчиниться этому, мы цепляемся за соломинку, я воображаю себя счастливым дезертиром, что я уезжаю на Кавказ, живу на берегу моря, рассаживаю там новый сад в стороне от войны.
Грех существует, когда есть страх, и страх бывает, когда близко наказание, но если нет страха и опасности, то нет и чувства греха и делай, как хочешь. Ланская, после своего «падения» (она считала это состояние победой), мучилась своим грехом («я вся изолгалась») до своего месяца; когда это благополучно прошло, она, как ребенок, обрадовалась, и опять то, что ощущала как грех, стала чувствовать как победу. Так легкомыслие мчалось на коне Случая, минуя до поры до времени волчьи ямы Греха.
Медведь и танки. Сегодня в ночь прорвался нарыв: 42-я дивизия отступает, белые наступают фронтом от Степановки до Казакова; опять переселение народов, и на улице в обозе показался нам знакомый медведь, он шел тогда с обозом на юг в Долгорукове, теперь отступает на север в родные берлоги; в обозе были быки и верблюды; рассказывают, что задержка белых была в Набережной, где белые поднимали мост; а дело решили танки,такие же предметы ужаса, как казаки.
Мы собираемся опять нырнуть и затопиться, пока не обозначатся из этого половодья новые берега.
– увезти из города пожарные машины! теперь идет спор, увозить или оставить инструменты в родильных приютах.
Сегодня я назначен учителем географии в ту самую гимназию, из которой бежал я мальчиком в Америку и потом был исключен учителем географии (ныне покойным) В. В. Розановым.
14 Октября. Покров. Покрыло наш дворик морозным кружевом. Лева спрашивает рано: «У нас белые?» – «Нет, верно, еще красные: звона нет в церквах». Выглянул на улицу; с юга бредут поодиночке, по двое зазябшие солдаты отступающей 42-й дивизии.
15 Октября. При оценке существующего нужно вдуматься и в Левине дело: он говорит, что ему никогда не жилось так хорошо, как теперь.
Вчера мы вставили рамы, и ночью звуки уличные от этого изменились: я проснулся, прислушался – бой! то, что непрерывно журчит, я принял за сливающееся тарахтение многих увлекаемых бегством повозок, а что волнами ухает – за удары пушек по бегущим. Несмотря на холод, я встал, оделся, зажег лампу, вышел – и вот вся война: дождь журчит и ветер порывами шумит садом, гремит крышей.
– белыми и «тикать» на Украину.
Говорят, что «пустота» может быть продолжительна, что пустота в Задонске пришлась по вкусу жителям, завели свободную торговлю, все подешевле, пришли будто бы казаки, их встретили хлебом-солью, приняв за белых, а оказалось – это красные представились белыми и здорово всыпали задонцам; вот как бы и нашим ельчанам так не пришлось – да нет! ельчане после Мамонтова намотали себе на ус кое-что, может быть, и это задонское дело они же и выдумали для острастки.
Уличная картина такая, что все тащат себе жители кое-что, разные оборухи, власти постепенно исчезают.
Слухи неопределенные: что будто бы (1 нрзб.) казаки и не сегодня-завтра к нам придут. Отделы то закрываются, то вдруг объявляют, что «функционируют» и нам даже выдают жалованье.
Тревога в ожидании «пустоты» (боязнь самих себя), появление зеленых.
– явление германо-славянское, чуждое идее демократической эволюции Антанты. Вообще бюрократизм и социализм пришли к нам из Германии, очень хорошо, если русские испытывают на себе влияние идей эволюционной демократии Англии и Франции – за это, вероятно, будет борьба кадетов, за первое – монархистов.
Слух, что броневой поезд «Пролетарий» не выполнил своей задачи (взрыв моста), пролетел в Орел к белым.
Определилось окончательно общественное настроение волнами, которые, близясь к концу, становятся все короче и короче: в 12 дня еще мы говорили с Юдиным, что, может быть, и не придут, а жить так нельзя, и что нужно идти, что ли, а там разберут, все-таки это у нас комиссары поголовно знают до деления, а там... а часов в пять определилось, что сегодня из города уходит всё и вся и что белые в семи верстах (в Воронце и в Казаках).
В отделе битком набито учительницами, стремятся получить жалованье и, может быть, соль, говорят, что кто-то дал фальшивую подпись на соль. Судьба учительницы Рязановой, которая дня не дождалась, одного дня, и выкрикнула солдату, что Троцкий негодяй, и даже расписалась об этом в Чрезвычкоме. (Отдел-бардак.)
Дезертиры нащупали у нас в подвале гнездышко. Все войска, все начальство к вечеру выходит. Когда стемнело, попер во все стороны дезертир. На облаках свет прожектора.
– грузовик № 6 переехал от Ростовцева и окончательно остановился, брошенный, у наших окон. Другие неподвижные пункты: свинья на мураве, медведь, верблюды, коза. «Дезертир» сказал: завтра.
16 Октября. Идут рано-рано, бегут, поддавая с радостью, люди с карточками, с бревнами, солдатик на голове несет стол, на № 6 едут мальчишки.
Рябь на воде – не волна
В 8 утра Влад. Викт. пришел с улицы и сказал: «Горнист играет!» – «А у красных нет горнистов?» – «Нет, у красных горнистов нет, это белые зорю играют». Через 15 минут кричат: «Соха и Молот!» – и тот же Влад. Викт. входит с газетой. Я спрашиваю: «Как же совместить эти два факта: горнист и «Соха»?» Он отвечает: «Горнист-то должно быть красный».
Постепенно появляются вооруженные всадники, обозы, матросы, и начинается обыкновенная беспросветная жизнь. Волна спала, мы опять на мели и что говорили вчера – все вздор, ничего не знаем. Завед. отделом народного образования закрыл отдел и сказал, что через два месяца мы вернемся и заплатим жалованье.
Соли и ваты!
Едет всадник (политком), за ним рысью служащие отдела народного образования и учительницы: он обещал дать им немного соли и ваты. Потом один вернулся назад и сказал: «Обманул». Говорят, это где-то политком раздает бесплатно помощь. Нелепость о казаках дошла до того, что говорят, будто они теперь идут на Боборыкино за хлебом для населения. Даже к мнению сапожника серьезно прислушиваешься: «Зачем им Елец, они едут на Тулу, когда придут туда, хвост придет в Елец, и в хвосте будет сам Деникин, который все и устроит».
Завтра иду в гимназию давать урок по географии; программа 1-й лекции:
– на знании (на разуме). Коперник в XVII в. окончательно доказал, что земля есть шар с двойным вращением, и с этого времени география в полном смысле слова стала наукой.
Наша Россия как родина наша очень маленькая,такая, какой мы видим ее с нашей родной колокольни, чувство родины дает нам представление, подобное тому чувству, которое в древности создало образ плоской земли. Когда к чувству присоединилось знание – земля стала шаром. Так наша родина Россия, если мы узнаем ее географию, станет для нас отечеством: без знания своей родины она никогда не может быть для нас отечеством.
Вопрос: что обозначает слово родина и слово отечество – какая между ними разница? Ответ: родина – место, где мы родились, отечество – родина, мною сознанная.
Путешествие как средство узнать свою родину и создать себе отечество.
Путешественники (Нансен) и «Америка»: личное мужество и знание (Нансен соединяет в своей личности то и другое, это выражается в его скромности – личное впечатление от него). Экскурсии в каникулярное время.
– монах и казак.
Россия: север, средняя Россия, черноземная и окраины.
Средняя – губернии вокруг Москвы – по Оке, Верхней Волге и их притокам.
Заключение: чтение из «Черного Араба» о пространстве России.
Можно усердно молиться годами Господу Богу и просить у него пищи на каждый день и сделаться очень хорошим человеком, но в то же время знать о своей планете только, что она есть блин.