15 Апреля. Вчера к вечеру ветер стих, ночь ясно-звездная, морозная. К вечеру раздулся ветер и небо покрылось дождевыми облаками. Был на току кроншнепов.
Ночь стоит, только звезды движутся. Провешиваю заметки-деревья по звездам и прихожу точно к канавам, ручьям и кладочкам. Пролезаю через болотные кусты и стою у столба на краю открытого клюквенного болота. От столба между единственными двумя соснами и по звезде прохожу к своему шалашу.
Очень холодно. Ночь стоит. Забелело ли на востоке? Свистнул кроншнеп – забелело. И журавль с эхом в лесу кликнул утро. Началось, началось! Бекас пробарашкал. Захохотала куропатка, кроншнеп опять свистнул, и, как по сигналу, за ним все журавли крикнули. Утка крякнула. Опять куропатка, и, наконец, зашипели тетерева, захлопали крыльями. Заря занялась, стало очень холодно, и все, приготовившись на местах, как бы замерло. Нежно загурковали тетерева и, когда сильно занялось, пришли в движение, облетая группами, облюбовывая места тока. Как они тузят друг друга, как бьют громко крыльями! Кроншнеп устроился среди них – большая самка, а самец подлетел и нежно длинным клювом тукал ее в спину, помаргивая крылышками, касаясь нежно ногами ее хвоста, поддерживал себя в воздухе. Я долго не мог стрелять, любовался. После выстрела кроншнеп-самка метнулась с повисшим крылом, а самец с криком у1у-уа-У1У-уа! ' (живо, живо!) стал кружиться над шалашом, пока я ловил его на мушку, самки и след простыл: исчезла в лесу.
Обломов. В этом романе внутренне прославляется русская лень и внешне она же порицается изображением мертво-деятельных людей (Ольга и Штольц). Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя. Это своего рода Толстовское «неделание». Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, а только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлена Обломовскому покою. В романе есть только чисто внешнее касание огромного русского факта, и потому только роман стал знаменит.
Антипод Обломова не Штольц, а максималист, с которым Обломов действительно мог бы дружить, спорить по существенному и как бы сливаться временами, как слито это в Илье Муромце: сидел, сидел и вдруг пошел, да как пошел! Потому-то и покой царизма заменился коммуной. Вне обломовщины и максимализма не было морального существования в России, разве только приблизительное. «Устраиваться» можно было только «под шумок», прикрываясь лучше всего просветительной деятельностью или европеизмом. Посмотрите в деревне, как зло выделяется среди навозных хижин мало-мальски порядочный домик кулака.
Покой у нас в церкви, движение в нигилизме. Не могут быть все Обломовыми, не могут все быть максималистами, потому средний человек должен быть мошенником, плутом. Наша страна – страна плутов по преимуществу.
Заметить: трагедия А. М. Коноплянцева; сознает себя средним русским человеком, хочет жить, любить, делать добро в постепенности, не имеет никакой претензии на высший тон, средний человек из поповичей; ищет этой средины, надо бы ему сделаться попом: в этом быту и есть то среднее, т. е. осадок русской культуры.
16 Апреля. Если бы вынуть из охоты убийство и созерцать природу так, но так внимание ослабевает и не из-за чего, кажется, принимать на себя такой великий труд. Не могу понять еще, нужно это убийство, чтобы сливаться с природой, поступать, как звери, или же это самогипноз, как при увлечении спортом. Итак, нужно убить мне тетерева из шалаша, вся моя ошибка была, что городил очень тесные шалаши, теперь у меня шалаш просторный и сверху открытый. Ночь теплая, мороза нет, наполовину небо закрыто облаком. Ветер, бушевавший весь день, затих. Немного запоздал, и стало белеть на востоке. Второпях ошибся и направился не на две сосны, а туда, где три, и в трех соснах запутался, мучился, мучился и, оглушенный неудачей, дураком остановился под деревом, мокрый, усталый слышу, как свистнул кроншнеп, и вальдшнеп протянул, и куропатка прохохотала, и кликнул белое утро журавль, вот и тетерев прошипел – все, кажется, пропало, но тут как раз сообразил и нашел свой шалаш – ужас! он был рассыпан ветром. Кое-как огородился и встретил гостей, не в состоянии не только стрелять, но и шевельнуться. Видел, как от ястреба вспорхнул весь ток и живо опять собрался. И как же красивы эти птицы, как они чудесны в болоте весной. Бывает момент мира на току, когда все тетерева прилягут к земле, нежно и очень тихо гуркуют. Слышал, как тетерка кудахтала, почти совсем как курица с яйцом.
Построил новый шалаш. Осока растет. Лозина распускается. Березы вовсе рыжие – вот, вот! Пашут.
17 Апреля. Зазеленела ярко придорожная мурава, между нераспустившимися березами красивы эти зеленые дорожки.
Стоят одинаково солнечно-ветреные дни, по вечерам собираются тучки и ночью проходят мимо. Ночи стали теплые, лунные, с легеньким приятным ветром. Ранил тетерева, на току токовал... но он, полежав, схватился и убежал, так я его и не нашел. Итак, убил вальдшнепа – не нашел, кроншнеп убежал, тетерев убежал, и утку поймал только благодаря собаке – вот так и охота!
18 Апреля. Распускаются березы. Цветут фиалки. Осины роняют червяки свои. Наступила третья пора весны (первая, голубая – праздник света, вторая – праздник воды да травы и третья – от зеленых деревьев до отцветания яблонь). Суховей продолжается и днем и ночью. Заря холодная с ветром. Тетерева много токовали.
Вечером было знойно и душно, как в иные июльские дни, пахло гарью лесов и мне вспомнилось начало войны 14-го Июля, когда так же пахло горящими лесами. За день все стало зеленое.
Шкрабы делили землю, как мужики, с гамом. Время добела раскаленного эгоизма. Надо помнить, что теперь на стороне контрреволюции такая сволочь, что если они, то горем загорюешь о большевиках. Так правду разделили пополам, и стала там и тут ложь: сеем рожью, живем ложью.
Приезжал сумасшедший еврей Забородов, студент, написавший пьесу «Социализм войны», действующие люди: Кант, Милюков, пр. Исайя и т. д. Предлагал прочесть пьесу в лесу. Читал монолог сатаны, хохотал на весь дом. В заключение показал фот. карточку себя и своего тов. Исаковского.
19 Апреля. Ночью прошел маленький дождик и, наконец, стих день и ночь бушевавший суховей. Серое тихое зеленое весеннее утро. И так оставалось весь день с просветами солнца. Вечером был на тяге в Чистике. Большая туча залегла на горизонте, и все небо серое, и тихо-тепло, ни одного звука. Но дождь пошел только ночью, и то маленький, пыль прибил.
Говорят, что торговлю разрешили. С Польшей мир за 30 мил. С Англией торговый договор: обмен машин на лес: начинай сначала, сказка про белого бычка.
Никогда не был так близок к природе, а почему? потому, что никогда не было так тесно среди людей. Будет ли день, когда возьму свою котомку и пойду от природы к людям, к их руководящему жизнью сознанию, к их высшим добродетелям.
20 Апреля. Диво – утро, огонь раскинулся на полнеба от невидимого солнца, после восхода солнце оставалось за облаками, но просвечивало, ни серо, ни ярко, как яйцо в мешочке.
Ко мне «прикрепили» (есть мандат) мужика, который обязан возить меня по всему уезду.
21 Апреля. Лунная ночь тихая, теплая, вся ночь во власти луны. В 1 ночи, а не в 1/2 4-го, как обыкновенно, и после всех болотных птиц мы услышали бормотание и шипение тетеревей всего Чистика! Мы подумали было, что это лягушки, но потом оказалось, что и куропатки кричат, и кроншнепы, все птицы эти поют, токуют, принимая луну за солнце. Или это тепло настоящей первой весенней ночи так действует? Все перепуталось, и кроншнеп поигрывает свою плясовую. Ток был очень бурный, но раскидистый. Самки подбегали к самому току, и бал близко от шалаша, что в тишине явственно слышалось тукание ее ног. День вышел опять знойно-ветреный и освободил прибитую дождем пыль. Суховей продолжается.
Павлины, старуха и два лебедя, уцелевшие в парках Совхоза.
Дробь
Мужики из Мартинкова.
«Индивидуальный выход»: картошка. Н. П. Савин передавал, как факт, что у одного еврея от страха выпали зубы.
Два фельдшера: один занимается колдовством (очень выгодная профессия), другой, коммунист, выгнанный из партии (за то, что, когда его сделали заведующим отд. здравоохранения, он в тот же день выпил весь спирт в аптеке), занимается доносами – вступили между собою в борьбу.
Каменев мне сказал, что декреты хороши, а народ плох. Раньше мы говорили, что хорош народ, дурно правительство, теперь хорошо правительство, дурен народ.
22 Апреля. Тихая лунная теплая ночь. Птицы, как вчера. Вечером чудесная заря. Убил утку, собака съела.
«Наше несчастие заключается в том, что почти все наши утопии родились среди рабства; они сохранили дух его». (Кине.)
23 Апреля. Утро, как вчера, но с притупинкой, как вчера, сильная роса на придорожных травах, зато днем после обеда нашли облака, брызнул дождик, и так стало благодатно, пышно, такое благословение Божие легло на тихие воды и зеленые березы, еще сохранившие чуть-чуть желтоватый налет, и так блестели все клейкие листочки. Кукушка куковала в первый раз отчетливо, сильно, я загадал, сколько мне жить, и насчитал 19 лет, девятнадцать! какой я тогда буду богатый, если буду иметь возможность рассказать о своих переживаниях.
24 Апреля. Вербное.
Еще один раз встретили солнце в Чистике. Луна большая при первом свете на востоке, казалось, остановилась подождать солнце и дожидалась, бледнея, часа два. При первых лучах на красном показался огромный хищник и летел на мой шалаш.
Когда мы вернулись домой, люди копошились уже и девушки шли к обедне с вербами, похожими на веники. Создалось роскошное майское утро.
25 Апреля. Глубокая вечерняя заря, такая глубокая, что, кажется, смотришь на нее и так и увидишь зарю утреннюю.
Я стоял в домике; вечерние тени легли и деревья леса уже погрузились во мрак, но птицы, пролетавшие вверху, сверкали золотыми крыльями, и так я знал, что солнце еще сверкает для жителей гор.
Религиозное чувство есть продолжение чувства природы, а без этого чувства остаются лишь счеты людей между собою.
Задумал путешествие с учениками в Москву и Петербург.
26 Апреля. Сухо, ветрено и в среду холодно. Полный расцвет черемухи, вишня зацветает в городе, груши в бутонах.
27 Апреля. Тихо, прохладно. Вечером была малиновая заря. Убил вальдшнепа, но совсем равнодушно, потому что их время прошло. Когда сидел на тяге, то пахла земля сама собою, а как пахнет собою земля? как в свежеразрытой могиле.
Хотя и я сам отправляюсь в Хрущево, но Стахович должен раньше там быть, потому что он в автомобиле, а я пешком. И вот я выхожу и сразу вижу Хрущево, но думаю, что это кажется так; иду, нет! Вот Хрущево и я в нем раньше Стаховича. Вижу, Дуничка так неутешно плачет: умер Илья Николаевич.
28 Апреля. На восходе небо пестрое, но мягкое, и утро все голубое с белым – небесная пахота после дождика. День вышел раскрытый, майский. Дуб развертывается. На каждой болотной кочке фиалка цветет. Сильные хорошие росы, Егорьевская роса пуще овса. Вечером голубые плотные облака были, как горы, на краю небес и не мешали солнцу чисто садиться. В Чистике Флейта согнала крякву с гнезда и погнала ее, а та, перелетывая, долго водила ее по болоту, увела, бросила и, подлетев, пешком подбиралась к гнезду. Я взял утку с гнездом, 11 яиц.
Чистик прекрасен тем, что недоступен вторжению человеческих хищников, и видно, что там на горах деревни и усадьбы, и слышны голоса, стук, звон, ругань, а кажется, что это долетает с другой земли. Так хорошо! Кажется, всякая мелочь, на что ни кинешь взгляд, все просится на вечную память: как жук летит, жужжит, и схватываешься за ружье, принимая за вальдшнепа, как бегут по болоту быстро, будто овцы, журавли, сверкая павшей на них с кустов и травы росою, а как серьезно-хозяйственно пролетает цапля! сейчас все птицы серьезные, устроились с гнездами, только одна кукушка, как дачница, начинает свою майскую любовь.
В среду и четверг ездили в город, с трудом тащили за собой лошадь. Так прикрепили ко мне мужика, а мужик прикрепил меня к лошади...
Торжество раба
Несем с Левой из лесу дрова, встречаются мужики. «Что же,– говорят,– каждый день так на себе носите?» И захохотали сатанинским хохотом. Лева сказал: «Мало их били!» Какое скрыто в мужике презрение к физическому труду, к тому, чем он ежедневно занимается, и сколько злобы против тех, кто это не делал, и какая злая радость, что вот он видит образованного человека с дровами. «Мужики» – это адское понятие, среднее между чертом и быком, а крестьянин Спиридон Никитич – прекрасное существо. В конце концов, мужики, конечно, и составляют питательную основу нашей коммуны.
Недаром голубая весна так влечет к себе мое существо: смутные чувства, капризные, как игра света, наполняли большую часть моей жизни. Ведь в 47 лет только я получил, наконец, от женщины все то, что другой имеет в 25 лет и потом остается свободным для своего «дела».
1 Мая. Пасха. День такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Несколько плотных облаков расступились при восходе и солнце вышло на весь день. В обед были полуденные светлые кучевые облака. К вечеру нашло дождевое облако и несколько минут шел при солнце теплый дождь. Дети купались. В этом великолепии люди как-то притихли, держались скромнее и не портили торжества. Пасха – это почти что природа. Прилетели ласточки. Зацветает сирень – конец весне.
Две пасхи
Сошлись «две пасхи». При звоне колоколов слышалось «Христос Воскресе» и «Вставай, подымайся, рабочий народ». Для устройства рабочего праздника была к нам командирована Фрида Абрамовна. Говорили, что в Библии есть указание о двух пасхах. День был, однако, такой богатый, что его хватило бы и на три пасхи. Одному забубенному мужичку в Лабушеве мы сказали, что у нас в Алексине сошлись две пасхи. «Ух! буржуазия!» – сказал он. Так он сказал для праздника вместо матерного слова, Под вечер замолкло и «Христос Воскресе», и «Вставай, подымайся», зато все пели согласно «Ванька Ключник, злой разлучник».
2 Мая. Цветут сады. Пылится ель. День, как вчера, хороший, но похуже – второй сорт.
3 Мая. Еще пооблачнее, еще похуже. Тетерева токовать перестают мало-помалу. Вальдшнепы еще токуют. Ласточки очень заняты гнездами. Ночью дождик небольшой.
Разговаривали:
– А все-таки коммуна очень способствовала сознанию.
– Еще бы! у меня по лености хламу в доме было очень много, и не знаю, чем бы это окончилось, не заведись крысы, стал я уничтожать крыс и очистил дом. Крысы очень способствовали очистке моего дома, как пожар устройству Москвы и коммуна – государству.
Коммуна – это название скелета нашей покойной монархии, это кости государственной власти, по которым нельзя узнать лица; а кости государственной власти – ее принудительная сила, общеобязательная, как смерть. И как смерть противоположна жизни, так и коммуна – свободе; захотели свободу, так вот же вам испытание: коммуна.
Между тем истинная свобода находится по ту сторону такого разделения: раб разделяет чувство свободы и принуждения, монах разделяет женщину на мадонну и проститутку, а рожденный свободным, как рожденный чистым, не знает такого разделения. И только такой человек может создавать нам свободу.
Были в Плоском у Дедкова. Холенков Гаврила Васильевич.
Охота на тетеревей с подвижной будкой. Делается будка из ореховых прутьев, обручи, расставленные на 1/4 арш., вся обшивается еловыми лапками. При переходах держатся руками за обручи.
5 Мая. Все блестит после дождя, желто-зеленый дуб, пышные березы, сады в полном расцвете. Кукушка неустанно кукует, до 67 лет жизни обещает. Пушица летит. Подбел цветет на болоте. Жуки жужжат. Комар тронулся всей силой. Отпылилась ель.
и пропали в мелком осиннике.
С треском вылетела очень близко, видно, с гнезда тетерка и немного подальше от нее черныш.
Потом еще один вылетел черныш и еще ближе, видно, токованье оканчивалось и, теряя первые перья от линьки, тетерева начинают подпускать ближе.
Мы выбрались из кочковатого мелкого леса на клюквенное открытое раздолье Чистика. Каждая кочка была покрыта розовыми цветочками подбела и тут же краснелась перезимовавшая моченая клюква. Совершенно белый сокол то поднимался над кочками, то опускался в них. Всюду в воздухе стонали кроншнепы. Чибис кокетничал в воздухе белой подкладкой своих черных округленных крыльев. Сорвался один дупель, потом другой, третий – высыпка дупелиная. А бекасы уже оттоковались, и только изредка слышался их короткий крик барашком. Перейдя все болото и потом мелкую березовую заросль на канаве, заросшей осокой, мы спугнули цаплю, близехонько от нас, плохо управляя (1 нрзб.) своим раскидистым и плохо налаженным для взлета существом, она наладилась на прямую линию и пошла через лес. В сосновом лесу собака спугнула, кажется, рябчиков, но они на свисток не отзывались.
Перевалив через гриву, мы подошли к речке, узенькой, ржавой, покрытой кувшинками. Далеко не доходя до нее, земля под нами стала качаться, бурчать и вдруг проваливаться иногда на целую ногу, так что себя самого приходилось вытаскивать за ушки сапога. «Тут самое утиное царство!» – сказал я. И не успел сказать, как вылетела кряква и за нею селезень, который свалился от выстрела на ту сторону речки. Минуя Городище, заросшее высоким хвойным лесом,– пристанище волков, мы перешли в Кишкинский мох, потом на Мартынове поле и тут еще согнали одну тетерку с гнезда. Возвращались по дороге лесами, блистающими свежей зеленью.
Сват из Еловки рассказывал, что в их деревню приехали рабочие на американском поезде от Москвы до нас за 3 р. николаевскими, что билет брали прямо в вагоне и что поездов три рода: скорый, курьерский и люкс. Видимо, есть зерно правды: не польские ли это поезда?
Семья наша, как и каждая семья, была ячейкой, к которой примыкали семьи родственников, соседей, старинных знакомых. Когда нас разорили и умерла мать, сестра и я переехали в другое место, то, казалось, умерли и все родственники, тетки, двоюродные сестры, племянницы – никаких отношений, все распалось. А страшно, кажется, они все были так близки, так любили, так уважали некоторых из нас. Распалось, потому что отношения были не личные, а домами, через мать, через род – дом наш исчез, и все рухнуло.
Есть люди, которые не могут жить без другого человека и пилят и сосут этого близкого всю жизнь, мучая его и сами тем мучаясь и питаясь мучением своим и своего близкого. Такая была сестра моя Лидия в ее отношениях к матери. А матери было так, что если бы никого не осталось возле нее, она бы сама создала себе восторг жизни, встречая всюду у большинства людей то, что она любила. Ей не нужно было возле себя постоянной стены ближнего, заслоняющей так называемым нравственным людям Божий мир. Ее любимое существо встречалось ей всюду, переходящим от одного человека к другому. Она делала все, что могла, для семьи, для общества с радостью и не могла понять, почему на дне ее радостной чаши жизни, и, кажется, такой здорово-естественной, заслуженной, оставался горький осадок – Лидия. Нет, она не была нравственное существо, потому что основа ее веры была вера в удачу, и успех личный без вреда другому она и считала всей нравственностью. Живым укором ее веры в жизнь была Лидия – неудачница. Смутно где-то в глубине души она чувствовала вину за радость к жизни и страх перед наказанием за это (хотя жила безукоризненно в общежитейском смысле) – и это наказание видела в Лидии и терялась, бессильная, перед ее существом.
Есть такие вопросы для своей жизни, которые, как ни думай, все равно не одумаешь за свою жизнь, и решаются эти вопросы после и другими людьми, каждый человек оставляет после себя как бы наследство, и потомки должны его продолжать. Вот и мать моя лично не могла разрешить вопрос о Лидии, и обе они ушли, не решив ничего. Теперь, думая о своем, я все время обращаюсь к ним, чтобы не вышло нерешенным, как у них.
Любящая рука разрешает мелочи жизни, и это называется женским хозяйством. Выньте это из жизни, останется номер гостиницы и ресторан, клуб.
6–3 Мая. Табак отсырел, пошли перемочки, сегодня воскресенье, с утра все небо плотно – ровно-серо, обложено. Из этого полутумана слышится ку-ку. Прислушаешься, и долетает иногда колокольный звон жизни.
Нашли гнездо кроншнепа с тремя большими (с куриное) яйцами, конусообразными, покрытыми по зеленому коричневыми пятнами.
Ждали все какой-нибудь катастрофы в природе по случаю слишком ранней, дружной и роскошной весны, думали, что суховеем кончится, или засухой, или морозами, а кончилось тем, что начались дожди, и весна закончилась еще роскошнее, чем началась.
10 Мая. Засвистела иволга утром, ночью дергач старается. Ясно, роскошно, роса и труба пастухов.
Ночь на понедельник в Чистике. Земля теплая, душистая, на небе облачно-крепко. На три аршина впереди белеет дорога, облака собрались птицею во все небо, летящей на восток, те крепкие облака, днем плотно-синие, а ночью черные. Черная птица закрывает восток. Отчего же светлеет и светлеет путь? Или рассвет? Вот голова птицы разорвалась и, как луна невидимая, светит преузорный свет. Пахнет сильно березовыми вениками, так тепло, что кустики ночевать просят. По-прежнему дрожит свист кроншнепа, изображает свистом, как брезжит свет. Коростель неустанно старается. Потом взялись кукушки кругом по всему горизонту в лесах. Так много их, будто в кузнице молотками стучат. Бекасы хорошо токовали, куропатки, тетерева.
Такая теперь стала легкая ночь. Сирени полный расцвет, вишни облегают. Пушки (осиновые?) тополя летят с утра и до вечера, сеют и сеют. Желтая акация цветет.
Как нас обманул кроншнеп, мы подкрадывались с ружьями, а их там нет – ямка! унесли яйца.
Утята дикие вывелись. Шумит березовый жук.
Сват, хозяйственный и, как слышал я, скупой мужичок, всю зиму снабжал меня табаком и, наконец, явился в Праздник в гости, и опять с табаком. Я сидел с ним полдня, разговаривал о том, о сем и все думал, как и чем мне отдарить его, не так же он посылал мне табак. Наконец, я решил спросить его самого, чем бы я мог помочь ему (за табак).
– Квинту,– сказал он,– очень мне нужно квинту.
– Квинту?
– Скука находит, а у меня есть скрипка, вот играю и глушу время, а квинта и оборвись.
– Хорошо,– сказал я,– постараюсь достать, а еще что?
– Еще что? рассказ мне нужно. Был у меня рассказ хороший, любил его читать, приехали мои ребята, знаете, какой это народ пошел теперь, не углядел, искурили, вот мне бы рассказ.
Я принес старику сочинения Боборыкина, томов пятнадцать в хорошем коленкоровом переплете:
– Посмотрите, нравится?
Он посмотрел один рассказ «За убийцею».
– Очень,– говорит,– нравится.
– Возьмите все!
Он даже испугался, верно, подумал, что ему не отдарить или что я стащил эти книги и не отвечать бы за них. Взял один только том «За убийцею» и очень довольный обещался прислать еще табаку и звал в гости.
11 Мая. + 23 Р в тени.
Кругом ходят, погромыхивая, дождевые облака. Кричат перепела. Запел соловей. Лист загустел на березах и затенило. Болото нагрелось, пахнет березой. Полный расцвет сирени. Яблони начинают цвести. На рябине показались белые лепестки. На болотах желтые почти исчезли, и все стало морем зеленым, слились болота, поля и леса. Колосится рожь, показались первые грибы – подколосники (подберезники, черные).
Надо заметить, что поповичи своей способностью работать где бы ни было, приспособляться, оглаживать отношения играют большую роль в Советской России.
Разумеется, знаешь умом, что множество людей так же хорошо чувствовали, как я, но сердце каждый раз изумляется, догадываясь о ком-нибудь, что и он такой же наивный человек со своими маленькими тайнами, что он близкий.
Коммуна.
«Кажон теперь для себя!» – слышал я, недавно сказала старуха в деревне просящему Христа ради.
Представляю себе коммуну, как большой парадный чисто отполированный квадратный стол; в будни он пуст, в праздники на нем ставят гипсовый бюст Маркса, заседают, говорят речи, играют «Марсельезу». Спев и поговорив, все расходятся. Зато под столом пьют самогон и поют «Ваньку Ключника». В состав подстольного общества входит прежняя служебная мелкота и, главным образом, прежняя полиция, жандармерия, поповичи, недоучившиеся гимназисты, все то общество, которое бывало от скуки выходит глазеть на станцию проходящий поезд, все «вторые скрипки», описанные Чеховым. Им и самим бывает тошно от этой жизни, они сознают, что так всегда быть не может, и при первом тревожном известии из центра говорят о конце и даже обращаются к Библии, выискивая пророчества про Аввадоново царство. Когда бунт подавляется, все они опять думают, что ничего, поживут еще долго, делают двойные, тройные усилия для выполнения завета «кажон для себя».
Что же из этого может выйти, если исключить всегда грозящую опасность провала коммунального стола. «Добро перемогает зло»,– говорят в народе. Трудящийся человек, в конце концов, неизвестно какою ценою одолеет бездельника. Но это уже не будет коммуна – общественный стол, а коммуна – общеобязательная принудительная государственная власть, которую можно называть – равно коммуной, или монархией, или республикой. Я думаю, что немногие честные люди, которые теперь служат в центральных учреждениях, в этом смысле и самоопределяются в своей совести. В конце концов, всем надоест смотреть на пустой стол и каждый будет находить себя, и так сложится общественное мнение, общество, которое своим фактом существования смягчит принудительную власть, станет размывать, рассасывать ее, как волны, всегда деятельные, размывают неподвижный берег.
Сколько же лет пройдет этой жизни без всякого смысла? Нельзя сказать. Как в личной жизни, так и в общественной бывают роковые столкновения, возникают вопросы, которых, как ни думай, все равно не одумаешь за свою жизнь, и решаются эти вопросы после и другими людьми. Это наше духовное наследство грядущим поколениям.
Небо словно выцвело, все ровно-песочное, желтое, и солнца не видно весь день: кругом горят болота. Вчера мы посадили мер 15 картошек на земле, из-за которой пришлось воевать (чуть не обделили товарищи). На чужой лошади пахал, семена собирал по ученикам, как поп. Тройник сломался в телеге, сколько было хлопот, чтобы опять сколотить драгоценную навозную телегу! И как чуждо мне было это «земледелие», из которого вынута душа толстовства, эсерства и просто собственника, а, казалось бы, ведь это идеал: я – учитель и я – земледелец.
Душа земледелия в том, что работаешь как будто для себя, а на самом деле для других. Теперь эта работа только для себя, к земле циническое отношение: вытянуть с нее картошку для поросенка и бросить. После такой работы ночью просыпаешься, и вот боль, такая боль в душе, что голосом начинаешь продолжать ее, и поднимается вой, животный вой, так что собака в другой комнате отзывается.
Как я опустился в болото! Немытый, в голове и бороде все что-то копается. Мужицкая холщовая грязная рубашка на голое тело. Штаны продраны и назади и на коленках. Подштанники желтые от болотной ржавчины. Зубы все падают, жевать нечем, остатки золотых мостиков остриями своими изрезали рот. Ничего не читаю, ничего не делаю. Кажется, надо умирать? Лезет мысль – уйти в болото и там остаться: есть морфий, есть ружье, есть костер – вот что лезет в голову.
14 Мая. Похолодело сразу с + 25 Р до + 7. Суховей. Небо только на самой лысине голубое, а по сторонам желтое от дыма горящих лесов.
и воевать бы тогда было не из-за чего. Вообще для творчества нужно немного материи и не в материи вопрос, может быть, даже, если вопрос ставится о материи, то это бывает признак, что творчество нарушено, и революция есть именно момент нарушения творчества.
Творчество чувствуется как освобождение от материальности, преодоление материи, наоборот, чувство тягости материи лишает творчества.
Люди, видимо, не могут быть всегда в творчестве (в духе), это промежуточное состояние их, когда чувствуется тягость материи, называют долгом или крестом, это чувство – мать всей морали. Так, цвету (или творчеству) предшествует подземная, корневая жизнь долга (креста).
Цвет и крест иногда враждебно встречаются, и то гибнет крест, обращаясь в ханжество (напр., «Дон-Жуан» Мольера), то, напротив, цвет растворяется в шансонетке (то же «Дон-Жуан» у Пушкина).
В Феврале мы встречали революцию, как цвет,– ошиблись, а потом живем до сих пор с вопросом – крест это, за которым последует цвет, или же состояние вне свободы и долга, вечная погибель, распад? С самого начала рассуждения мы верили, нечего ждать цветов от революции, но чувство долга не должно покидать нас.
хотя трудно остановиться на этом по случаю своего личного несовершенства. Ищешь поправку своему личному в других, даже хватаешься за «честного коммуниста», ищешь его... а не можешь найти. Но это и очень наивно – искать морали среди насильников и убийц, искать нужно с другой стороны, там, где всё выносят и не теряют веры, но эта область еще более закрыта личным несовершенством, усталостью, ленью, способностью удовлетворяться малым. Тяжкий вопрос для каждого, кажется, не разрешимый сознанием и внутри настоящего, а после нас, после нашей смерти.
15 Мая. Тихо. Последний переход весны: густолиственность леса и парка, березовые листья все еще блестят.
16 Мая. Опять больше + 20 Р в тени. Бегали тучи, гремело, но дождь не пошел. Табак отсырел.
17 Мая. Гроза. Пролил дождь. К вечеру стало прохладно.
18 Мая. Ветрено, прохладно (+ 7 Р). Небо закрыто вверху постоянно, а внизу перебегают осенние тучки.
– теплое оранжевое кольцо. Майские лунные ночи. В сумерках жуки. Соловьи.
Рожь выколосилась наполовину, через 7 недель, то есть к Петрову дню, должна созреть, и даже неделей раньше.
Зародыши пейзажей.
Летний дождь под елью.
Майский холодок вечером, заря кольцом, воздух ровный, канделябры сосновых побегов.
21 Мая. По вечерам на лугах холстом расстилаются туманы и утром поднимаются к солнцу, открывая поля одуванчиков. Сильные, долго не сходящие росы. Тетерева еще токуют, вальдшнепы еще токуют. Густо-зелено. Посевы кончены. Луга заказаны.
Остается 6–7 недель до урожая. С 10 по 17 Мая – рабочая неделя. С 17–25 –именинная. С 25 по 2 Июня– школьная. Потом 3 недели до жатвы – неизвестная и потом – охотничья.
Никола Вешний: 9–22 Мая. Воскресенье. Ливень пролил.
10–23. Понедельник. Утро – туман после дождя. Идем на Осьму.
25 Мая. Ясно, но холодно и ветрено. Трава сильно растет. Принес ландыши. Рожь зацветает. Расчет: 22-го Июня поспеет.
27 Мая. Первый свет зари. Еще черные деревья. На далеком конце озера поет соловей. Ему вторит коростель. Проснулась кукушка. Тихо, таинственно! Слышно, как по деревянному мостику – топ-топ-топ, часто, часто! – пробежала зверушка. И что-то булькнуло в воду. Почему же я думаю про еврея Цейтлина, которого пригласил на воскресенье к себе посмотреть мой серебряный чайник. И еще я думал, что нужно все распродать и во что бы ни стало купить корову, что без коровы не прожить. Поймав себя, я поставил ставню навстречу восходящему солнцу. В темноте думал, вычислял, что 40 учеников, отдавая в год по четыре пуда, могут содержать четырех учителей.
– Почему же ты не довел меня?
– Зачем мне было доводить тебя, если я мог взять уже образованную женщину?
Признак выздоровления: болезнь «отпускает» оглянуться вне себя и этому обрадоваться. То, что было между теми двумя женщинами – болезнь, и потому, смотря в себя, в свою болезнь, она никогда не могла найти себе выхода; наоборот, чем больше мер она принимала для освобождения, чем осторожнее старалась быть в отношениях, тем больше были взрывы злобы.
Раньше есть собирались вместе, а срать врознь, теперь едят врознь, а срут вместе: коммуна!
Письмо из Англии!
Смертельная тоска и усталость, но вот уж не скука, еще лет пять такой жизни, и понятие скука лишится в нашем сознании всякого психологического основания. И вот, оказывается, существует мир, где люди скучают иногда,– в Англии, где есть обыкновенная жизнь! Прошлую ночь я разговаривал с кошкой, а днем я распутывал дело о мошенничестве комиссара здоровья, его товарищ за него ручался, уверял, что человек он жалостливый и знай, как я нуждаюсь, то не украл бы у меня кольца. «Коснись,– говорил он,– меня самого, да приди вы ко мне со своей нуждой, так я...– он подумал немного о том, что бы он мог дать такому человеку,– так я бы дал меру картошек! Ей-Богу бы дал, не верите?» Прошлую ночь разговаривал с кошкой, прошлый день с комиссаром, а нынче то и другое одинаково кажется сном, и вдруг письмо из обыкновенного мира, где не спят, где постоянный день и очень много продуктов продовольствия и можно скучать.
Пословица: хрен не слаще редьки.
Трудовая Армия, или законные зайцы
Незаметно сложилось так, что множество молодых людей ходят теперь на разные заводы бесплатно работать под угрозой, что иначе их заберут на войну,– вот это состояние военнообязанных и есть осуществление желаний – мечта поправить дело войны-разрушения на дело созидания. На вопрос мой этим законным зайцам, как они работают, они сказали: «Не работаем, а солнце ловим в пехтерь» (пехтерь – сетка для сена).
Вера в человека
«Верить теперь можно только себе, и то до обеда».
Разрушение пространства
Разделение на здешний мир (земной) и «тот свет» (идеальный мир) явилось от несчастья, страдания, греха, а грех – «такое действие», от которого наше умственное существо и чувствующее распадаются и существуют в нашей душе, как два отдельные мира. От этого наша жизнь часто представляется каким-то тяжелым путем на далекое расстояние. Но бывают страсти – психологические взрывы, которыми разрушается расстояние, пространство, предмет становится лицом к лицу и мир обыкновенный желанно-прекрасным. Так бывает у влюбленных, поэтов, охотников, страстно-добрых, религиозно-любящих, удачливых игроков и дураков. (Достоевский на этом пути создал своего кн. Мышкина.)
Ласточки
– Трудно устроить мельницу, а ласточки сами будут летать над водою.
– Ласточек нет.
– И мельницы нет.
Ландыши
В ландышах вечная весна – сама весна, со всею прелестью детской любви. Поздняя, осенняя любовь не оставляет такого следа, как бы ни была прекрасна осень, она кончается грязью. Так и поздняя любовь кончается плохо.
Марксисты и эсеры
Германия
Видел Германию и ни разу за два года жизни там не видел признаков социального бешенства. Немцы временно отлучены от нас, они органически наши, без них у нас пустое место, которое занимают воры, пьяницы, над которыми все смеются.
Жизнь сильнее
Можно ли говорить женщине о Боге и Его заветах, если она только что убежала от мужа?
И если люди, отчаявшись в общем деле, стали каждый врозь спасать свою жизнь, как теперь,– что же можно им говорить о заветах общежития – жизнь сильнее!
Пришлась она ему, как жир на сухой сапог.
26 Мая. Дни пошли майские, роскошно-равнодушные к нам. Соловей поет. Примериваюсь, прицеливаюсь, как бы начать свое стариковское ремесло, а никак не начнешь.
Политику мы переняли у женщин.
Людей нет? Неправда, все люди здесь, но их души летят во мраке, не светят другим, как метеоры не светят в безвоздушном пространстве.
27 Мая. Таинственно и внятно поет соловей, пока еще не померкли звезды, а как взялась заря, тут маленькая птичка так настойчиво твердит славу утру, что соловья и не слушаешь. Опять, как вчера в это время, по мостику – тук-тук-тук – два кота мчатся друг за другом, и топот их по сухой земле слышен далеко. Только раннее утро и тихо, потом стучат, гремят, ругаются, вечером пение с лодок: «Комиссар ты будешь с виду и подлец душой». Начинает фельдшер со стороны больницы, а потом мотив охватывает все озеро, и, пока не уснешь, все слышишь один мотив и одну фразу: «Ничего подобного!» Легион голосов повторяет: «Ничего подобного!»
Как давно мы «покорили» природу, загубили леса, распугали, разогнали, перебили птиц и зверей – куда все девалось! Только в ранние утренние часы еще можно подслушать жизнь ее. Как малое дитя, мы должны бы теперь оберегать ее, охранять. В эти часы можно понять то прекрасное, что осталось еще вне человека, а потом весь день бываешь свидетелем той природы непокоренной, которая осталась внутри человека. В природе нет того, что мы называем «зверское»: зверь в природе не судим, он может быть и хорош, и плох, как взглянется. Но убитый в природе, он как будто переселяется в душу человека, и тут только он становится тем «зверем», который действительно страшен и непокорны. Ты, человек, покоряешь природу и воспитываешь в себе небывалого зверя, имя которому Легион.
Разработать:
поучить детей. Люди порядка этим и существуют.
28 Мая. Вот когда настоящая густая зелень, вот когда роскошно и так маю, и так велик, сложен майский день, что описать его невозможно.
На солнце находят спеющую землянику. Скоро липа зацветет.
Легион – название покидаемой духом, низвергающейся, рассыпанной материи. Падая всей массой, Легион встречает на пути своем сопротивление в других организованных существах, обреченных на гибель, в единицах, противопоставленных падающей в бездну массе. Движение лавинного Легиона шумно, весело – сдвинутая материя возвращается назад в свою первозданную Косность. А сопротивление ей в духе мрачно, ужасно – в этом трагедия. Ужас нашего времени состоит в том, что имена духов, стремящихся поднять вперед с собою материю, даны падающему Легиону и, наоборот, Легионом называют сопротивление стремящегося вперед Духа.
30 Мая. Утро обмывалось теплым дождичком, солнце взошло и над лесом, только в одном месте, как дымом, туманилась низина: похоже, будто леший себе там баню топил.
деле играет роль простого работника, носящего кирпичи для здания (какой это хороший и самый возможно-свободный работник!). Так называемая чисто «интеллектуальная» работа без посвящения в начале сердца есть воровское творчество. Всякое истинное творчество было и будет всегда символично, и потребность в новейшее время выделить такое понятие явилась ввиду господства чисто интеллектуального (механического) творчества, напр., школы натуралистической и всеобщей фальсификации искусства и культуры.
2 Июня. Жара. Васильки встретились с ландышами.
4 Июня. В четверг и пятницу мы были на этнографической экскурсии в районе Пузынина. Залиняли петухи, убит (1 нрзб.) 1-й. На Кавказ за коровой.
Афанасьевы уезжают на Кавказ. Выхлопотали место для своей коровы и сами едут с ней как проводники.
6 Июня. Мишины именины. Наконец хлынул дождь и моросил целые сутки. Температура с + 25 Р упала до + 5 Р. И все как осенью.
Разговаривали о прошлом и настоящем: вот важный момент, когда пришлось увериться, что на этом фронте еще хуже. Теперь мы установили, что стало лучше, народ одумался – это похоже на солнцеворот.
Москва летом 1919 г.
Профессор:
– С тех пор, как увидел я, что памятники чугунные и медные падают, как домики из карт, я пришел к выводу, что лучше делать их из гипса.
Родные
Укоры совести, что не пишу родным, исчезли: писал, хотя насилуя себя, письма и не получил ответа. Теперь спокойно считаю всех мертвыми, и все они со мною мертвые лучше, чем живые. Ласточка вылетает из гнезда и видит вокруг себя все ласточек, хотя они и не были с ней в гнезде. Так и я встречаю везде родных под другими именами, и они все так же добры ко мне, как первоначальные родные. Сегодня мне снилось, будто я еду в снежных волнистых полях и за мною с длинными палками в руках идут и мать моя, и сестра, и Дуничка, и братья, а снежные суметы такие большие, что как в горах; я иду впереди и вижу высокий гребень субоя, мне легко перебраться через него, но вижу, что трудно для женщин, я им указываю правее, сам перехожу. Вот и железная дорога и поезд дожидается, вхожу в вагон, но где же мои родные? Или они вошли тем путем раньше меня, спрашиваю, ищу по вагонам – нет и нет! Как будто они исчезли в снегах, слились с голубыми тенями суметов. Я еду один и без шапки – где моя шапка? Осталась в снегах? Нет! я забыл ее, шел без шапки, еду без шапки один на гремящем поезде по засыпанной снегом России.
9 Июня. Вознесенье. К 14–27 Мая добавление: К. Леонтьев передает мысль Милля о том, что, истребляя последние убежища диких зверей в природе, мы иссушаем источники самых глубоких мыслей человека. (Нельзя осушать болота, из которых берут начало великие реки; нельзя истреблять заповедные уголки природы, потому что с ними таинственно связаны самые глубокие потоки человеческой мысли.)
О народе. К. Павлова
Являлся вслед за мыслью ясной
Слепой и дикий произвол;
Всегда любовь его бесплодна,
Всегда он был, поочередно,
О труде. К. Павлова
Труд ежедневный, труд упорный!
Ты дух смиряешь непокорный,
Ты гонишь нежные мечты;
По сердца области все снова,
Как тяжкий плуг, проходишь ты,
Ее от края и до края
В простор невзрачный превращая,
Но на нее в ночное время
В бразды – святые сеять семя
Нисходят ангелы с небес.
А. Блок
Счет потерять ночам и дням
И с головой от хмеля трудной
Пройти сторонкой в Божий храм.
В моей писательской карьере слишком много отнялось времени на установление себя в этой области, с чем неизбежно связано развитие таких инстинктов, которые противоречат свободе творчества. После некоторых достижений извне я поставил, однако, стража на охрану сокровища смиренных, который и стоит по сей час на своем посту.
– Что это? проповедь рабства?
– Мы все рабы, только те, кто знает своего господина и любит, называются свободными, а кто не знает и ненавидит, настоящими рабами, я – люблю своего господина. (Кто – природа, любовь?)
«Идиот» Достоевского, кн. Мышкин, соединяет небесное и земное, видит далеко в близком, он проницательный и не может ошибиться – ветряная мельница перед ним или человек.
10 Июня. Темрюково поле. После 2–3 дней дождя установилась прежняя роскошная погода. Был в Пузынине – пустыня в цветах. Обедал в лесу – хлеб с земляникой. Убил тетерева-черныша.
14 Июня. До восхода небо обложило ровно и пошел мелкий дождь.
19 Июня. Троица. Проглянуло солнышко к завтраку. Через две недели жатва. Решил поступить в агрономы. Встает во всей силе Левин вопрос. Ходим в Пузынино – лесная пустошь, по краям деревни: Плоское, Колычеве, Макеево, участок Томаш, Мильда, Плешавцево, Лочатино, Починок, Верховье, Чамово; названия урочищ: Турлесица, Березовый мох. Земляника на лугах кончается, в лесу очень сочная и крупная. Черника вполне поспела.
Провожал нас Ваня Вавилинков, мальчик 19 л., я ему советовал поступить к нам в школу 2-й ст. «А то,– говорил я,– пройдет года два, женят, так и останешься».– «Да я женат,– ответил он,– и еще в другой раз». Диво! 18 лет женился, ей было 16, полгода прожили – разошлись. Сегодня помин шестинедельный матери, а неделю тому назад он женился на другой девице 19 лет. Мать будто бы сама, умирая, невесту указала и не велела дожидаться 6-ти недель: «А то подходит навозница и жатва, без женщин дома нельзя».
Вот как перестраивается жизнь быстро, и как удивительно легко люди старого завета уступают жизни. Кажется, будто все эти семейные драмы написаны не о русском народе. В ответ на мои размышления у Севериковых мне сказали, что, как ни плохо все, а много революция дала и хорошего: прежде жили прохладно, много бы можно лучше жить – не хотели, не стремились, теперь же каждый думает, как бы ему лучше пожить.
Новое тоже явление, всеобщее стремление выйти на участки, в этом такая жажда, что даже свои землемеры явились: по закону, нельзя выходить на участки, так они промеж себя разделятся, а домашний землемер вымерит, и деревня расселяется без начальства. Так в недрах деревни вопреки коммуне осуществляется закон Столыпина. Азар Григорьевич (из Громова), когда я сказал ему, что хочу поступить в агрономы в Совхоз или в Колхоз, сказал: «Брось ты и Совхозы, и Колхозы, поступай к нам в землемеры, в темноту, вали в темную – сыт будешь, по пяти пуд. за раздел давать будут».
«Так, говорят, не достанешь, а за самогон сколько хочешь». Винокурение было в лесу, прятались не от начальства (начальству все известно), а от своих, свои налетят и много надо угощать. В лесу стояла бочка с закваской, по случаю холода квасилась три дня, в бочке было растворено 3 пуда хлеба, из каждого пуда выходит четверти 2–3 самогона. Выкопали яму для котла вместимостью в 1 п. хлеба, под котлом развели легкий огонь, на котел надели бочонок, пазы и дырочки замазали глиной, в донное отверстие вставили змеевик и его опустили в бочку с водой для охлаждения паров, и у выходного отверстия для собирания драгоценных капель чайник. Огонь должен быть легкий, а то может взорвать аппарат. Разговор шепотом и напряженное ожидание первых капель. Кто-то рубил вблизи, ближе, ближе, вот он и виден – рубит жерди. Мы видим, а он не хочет нас видеть, он все ближеет, дожидается приглашенья. «Ну, иди, иди, ой, не видишь!» Чайник наполнился – ах! забыли кружку! Пока чайник сливают в четверть, драгоценные капли поят землю. Гость берет поганое ведро, подставляет, и промежутки достаются ему. Тут же сидит, носит воду, работает Азар Григорьевич, для которого и делается самогон по случаю крещения младенца. Совершенно исключительный случай изготовления днем – всегда ночью, в тишине, когда только совы летают. Начальство, однако, может нагрянуть только «по злобе». Так один позвал по злобе милиционера. Конечно, милиционер пожелал выпить и стал мирить хозяина и врага его, долго враг упрямился и все грозил милиционеру, но в конце концов сам выпил, и, «когда уже мы подошли»,– повествует рассказчик,– все сидели, целовались, обнимались, пели песни, на шум собрались многие, все пели – пили и даже плясали. Так, сливая чайник за чайником, слушали мы рассказ про Турлесицу, где жили когда-то туры и теперь, верно, живет много зверя. «Что как это все звери и птицы подсмотрят, подслушают и себе примутся работать самогон!»
Не дождавшись окончания дела, мы пошли на охоту. В деревне не знали, что мы уже были в лесу, и таинственно говорили: «Вы бы шли к Дм. Ив. в лес, он угостит, хотите, проведу». Словом, все было известно, и народ не валил в лес только «по совести». Когда вернулись с охоты, то Азар Григорьевич уже с самогоном и в сопровождении музыкантов выходил с Громова на крестины и звал нас к себе «на музыку». Девушки играли в горелки.