14 Ноября. Роман Синклера – «Джимми Хиггинс», американская легенда о большевиках. У нас такой легенды не могло создаться, потому что мы за кулисами. С первого момента революции народ выступал как грабитель и разрушитель, и у лучших было только то, что вот завтра и в Германии будет так же. У лучших было, как у нас в юности, чувство мировой катастрофы (Наседкин, один из главных участников Октябрьского переворота в Москве, говорил, что им это именно руководило: завтра будет так же в Германии), сегодня война, завтра мир.
У них, в Америке, Джимми представлен как распинаемый Христос, у нас Джимми явился как распинатель (кто же был Христос? например, Илья Николаевич, всякий, желавший России добра, любящий свою землю: если я прав, то мне должно явиться лицо распятого Бога).
Исходный пункт для исследования кооперации:
1) Существо скупщика матер., индивидуалиста (кулака), его
сила (талант).
2) Коопер.: «Устроили елку, детишки веселы: это мы дали, а те не дали».
Пережимка, потималка (отымалка, подымалка).
Стадо коров пасется только видимо вместе, и то больше тут воля пастуха, каждое животное имеет свой интерес, и ему нет никакого дела до другого. Но пусть покажется вдали даже не волк, а собака, которую коровы всегда принимают за волка, все коровы соединяются в одно существо и движутся на собаку. Вот почему и у людей для того, чтобы они соединились, нужен враг. Союз коров предполагает явление волка, союз верующих (церковь) – дьявола, союз (кооперация) индивидуальных мелких хозяев предполагает кулака, союз пролетариев – капиталиста.
Птицы, увидев ястреба, взлетают, коровы идут на волка, укушенный клопом спящий пробуждается и начинает чистить комнату, гражданин, затронутый за живое, берет винтовку и начинает революцию – явление врага есть причина всякого движения и передумки у животных и у людей.
И вот почему, обратив свое сочувственное внимание на кооперацию, я ищу глазами врага ее, кулака: существует ли то, из-за чего мы должны соединяться?
Выбираю базарный день и выхожу на рынок, окруженный большими зданиями, на которых написано – там: Райотделение, Могубешоз, Кооп.– видимо, никогда <1 нрзб.> не бывает, некогда живой кооперации. Захожу купить подметки: один отказ, пусто – и едешь на рынок – к купцам – враг оказался другом. Ремесленник с парой башмаков, почему же не в кооператив? другой, третий, весь рынок занимается свободно – пасутся и продают.
Я вынул из кармана коробку спичек и хотел чиркнуть.
– Стой! – схватил меня за руку сосед по месту в вагоне.
– Что? – удивился я.
– Акциз! – ответил он. И, выхватив свою зажигалку, поднес огонь к моей папиросе.
– Этот огонь без акциза,– самодовольно сказал он,– зачем платить акциз, когда можно и так обойтись?
Удивительно мне показалось, почему он не сказал просто «зачем расходоваться», а именно указал на акциз и мой маленький поступок обойтись без спички направил против государства. Я заинтересовался спутником, и он мне рассказал о себе, что занимается в деревне потихоньку скупкой у ремесленников ботиков и продажей их.
– Зачем же потихоньку? – спросил я.
– А вот чтобы не платить это...
– Акциз? – догадался я.
– Ну да, конечно, акциз: если меня захватят когда-нибудь, я пропал, разорился.
Так я встретился с человеком, враждебным государству, но он оказался враждебным и обществу, ненавидел кооперацию и уверял меня, что никогда она не может быть серьезной силой.
– Почему?
– Потому что, первое,– сказал он,– свой карман всегда ближе, я работаю только для своего кармана, а кооператор для чужого: мое дело успешнее; второе, если я работаю на одного господина или на двух, как я больше сделаю?
– Конечно, если на одного.
– Совершенно верно, я служу одному господину, своему карману, а кооператор двум: и своему карману, и кооперации; третье, я никому не обязан отчетом, сунул деньги, и мой банк – мой карман, а кооператор ведет книги; четвертое, если я свой карман сознаю, то я и чужой сознаю и к другому человеку я внимателен и любезен, а кооператор...
Он насчитал, кажется, до десяти, и я, не записав, не могу теперь припомнить. Аргументы этого кулака меня подавили, и я схватился за последнее.
– Против служения своему карману, – сказал я,– у нас есть теперь государственная сила...
– Ну да, конечно,– быстро и боязливо согласился он,– против этого я ничего не могу сказать и мало понимаю в этом, вот, слышу, восстание в Германии, и никак не могу понять, нам-то что?
– Как что – мы же должны помогать.
– Мы очень бедные, почему другие не могут помочь?
– Потому что у других государства буржуазные.
– У всех?
– У всех.
– Во всем свете?
– Во всем.
– Стало быть, эта вещица только у нас у одних?
– Какая вещица?
– Вот эта, как вы изволили сказать, государственная-то сила на помощь кооперации...
– В такой мере только у нас.
– Неправильно,– подумав, сказал он решительно и проч.
Я опять захотел покурить и вынул коробку.
– Акциз, акциз! – воскликнул он и подставил зажигалку.
Простая вещь – дамский суконный ботик на кожаной подошве с простой заячьей опушкой, а вот посмотришь, как он делается и как его продают – целая большая история <недопис.>.
Позор, как смерть, пережит. Смерть будет всем; каждый утратит сознание, и тело его будет корчиться – позор, неизбежный для всех.
В висках стучит – угорел, что ли? Выхожу за околицу, пройтись при луне. Стучит нога по дороге, шаг в шаг за мной идет моя черная тень. В середине половинки месяца замечаю небольшой носик, и весь месяц, как маска покойного моего родственника, хорошего человека, не сумевшего найтись в жизни и сказать свое собственное слово.
Есть ли в нашем прошлом великие люди? Я их не видел, не знаю. Но я видел много хороших людей, которые умерли, не сумев сказать свое слово, и так не кончилось. Я их несу в себе, я должен сказать за них, и если я не скажу, то кто-нибудь скажет другой. Если они были, думаю я, значит, были и великие люди, иначе откуда же эти взялись. И если они не кончились, то непременно будут, явятся: в этом и есть наше будущее, голос нашего лучшего прошлого, сохраненный во мне самом на будущее. Наше дело воскресить их и так создать будущее.
15 Ноября. Тема для журнальной статьи: как создать у нас массового читателя.
Волки. В Ленинском уезде по Савеловской дороге, всего в четырех часах езды от Москвы, развелось столько волков, что население совсем терроризировано. Слух об этом, вероятно, дошел до Центрального Общества охоты, и там организовалась специальная охотничья команда для истребления волков.
Каждому любителю охоты на бекасов и других птиц здесь случалось не раз, проходя деревнями, выслушивать мольбы убить волка, на каждого охотника здесь смотрят с уважением и надеждой.
Первой мерой команды было гарантировать себя от напрасных выездов, для этого в соответственном порядке было предложено из Центра Ленинскому исполкому озаботиться, чтобы на месте не тревожили волков неорганизованной охотой. Ленинский исполком, получив бумагу, немедленно разослал по всем сельским сходам, не объяснив, в чем дело, запрещение охоты на волков. И вот мужики, по всему уезду собравшись на сходы, узнавали необычайное, непонятное и жестокое, как только можно, постановление Центра: не бить волков.
Ходил все утро по разным учреждениям, везде дожидался, <3 нрзб.> и читал стенные плакаты от Наркомздрава о рациональном материнстве, особенно занял меня плакат с изображением здоровой матери в контурах Сикстинской мадонны, она с младенцем в руках шествовала как бы по облакам, за ней бежала толпа ребятишек с цветами, а внизу было подписано: «Дети – наше будущее».
Юрисконсульт, очень деликатный человек, долго не хотел выговорить название ужасного зла и наконец, наклонившись над моим ухом, сказал:
– Сифилис!
Тип странствующего жениха: обобрал и скрылся.
Надписи преследуют: «А ты не забыл застраховать?» Что я сделал: я забыл застраховать! И часто на ты: «А ты не забыл купить облигацию?» В потребилке: «А ты не забыл еще что купить?» Надписи преследуют всюду, чхнешь и смотришь на стену, нет ли где «Будь здоров!».
Магазин «Культура», где всё Карл Маркс и большие тома истории революций.
«Дурная болезнь». 66 барышень на кривых каблучках (ботики, ботики: «Вам, Мих. Мих., не продам»): покупают эту дрянь спекулянты и куда-то увозят (купцы виноваты); а вокруг все кооперативы, союзы, я запомнил три: Желтый союз, сложившийся из элементов прошлой кооперации, они скомпрометированы, денег им никто не дает, влачат жалкое существование, хотя кооператоры хорошие; Красный союз, пользующийся всюду кредитом, но кооператоры плохие, усвоили себе военную манеру 19-го года: раз-раз! и чтобы вышло, но не так легко и просто организовать артель; на помощь союз Розовый, это дельный союз и хотел воспользоваться авторитетом и представительством Красного, но скоро сел, потому что
Красный, раздав ненадежным кустарям товар, втянул, конечно, таким образом и Розовый. Словом, тут <2 нрзб.> и в результате везде надписи, я знаю три, но надписей гораздо больше: склад, товар, магазин, производственное, потребительское.
она тоже, как он, молилась, а ей бы носили пищу. Старуха эта, «сестрица», только было устроилась – хлоп! революция, пришел большущий рыжий мужик, развалил землянку, дерево сжег и потом по палу долго топтал сапогами, осталось ровное место и над ним три опаленные сосны. Сестрица переселилась в деревню и живет до сих пор молитвой – в наше-то время! Ведь это в сказках да в писаниях только мило кажется: молятся – и за это пищу несут, а вот попробуйте! Мужик, человек реальный, он хлеба даром не понесет, помолилась, ну, и подай. (Лечит: посылает холст на Афон и оттуда ей присылают лекарства – «от королей какие-то капли остались»). Я посмотрел, понюхал и догадался: капли Датского короля, (гадает: раскрывает Евангелие, без веры ничего не сделаешь.)
– Сестрица, вот я <1 нрзб.> о муже, что будто, я замечаю, с другой живет.
– Перекреститесь! Блудный сын, ежели он блудит.
Первый раз открывается: живет ли блудный сын с кем – живет, второй раз – сурьёзно или временно, третий – вернется или не вернется.
– Господи, помоги ты рабу Ефрему, чтобы бросил он блудницу. Евангелие на ребро; бабьим пальцем торкает; надевает очки и начинает читать:
– Господи, раб Иван совер... (читает, читает), нет, он над тобой посмеется,– богато живет?
– Богато.
– Он тобой еще не воспользовался, но на днях у тебя будет, не давайся, какие вы девки слабые, вот посмотри – 70 лет, а какие груди <1 нрзб.>, а у вас, как тряпки. Ты его любишь, а он тебя не любит, у него есть другая.
– Да нет, у него нет.
– Э-хе, какие вы глупые. <1 нрзб.>. Богато живешь? Я знаю...
– Так нельзя ли <1 нрзб.> помолиться?
– Можно, приди в воскресенье (берет десяток яиц, и на воскресенье с пустым не пойдешь).
Пришла Груша (спорча): послала отслужить молебен с водосвятием, этой воды в кушанье.
О пропащих (три месяца надо молиться – «на маслице»: из тюрьмы, из цепей освобождает).
Прокляла рыжего комиссара (за то, что ее растрепал): ноги отнялись. Прислал жену помолиться: посылает лекарство, прислал Дров. Чудеса!
[О] пропавших – 5 ф. шерсти за то, что молилась; отец с сыном делились, чтобы отложить на неделю, на две суд (а за это время Прасковья рассовала вещи: два самовара спрятала, три овцы зарезала). Не то, что молиться, а пойдешь к жениху («ведь ты ее спортил!»).
Материнскую кровь пососет – руки не наложит (родила у нее и за 15 верст сама носила крестить: «на крещенье»). (Отвозит в Москву.)
Серьги и золотое кольцо обещала старухе нянька, <3 нрзб.>.
Пришла девка.
– Что ж ты такая? (Задушила, бросила в канаву.) Так нельзя, тебе счастья не будет. В могилу гробик.
«ты ее спортил»): семья против, а парень к ней бегает (она молится), парень сохнет (его и <1 нрзб.>, и советует, и окуривает, и пугает: «Подам в суд» – взял).
Блудный сын
Блудный сын связался с бабой-вдовой, и голова у нее клином, в кладовой спали: баба, конечно, задаром путаться не станет. Молилась, чтобы бросил бабу,– бросил, нашел себе хорошую девку и теперь уже второй раз с ней в театр пошел (мать-то рада!).
Мальчик (14 лет) ворует – мать к монашке и к гипнотизеру – кто возьмет?
Вор Иоанн
Вора искали. Дед сказал:
– Воткни палочку мою, и вору лучше будет, и смерть <1 нрзб.>, только не вынимай палочку.
А она уже узнала по книге, что вор – Иоанн <4 нрзб.>, (так открылось).
– Как тебя звать?
– Иван.
– Свези мешки в совет и, когда [будут] спрашивать, ничего не говори.
Так через совет и научила.
Шуба
На этот день ему уехать куда-то, а ей: бери ботинки на плечи, иди по деревням ботинки на хлеб менять; она идет в ту деревню, где ее вещи сплавлены.
– За ботинки два пуда.
– За два пуда я шубу выменял.
И приносит ее шубу.
Спасли ребенка. Крестник
В цветах вырос. Городовой был кумом. Где лошадей поят: ребенка под лед. Не оглянулась. В монастыре девка родила.
На паперти
Девка дала подержать ребенка и узелок, а сама пошла помочиться, в узелке: крестик, рубашка, некрещеный. Окрестили, а ей уже и заказ на детей, все знают.
У бабы. Сварила: лук с брусничником.
Королевские капли
Молодые через неделю разводиться захотели, потому что он не способен оказался быть мужем. Он пришел к ней на совет, и она дала ему выпить Афонского монастыря лекарство (ей прислали оттуда за холст): капли королевские, от королей теперь только и остались капли. Выпил молодой человек капли Датского короля и через неделю приходит благодарить: новый овчинный тулуп принес, молодая не просит о разводе.
Записались – расписались. Записываются в Волисполкоме (надписи), расписываются в суде (надписи). Прошение о разводе (не способен), а муж к гадалке. Это мы зовем гадалка, а если ей скажешь – прогонит.
Из Москвы в деревню я всегда привожу деньги, пустой не являюсь пока, и как приеду, сейчас всякие долги, столько-то за починку сапогов, за подшив валенок и непременно «сестрице» – за муку, за крупу, за мед и за всякое такое. Эта сестрица, старуха высокая, <1 нрзб.> – Пифия нашего края. Бывают, впрочем, издалека, верст за сто и больше, приезжают к ней раскрыть Евангелие и погадать о судьбе.
А еще недалеко есть у нас деревня, там шубу украли. Тоже сестрица посоветовала взять новые башмаки и ходить из деревни в деревню, будто бы менять их. Много обошла женщина, приходит наконец в избу.
– Сколько тебе?
– Два пуда.
– Ты с ума сошла, за два пуда я намедни во какую шубу сменял.
– Какую?
– Да вот!
И вынес ей ее шубу. Чудеса!
Крестики... Гробик...
Отношения между городом и землей в сознании прежнего городского бюрократа были такие: городской думает, что земля работает на него, что деревенский человек – навоз, удобряющий всходы городских индивидуальностей; теми или другими словами выраженная, а больше молчаливо-праздно-веселая и не произносимая всегда, эта мысль – дитя времени.
На самом деле человек земли силен тем, что он бессознательно делает общее дело – переход к городу силой мещанского индивидуализма (крестьянин, землероб жесток, но... бессознательно общее). Вот кооперация и есть сознание этого, подтвержденное городскою культурой – общее дело земли (елочку устроят: спекулянт этого не сделает). В этом и есть смычка.
17 Ноября. Пифия. Известно, что когда христианство низвергло официальных богов с Перуном во главе, то домашние боги – разные домовые, банники – нисколько не пострадали и продолжали жить до наших дней. И до наших дней сохранились жрецы этой языческой религии – колдуны.
Спросите на сельском сходе о колдунах, домашних богах и пр.– засмеются: на сто человек один, может быть, вязнет в этой религии и знается с колдунами. Но ведь и с судом, например, знается очень малочисленно, суда боятся на Руси, избегают; между тем нельзя же сказать, чтобы суд не играл никакой роли в народной жизни.
Так, я думаю, и о колдунах у нас мнение поверхностное. У нас есть оракулы, и в народной жизни они имеют почти такое же значение, как Пифия.
Рядовой человек – что он может сказать о своей вере? Она ему не нужна в повседневной жизни, и это он только по привычке становится утром и вечером лицом в красный угол. Религия его застигает врасплох, в худой час, тогда вдруг встают в душе его древние боги, и он идет к Пифии гадать о судьбе.
«открыть свою судьбу по Библии» (раскрыть Евангелие): у комиссара жену посадили в тюрьму за самогонку, он остался с ребенком, попробовал открыть чайную – не пошло (без хозяйки), и вот тут пришлось погадать.
В Милиции
Начальник канцелярии потерял мой протокол и нервно двигал ящиками своего стола, в которых показывалась то начатая восьмушка махорки, то укушенная баранка. Нервное состояние начальника стало передаваться мне, и, чтобы спастись от него, я отвел глаза и стал рассматривать разные плакаты над головами машинисток.
Большинство из этих плакатов начиналось фразой «Ты не забыл?», например, купить облигацию, внести подоходный налог, а так как я все забыл, то нервный начальник продолжал нервировать и меня; наконец над головой толстой машинистки, повязанной от флюса платком, я увидел на стене изображение женщины-матери с младенцем на руках, у нее было простое, грубое лицо, как у той машинистки, а подол платья был сделан, как у Сикстинской мадонны, и вообще, если прищурить глаза, то контур был совсем, как у Рафаэля. И так было неприятно смотреть, и не верилось, что за такою может бежать толпа детей с цветами, а общий вывод, надпись была: «Дети – наше будущее». В очереди за мною говорили:
– С малыми – доля, а вырастут – хлебнешь горя вдвое...
Почему было неприятно, кто был оскорблен – Сикстинская мадонна грубой женщиной или грубая женщина Сикстинской мадонной?
Как ни прекрасна Мадонна, но она конченая, у нее святое дитя и больше не будет, а живая женщина должна еще много рожать, стирать, сушить белье, ругаться с мужем, с соседями, потом сохнуть, морщиться, болеть и умирать.
Но Рафаэль не мог и никто не может, сколько ни трудись, изобразить самое движение рода, те соки земли, рождающие новое, невидимое. Никакой художник не дает самую жизнь, где таятся зародыши невидимых картин, в грубой смеси таятся небывалые манеры, верные, как кремень, чувства...
И все это около зачатия, около утробы – святость этого чувства художник передать мог не иначе, как приделав к обыкновенной матери подол Сикстинской мадонны...
– Нашел, нашел! – вскрикнул начальник канцелярии.
Он вручил мне бумагу и сказал следующее:
– Рождение – рубль золотом,
Брак – рубль золотом,
Смерть – рубль золотом.
Через месяц среди таких же картин я сижу у юрисконсульта: та же утица с матерью входят, стали сзади меня в очереди.
– Что вам? – спросил я.
– Расписаться.
– Я помню, записались.
– А теперь расписаться...
У меня раз пропала охотничья собака, бился я бился, искал, искал, нечего делать, все советуют идти к «сестрице» – пошел!
– Знаю,– говорит старуха,– зачем пришел.
Конечно, знаешь! Берет меня за указательный палец – тык в книгу!
– Открывай!
Открываю, написано: «От Иоанна».
– Раб Иоанн увел твою собаку.
– Иван?
– Раб Иван!
– Где же она теперь?
– В третьих руках, в глухом месте.
Посмеялся я, дал «на маслице», а через день-два без газет и милиции вся местность знает о пропаже собаки и все ищут. Через неделю «наклюнулось», дал я рабу Иоанну червонец, и он привел мне собаку: действительно, была в глухом месте, и говорит, что в третьих руках.
<17 строк нрзб.>.
Глава II. В нарсуде: брак – участие мое: сифилис, совещание-митинг, избранник. Женщина.
– Что тебе?
– Расписаться.
– Расторгнуть брак?
– Ну да, расторгнуть, расписаться.
– А давно записались?
– Месяц. Не успели записаться. Расписаться приходится, ничего не поделаешь: вот тут все объяснено... Юрист как прочитал: «Вы бы к доктору...». Были: не помог – к Маринушке. Юрист засмеялся и сказал мне: «Эта старуха <3 нрзб.>, в Волисполкоме записывают, у нас расписывают, а она опять клеит».
– Ну, что же сказала старуха?
– А нейдет: я гоню, он нейдет.
–Кто эта Маринушка?
IV-я глава... Капли Датского короля.
Волисполком – записываются. Нарсуд – расписываются, но я не знаю, как назвать это учреждение, где вяжут узлами разорванные нити быта, в этом учреждении нет канцелярии, нет отчетов, нет писарей и машинисток, и все на памяти одной старухи, как ее назвать, знахарка? мало: знахарки только лечат, бабушка? – занимается акушерством; гадалка? какие тут гадалки: те на картах, а эта по книге Библии. Оракул? Жрец? Колдунья? Все соединяется в одном слове «сестрица». К ней за двадцать и больше верст ездили.
Статья о кооперативах: барышни на кривых каблучках. Производство негодной обуви. Никто, зная вас, не продаст. Мастер редко хороший откажется: скажет, что очень дорого будет стоить, потому что мне надо работу (легкую) из-за этого брать. Виноват купец. Есть такие, что в разные места возят обувь, в то же место и не являйся. Блеск, шик. Заказывают местные люди в Москве.
17 Ноября. Борьба прошлого и будущего называется настоящим, или собственною «жизнью»,– тут состояние войны, называемое революцией, и мирное приспособление – быт. В эту эпоху строительства (быта) прошлое заглядывает в будущее, а будущее оглядывается на прошлое.
Ноябрьская земля пахнет могилой, но чисты горизонты в утреннем заморозке и задорно лает где-то в лесах гончая. В слободе грязь – согласился бы пять верст болотом идти, чем промесить здесь одну улицу. На огороде палят свинью, отец говорит своему мальчику тихо: «Не балуйся, вон писатель идет!» – «Какой он писатель,– кричит мальчишка,– он коммунист!» – «Молчи ты, подлый!» – велит отец. А мальчишка во все горло: «Пи-са-тель!» В этом крике «писатель» та же злоба, что как если бы проходил «коммунист». Не проведешь меня, малый!
18 Ноября. Я рассказывал Ивану Матвеевичу Сосенкову про безбожие Елизара Наумыча, что все за это считают его за большевика, а он сам ненавидит коммунистов. «Презирает»,– поправил Иван Матвеевич. «Ну да, конечно,– поправился я,– презирает».
Ненавидят теперь немцы французов – это верно. Ненависть была у большевиков к «буржуям», у евреев к царизму, но можно ли сказать, что русский народ ненавидит евреев, большевиков и т. д.? Нельзя почему-то, велик для этого русский народ.
Читатель. Безбожник
Вскоре после того, как я поселился в деревне, ко мне пришел познакомиться сосед мой Елизар Наумыч Баранов и попросил что-нибудь почитать.
– Что же почитать-то? – спросил я.
– Все читаю – только не давайте религиозного, я – безбожник.
– Неужели в Бога не верите?
– Не верю.
– Давно ли?
– Порядочно давно: как узнал, что электричество на небе, а не Илья Пророк и все прочее, так и перестал верить и даже борюсь: выписываю журнал «Безбожник». Вот, не угодно ли свежий номер? – И вынул из кармана журнал.
С тех пор так и повелось, он мои книги читает и мне свои носит: я <1 нрзб.> познакомился с <1 нрзб.> исключительно через Елизара Наумыча.
– Кто там? – спрашиваю.
Дети говорят:
– Читатель пришел.
У Елизара Наумыча вся избушка радужная внутри от оклеенных стен картинками из «Безбожника». Среди этих картин, изображающих безбожие, висит икона с лампадой.
– Это для чего?
– Для коллекции.
– Едва ли, жена молится?
– Нет, не молится, а руками машет.
– Спорите?
– Нет, не спорим: она помашет до чаю, я книжку читаю, а потом вместе чай пить и после чая шьем башмаки до обеда, после обеда она помашет, я опять книжку читаю, после обеда опять за работу, поужинаем так же, и перед сном я читаю, она молится, а потом спать вместе. Мы никогда не спорим.
– Правда ли? – спрашиваю жену.
– Все правда,– отвечает она,– нам спорить-то нечего, он грамотный – читает, а я неграмотная.
– И молитесь!
– Да, немножко молюсь,– сконфузилась она.– Вот немного из-за попов обидно: весной дьякон деревню обходил, списывал, кто в Бога верует, Елизар ему сказал: «Мы неверующие». А меня не спрашивали, я неграмотная. Так и записали, дьякон и ушел. Осенью поп приходит к нам со списком. «Как твоя фамилия?» – спрашивает. «Баранов».– «Илья?» – «Елизар».– «Почему же тебя в списке нет? Кто твой сосед?» – «Тютюшкин».– «Вот Тютюшкин есть, а тебя нет. А кто сосед с другой стороны?» – «Шулюшкин Семен».– «Вот и Семен тут, почему же тебя нету?» – «Не знаю,– говорит,– видите сами, я живу и сижу на своем месте».– «Удивительно, почему же тебя о. диакон пропустил, был он у тебя?» – «Отец диакон, это что весной обходил?» – «Ну да».– «Может быть, что я неверующий».– «Как неверующий? Что ты говоришь?» – «В Бога не верю».– «А!» – сказал, подхватил подрясник и бежать из дому. С тех пор нас обходит, а мне перед соседями неловко, за большевиков считают. Вот и все, а так ничего, что же делать-то: он грамотный – читает, а я неграмотная – молюсь.
Ноябрьское утро. Всю ночь дождь барабанил. Утро петухам не давалось: орут без перерыва, а нет света. Трудно светало, небо лежало туманом на земле. Черный петух вышел, подумал и вернулся назад. Принялись опять кричать. Все-таки рассвело, куры вышли и все вернулись, такое ужасное утро, что куры не вышли. А я выхожу. Но бывает такое утро, что и куры не выйдут. Было такое утро, я вышел из дому (слышу крик – свинью режут, палят, пи-и-сатель!).
21 Ноября. Вчера Михайлов день кончился снегом, и всю ночь лежала прекрасная пороша. Болит нога, не могу ни в Москву ехать, ни на охоту идти.
У меня есть непобедимое чувство (почти физической) неприязни ко всякому духовному лицу, как оно показывается в быту в своем физическом виде, я не могу его скрыть и сам боюсь этого и злюсь на себя: вхожу к духовному лицу в каком-то негибком, деревянном виде. Это почти физическое чувство я испытываю и к себе самому во время переговоров с издателями, редакторами, когда выступаю продавцом своего литературного товара.
(То же самое испытывал я, входя в каморку «сестрицы», но, к счастью, старуха не дала мне времени озираться, вглядываться и, только я вошел, сказала: «Знаю, зачем пришел».)
24 Ноября. Мысль о строительстве личного быта (заняться около себя). Как противоречивы те мысли и настроения, прибегаюшие в отношении к нынешней власти в связи с 1) пребыванием в Москве или в деревне, 2) успехами или неудачами на литературном поприще.
Социалистическое строительство сводится к устройству кооперативов и профессиональных союзов – отсюда мост к безвластию.
Величина государственного насилия обратно пропорциональна величине гражданского без-раз-личия.
Русский народ есть физически-родовой комплекс; его так называемое «пассивное сопротивление» есть не духовная сознательная сила, а путь физического роста (так дерево повертывает свои ветви к свету, а паразит ползет всегда в тьму).
«царь», теперь вышло из-под своей покрышки, и это ненавидит теперь и не-революционер, включая все в общее понятие – покрышку «большевика».
Сверчок. Когда совсем тихо, то слышно, как звенит кровь сверчком, и это очень раздражает – так и не дает покоя, но если настоящий сверчок поет, то бывает полный покой, но звон крови – звон сверчка, одно забивает другое и, осидевшись, не слышишь сверчка, как часов, и тишина бывает полная, настоящая, вечная.
Не забыть из своего 1) сновидения, в которых она превращается в он (значит, я – в она?), 2) анализ чувства светлой точки: она является, когда все разрушено, и она (точка) вновь создает завтра: чтобы обрести эту точку, нужно разрушить все, что имеешь. Зарождение потребности сотворить кумир.
История, рассказанная арендатором Шалыгиным: (история крестьянина Шабрина и Коли <1 нрзб.>). В Михайлов день 8 Ноября по старому кончится десятый год, как я сел на землю Марьи Ивановны. Вот бы, думаю себе, проморгали срок: тогда меня уже не сгонят, потому что десятилетие, закон за меня.
Снег – дядя Михей (обновка, у Бога много всего!).
Шпитонок (швейцар Дмитрий). Митяк-неродяка.
27 Ноября. При малейшей опасности моему сыну воображение сейчас же мне рисует картину ужаса – ужас! Природа, моя деятельность, все исчезает, как дым, и душа тянется к милосердному человеку.
Этот ужас – чувство страха смерти. И вот, если я болею, если я умираю, то природа (радость жизни) умирает, но я еще живу, я переживаю радость жизни; перевалив по ту сторону живота (радости жизни), я представляю себе, что не остаюсь еще в совершенной пустоте, как бы ни было мне физически больно, я могу еще пролить слезу радости о милосердном человеке, протянувшем мне в эту минуту свою милосердную руку: это остается, и если я это чувство из-ображу (дам ему образ), то это будет образ Христа, предсмертная моя жизнь и вместе с тем посмертная и вечная; с этим страдающие верующие люди уходят в могилу, и это сознание есть христианская кончина живота моего.
Но ведь ужас я должен принять в свою душу, чтобы обратиться к Христу, на пути к Христу мне пред-стоит этот ужас, и вот почему живот мой сопротивляется, забивается, отталкивает и отвращается и противопоставляет Христу – Солнце. Но вдруг... землетрясение (что же тут – Солнце или рука, протянутая ко мне с горсточкой риса? это рука после землетрясения, Христова рука – хотя бы и в виде американского пайка).
Снег, добрый дядя Михей, падал и падал между соснами, все царственно белеет, гурковали краснобровые черные птицы на деревьях, а я, отвращаясь от всего этого, в ужасе кричал: «Христос, Христос!»
Но я кричал один в пустыне, другому я не мог Его назвать, потому что с этим словом в мир вошел обман, оно вызывает множество новых врагов с тем же именем Христа на устах. Мое страдание состоит в том, что я, чувствуя Бога, не могу, как дикарь, сделать образ его из чурочки и носить его всегда с собой и ночью класть с собой под подушку, что я должен быть бессловесно, без-образно. Можно делать Христово дело, но нельзя называть Его вслух, не может быть никакой «платформы», «позиции»... (сказать, например: «христианский социализм!» – какая гадость!).
Между тем этот Бог живет в составе моей родни и существо почти что кровное: дядя Христос, Он умер в позоре, и, быть может, моя задача и Его воскресить, как отца... как родных... я потому и не могу ссылаться на Него, что Он умер в позоре, что я должен Его жизнь своей воскресить (да, конечно, среди отцов моих есть и Христос (церковный).
Так что в слове Христос мне есть два бога: один впереди через ужас в предсмертный час, другой назади, родное милое существо (о нем говорила мать: «Христос был очень хороший»); один через наследство моих родных, другой – мое дело, моя собственная прибавка к этому, моя трагедия.
5-9 Декабря. Извозчик с газетой и сигарой: когда-то рисовалась так заграница, и я, попав в Берлин, сразу нашел желанное: сидел извозчик и читал газету. Теперь служитель в ресторане...
Воронский за конторкой без шапки, ни одного стула, я стою, он сидит, но в компенсацию я не снимаю шапку.
Я вышел на развилок: в одну сторону... В лесу, я услыхал, один голос кричал:
– Максим Го-о-рький!
Другой:
– Демьян Бе-е-дный!
от времени лед трескался, охотник в валенках погружался в воду и кричал: «Максим Горький!» Другой шел в валенках по кочкам и, когда промахивался и попадал в воду между кочками, кричал: «Демьян Бедный!» Я расхохотался, они оглянулись и оба увидели меня.
Жидовская история. Крысы.
Спор: Лева – земля не остынет, Петя – остынет. Управлять землей, как метеором. Спор: грызут гранит.
Лева и комсомол: за чувства слывет «бюрократом».– Шефство над Квашенками. Почему ненавистно изучение местного края. Когда охота не ладится, вспоминает, что вечером материалист, кружок и «Изо». «Девчонки».
Вы поместили себя в Европе не ради удовлетворения своего самолюбия и не от шкурного страха диктатуры: вы стояли за любимое (Алпатов это любимое анализирует (братья-кадеты в народном университете) и в конце концов остается, принимая свободу в рабстве: эмигрантская свобода – чистая свобода).
и даже в бору, пахнет сырыми черными раками с икрой под шейкой. На белых снежных перебежках зайцы проваливаются до самой земли, и в следах их, как в кольцах, вода стоит. Дятел долбит, пищит синичка, стайка свиристелей.
19 Декабря. Никола Зимний. Мягкая порошка. Толстяк сказал: «В церковь я с 20-ти лет не хожу, я церковь еще до революции произвел».
Что-то обласкало душу – что это? Это дорога, покрытая льдом, напомнила детскую ледяную гору, как по ней когда-то катался на санках, валялся в снегу, царапал гвоздем лед, взбирался и опять летел вниз. Часто запах какой-нибудь возвращает в этот рай, но редко определишь момент восприятия по запаху.
20 Декабря. Видел себя во сне с Машей в северной Италии, она была очень холодна со мной почему-то, но, как всегда в ее характере непременно доставлять людям хорошее, она мне сказала, что мною интересуется Надя Корсакова (мне же Надя вовсе уже неинтересна). Вокруг нас много людей, пансионы, цветы. И почему-то отсюда я вдруг попадаю в Берлин и со мной Лева. Мы живем в богатом пансионе, и тоже тут большая сутолока. Но везде говорят о революции, показывают мне какую-то разгромленную рабочими <недопис.>. Иду я подсмотреть спрашивали меня: «Ну, как у вас?» Но в этот момент подходит полицейский и требует, чтобы я с ним шел. Я иду с ним и спрашиваю: «Значит, вы меня арестовываете, как было у нас в Императорское время?» – «Ничуть нет,– отвечает очень сочувственно полицейский,– я вас хочу провести: ведь здесь патруль, вы бы не прошли, а со мной пройдете». Видны везде разгромленные пустые улицы, разрушенные дома. «А вы,– говорит полицейский,– посмотрите, что в воскресенье-то будет!» Полицейский как будто сочувствует революции, и я возвращаюсь в пансион с большим приобретением: знаю, что будет в воскресенье... Еду в северную Италию, в Россию и везде говорю, объявляю великую весть: «Будет в воскресенье».
Можно всю жизнь прятать безумный конец своего самолюбия, боясь этого безумия, и шлифовать себя в разумных отношениях к людям: таких непрочных, поверхностных людей и порядочных, по принципу много.
Мои коллизии: Смольный и Маркс. Тяга к дворянскому быту и к мужику-рабочему. Институтка в душе и баба в жизни (деревенская, неграмотная). Любовь к «бабушке» и стыд от жены. «Выпад» против большевизма и вообще неудача во всех общественных делах, потому что у меня нет естественной честности, которой живет простой служащий человек, и я не дошел до той мудрости, в которой человек себя самого оставляет себе, а общественное дело, механическое, выполняет согласно своему знанию машины. Я же показываю (надо скрывать) себя самого в механическом процессе, выскакиваю там, где не нужно, как «американский житель». Надо отделиться совершенно и в себе самом стоять твердо, а машинное дело выполнять точно. Верно сказал Гершензон, что я «мигаю», подмигиваю.
21 Декабря. Расстриженный поп Мишка попросил меня купить ему бутылку «Рябиновой». Я бы купил ему раньше, пока не использовал эти материалы, а теперь он мне больше не нужен, и я не купил ему «Рябиновой». Так и вообще писатель влюбляется и носится со всякою дрянью до тех пор, пока ее не использовал. Потому же не может писатель и остановиться на каких-либо правилах жизни для себя: правила тоже используются для книг. Единственный остается мотив нетронутым: тще-славие – страсть такая же, как и к охоте и (кажется, специфически мое) наслаждение от свободного труда.
Три ели
проходили поляну летом и даже зимой, не заглянув под вечнозеленый шатер. Сюда и я захожу летом, не сидит ли тут белый гриб, или укрыться от ненастья, зимой разобраться в следе, кто за ночь здесь проходил.
Два моих сна: о конце земли.
27 Декабря. Будто бы я в дортуаре Смольного нашел полочки под ее кроватью и много там было терракотовых фигурок, но не ее, я ломал фигурки, искал что-нибудь от нее, хотя бы имени только... Вдруг в зале мелькнуло чье-то лицо. Я побежал туда, а зал, оказывается, наш, Хрущевский, в зале нет никого, и в гостиной нет, я в сад – там идет баба вроде модистки деревенской и другие, гулянье народное. И появляется мать моя, строгая, серьезная. «Вот,– говорю,– не запираете дом – кто-то был».– «Кто был? – отвечает мать.– Никого не было, и ты же знаешь, я дом свой никогда не запирала».
Оберкондуктор, старичок, верно, из прежних кондукторов, а может быть, и прежний оберкондуктор, важным стал таким: пальтишко пообносилось, сам умудрился; простецкий, мудрейший человечек. Мудрость его состоит в том, что он все свои способности, все, что мог, отдал машине, а себя самого оставил для публики и делает для нее все, что может. Против машины нельзя же идти: 1) Бык – свистнули – побежал, еще сильнее свистнули – он пошел на паровоз. 2) Собака хвост положила, отрезало, обернулась, залаяла – и голову отхватило.
Выдвинуты два вопроса – кооперация и краеведение, которые питаются личным сознанием и совершенно противоположны марксизму. Ухитряются даже математику преподавать как-то в связи с изменением экономических отношений.
Перегруженность учителей (14 часов в день) исключает всякую возможность творчества.
Учитель Садиков, заведующий школой, частью взял на себя в отношениях с учениками и родителями идеи гуманности, самодеятельности, демократизма – и его все любят. Учитель Кулигин (Кулигин уезжал, и Садиков распоряжался – показал себя), заведующий школой взял дисциплину, принуждение – его все ненавидят. Между собой они друзья и во всем согласны.
Идея: создать борцов и строителей жизни.
Достижения: свобода в отношениях.
– типы приспособления: исключают трагедию, жизнь хороша; и эти люди остаются с молодежью; остальные как будто в глубоком сне.
26 Декабря. О рассказах в первом лице и в третьем. Взять примеры из сочинений крупных писателей, где рассказ ведется от 1-го лица, и просмотреть, какое отношение это Я имеет к личности автора. 1) Я свидетель события. И т. д.
Во сне или полусне мне представлялось, что советское правительство вовсе не так плохо, и если разделить все на пункты и спрашивать: «Пункт первый,– правительство рабоче-крестьянское – соответствует тебе?» – «Соответствует». И т. д. Значит, привыкаем и совершенно привыкнем, и будем жить хорошо. Переживем.
Червячки
Недавно я ехал по Савеловской дороге в Кимры купить себе там на базаре болотные сапоги.
– Ну, как червячки? – спросил меня толстый-претолстый сосед.
Я удивленно смотрю на него.
Он берет у меня из рук газету и, в мгновение окинув последнюю страницу и возвращая, говорит:
– Прыгают, здорово прыгают!
– Кто прыгает, что такое?
– Я говорю, как червячки-то прыгают: подгребаются под две милашки.
Тут только я догадался, что червячки значит червонцы, и в свою очередь сказал:
– Да, червячки милашек (миллиарды) поедают.
– Вот все вы, граждане, такие,– сказал толстяк,– не понимаете, не червячки милашек, а совсем даже обратно: милашки гонятся за червячками, а они и прыгают от них.
И вдруг, переходя на ты, спрашивает:
– Ты не постным маслом торгуешь?
– Нет,– отвечаю,– не постным, а что?
– Да что-то морда у тебя такая, волосы длинные, ни на что не похож.
– А вы чем? – спросил я.
Сразу так и установилось, что я ему вы, а он мне ты.
– Я еду,– отвечает он,– с жалобой на Ресефесере, иск хочу предъявить на два пуда собственного сала, было девять пудов, а вот довели: семь осталось, довели!
Кругом в вагоне все смеялись и все до единого человека разговаривали друг с другом точь-в-точь, как мы с толстяком.
– Ты, Ваня, с чем едешь? – спрашивает толстяк.
– С колодками,– отвечает Ваня.
– А ты, Степка?
– Я с лоскутом.
– Мишка, ты что везешь?
– Мальчиков.
– Как,– я спрашиваю,– мальчиков?
Толстый отвечает:
– Мальчикова обувь.
Там сандалии, там «хром», там в углу засели Тюха да Матюха и Колупай с братьями, едут к какой-то «сватье» за сахарной самогонкой.
И всем весело, все без перерыву острят, похлопывают друг друга, потаскивают, подмигивают, как будто все родня между собой.
Люблю я это, чарует меня это непрерывное веселье, хотя в душе озноб, люблю находчивость слова. Я никогда в таком обществе не скрываю, что я писатель, напротив, стараюсь поскорее сказать об этом, сделаться через это своим и, не стесняясь, когда нужно, записывать материалы жизни.
– А на что же тебе болотные сапоги?
– Мы же в болоте живем,– отвечаю,– болота переходят в болотных сапогах.
– Ишь ты, писатель, все с подковырком, а ну-ка напиши ты в свою газету жалобу от русского народа, зачем это уничтожили самые любимые три буквы: ять, фиту и твердый знак.
– Чем же они любимые?
– Свободу слову дают: хочешь ты эту букву ставь, хочешь не ставь – все равно смысл одинаковый, а быдто кудрявее и легче.
Колупай с братьями заметил:
– Да, три легкие буквы отменили, а три твердые дали.
– Какие же твердые?
– Скверные буквы: ге, пе, у.
Все грохнули, и так со смехом мы подъехали к Волге и гурьбой посыпались на перевоз.
И вот чудно, перевоз казенный, плата твердая, а едут меньше казенным, чем частным яликом. Лодочник, качая головой, говорит толстяку:
– Ты бы лучше на казенном ехал.
Толстяк плюхнулся, ялик погрузился, мы прибавились, ялик вровень краями с водой. Так мы едем, а лодочник рассказывает беду: неделю тому назад тоже так вот сели самочинно и потонули, и до сих пор достать не могут. Кто они были, что за люди – неизвестно, а одеты хорошо, видно, очень богатые и с деньгами, должно быть.
– Почему, ты думаешь, с деньгами?
– Рынок почуял,– ответил лодочник.
Я спросил толстяка, как это рынок чуять может.
– Очень просто,– сказал он,– сейчас ты увидишь, какой это рынок, у тебя голова с непривычки закружится и все <2 нрзб.>. Ну вот теперь не как прежде, волжар приедет, разузнает, а потом... Теперь возьми хоть Астрахань, есть там, положим, соль... <6 строк нрзб.>. За свой счет посылает человека своего закупить. Так из Астрахани соль, а сам на Астрахань <8 нрзб.>. Ну, приедет он с долларами, положим, в четверг, оглядится, разузнает цены, в пятницу едет в Москву, меняет доллары на червонцы, в субботу с червячками является на базар и закупает. К концу базара все чисто, все скуплено. Ну, и вот вдруг много осталось, значит, рынок почуял: верно, ты большие деньги возил.
– Большие, большие, – сказал лодочник. Мы пристали к берегу благополучно и до самого базара всё толковали о <1 нрзб.>.
– Ну, конечно, было время <1 нрзб.>.
– Какая жизнь, конечно, сейчас в Кимрах, базар все <11 нрзб.>.
[Запись на полях]:
– всех.
[Без даты] [Запись на полях]:
17-18 Хрущево
18-19 Елец
19-20 Елец
21-22 Иван.
22-23 Дубровка
23-24 Кост.
16 г. -17 – смерть
– весна, пахота
18 – надел
18-го – выгнали
19–20 – <1 нрзб.>
4 года
Марья Ивановна Алпатова, начитанная купчиха. Про Асбестову я только наслышан был, а у Алпатовых я сам рос и знаю всю подноготную. Ко времени Карпатского наступления могучая и жизнерадостная Мария Ивановна Алпатова вдруг захирела, подсохла вся и освежалась только обычными сценами с дочерью своей, старой девицей Лидией. Последние дни ее стало особенно раздражать, что Лидия после ужина оставалась дремать на диване в столовой, рядом с ее спальней. Перед сном она обыкновенно долго читала «Русские ведомости» и потом Толстого и любила в доме полную тишину. Скрип пружин на старом диване в столовой ее раздражал, и неприятно было ей, перелистывая книгу, встречаться с огоньком в дверной ключевой щелке.
– Лидия,– говорит она, скрывая раздражение,– ты бы шла к себе.
– Сейчас уйду.
А через некоторое время Лидия тихо шепчет:
– Мама?
– Что тебе?
– Ты не спишь?
– Что тебе до меня, уйди, пожалуйста.
В столовой затихнет, будто ушла, а огонек в ключевой щелке то потухнет, то покажется. Мария Ивановна понимает, что Лидия тихонько подсматривает в щелку, и это ей так ново, так жутко, что властная и скорая на слово и дело во всех положениях, тут в этом маленьком и пустом случае она беспомощна и немо лежит, не понимая книги, прикрываясь ей только от огонька. Дело в том, что Лидия, нелепая, истеричная, полоумная,– все-таки до самой последней черточки души благородная и без какого-нибудь огромного значения <недопис.>.
И Лидия уходит: и то удивительно. Обыкновенно было, если на одной стороне да, на другой – нет, и так, углубляясь в противоречии, доходили до брани, до хлопанья дверьми. Вначале обыкновенно наступала Марья Ивановна <1 нрзб.>, она думает взять приступом, но наконец Лидия берет верх. Тайна: Лидия курсистка, по-купечески – выдать замуж. Аптекарь. И это Лидии сила, а матери – слабость. Так и пошло. И трудно узнать причину. Бывало перед Пасхой начнут вместе яйца красить и вдруг – трах-трах! Лидия идет на ключ. А Марье Ивановне говеть нужно, прощенья просить.
– Лидия,– не своим голосом,– Лида, прости меня!
– Не прощаю!
– Ах ты...– и, отчитав ее, поджав губу, вся в черном отправляется на исповедь.
По прежнему времени Лидия бы нарочно не ушла, а теперь уходит.
Много пришлось бы рассказывать, как мы среди дремучих лесов синели в классах от холода, как, добыв в лесу всей школой дров, коптились в дыму неремонтированных печей, как приходилось мне самому на третий этаж таскать вязанки дров, отапливать Музей усадебного быта, как иногда приходилось ночью приворовывать эти дрова в другом, враждебном учреждении – чего, чего только не было!
В это время я догадался, раздумывая постоянно о добывании пищи, что передняя часть в слове про-мысел взята от латинского выражения pro domo sua 1 и значит – забота о личном существовании. Много было разных придумок: выучил простую дворовую собаку делать стойки по тетеревам, она прекрасно предупреждала о местонахождении птицы, перевертывалась к ней задом, мордой ко мне. Убитая дичь была большим подспорьем в хозяйстве, особенно когда, возвращаясь с охоты, завернешь в дом какого-нибудь своего ученика, и родители насуют в карман пирогов, сала. Да что один какой-нибудь учитель, после в голодный год чуть не целая губерния <2 нрзб.> и Смоленской губернии, и все прокормились, вопрос был лишь в том, есть ли хлеб в краю, остальное доделывал pro-мысел.
Как ценишь в таких положениях исключительные случаи внимания к себе, после все забывается, а это остается. Никогда не забыть мне, как раз в позднеосеннее моросливое время встретился мне один крестьянин, едущий в город с рожью. Я шел с собакой в болото добывать пищу, на ногах у меня были только худые калоши, которые надевал я только, чтобы не прокусила ногу змея. – Надо вас обуть,– сказал мне крестьянин, отец одного очень хорошего ученика. И поехал дальше.
Поздно ночью кто-то постучал в дверь моего Музея и всех нас разбудил. Я долго высекал огонь и вздувал лучину (спичек не было!), наконец глазам не верю: тот, встреченный мною крестьянин (его фамилия Барановский Ефим Иванович) стоит у порога с новыми сапогами! Это он мне купил на базаре и, возвращаясь из города, завез. Помню, что весь он был сизый от пропитавшего его дождя.
уважение перенес на меня. Вот это что-то было отрадой в той скудной жизни, и это что-то, вызванное из народа деятельностью нашей Елены Сергеевны, было как тип почти у всех учеников нашей деревенской школы.
После в наш Музей усадебного быта из города приезжали экскурсии, и можно было сравнивать тех учеников и наших: нельзя было сравнивать, те ученики были совсем иного мира, с явным налетом типа мещанского и «продувного».
Тех и других я водил по залам Музея и рассказывал о жизни Онегина, наши ученики делали иногда очень смешные наивные вопросы, но никогда никто не осмелился, я знал наверное, не только спросить, но даже подумать, как городские ученики спросили после моей продолжительной лекции: «Нельзя ли нам в этих залах сегодня поплясать?» Ни одной из наших девиц не вздумалось примерить на свою голову музейную шляпу Александровской эпохи, а у тех она сразу так и поехала по головам. Было совершенно очевидно, сравнивая тех и других, что при известных условиях можно миновать совершенно стадию мещанства в юношеском развитии. Я был, вероятно, в самых счастливых условиях в отношении состава класса, когда начинал свои занятия по древней словесности. Впрочем, и во мне самом было это счастливое условие: я не только не имел понятия о преподавании, но даже никогда не интересовался школьным делом и очень мало читал по этому вопросу, мне пришлось самому много учиться, придумывать.
В этом имении были действующая больница, школа 1-й ступени, сыроваренный завод, лесопилка, конный завод.
Дом-дворец стиля Александровского ампира, громадное каменное здание с колоннами, стоит у большого прекрасного искусственного озера, окруженного парками.
старины и предназначался для Музея усадебного быта. Потом сюда внедрилась детская колония, отбив у Музея три четверти всего дома, за колонией въехал в нижний этаж пункт по сбору чрезвычайного налога, еще клуб местной культкомиссии, театр, наконец и школа второй ступени.
Совершив в течение двух лет цикл обычных своих разрушительных действий в отношении неремонтируемого здания, в настоящее время все эти учреждения рассыпались, и дворец снова перешел в Музей усадебного быта.
Начало школы 2-й ступени положила одна курсистка физико-математического факультета Елена Сергеевна Лютова. Тоже по необходимости кормиться в деревне она сделалась учительницей в Алексинской школе первой ступени, отлично учила и при той же школе устроила курсы для занятий с окончившими школу 1-й ступени.
Вот из этих ее учеников и учениц мы составили три группы школы второй ступени, приютивши первую, вторую, и перешли в здание Алексинского дворца.
Нас было всего трое преподавателей: математикой занималась эта болезненная, но неутомимая подвижница просвещения Елена Сергеевна, естественной историей – сестра ее Александра Сергеевна, чрезвычайно добросовестная, педантичная учительница в старом духе, с одним недостатком, что была профессионал-учитель; историю культуры преподавал студент Кириков, сын местного сапожника, историю словесности – я.
классы, и вообще это она все делала, а мы тут были сбоку припека.
Примечание
1 для дома своего (лат.)