12 Июня. Вот подходит и Троица. Зацвели в саду дикие розы, шиповники, на сырых лугах показалась ночная красавица, и обильно зацвела рачья шейка. Вывелась вся птичья молодежь, и очень осторожны около них матери-птицы – трудное дело их теперь не заросить, захододить, не попасться на глаза ястребу... Кукушка теперь хорошо кукует, она одна теперь холостая, и почти на одной ее песне печальной держится струнка весны, замолкнет кукушка, и все повернется на осень... Только после заката солнца, когда сова вылетает, кричит перепелка, и в сыром лугу ей отвечает дергач.
Ну конечно, мы были и птицами, а то почему же мы придумали теперь устроить себе механическое летание, и рыбами были: плаваем теперь на воде и под водой. Мы всем были, и все теперь повторяем в себе механическим способом. В нас ничего не пропадает пережитое и восстанавливается механически. И растения тоже... что такое дерево, как не государство, каждое дерево со своим могучим стволом, скрепляющим миллионы жителей – листиков,– живет, как великое государство. У пчел, у муравьев представлены образцы для наших опытов, и там, у пчел, высшая человеческая заповедь: «нет выше... как за други своя» – совершенно просто, без всяких исключений. И так мы в своем государственном строительстве пытаемся скрепить себя стволом, как дерево. Но в этом плохо удаются наши попытки механизировать, и никогда не удается нам создать государство неподвижное, как дерево: каждое государство, пожив немного, рассыпается. Верно, самая отдаленная, глубинная форма нашего прошлого труднее поддается учету, и потому наука о государстве и обществе менее совершенна, чем о птице или о рыбе. Но все-таки мы и тут стоим на пути механизации, когда-нибудь и это удастся, и в конце концов мы построим новую вселенную механически, по образу и подобию сотворенной до нас.
Уравнительный налог по всей РСФСРе подшиб торговцев на местах, мелкий торговец растерялся и пережидает время, базар весь переполнен кустарями, дешево предлагающими обувь, и вот тут вдруг Мосторг открывает свое отделение и в такой обстановке заготовляет себе у нас 20 тысяч пар обуви. Весь базар огромной очередью выстроился перед магазином Мосторга, и дело пошло по-казенному: что назначат, за то и продавай.
Ефр. Вас. говорит, что мелкий торговец дольше выдержит, а крупный весь пролетит к Октябрю (срок платежа второй половины налога).
Думается, так будет: уцелеет часть самых мелких торговцев (барахло, чума), поставляющих дешевую, негодную обувь на Сухаревку, дело средних возьмут кооперативная и государственная торговля, а высшая, изящная обувь останется у частных торговцев, которые покупают обувь индивидуально у каждого волчка.
Из новых построек огромное большинство (180) построено кустарями, которые закабаляют себя в 18-часовую работу, лишь бы выстроить дом: дом вот высшее стремление кустаря (бездомность: жена пастуха выстроила землянку в лесу на болоте, лишь бы не жить бездомно; если бы не ругаться, так и в святые бы попал).
1) Привести все рукописи в порядок,
2) карту сделать,
3) проверить фотографию.
Я это сделаю, как мне положено, и это будет открытие, после меня моим следом другие пойдут: мое заветное желание – открыть путь другим. Я один, я индивидуалист и отталкиваю всех от себя, потому что они мешают мне открывать путь для них же самих, я работаю для других, но для тех других, а не этих. В жизни я индивидуалист, в идеале коллективист.
Ничего на свете нет нового: все было, новое только вновь является из бывшего; и, конечно, мы были когда-то птицами, иначе почему же теперь мы придумали механический способ летания...
Рожь цветет. В руке у меня Ааронов жезл: колос, неизменно вновь зацветающий, я люблю это и каждый год проделываю на пути: сдергиваю цветы, беру колос в руку и, загадав себе что-нибудь, иду и через загаданный срок смотрю – и колос часто в руке моей вновь зацветает, я опять сдергиваю цветы, и опять он цветет, и так с цветущим колосом прихожу в свой дом.
Мне пахнет рожь перепелами, как море йодом и губками, везде кричат перепелки, заяц шел по дороге и свернул в рожь: там нет ни одного комара, ни одного слепня, так и ты, поднявшийся на пашню с болотного луга, весь искусанный слепнями и комарами, смело ложись отдыхать, даже никакая мушка не пролетит между колосьями, нельзя между ними летать, очень часты и часто шевелятся и шумят.
Иду, иду высокими ржами, и вдруг будто просека в лесу – длинная пустая полоса, как могила, поросшая дикой травой: это старик со старухой умерли этой зимой, и в память их смерти осталась полоса незасеянная.
Анна согласилась похоронить мужа «с барабаном», хотя он не был коммунист и сама она была верующая: за это ей дали средства на похороны и пенсию назначили. В слободе все очень одобрили и хвалились: вот как баба провела коммунистов, ему-то (мужу) все равно не жить, а ей жить... и т. д.
Мои снимки (фотографический очерк)
Огромную помощь оказывает фотография при научных исследованиях в деревнях как средство сближения с населением, потому что всем хочется сняться. Но не только для тех практических целей и для чисто научных целей, как <1 нрзб.>, необходима при экспедициях фотография, я считаю, и для литературно-художественных целей в смысле самодисциплины при овладевании материалом фотография очень полезна. Конечно, если кто-нибудь другой делает фотографию, то можно и по чужой <1 нрзб.> располагать свои думы – это может быть <2 нрзб.> к золоту личного восприятия притягивается много лигатуры. Но если фотография сделана самим собой и явилась в моем образе ярким восприятием жизни, то часто открывает драгоценные подробности. По поводу каждого сделанного мной снимка я могу всегда сказать что-нибудь интересное. Беру несколько примеров.
1) Новый город. 2) Базар. 3) Мастерская.
19 Июня. Вчера мы вернулись с экскурсии на пойму: вышли в субботу под Троицу, 1-й день провели у Романова и в Бартаках, второй – у Николая Наумыча в Костине, 3-й – на Пойме и в четвертый вернулись.
Троица в Терехове.
«Ах, по морю» (женщины судачили, дети, молодежь ушли в большую деревню. Украшения березками - все брошено).
Сочувствующий в Бартаках – член кооперации: православные иконы и католические, гобелены. Наполеон на часах, Рыков, дети-комсомольцы.
Комсомольцы – если с прежней психологией, обращенной к старому быту, подойти к комсомольцам, то, конечно, партия получается неприятная, но если принять, что старое рушилось, что молодежь осталась ни с чем, то комсомольцы единственная упорядочивающая сила: «Там хорошо, комсомольцев много, а в Горках безобразие».
Наум – болотный человек: знает ли он, что у нас СССР? Едва и но вся семья держится его земледелием и охотой, 80 лет, только один зуб выпал; сыновья башмачники: «Не помогают? А башмаки?» – «Башмаки не едят».
Жуки, слепни, потыкушки (маленькие неотгонимые слепни, гусеницы мохнатые, серые (стрекозы – голубые самки и зеленые самцы неслись в брачном полете, были среди них и темно-синие, как итальянское небо), зеленые, черные, комары, бабочки – летают, несутся, падают в лодку, кишит в воде видимое, и каждая заводь рябит, без ветра волнуется видимым и невидимым миром животных.
Пот струился по лицам и соленый, стекая по губам, попадал на язык, и, верно, много всего попадало: после сын мой рассказывал, что видел, как гусеница ползла у меня по щеке, и я даже не замечал ее, и что видел он ее в последний раз у меня на усах у самого рта, хотел сказать, но почему-то нельзя было, и когда вспомнил, ее уже не было. «Я видел»,– сказал Наум. «Съел?» – спросил я. «Бывает,– ответил старик,– соленая».
Могучей силой поднимались растения, сверкающие на солнце зеленью, острые шпаги торчали высоко над водой и лезли из-под воды, напирая на лодку так, что она визжала.
Я схватил одну, и показалась нить, я тянул ее долго и наконец измерил: в нити было семь аршин.
Дубрен – ствол шагающей желтой лилии, подопрел на самом низу, всплыл наверх и свернулся удавом на воде толщиною в рукав.
Ни один лист на ольхе не шевелился, хотя вода рябилась возле белой лилии от кишащих в ней насекомых: перегретые испарения создавали изнуряющий зной; слепни жужжали – жужжанье было так сильно, что как будто мы были в громадной мастерской, где бесчисленные рабочие создавали перегной дикой коры.
«Прель» называлась та новая область, в которую мы вступили, проплыв несколько верст одной осокой: тут были кустарники, пустившие корни в достаточно толстый для их жизни слой прели растения. Мало-помалу кустарники ивы и особенно ольхи крепли, и склоненные сплошные кущи древесных растений закрыли над нашими головами небо, местами плыли мы зелеными туннелями, передвигая с трудом лодку, все разом хватаясь за стволы: раз было так трудно, что даже спели «Дубинушку», и – ух! – продвинули ее с такой силой по пловучим растениям, что взвизгнуло. И как раз в эту минуту, мне показалось, где-то недалеко крикнул ребенок.
Мы переглянулись. Наум сказал:
– Ухало.
– Птица?
– Ну да. Верно, выпь.
Мы выехали на плес р. Дубны из тростников, которые вслед за нами закрыли вход. Между плесами прось протоки. Плавины. Въехали и неверно. Старик ошибся, потому что плавина, небольшой плавучий остров, покрытый кустарниками, прислонился к берегу, и оттого изменилось очертание.
Мы жаждали берега, зажечь костер от насекомых. Сварить чаю, отдохнуть. На берегу, когда мы вышли, было мрачно в очень высоких ольхах, под ними была черная влажная земля. Казалось, это был прочный грунт, через лужицу виднелась листва, и первым смело ступил Лева и вмиг провалился буквально сквозь землю по горло.
Медведь загородил борозду и стал на лапы, вышибло дробью глаза.
На уток с товарищем. Лось. Заревки. Утром убили 18 уток. Пришли товарищи: «Кто это ревел?» – «Лось: вот лежит, убил». Пошли без ружья. Борьба с медведем. Поймали, и сам тянет. Голова в пасти: «Стреляй!» И тут медведь опять провалился, а мужик весь в крови <2 нрзб.> и просит: «Кто не стрелял, пусть уходит».
Борозда.
1) И сады (фотография). 2) Первый разлив. 3) Плес Луковник. 4) Разъезд Острова. 5) Заводь.
Калинова ширина, Черная заводь, Монаровы плесы, Колено, Красный столб, Осотовый плес. Прось.
Дубен. болото, 25 000 десятин.
Туземцы пробовали разорить мое жилище, председатель Пичугин обвинял, что я оборвал цветы на яблоне, что одна яблоня засохла, что я держу собак и веду буржуазный образ жизни, например, гуляю, потихоньку нашептал, что я печатаю листки на машинке, и еще сослался на большие размеры моей жены (раскормил). Я отмахивался от него, как от слепня, и впервые понял душу слепней и комаров (человек победил животных, и если что осталось среди них вредное, то в этом уже сам человек виноват: эти вши, клопы, тараканы в жилищах, слепни и комары в болотах – все это образы душ человеческих и их дел).
Пичугин – человек 18-го года.
25 Июня. Итак, природа – это прошлое человека; это – чем он был, а прогресс (история) – механическое замещение утраченного в прошлом: например, человек в прошлом имел крылья и летал, как птица, ныне человек не имеет крыльев, но летает на аппарате.
[Запись на полях]:
(В Москве: 1) Мозо, 2) Волков, 3) Тальников, 4) Огонек, 5) Егоров, 6) Дмитров. Пятница 27 – Тор. Суббота – проявление. Воскресенье – печатание.) <2 нрзб.>
Вопрос о теме и людях.
Смычка: нужно узнать, чем интересуется, исполняя дело, сам человек – это первое, второе, – что в его интересах носит отпечаток чисто местный, третье – определить местное в отношении общенародных интересов и тем дать ему оценку. Например, доктор Борис Васильевич интересуется постройкой крепости, которая должна его, как врача, оградить от вторжения в его область лечения людей средствами народной медицины, основаной на вере в чудесное... (например, килой называется всякая опухоль, не имеющая видимого объяснения в своем образовании, например, царапины, волос...). Тема: Народная медицина в свете науки; накопление таких разных материалов даст нам со временем возможность разобраться, какую роль в духовном складе кустаря играла его <1 нрзб.> природа, в ней славянство и т. д., но в свою очередь даст план для антропологических и этнологических исследований. Такой путь будет вернее, чем обратно: установ. план антропол. <1 нрзб.> кустаря.
Если мы будем навязывать план, то никто не будет работать: мы должны найти людей интересующихся, которые могут работать бескорыстно.
В живом учреждении живой человек; библиотека: что читает кустарь – закажем Павлову.
Народный суд – Соколову и Осипову.
Седову – очерк: кустарная среда в отношении к революционному движению <2 нрзб.>.
Чартинскому: труд кустаря в свете гигиены.
(Пришвин – 2 шт., Семенов – 2 шт., Станиш. – 2. Карты –1/2 фотографии – 1 1/2, статист. – 1/2 = 8 1/2.
1 1/2 листа = Павлов – 1/4 л., нар. суд –1/4 л., медиц.– 1/4
История: Ром.– 1/4 л., Седов – 1/4 л. Всего 10 листов.)
27 Июня. Быт, затертое понятие, надо освежить их время, раскрыв его содержание как культуру личных отношений.
30 Июня. Полный расцвет всех трав. Вывелись птенчики и самых поздних птиц.
Было когда-то, да, было! Но теперь я другой, и нет у меня больше души, такой, чтобы о прежнем говорить как о самом себе.
Страшно потерять себя самого от предстоящих непременно физических болей и думать вперед о позоре предсмертных конвульсий: и каждому самому маленькому человеку предстоит этот позор, сопровождающий Голгофу повседневности – физическую смерть. И, раздумывая, как избежать этого и умереть «непостыдно», видишь особый мир скорбных людей в клубах людских, в черном, – а одному – невозможно?
К страданиям «известных» людей присоединяется еще сознание неизбежного позора самого духа после смерти над трупом. До чего может тут доходить – пример на глазах: склеп с –2° над телом Ленина, взрыв канализационной трубы и т. д.
Да бывают ли вообще похороны общественных деятелей непостыдными? Да и совсем, если взять «вообще»: труп – это кал духа, можно ли над калом человека говорить речи? Нет, пусть семья моя после смерти моей обратится к какому-нибудь деревенскому говночисту-попу и стащат потихоньку тело мое на кладбище только близкие мне по плоти люди. А если бы я был знаменит и нельзя было бы избежать беды общественных похорон, то сжечь надо тело в крематории и говорить уж над пеплом урны – это туда-сюда.
Летний роскошный день среди аромата цветущих лип в черных густых тенях этих деревьев. – Как тупо душе!
Волнует душу начало весны и конец лета, осень, но летом нам, сдвинутым (но не «свихнувшимся»), лучше всего завесить окна и сидеть в полумраке, зная, что там сверкает роскошный день и им наслаждаются.
Но и в такие дни я придумал себе общение с природой: надо встать задолго до солнца и это время до солнца побыть в лесу, это прекрасно! Когда видишь, как спадает одеяло ночи и звезды скрываются, и ждешь, как вот-вот откроется весь план, весь загад наступающего дня, в это время возвращается юношеская уверенность при каком-нибудь осознанном проступке, что вот захочу, присяду, подумаю – и сразу всю жизнь свою устрою по-новому, и еще так, как никто не жил.
И неплохо после заката встретить ночь во ржи, любуясь туманами в низинах: тогда бывает, как в море; купаясь, я помню, раз начал тонуть, и долго я боролся с захлестывающими дикими волнами, как вдруг так ясно стало сознание: «Зачем бороться, из-за чего? овчина выделки не стоит», – и после того я впал в блаженное состояние, – точно так же и после заката солнца во ржи, когда смотришь на белые туманные низины лугов, вся жизнь скатывается в себя самого, и сам распадаешься «безболезно-непостыдно», и то сам, как туман, то как улетающая на ночлег птица, то как запах ржи... А колокольчик забытой пастухом коровы меня вдруг как-то странно роднит с собой, и я будто колокольчик, а тот запах ржи, огненные облака, птицы на небе – это старше меня, это все мои покойные родные. И незаметно для себя я собираю к себе всех родных своих и тогда понимаю насквозь душу каждого и удивляюсь, как это я раньше их не знал. Потом приходят ко мне разные знакомые, близкие покойники, и о большинстве их я думаю, что они умерли, как дети, <1 нрзб.> не дожив до себя самих, имели мысли, были деятелями и совсем жизни еще не знали и так умерли.
Почему Саша сделался доктором? Потому что Дуничка наговорила юноше о человеке, он выучился и стал лечить обывателей. Плохой был доктор, но <1 нрзб.> колдовство понял и овладел их карманами. 15 лет прожил с женой, любил ее и вдруг заскучал, стал ежедневно перед обедом выпивать по три рюмки и еще вечером много пива за картежной игрой в клубе. Явилась фельдшерица, полная, красивая авантюристка. Влюбился и вздумал пожить так, как хочется: купить ружье, собаку, уехать в заволжские леса и там охотиться. Объяснился с женой, утешил ее: он ее любил как друг и умереть непременно явится к ней. Выдумал ехать с фельдшерицей на эпидемию сыпного тифа, там в один месяц много заработать денег и потом уже ехать в Заволжье, а собаку и ружье вперед купил. Через две недели он почувствовал себя больным сыпным тифом, вернулся к жене и умер на ее руках. Так и кончил жизнь, как мальчик, а было ему 43 года.
Илья был революционер, а потом тоже кончил доктором. Раз весной его поразила красота одной девушки, он влюбился, а жениться не пришлось и женился на другой. Он всю жизнь честно работал и верил в свободу России: честно верил. Но сорванный с основ... <недопис.>.
10 Июля. Всё от нашей бедности! Так я понимаю всё: чуть, бывает, где-нибудь удастся раздобыть лишнее – и повеселел. Я долго стыдился этой зависимости, но победил стыд мало-помалу, выработав в себе уверенность, что богатство есть действительно благо и что в нем есть счастье, и если кто богатый несчастлив, то это значит, он духом своим виноват. Я духом своим не виноват, и каждого червонца, притекающего в мою суму, встречаю с такой же радостью, как Авраам высокого гостя, посетившего его хижину.
Василий Степанович, скорняк, деревня Манилино, второй двор налево.
Леонид Львович Суслов, Кимры, заведующий музеем.
Максимов, учитель, краевед, Кимры.
Леонид Шокин, фотограф.
Ечеистов, Кимры, Сельпромсоюз, инструктор, у него фотографии и диапозитивы.
Иван Сергеевич Романов, Талдом, ул. Сакцова (Ильинская на Юркино), на правой руке 2-й дом от Юркина, узкий двухэтажный – в этом же доме Александр Афанасьевич Семенов.
Михаил Петрович Седов, Москва, Неглинный, Сандуновские бани. М. С. П., 2. 70. 17, 2. 01. 50.
Девятое Иван Петрович.
Гаврил Яковлевич Качалов, Талдом, Куст. -Пром. Союз.
Сергей Слепнев.
Смирнова).
Семен Леонтьевич Маслов, Москва, Бол. Козихинский, д. 22,
кв. 1, т. 37-48.
Б. М. Соколов, 11231 от 7–8 в. и в Румянцевском музее.
Давид Лазаревич Тальников, секр. «Новая Москва» и «Жизнь», Кузнецкий мост, 1. II–I ч., тел. 1-30-15, (дом 6–8 в. Никитск. б., 12, н. 13).
Кирилл Алексеевич Соловьев, Дмитров, улица Юного коммуниста, д. Гагарина, Музей Дмитровского края, Никитская ул., д. Александры Георгиевны Соболевой. Не понед. и не вторник (в уезде).
Татьяна Николаевна Дехтерева и Татьяна Владимировна, Арбат, Б. Афанасьевский, д. 41, кв. 11, тел. 92-59, служебный 207-11, доб. 328.
Зозуля Еф. Дав., 3-75-78. «Огонек», 86-87, Люб. Солом.
Юрий Матвеевич Соколов, 1-22-77 до 4 д. (Исторический музей).
«Красная Новь», 2-78-97.
«Красная Нива», 20-21, 2-78-94.
Александр Александрович Рыбников, профессор сельскохозяйственной академии, Москва, Малый Знаменский, д. 13, кв. 16, лучше в пятницу около 9-ти.
Власов Иван Иванович, гор. Иваново-Вознесенск, Шереметьевская, краевед.
Елена Николаевна Вашкова, 5-84-02, 2-30-85, доб. 49.
Госплан, Георгий Эдуардович Альшвейг.
Павел Иванович Лебедев-Полянский. Главлит, 2-77-77.
Алексей Константинович Горностаев, Москва, Девичье поле, Трубецкой пер., д. 4, кв. 14, трамвай 17, у Арб. (11 ч. у.).
7 Августа. В пятницу 1-го Августа (19 Июля) вечером возле деревни Костино меня укусила бешеная кошка, в воскресенье в 11 утра мне сделали 1-й укол и назначили всего 19 уколов (до 21-го) с повторением после двух недель отдыха.
Сегодня 5-й укол. Иду на прививку по Покровке, и небо такое впереди меня милое: оно было таким раз в день Михаила Архангела, без солнца, но вот-вот покажется солнце, а может быть, и ненастье настанет, никто не может сказать, чем кончится, но перед концом так хорошо и в сердце надежда и вера. И вот странны как люди, которые, созерцая прекрасное, внутренне тронуты им, спрашивают: «А почему так?» – и эти люди называются революционеры. Природа для них – прошлое, все прошлое они ненавидят, значит, нельзя принять и природу, и небо Михаила Архангела тоже нельзя принять.
Но вот я видел вчера где-то маленький женский рот с чудесными зубами – какая редкость в городе! Ведь хорошие зубы в городах исчезают и заменяются хорошими искусственными зубами. Можно сказать, что естественные зубы – явление прошлого. Городской революционер должен восхищаться механическими зубами.
– контрреволюционер.
Вот и все. И так оно есть. Но так это безумно глупо!
Пример: если опишу полет аэроплана для детского журнала – это поместят на первой странице, но как бы гениально ни описал полет дикой птицы – это будет для второго отдела журнала. Впереди должна быть механизация, т. е. восстановление утраченного, а природа – хранилище, заповедник жизни – нехороша!
Да, я знаю, все сущее должно умереть, но из этого вовсе не следует, что к нему надо быть невнимательным и зачем-то надо уже его убивать!
Да, у меня осталось мало здоровых зубов, и что: разве их вырвать совсем и вставить? Ведь моим здоровым зубам нет никакого будущего, будущее принадлежит зубам механическим. Такой поступок был бы вполне прогрессивным и революционным в современном смысле.
Воробей
У моей бабушки под окном росла малина, и очень она боялась воров, и чуть что – кричит: «Вор!» А дедушка газету читает и как услышит «Вор!» – непременно мыкнет: «О!»
– Что ты окаешь,– кричит бабушка,– бей, скорей бей!
– Вор! О! Бей! Вор! О! Бей! – кричу я. – Дедушка, дедушка!
Мы с дедушкой отворяем окно и пускаем в малину чем-нибудь, что под руку попадется: раз было пепельницей, раз коробочкой спичек, раз ножиком. Воробьи к тому времени, когда малина поспеет, табунятся и вылетают из малины стайкой, и все, серые, садятся рядышком на забор.
– Ступай ищи! – скажет дедушка. И я с радостью бегу в малину поднимать брошенную вещь.
– Ты где? – беспокоится бабушка.
– Здесь,– отвечаю из малины.
– Что ты там?
– Ножик ищу.
А сам в рот все малину кладу, ягодку за ягодкой.
– Нашел? – беспокоится бабушка.
– Нашел,– говорю.
– Что же ты в малине сидишь?
– Воробьев считаю: раз, два, три. Но бабушка хитрая, заметит, как я считаю, и опять кричит:
– Вор!
– О! – откликается дедушка.
– Бей, бей!
А я в это время грамоте учился и думаю в малине: «Почему это говорится «ворабей», а пишется «воробей»? Ага,– решаю вопрос,– потому что дедушка газету читает, и, когда бабушка крикнет: «Вор!», он говорит: «О!», а потом бабушка: «Бей!» И так выходит «воробей», а не «ворабей», как надо бы».
8 Августа. 6-й укол (красный).
Сахар спрятался, чай пью с медом. Но как-то не верится в повторение опыта, так не может быть. На верхах все расплылось в тумане, а где-то в низах, в ширине России зреет в бесформенности в будничной жизни – новая жизнь.
9 Августа. 7-й укол (синий).
– Наше правительство,– сказал я Насимовичу, – тем хорошо, что его можно ругать матерным словом, и ничего.
– Не всякий же матерным словом может ругаться, – ответил Насимович,– а попробуйте-ка ругнуть каким-нибудь другим образом.
«Чернохвостое» из Одессы начинает уплотняться, материали-зироваться.
13 Августа. 11-й укол (красный).
Сегодня в очереди за прививками явился новый человек из деревни, его спросили, кто его укусил. Когда ответ бывает «собака» – никто не интересуется; если кошка – больше; всего больше интересует волк. Я не слыхал ответа нового пациента, но видел, как все бросились к нему расспрашивать, и, решив, что волк укусил, сам протолкался и спросил:
– Кто вас укусил?
Он ответил:
– Сестра!
Потом он рассказал, что сестру укусила собака на торфяном заводе; собачка рыженькая, мокрая лежала у канавы, проходя мимо нее, работницы пожалели бедную, и каждая, проходя, погладила, а когда последняя погладила, сестра, собака бросилась на нее, искусала. На заводе собаку убили и закопали, женщине предлагали ехать в Москву, но она неграмотная, одна не посмела, а провожатого не дали. Через 6 месяцев сестра почувствовала себя очень плохо и вечером стала со всеми прощаться. Потом стала рвать на себе волосы целыми прядями. Брат стал с ней бороться, трудно было: «Женщина, а вот никак не мог с ней спопашиться», верхом сел на нее, но она извернулась и укусила за руку. А глаза у нее стали недвижимые и све-етлые! как у зверя.
Позвал соседей, связали, а к утру она умерла.
Разговор марксиста с высоким специалистом:
– Но ведь это противоречит всему учению Маркса.
– Не противоречит, а диалектически подтверждает.
14 Августа. 12-й укол.
Это ведь Грин первый пришел ко мне встревоженный, узнав, что я укушен бешеной кошкой, и сказал: «Мы с вами мужчины, я вот что скажу, не пугайтесь: прививка действует на 80%, а если вы попадете в те 20? Вот есть средство, купите тогда чесноку и ешьте, лечитесь, как лечатся собаки в лесах...»
что во время прививок нельзя: «Мало ли врут доктора!» и т. д., я едва мог вырваться от него и, думаю, вот если бы я был алкоголик... С Грином были еще Анатолий Каменский и Вашков (Евгений Иванович). Выпив, все они говорили о любви вообще и о жене Арцыбашева, причем Каменский называл ее своей гражданской женой. Вашков сопоставлял Грина с Вагнером: оба, мол, человека отрывают от быта. Грин же хвалил Куприна и говорил о Бунине как о ничтожном писателе. Все это были архаические остатки Петербургской богемы – воскресли, как воскресла казенка.
15 Августа. 13-й укол.
Книга для детей. Как назвать?
Грач - 1500. 50 руб. мес.
Турлукан – 5760. Кооперат. изд. -100руб сент.
Воробей - 2000. «Красная Нива»- 50 руб. Окт.
Перепел и дергач – 2000. Фурман – 50 руб. Нояб.
– 12 000. Курымушка – 50 руб.
Матрешка – 12 000. Есть 100
41 200 = 1 1/2 листа. 550
16 Августа. 14-й укол.
Против Благовещенского пер. на Тверской есть вывеска: «Все-человечество» – и там внутри вегетарианская столовая – я хожу туда: близко, и недурно кормят. По стенам от пола до потолка тезисы всечеловеческого языка Ао, прислуживает человек в голубой маске. Я пробовал читать тезисы, но после того, как догадался, что все сводится в новом языке к всечеловеческой цифре вместо слов, – бросил читать. И все-таки благодаря этим огромным таблицам и человеку в голубой маске в этой столовой едят как-то не по-свински и мысли постоянно сопутствуют еде. Сегодня я думал о священных коровах, что вот как хорошо будет с коровами, если не будем есть мяса. Но если уж язык всечеловеческий, то и корова чтобы одна какая-нибудь для всех людей – не наша, конечно, ничтожная русская коровка, а какая-нибудь голландская. Раз все-человечество, то и все-хозяйство и, значит, голландка. И следовательно, универсальный бык-производитель, все-бык. Сначала это, а потом и все-человек-производитель, англичанин или американец. И чтобы вывести одну породу людей. Смеются над этим, но если будет все-язык, то непременно будет и все-порода.
Вчера задумал поработать над «Чертовой Ступой».
Жара. Песок побелел на асфальтах. Асфальт размяк.
Кино. Восточные люди крах личного усилия объясняют судьбой: судьба! у социалистов судьба – экономическая необходимость, у моралистов – долг, у художников – скука.
Больше всех личное начало развито у художников, и потому у них отчетливее определилась эта надличная сила под именем скука. И в конце концов художник борет скуку обыденности личной волей – в этом и есть чудо искусства и подвиг художника. Художник своей творческой властью преображает жизнь так, что в ней нет, как будто нет ни судьбы, ни экономической необходимости, ни долга, ни скуки. Каждый под влиянием искусства поднимает голову повыше, разделяя с автором чувство победителя скуки: в этом и состоит мораль искусства и его полезность И оно единственно в этом.
чувство победы над скукой.
Мы знаем, например, в творчестве природы чудесные дни, но их мало: серых дней больше. И знаменитая весна в действительности проходит больше в томительном ожидании. А кино выкинет серые дни, и весна станет прекрасной. Хорош золотой дождь семян при посеве ржи, хороши всходы, хороша земля, и цветение, и наливание, и созревание, и жатва, но все это только моментами, а захотите посмотреть в действительности: две недели колосится, две недели цветет, две наливается, две созревает – какая скука! А там вся туга выбрасывается, и рожь в кино одну секунду колосится, другую наливает, и на четвертой секунде готова. Да ведь только смотреть в жизни, как мерно жует бычок свою жвачку день и ночь – вык, вык! и так 365 дней вык, вык! и потом еще столько же, и тогда он делается бык, а хозяин за это время и сам вык-вык – привык, из этого вык сделался век, и так стал сам чело-век, т. е. голова, созданная терпеть всю скуку бычьего века. На борьбу с веком выступает художник, и так создается трагическая личность. Кино посмеялось над художником и моралистом, и художество заменилось международной обывательской болтовней.
Пусть бедно и дело выходит на копейку, хотя голова работает на миллион, – все равно: голова работает на миллион, с головой руки машут сильнее, ноги ходят быстрее, и вид России стал не сонный, как прежде, а деловой.
18 Августа. 16-й укол.
С. 144. Вчера задумал поработать над «Чертовой Ступой».– Имеется в виду задуманная, но не осуществленная идея сборника под названием «Чертова Ступа».
1/2 1-го Москва – Насимович. 3 ч. – Фурман.
20 Августа. 17-й укол.
«Зеленая дверь» – не кончилась.
Прекрасное ваше письмо, дорогая Т. Н., – вот так Вы можете писать! И удивительно: ведь я всего три раза был у Вас и два паза была у меня Тася, а кажется, мы год и больше провели вместе.
Мое свойство исчезать от близких людей и вдруг появляться среди знакомых общеизвестно, и меня там уже за это не бранят, привыкли.
Впрочем, не скрою, что «семейное счастье» дало какой-то неприятный осадок в моей душе: я как-то тут ничего не понимаю, никак не могу себе объяснить, и это мне досадно и отчуждает. То была весна света. Вы помните? – еще не было ни капли воды, и ни один цветочек еще не показался. И вдруг Вы с Тасей из этого мира перескакиваете сразу к урожаю. Есть, конечно, вина и с моей стороны, что я не пожелал вникнуть в суть дела, но трудно было: была только весна света, и мне было не то что нескромно вникать, а внутреннего права такого не было. Вот так и осталось от весны это мне неприятное – что Вы теперь называете «хорошим, трудным и сложным». Если можно – напишите мне про это, вы так пишете, что получается понятней даже личной беседы.
Прошла ли Ваша тревога о Тасе, про которую вы мне говорили в последний раз, Ваши планы и все – напишите, чтобы я, наконец, мог окончательно расхохотаться над собственной глупостью, породившей легенду об авантюре «семейного счастья».
– запрещение охоты из-за сухого времени.
[Запись на полях]:
28 четв. Турлукан. Рассказы: Грач, Волки, Щегол, Крас., Вер., Пойма, Куропатка, Юбилей, Дерг. и перепел. Еж – Анчар и Пальма для большого журнала.
23 Августа. Дожинают овес.
Очерки (Марксист и пр.), Великий враг (охотничий рассказ). Мой юбилей (охотничий рассказ), Рябчики (детский рассказ, начало весны).
«Не уешно, так лежно».
26 августа. По разной беде два года я пережил так в смертной тоске, и вот раз на мельницу ко мне привели кобеля.
– Краденый? – спросил я.
– Краденый, – ответил хозяин, мужичок из далекой деревни. – Зять мой украл щеночком в питомнике.
– Гоняет?
– Здорово.
[Запись на полях]:
(Терпеть не могу в лесу накликать. Вот какая гончая была у меня в прежнее время: выйду в лес, пущу, а сам грудок разведу и кипячу чайник. Пока я чай пью, – подымет, и я не спешу, пью чай и слушаю гон, а как пойму – бегу, становлюсь, раз! и готово. После этой собаки я два года не охотился и очень тосковал.)
Пошли пробовать. Время начиналось задорное: стекла потеют, капуста начинает крепко завертываться, рябина, как кровь, и роса крепкая, узорка!
Выходим за околицу, пустили – как пуля! и нет, пропал. Вот это мне самое главное, не люблю я орать в лесу, накликать, мне нужно в лесу осенью идти по дорожке, покуривать, поглядывать, а собака сама по себе, и вдруг, чтобы сердце прыгнуло: сам! и тогда уж не зевай, а <2 нрзб.> боку, перехватывай. Вот и Анчар вышел точно такой, пропал и вдруг обрадовал. Лает густо и редко и мчит! Мы только мало-мальски одумались, он уж с Алексеевой сечи хватил в Карауловский лес версты за три и там закружил. И пока бежал, все кружил, а когда стал на дорожку вблизи, скололся и стал добирать, подтягивать. Вдруг телушка из леса выходит, за ней другая, третья, ну, я понял: заяц увел Анчара в коровьи следы, оттого и скололся.
<2 нрзб.>, гляжу, на <1 нрзб.> – лисий след и по дороге. Ну как я обрадовался: стало быть, он лис гоняет, а у нас этих лисиц! Хотел я только потрубить, отозвать Анчара и поставить на след, а он и сам тут как тут, догадался, схватился и пошел, и пошел умывать. Вот мы следим, следим – остановились, назад не идет, вертит на болоте. Мы побежали тут версты за четыре. Место гиблое, валежник, ямы, <1 нрзб.>, и тут он вот рукой подать кружит. Слышим – вик! оно, как лисица <1 нрзб.>. И стихло. Через минуту выходит, ласкается и будто зовет. Мы за ним, и так тихонечко он бежит, хвостиком повиливает. Стоп! и мы под кустик. И там, глядим, лисица лежит.
Взмок я от радости, забыл, что покупаю и торговаться надо.
– Анчарушка, – говорю, – друг мой...
– Годится? – спрашивает мужик.
Я денег с собой взял, двадцать пять рублей – что за деньги.
– На! – говорю.
И он рад, и я без памяти.
Началась моя новая, счастливая жизнь. Утром встану без времени, в темноте: Медведица горит над мельницей, и ночь, а я знаю по утренней звезде – скоро свет. И как только чуть заголубеет – с Анчаром в лес. Так лист опал, месяц ноябрь подходит, трудный месяц, а мне хоть бы что! гонять мягко, не жарко, не холодно, при звездах выхожу, при звездах вертаюсь. Ну вот у меня старинный приятель был, теперь он в Москве, в <1 нрзб.> служил, охотник мертвый! ведь его все знают, не буду его называть. Пишет он мне, смерть ему хочется погонять, нет ли тут у меня теперь собаки, приехал бы в субботу, в воскресенье бы погоняли. Я-то обрадовался, пишу – приезжает, показываю Анчара: и он рад без памяти.
Встал чуть не с полуночи, самовар завел, и все он бегает, все беспокоится, как бы дождь следы не залил. Ну, всему бывает конец, и ночь кончилась: белое встает утро, туман и земля холодная, сырая. Я люблю это: смерть! И нам хоть бы что!
Я знаю, где верно лежат русаки, пустил Анчара в ту сторону, а друга поставил на перебежке, а сам недалеко стал за кустом.
– на меня. Лощиной, гляжу, бежит не русак, а мой Анчар. И так вижу, что приятель мой в него целится. Подумал я, балуется, другой раз скучно стоять – частенько этим сам занимался. Но вдруг – хлоп! и не <1 нрзб.> Анчара кинулся в лощину.
Это бывает, я сам раз на этом же самом месте в человека стрелял: лощиной шел мужик в русачьей шапке, серой, и <3 нрзб.> я в шапку и дунул.
Так я и замер: оторвалось мое сердце. А мне видно из-за куста, как приятель спустился в лощину посмотреть на убитого, в мою сторону поглядел – не видно ему было меня, и опять стал на свое место...
Пришел я в себя и думаю: «Ну, что же, ведь и человека убивают, случай! Я немолодой человек, в жизни много перенес, знаю, как все непрочно, и еще знаю – какое бы горе ни было, счастье может вернуться опять». И так это у меня уже заготовлено в душе на всякое даже самое большое несчастье. Вот я сел там на камень – думаю, а земля <1 нрзб.> вот, как могила, разверзлась, пахнет всей своей сыростью и холодом веет, и как-то нет ничего, в глазах потемнело.
Но чего же приятель на месте стоит, чего он ждет?
– Гоп! – кричу.
Отвечает.
– В кого ты стрелял?
– Сова пролетела.
Я про себя: «А, ты вот как...»
– Убил? – кричу.
– Промазал.
Понимаю его: сказал бы «убил», я, может быть, и захотел бы пойти посмотреть.
– Сережа! – кричу.
Ах, извините: я не хотел вам называть имя этого охотника, может быть, вы сами бы догадались, вы все его знаете, ну, да у нас в Союзе много Сергеев.
– Сережа! – кричу ему,– потруби Анчара.
Мне все видно из-за куста, смотрю: хватается за рог...
И трубит.
А я на камне сижу и удивляюсь на ястреба: ворона его гонит, и он, такой большой, от нее удирает. «Видно, – думаю, – возиться не хочет». И тихо так, пустынно, а <1 нрзб.> синичка попискивает, от этого и еще кажется тише.
– Сережа,– кричу,– потруби еще! Он опять.
– Ну, довольно,– кричу,– иди сюда! Подходит, на меня не глядит.
– Вот что,– говорю ему,– ты не помнишь, как был Анчар, в ошейнике или нет?
– В ошейнике,– отвечает.
– Ну, вот видишь,– говорю,– я забыл отвязать, а он, верно, махнул и повис где-нибудь на суку. Эта тропинка в деревню Цыганово, мы там чай будем пить, ты иди и потрубливай, а я буду искать и слушать, не выскочит ли где-нибудь на трубу. Иди, Сережа, иди!
Схоронил я друга, насыпал курган.
А он все трубит.
И дерну вырубил топором, обложил как следует, как у людей.
А Сережа уже из деревни трубит, из Цыганова. И так дни коротки в Ноябре. Пока я пришел в Цыганово, пока самовар кипел – смеркается. Выпили мы по первому стакану.
– Смеркается,– говорю.
– Да,– отвечает,– смеркается.
– Вот,– говорю,– я сейчас яйца в самовар положу, а ты потруби, пожалуйста.
– Не спишь? – спрашиваю.
– Нет,– говорит,– не сплю, что-то нездоровится, вышел бы...
– Ничего,– говорю,– я спал. И трубил.
Всю ночь трубил. Я не буду называть вам этого охотника, вы все его знаете.
«Создав научное общество и посвятив его имени одного мертвеца...»
Конец Савинкова (у Ремизова: Серафима Павловна сказала: «Кто же спасет Россию?», Савинков ответил: «Я!»).
Савинков признал советскую власть. Мы же с одним честным коммунистом, вынесшим на своих плечах 18–19-й гг. в провинции и притом не расстрелявшим ни одного человека, читали признание это, обмениваясь полусловами, как будто перед нами вопрос вставал: «А мы-то сами признаем или не признаем?» Что-то интеллигентское, головное, бумажное, чуждое было нам в этом признании Савинкова, и я вспомнил, как Мережковский спрашивал нас: «Где можно записаться в партию с. р.?» Коммунисту, повседневному труженику советской России, было в своей совести неясно: признает ли сама Россия, ее рабочие и крестьяне свою советскую власть, а Савинков прозрел и вдруг увидел, что рабочие и крестьяне власть эту почти что любят. Савинкову трудно умирать в темном сознании, что он шел против рабочих и крестьян.
Странно было читать... И что ему тут делать? Это последний конец революционного интеллигента, оставшегося без царя высыхающей кляксой на дописанном листе. Так вынули Чернова из подполья, и нет его, вынули Савинкова.
Холодной ночью по зеленым болотным отавам рассыпались на отдых прястающие дупеля и серым моросливым утром забегали между тесными кочками.
его переселяются в болота.
Вдруг ясно встала та первопричина моего расхождения с коммунистами в практическом деле и отчего, например, мне почти невозможно стало писать журнальные очерки. Вот это что: все явления быта у меня относятся к некоему высшему, универсальному. Я, с точки зрения которого общественные явления есть нечто временно-преходящее; конечно, это не мое индивидуальное я, а высшая соборная личность. Никогда я не могу согласиться с обратным пониманием. И когда говоришь с коммунистами «вообще», то они как будто и соглашаются с тобой, но на деле у них все против.
8 Сентября. Вчера мы открыли вальдшнепиную высыпку. Утро росистое, солнце медленно рассеивает туман. На цветах холодною ночью обмерли шмели, тряхнешь – и падают, как мертвые. Но по мере того, как солнце нагревает к полудню, и они оживают и начинают летать.
– А ползучий гад еще наверху?
– Что ты, это по Воздвиженье.
[Запись на полях]:
Это, верно, высыпали местные гнездовые, жиру нет нисколько.
Раз я охотился около деревни в частых кустах. Собака моя была с колокольчиком, не вижу ее, а слышу колокольчик и так по колокольчику за ней слежу. Без этого в зарослях нельзя охотиться. Случись так, оборвался на собаке колокольчик и потерялся в траве. Что делать? Поискал я, не нашел, бросил охоту и пошел отдохнуть в деревню.
После обеда у председателя лег я на лавку поспать. Мухи очень кусали меня, измучили, открываю глаза, в избе нет никого, а на окне вижу колокольчик чуть побольше моего.
Спроситься было не у кого, но это пустяки, думаю, зачем спрашиваться, возьму колокольчик и потом принесу.
Привязав колокольчик к ошейнику, я пустил Ярика, и он пустился по деревне из конца в конец, звеня колокольчиком.
Перед самой деревней на возвратном пути встречается маленький песик и, увидев Ярика, пустился по дороге, Ярик за ним, песик дальше, Ярик за ним дальше, дальше и так далеко ушел, что и колокольчика не слышно.
«Ничего,– думаю,– придет».
И вошел в деревню. Смотрю, собрались все мужики на сходку, сидят на бревне и ругаются.
– Чего это вы,– спрашиваю,– кого ругаете?
– Председателя. Да как же,– говорят,– не ругать его: звонил, звонил по деревне, собрал сходку, а сам пропал, вот сидим и ругаемся.
В это время на другом конце деревни послышался колокольчик.
– Что он, с ума сошел? – сказали на сходе.– Опять звонит!
Конечно, досталось мне за колокольчик, но потом все много смеялись.