12 Сентября. Чудесное выздоровление от 3-дневной лихорадки.
Все затерянное, нырнувшее куда-то из-под рук быстро находится, если применить систему, например, если потерялся, положим, ключ в такой-то комнате, то надо решиться обыскать всю комнату, последовательно переходя от одного предмета к другому, – и очень редко бывает в таком случае, что придется перерывать всю комнату, скорее всего бывает даже так, что ключ находится в тот самый момент, когда явилась решимость действовать систематично. Так это просто и понятно, а множество людей в поисках ключа предпочитают завязывать свой носовой платок на ножке стола, чем действовать систематично.
Суеверие отчасти, может быть, является от страха к системе.
Ефросинья Павловна в общем разумная женщина, и в душевной беседе она умно и глубоко раскрывается, но если, как часто бывает, в ее раздраженном состоянии да влепить поперек ее какое-нибудь словцо и на ее ответ стрельнуть другим, третьим, то вдруг совершенно теряет способность думать о своих словах и лепит их без всякого удержу, с величайшей ненавистью. Тогда открывается у нее совершенно иное, боевое лицо, обращенное ко мне со страшной ненавистью.
В первом своем лице она глубоко религиозное существо, очень способное к мудрым решениям и бесповоротно отрицающее советскую власть (большевистскую), во втором лице она является типичною вульгарною большевичкою из баб 1918 года. Я кричу ей тогда:
– Брось ты свою пролетарскую ерунду!
Она же мне отвечает:
– А ты свою буржуйскую! Ты меня высосал всю («попили нашей кровушки»).
Наоборот, в 1-м своем лице она бранит большевиков, и я напрягаю все силы ума для защиты их.
Не такова ли и вся Россия, как эта женщина, в отношении к советской власти? Надо попробовать анализировать.
1-й материал – это мое же былое чувство неприязни к дворянам аристократам (наши соседи Стаховичи). Такое же чувство у Седова к интеллигенции и, наверное, такое же у крестьянина к дворянам, интеллигентам и всякому человеку в шляпе. Этого же происхождения и чувство Ефросиньи Павловны в ее втором лице.
Описание этого чувства.
Да, это чувство, это не мысль. Оно безлично, потому что движется не к лицу, не к духу, а к группе людей со свойственными этим людям повадками (мужик не любит шляпу интеллигента, я не люблю, что Стахович, член гос. совета, ест простоквашу, играет в футбол – чувство направлено на шляпу, на простоквашу, на красный широкий затылок «лечащегося» Стаховича, но не на лицо). И даже, напротив, это чувство исключает личное отношение. Это злобное воинственное чувство может даже совершенно исчезнуть при встрече с лицом врага, закрытым его групповыми повадками (множество примеров: брак).
Происхождение чувства.
Из себя: откуда, отчего это взялось у меня самого?
[Запись на полях]:
(В развилине двух белых сучков на березе была белая кашка.)
Спец-человек (я).
1-е. Дикость: чужие (гости) приехали, бежать! Все их манеры, слова, костюмы – все неестественно, фальшиво. Я там у них не могу быть, я сквозь землю провалюсь. Но почему же эта естественная робость обращается не в почтительный трепет, а в ненависть? Это уже было до меня и мне внушено: от купеческой природы (в Ельце купечество организованно выступало против дворянства), от либеральных течений через интеллигенцию.
Вот это: непременно ли со стороны? Быть может, наоборот, почтительность со стороны, а ненависть из естественной дикости, отчужденности – и это естественно-злобное чувство культивируется и поэтому кажется, что приходит со стороны?
Ну вот, даже на этой ступени анализа понятно, что Ефросинья Павловна должна иметь два лица: одно лицо, созданное церковной культурой, и другое – процессом распада общества.
Розанов запел свою песнь песней о евреях в тот момент, когда о своем народе сказал: «Подлый народ», боюсь, что и я к тому же приду...
В. Розанов. «Апокал.» № 6–7, ст. 85: «... среди свинства русских есть, правда, одно дорогое качество – интимность, задушевность. Евреи – тоже. И вот этой чертою они ужасно связываются с русскими. Только русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек».
Вот гениально и трогает до слез своей правдивостью!
[Запись на полях]:
Алов – максималистское чувство будущего, когда ласкает ребенка, и все, что дает прошлое: как бы не проспать и не упустить, если <1 нрзб.> обрывать китайку.
Мысли при утренней звезде.
Кто же более виновен – вор или скупец, алчностью своей порождающий вора?
Это все равно, что спросить: клоп или нечистоплотный хозяин?
Поворот: гибель базара, кооперации (соленые огурцы). Московский засол.
Записи при утренней звезде.
Им был голос, подобный голосу из пылающего куста, что «согласен», – но вот условие: «после царя берут власть они сами, и только они».
Страшный был голос, потому что они думали свергнуть царя и освободить народ, первое было как труд, как туга, второе как радость: счастье – освободить человечество, которое уже само создает себе новую, хорошую власть. Но голос осуждал на новую страшную тугу: самим убийцам царя должно быть властью, т. е. самим разрушить, самим и построить.
Они ответили почти без колебания:
–Да!
И там:
– Се буде!
к восстанию.
15 Сентября. На учительском съезде было поставлено много докладов о краеведении, но самое краеведение, работу местного общества решили поставить на самый конец: в 6 часов вечера после четырех дней утомительных занятий. Когда пришел этот час, проголосовали: «добровольно слушать или во исполнение программы». Большинством одного голоса решили: добровольно; после чего 3/4 учителей разъехалось на места. Остальные собрались. М. П. Седов начал говорить свою живую речь, и только было пробудился интерес, вдруг ударили в набат – пожар! – и вся аудитория бросилась вон. Мы спрашивали друг друга, что это уже безвозвратно? Понимающие отвечали: «Смотря по пожару, если маленький и скучный, – вернутся, но не все». Пожар оказался маленький, вернулась половина из четверти съезда. Договорив наскоро свою речь, председатель предоставил Семенову читать свою краеведческую работу, и мы с Седовым довольные сказали: «И все-таки это реальное дело, и сделали это мы». Я хорошо знал работу и потому пошел домой в деревню. В тот момент, когда я вступал в деревню, в Талдоме опять ударили в набат, и у меня оторвалось сердце: теперь уже, наверно, так разбегутся, что и не соберешь. В нашей деревне ответили ударом в набат, и вся масса деревни бурей пронеслась мимо меня на горку смотреть на пожар. Нужно, значит, представить себе, что во всех окрестных деревнях, куда только достигал звук Талдомских колоколов,– везде в этот момент бежали смотреть на пожар.
Мне от этой мысли стало все-таки легче: значит, думал я, аудитория наша не представляет исключения, все бегут.
(В Москве: 1) Ц. П. О., 2) Насимович, 3) «Н. Москва»: договор, «Круг» – о книге, 4) Деньги: «Красная Нива», «Н. Москва», «Охотник» (взять журнал), «Огонек», детские, «Вест, коопер.», Фурман.)
Принципы могут быть у частных людей, отчасти в общественных группировках, но государство не должно иметь какого-нибудь пристрастия к идеям, государство полезно только тем, что во всем соблюдает меру.
17 Сентября. России нужен чиновник, и всякий, взявшийся за дело, монархист или коммунист, сделается на короткое время чиновником. Нынешние чиновники, нужно признать, еще более заняты, чем прежние, и простой народ еще более презирает их, бумажных людей, представляя себе, что жизнь их легкая и они дармоеды. В народном сознании это люди низкого морального уровня, как воры. Между тем люди эти виноваты только тем, что слишком принципиальны, идейны.
Наши марксисты называют себя материалистами, но совершенно лишены чувства восприятия материального мира: это чистейшие идеалисты, пользующиеся лексиконом философского материализма. И немудрено: ведь чувство материи, называемое на юридическом языке «собственностью», исключается экономическими материалистами, а вместе с тем из действительного материального мира вытравляется и весь аромат материи. Взять хотя бы засол огурцов домашним способом и общественным: никогда потребительскому обществу не добиться такого огурца, какой получается у домашней хозяйки (или выпечка хлеба в частной избе: купите хлеба в деревенской избе и пойдите с ним в другую, другая хозяйка попробует и скажет, что хлеб куплен, положим, у Акулины, и также огурцы).
Частное лицо это щупало материю, но дощупаться до материи значит одухотворить ее, вызвать к жизни блистающий дух. Буржуазия была историческим щупалом материи, и социализм только тогда сделает шаг вперед, когда признает буржуазию своим отцом – материю.
В Высочках я хотел найти печника, приотворил дверь и только просунул голову – хвать! – меня старуха по голове мокрой тряпкой.
– Не проси, не подаю! – крикнула она.
– Да я не прошу,– сказал я за дверью,– мне нужно узнать, где живет печник.
– Убирайся, не скажу! – крикнула она.
– Старуха! – сказал я.– Попомни, что к тебе самый старший черт приходил, и уж если ты к нам попадешь, я тебе хорошо отплачу.
Настоящая Чертова Ступа! Я шел, раздумывая: «Какое-то растение цветет в сто лет один раз? растение это низменное, корявое, колючее... и цветет! может быть, красота вообще есть цвет зла? и через этот цвет получаются добрые семена? так добро вырастает из зла?»
Равнодушно принимает в себя мать-земля все семена, и добрые, и злые, и одинаково всем им дает свои материнские соки. Но приходит человек и то, что ему на пользу, – называет добром, что на вред, – злом. И, распоряжаясь по-своему, сеет только добрые семена.
Интеграл сверху: курят и говорят до сумасшествия. Внизу: ищут работы, приходят в коопер., там отвечают: «нет сукна». Они ищут и находят в потребилке, возвращаются в пром. коопер. и говорят: «у нас есть сукно».
Лицо, соответствующее действительному статскому советнику, говорит всем «ты», потому что в его среде все говорят на ты. Ему чрезвычайно трудно говорить «вы», и если приходится, то это усилие следить за собой столь трудно, что речь становится путаной. Мне он долго говорил «вы». Мы долго бесполезно говорили о музее, наконец я попал на его, очевидно, излюбленную тему о насаждении парка и назвал его дендрологическим.
– Как? – сказал он. – Дендалогический?
– Ну да.
– А ты в этом понимаешь? – и оживленно пошел на ты, весь сияя.
После этого я почувствовал неловкость говорить человеку «вы», если он говорит мне «ты», и сказал:
– Ты-то как думаешь? – и засыпал его: «ты, ты, ты!»
Умный человек понял неестественность этого и перешел на «вы», и дело снова запуталось.
Кооп. производств. должен принять на себя черты отца строгого, справедливого, а потребит. – матери, хозяйки доброй (засол): за тонкой перегородкой женщины разговаривали о московском засоле.
– Я, – говорила одна хозяйка, – посолила одну только меру, – кооперат. солит массовым засолом, дешевле...
– Сахар почем? Чернов закупил...
Душа женщин перемещалась в кооператив... Не чиновница, а хозяйка...
(Две женщины – два государства сошлись, и кооперация – это союз союзов миллионов маленьких государств.)
Почему-то старые кооператоры не принимают участия в новом строительстве? Им мешает прошлое, идеи, и точно так же не годятся партийные люди: идеи. Лучшие кооператоры без прошлого, без идей, из банковских служащих (Кузнецов).
Причина беды в Пр. кооп.: кооперативный совет при Компарте: там непонимающие люди составляют неверные планы хозяйства; вторая причина: нет кредита; третья: падение лучших торговцев и потому разврат рынка.
19 Сентября. В 10 утра в Оргбюро. В 11 часов – к Насимовичу. В 12 дня – Новая Москва, в 1 ч.– Госиздат. В 1/4 5 д.– к Фурману, в 6 в.– Смирнову.
Все сделано, ресурсы:
Новая Москва – 5 чер.
Красная Нива – 4 чер.
Охотник – 2 –
Иск. 3 –
Итого: 14 черв.
Известия 8 чер.
27 чер.
10
Турулукан 37 червонцев.
20 Сентября. Зайти в 10 ч. в Оргбюро, в 1/2 11-го в «Новую Москву» и в Грузины за книгой, в 1 ч.– «Охотник» и там купить пищики.
К. сказал мне:
– Неправда, партийный билет вытравляет из души все живое.
– Почему? – спросил я.
– Потому что их 1-й конек недоверие, и это приводит душу к полному опустошению. И у каждого парт-человека в губе кольцо, чуть что – и его вздернут.
К. неврастеник и жуткий, он не додумывает до конца: он же парт-человек и охраняет ныне русское государство.
Может быть, вы видите небо над улицами и что там где-то в конце улицы садится солнце, а вечером из окна смотрите на звезды, и вам рисуются на небе темные очертания гигантских зданий – вы любуетесь городом? Значит, у вас есть досуг и угол, откуда вы можете смотреть. У меня этого нет, я сам движусь с утра до вечера, я сам часть этого движения: нет у меня угла, нет у меня времени, я сам движение, <1 нрзб.> творит.
Мне вчера сказали в детском журнале, что рассказ мой замечательный, мне было нечувствительно это, потому что за детские рассказы платят 5 р. – мало! Но вдруг редактор сказал: за такой рассказ вам заплатим 2 червонца. Я вдруг обрадовался своему рассказу, я перечитал его, я сам себе восхитился. Кассира не было, я упросил выдать мне без кассира.
– Вы уезжаете, куда, зачем?
– В деревню на охоту.
– Очень хорошо. Екатерина Васильевна сказала: у псовых охотников душа не имеет зла.
21 Сентября. Охота за червонцами.
Мое преступление – не пишу дневники. Есть что-то небывалое (в мире) в моих налетах на Москву за деньгами: это какое-то продолжение охоты в диких лесах; я не обращаю больше внимания на городское движение, дома, людей, совершенно один, и иногда наклевывается где-нибудь гонорар – там стойка и смысл жизни, и теплота и свет переменяется, когда тащишь в кармане червонцы и весело что-то бормочешь, посвистываешь, напеваешь.
Я совсем больше не цепляюсь за людей, я живу, писатель, как одичалое домашнее животное.
Литература просто рассыпалась, кое-какие журналы существуют не внутренним кровяным питанием, а кожею, поверхностно, как бородавка, отщипнешь – и не больно, и всё растут. И что сочиняешь, то не из себя, а само выходит, как бородавка, и не чувствуешь, сочинив, силы истекшей.
– белья.
Я вот что еще думаю: а может быть, это, вот как я теперь один и нет литературы, общества, то это не время истории, а мое время, как у всех, за 50 пошло, высоко вырос, крепость в сучьях, в себе самом и что живешь сам по себе. Просто я попал в Старшие и нет возможности собраться с другими под дерево, а другие уже должны собираться подо мной, и мне это незаметно.
А солнце над собой я чувствую и какую-то беспредельность мира...
Самоутверждение...
Добывание денег: до кассы, в кассе нет, ждешь! скопляются. Некоторые уходят, я не ухожу, я жду. Момент получения... И на фоне этом: встречи. Поверхностная сердечность и жестокость в узле (дела нет до человека): Орешин и Клычков.
22 Сентября. До чего хорошо написал Ремизов о Розанове во 2-м №-е «Окна» и тоже Гиппиус в 3-м «Окне». Вот старики! у нас тут и не веет даже...
Ремизов пишет, что у него и от рождения нет честолюбия, удивительно для Ремизова, как он осмелился это сказать. Как так – нет честолюбия! Есть, конечно, и очень большое, но можно честолюбие перекусить, т. е. вот до чего глубоко взяться, что обычная температура честолюбия кажется маленькой. Слишком много сделано Ремизовым, чтобы удовлетвориться обычным признанием общества, и тоже слишком много обиды перенесено, и уж привычно стало жить, писать и без признания: это сверх-человеческая гордость у него говорит, что будто бы нет честолюбия от рождения.
В эти несколько дней, когда собралось у меня неожиданно более 20 червонцев,– какое преображение произошло всего моего физического и духовного существа, значит, в каком же страшном я нахожусь угнетении!
Что есть художество? вот какая-нибудь пичужка сидит на ветке, шишку долбит и носик у нее кривой, и, с одной стороны, линия этого носика есть часть траектории чего-то огромного, вроде Марса, а с другой, это великое предстоит сердцу умильно, понятно, ответно – восхищение от пустяка и пустяк это все...
Голова переполнена смутными мыслями, глаз увидел предмет, и то, что было смутно в себе, вдруг отчетливо разобралось на предмете, и в сердце радость: «Так вот оно что!» Тогда опишите этот предмет, и окажется он в вашем описании для других как бы вновь открытым, выкопанным из-под пепла забвения.
Но если вы просто будете подходить к предметам, без себя самого, то будете описывать всем известное и скучное.
Наверно, этого и у Даля нет, и никто не знает, что значит слово «волчки». Это, оказывается, артисты обувного дела, башмачники-художники. И так я обрадовался этим волчкам. Очень уж угнетала меня погонщина. И опять неизвестное слово: погонщина значит работа из-под палки, гонная, погонная. Ведь до чего раньше доходило: 70 пар дамских туфель в день.
Один большой знаток кожевенно-обувного дела сказал мне:
– Вот есть писатели гениальные, а почему же нет такого гениального человека, кто бы до точности знал все кожевенно-обувное дело?
Стали перебирать всех известных знатоков, и все они были знатоками в какой-нибудь специальности, но чтобы все кожевенно-обувное дело кто-нибудь знал бы, это оказалось невозможным для одного человека.
Мы собирали образцы колодок, инструментов и товаров по башмачно-кустарному производству и объяснили одному кустарю, что собираем для музея.
– А музей для кого? – спросил кустарь.
– Для вас, башмачников.
– И для меня? пустое дело: я сам музей.
Он был прав: всякий кустарь есть ходячий музей, носящий в себе столько новых переданных ему придумок.
Мы были на крупнейшей московской обувной фабрике и видели там весь процесс производственных работ на 100 с чем-то машинных операций. Но, верно, и это очень мало, потому что оказалось: разложить Музей до конца не удастся, механическое было одно, ручное – другое, машина не может сделать художественный башмак.
Мастера-артисты, немеханизируемые, неподражаемые, называются волчками.
Взяв себе для исследования как руководящую нить гипотезу о машине, побеждающей ручной труд, я решительно не знаю, куда мне девать волчков.
Слышал тоже легенду, будто из Парижа одна дама приезжала в Столешников переулок и там у Романова купила себе башмаки, надела их и прямо в грязь без калош и потом с грязными башмаками в Париж. Там, в Париже, она башмаки вычистила и одну пару продала, и как раз окупила дорогу, а другая пара, значит, ей даром досталась.
Рассказывал я эту легенду на месте башмачного кустарного производства, и мне отвечали:
– Значит, волчковая работа, против наших волчков на свете нет.
Волчки значит артисты-мастера.
Меня интересовало не то, что, правда, в Париже не могут сделать таких башмаков, как у нас, а самое происхождение национально-башмачной легенды.
И главное, сам-то я до того увлекся изучением башмака, что мне очень хотелось и очень радовался и волновался, что наши башмаки лучше парижских. Мало того: люди убежденные, интернационалисты, работавшие в обувном деле, когда я им говорил, что в Париже башмаки лучше наших, защищали с оружием в руках русский башмак.
В чем же сила?
При нашей бедности и вот сила, в чем? И я возмечтал: найду волчка, сделаю башмак на неизвестную даму, поставлю на полку и буду водить к себе американцев: полюбуйтесь!
Собрались ко мне в Талдом лучшие мастера, говорю им про башмаки и про американцев: у них глаза горят.
– Сможете?
– Нет, не можем, лучшие волчки в Марьиной Роще.
– Ну, а там кто? Все в один голос:
– Савелий Павлович Цыганов!
У меня так: если уж взялся преследовать цель, то до конца, до гроба убьюсь, а разберу. Еду в Марьину Рощу... Высокий малый, затянутый в фартук.
– Цыганов?
– Я.
То, се, про волчков: есть волчки? Ну, пошел, и тут я все сразу узнал, откуда это слово взялось.
Понедельник: 11–12 – «Рабочая Москва»: гонорар, 12–1 – «Новая Москва», Турлукан и Ацаркин, 1–2 – обед, 2–4 – Госплан, 4-6 – чай, 6–7 – «Известия», 7 – Руднев.
23 Сентября. Блестяще закончив дела, еду домой.
Мы были в большом бою, мы вышли из боя все раненные, но кровь движется и рану затягивает. Хватит ли крови здоровой для полного забвения раны. Едва ли, но в молодых хватит, они вырастут, как нужно быть человеку-строителю нового мира, без этого болезненного чувства памяти добра и зла.
Тогда не будет ни победителей, ни побежденных, и жизнь станет, как полное сочное данное.
Но теперь пока мы встречаем два типа, одни в полной памяти добра и зла – люди ушибленные. Другие забываются в плутне, люди-плуты, с виду очень веселые. Есть и третьи люди: деловые, с глазами напряженными, которых не знали в дореволюционное время.
В общем, два типа остались на пожарище русской интеллигенции: плуты и ушибленные.
И, конечно, есть деловой человек, уже тот человек без памяти добра и зла, ему спасение – дело, он знает, что на губе его кольцо и чуть он остановится – за кольцо дернут. Он бежит вперед и здоров!
О, конечно, я знаю, везде и всегда есть сам-человек. Сам-человек живет сам по себе, но этот стержневой человек – не интеллигенция, это люди начала, я о них не хочу говорить; меня сейчас интересуют концы, вот как Савинков: признал нечто (что?) и кончился, как поп снял рясу – и нет его.
Так вот и эти человеческие герои, тут все концы, клубок целый, и всё из концов. Собрались вечером за пивом, приехал новенький учитель, надо же познакомиться. Один ловкий антирелигиозник (их два у нас и оба никуда не годятся) взял и подтасовал карту: «Поезжай вместо меня завтра в деревню». По задору согласился: ему же легко, он естественник, насыпал в пробирку перекиси марганца – подогрел – кислород, серная кислота, <1 нрзб.> – водород, а вышел гремучий газ, пустил в мыло – пузыри, спичку – хлоп! Гром и молния, и сам, как Илья-Пророк.
Задорно, а все выпили пива, раскис:
– А все-таки, товарищи, какая первопричина, я сказать не могу.
– Струсил!
Смеялись и называли химика первопричинным. Добродушный малый, сам смеялся и так со смехом уснул на диване.
Разбудили рано утром, лошадь подъехала ехать в деревню, а не подготовлена лекция – какая чепуха! И голова спросонья болит!
Вот это и подвело – голова, с больной головы на здоровую в отношении к существованию Бога посредством перекиси марганца.
Насыпал, подогрел – треснуло. Рассердился и швырнул на пол, ну, что поделаешь, голова болит, и совесть нечиста: первопричины не знает.
Водород пустил, рано поджег, воздух не вышел: пузырек вдребезги.
– Брось пузырьки! – крикнул мужик.– Сделай нам дождик.
Начали смеяться. Пришлось переждать и прочитать лекцию: о происхождении человека, конечно, от обезьяны.
Конечно, каждый образованный естественник знает, что с происхождением от обезьяны дело не так просто, никто из нас не представляет себе так просто, что вот была обезьяна и стал человек: путаница тут, как известно, чрезвычайная, а для <1 нрзб.> этой путаницы простому человеку говорят просто: от обезьяны!
Я сам видел одну книгу по химии, изданную когда-то народником, на обложке было напечатано: «Популярная хвемия для народа», и в тексте атомы назывались ахтоми, за руки ахтоми держатся, например,
O
Н-Н-О-S-О-О-О = Н25О4 - серная кислота.
О
Ну, вот и эта обезьяна преподносится совершенно так же, как хвемия.
В результате аудитория посылает записки лектору. Я их читал, они сейчас у меня на столе, вот некоторые из них:
– «А ежеля человек от абезьяны в прежние времена, то учаго же нынче человек от абезьяны не рождается?»
Лектор остолбенел от вопроса, но выход нашелся: сама обезьяна стала не та, и она изменилась.
Но другой задумался, Прометеев огонь сошел и на него: обезьяна и человек, а как же другие животные? Он пишет:
«У чаго вызалась собака?»
<7 строк на полях нрзб.>
24 Сентября. Костино.
Что значит «верю»? Значит, между прочим, что я и имею некий деловой загад на будущее. А «знаю» – это что факт уже совершился, хочу, не хочу, с моей стороны усилий больше не надо, воля моя из моего загада вынута, и загад мой больше не нужен, и сам я больше не нужен, все кончилось и прошло: я знаю. Так выходит, что вера была колыбелью знания, а знание стало мечтой веры.
27 Сентября. 14-го ст. Сентября гусь летит, и вышло точно: в ночь на 14-е вчера пошел гусь. Сухо. Звездно. Что особенно хорошо в гусином перелете – это напряженность, сжатость и крайняя бережливость звука: это «ке-ге!» раздается где-то под звездами изредка, в крайней необходимости.
– Хорошо нынче лететь,– сказал кто-то в темноте,– виден птичий путь.
Читал «Курымушку». «Голубые бобры» – очень хорошо. Чувствуешь, что «Маленький Каин» хуже, но спрашиваешь, прочтя: «Чем хуже-то?» Написано так же хорошо, чем хуже? «Золотые горы» недоработано, но в общем закружение юноши передано сильно. Молодец, Михаил!
Мой посев приносит плоды: всюду зовут писать. Между тем я ничего не уступил из себя: жизнь изменяется.
Отлично играют на дудочках в нашем краю пастухи на заре, и такое счастье услышать до восхода солнца эту мелодию. Но в нашей деревне пастух играет из рук вон как плохо, и так бывает обидно слушать его и знать, что в других деревнях в это время слышится чудесная музыка. И так каждое утро в тот час, из-за которого я и живу на свете. Так просто бы взять и переехать в другую деревню, где хороший пастух, но как с семьей переедешь, никто не поймет, что переезд совершается из-за пастуха.
Воду держат у нас два шурина, у одного мельница повыше деревни, у другого пониже, и вся вода зависит от них, как они ладно живут,– у нас воды в реке много: в крутых берегах, поросших густо соснами и березками, бежит красавица Дубна. Но если шурины между собой повздорят и верхний воду закроет,– нет воды, не река, а грязь. Вся красота местности зависит от двух шуринов, как у них дома. И вот неладно живут они: часто верхний шурин запирает воду, и мы дожидаемся, когда они опять помирятся.
Деревня Хрущево. (Начало повести)
Раньше я, бывало, когда не спится, начинаю считать до тысячи, но теперь это перестало действовать: раньше на третьей сотне, бывало, непременно уснешь, теперь после тысячи начинается вроде сна с продолжением счета, но с безобразными ошибками, с мучением совести за эти ошибки – спишь, не спишь, отвратительное состояние. Выдумал я теперь себе другой и прекрасный способ: путешествие по той усадьбе, где я родился, вырос и бывал каждое лето. Теперь эта усадьба, наверно, не существует, но зато в моем путешествии всякая мелочь встает с такой яркостью, что если только записать, то это будет больше этого простого существования.
<недопис.>.
2 Октября. Первый мороз.
Хамкнул мороз на солнце и чхнул себе на здоровье. Сон, как у Лермонтова: не тем холодным сном могилы, но как будто навеки.
Мороз: белая трава. Туман: восход – между темно-зелеными хвоями и золотом берез – синее, а когда солнце – синее дальше, и дальше туман и там вдали в тумане золотые дверцы.
Шмели на цветах, впились в астры полевые и умерли – потом отжили. Ромашки расправились.
– искрится, сверкает до вечера.
Над гумном сошлись два каравана журавлей и, как у нас перебежчики, смешались, кружились, кричали.
Посыпались листья: мыши, мыши. Сойки, рябчик, заяц.
Там за туманом и дичь и все становится синим-синим, и, когда к синему приблизишься – нет синего, золотом осыпанные поляны, и вокруг золотых берез и на поляне, где мороз росою обдался, сидят рябчики.
[Запись на полях]:
зажег фитиль, вышел и любовался пожарищем.
[Запись на полях]:
В такой вечер паутина осела и застелила тонким кружевом поля, луга и особенно окутала болотные кочки. На паутину пала роса, и ночью хватил мороз, и поутру <1 нрзб.> и паутина, мороз, стало все белое, и особенно кочки стояли, <1 нрзб.> – все было как в <5 нрзб.>.
Первый мороз
Ночью хватил мороз. На рассвете поднялся туман: земля белая и над землей муть. Мороз дерзнул даже встретиться с солнцем, и не сразу оно его сокрушило: туман не давал долго проникнуть лучам. Но нет, солнце свое взяло: на открытых местах, на кустах везде мороз росою обдался, и стало в траве мокро, как после самого сильного дождя. Лучи пробили туман, и вблизи показались золотые березы и зеленые ели, а между елями и березами стало синим. Потом это синее и дальше, все дальше становилось на место тумана, и только в самой дали лесного пространства было закрыто туманом и виднелась над белым золотая кровля берез, как кровля сказочных зданий.
Одну поляну, окруженную золотыми березами и усыпанную золотыми листьями, солнце <1 нрзб.> дружно прогрело: под деревьями был еще белый мороз, а на середину поляны <1 нрзб.> выбежали на солнышко погреться рябчики.
Я разогнал их и, устроившись на пне, решился подманивать.
Вокруг меня были ромашки и полевые астры, ромашки поджали к стеблю от мороза свои белые лепестки, на астрах замерли шмели. Я тронул одного, и он упал на землю как мертвый.
Роскошно светило и грело солнце, шмели на астрах замахали лапками. Высыхала середина поляны, не сверкала больше роса, по сухой листве сойки бежали и рябчики с большим шумом.
– я думал, птицы – стали сыпаться, один падает на другой, сбивает его, этот, падая, сбивает третий, а то один сразу собьет десяток, и те тоже, на одном дереве, на другом – всюду посыпались листья с тихим шепотом: ши-ши, мы-ши, мыши, мыши, мыши!
Лидия.
Женщины: мать, Надежда Александровна.
И вдруг посыпалась убитая ночью листва, падая на землю, присоединяясь к другим листьям, сухие листья как будто шептали все одинаково: мыши, мыши, мыши.
К полудню везде так разогрелось, что стало жарко и роса оставалась только на озими: озимь густая, зеленая, сочная блестела всеми огнями.
Далее над гумном сошлись два больших каравана журавлей, и отдельные птицы стали перебегать от одного каравана к другому. Это возмутило вождей, они бросились наводить порядок, и все спуталось, закружилось. В синеве неба, над золотыми лесами они сильно кричали, кружась... Обрадованный больше всего этим синим покрывалом лесов, я не дождался, чем кончилось у журавлей, пообедал дома и лег спать.
Я засыпал, казалось, навеки, и мне казалось, будто уносил я с собою туда радость и полноту жизни... Я уснул, и надо мною, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел.
Ефросинья Павловна ухаживает за умирающим Анчаром, как мать за ребенком: трогательно смотреть, как она его перевертывает с боку на бок, поит молоком, уговаривает, просит: «Не уходи, не уходи от нас, Анчарушка». Сегодня я ей сказал, что жить он не будет: зад его навсегда парализован, и стал обдумывать, как бы скорей с ним разделаться, стрихнину дать? И вот эта же самая Ефросинья Павловна советует посадить его в мешок и унесть в лес и там бросить. «Живого?» – изумляюсь я. «Ну да, он там и умрет». Как это объяснить?
За чаем на вокзале я выставил на стол коробочку с папиросами и, покуривая, между прочим думал о Наташе и Тане, что вот умницы они и хорошие, а почему-то как будто немного с черствинкой, совсем бы хороши были, если бы не это. И что это и отчего? Мне пришло в голову так: у Софьи Яковлевны должно бы не две дочки быть, а так человек двенадцать, и если бы, ну, не все двенадцать, а хотя бы семь человек вышло, то не было бы у Наташи с Таней этой черствинки. Значит, это произошло от усиленного внимания родителей к ним: Наташа с Таней как бы эксплуатировали чувство родителей, определенных на 7 человек, исключительно в пользу себя, и это дало им черствинку. Истинно счастливые дети и потом люди выходят только из большой семьи. Двухдетная система – очаг индивидуализма и эгоизма. Так я думал, какой-то молодой человек, сев у моего столика и посмотрев на мои прекрасные папиросы, сказал:
– Наверно, гонорар получили?
Он знал меня и представился:
– Лукин, антирелигиозник.
Мы разговорились, и я сказал ему о своих думах про Таню и Наташу и что нужна большая семья.
– Коллектив,– сказал он,– это и есть большая семья.
Хочет отдать своих детей в колонию, чтобы воспитать в них чувство борьбы.
И опять преднамеренное, сосредоточенное внимание.
– У вас двое? – спросил я.
– Двое.
– жить ни для чего, просто родились и просто живут.
4 Октября. Почему-то умными все оказались из владельцев землей самые богатые: те сразу поняли, что революция не шутка, и бросились вон. Был один, такой фокус придумал: заложил фитили в усадьбе, сам выехал и так, умный, сжег за собой все корабли. Но средние, и особенно мелкие, все почему-то обрадовались, и я знал иных – в это самое время вздумали строиться и закладывать новые сады, чем-то это даже вроде геройства считали, и один, я знаю, на своем новом доме вырезал слова: «Выстроен в 1917 году».
Почему глупые оказались среди мелких? Разве нельзя было им знать, что не в них дело, а в самой земле, что их предки были и крупными, и дела их ложились на землю, и что рано или поздно встанет Адам и спросит: «Где та земля, что я в поте лица обрабатывал? »
Так им будто память отшибло, все они остались на земле и вскоре были смешаны с пеплом пожарищ.
Я понимаю теперь, они думали только о своей личной истории, забывая большую историю Адама, и потому их судьба попала на данный счет...
<1 нрзб.> считать с ужасными ошибками, и эти ошибки в арифметическом счете кошмаром ложатся на совесть.
Тогда я придумал усыплять себя воображаемым путешествием по тем родным местам, где каждая <1 нрзб.> мне знакома.
Я начинаю свое путешествие...
Кооперация. Коммерческий подход.
Маховик, Идеалист по должности: он имеет дело с идеей кооперации, ему ее нужно проводить, и, как бы ни было плохо вокруг, для него не может быть безнадежным, раз у него цель и вопрос сводится ко времени. Он не может удовлетвориться коммерческим подходом.
Хозяева: Попов, Кузнецов: шотландка, зарыли бочку, капусту посолить частному нет возможности – хранить негде, вот бы кооперативу, но нет возможности: невыгодно, его дума одна о выгоде, он хозяин: старые методы. Пивная (хозяйственно), вверху читальня. Булочная, колбасная. Они бы и <1 нрзб.> проникли, и в производство.
Под маховиком – хозяин, над маховиком – чиновник: ремень попадает все не на тот шкив.
Во всякой деревне всякая хозяйка хлеб печет по-своему, и любой человек, не зная, кто подал ему кусок, попробует и скажет: «Это Акулькин хлеб».
6 Октября. Утром заставить детей убирать кровати, вечером рассказывать об уроках.
«Прибой» и в «Известия».
Приняться за краеведческую книжку.
Вечером навестить «публику».
Гибель общества нашего произошла в тот момент, когда был поставлен вопрос о платном лице (типы местных людей).
На одной руке висят люди потаенно уверенные, что из всей затеи ничего не выйдет; на другой руке официальные лица, которые действуют насильственно.
– Наша родина бедная, потому что несколько веков воевала с востоком и западом: непрерывная почти война сделала ее бедной, и от бедности все ее пороки и все добродетели.
Это от бедности своей она совершенно инертна в общественных начинаниях, потому что бедный человек думает только «абы просуществовать» и начинание считает роскошью.
Бедный человек недоверчив к другому, ему невозможно ни на один час сорваться со своей «липочки» и начать что-нибудь новое вне лично-материального.
И вот почему идея кооперации попадает в трагическое положение: она не должна быть идеей, а только делом, и дело общественное должно исходить из личной выгоды. Поэтому вся кооперация раскололась на две половины, кооперация идейно-государственная и кооперация как дело личной выгоды.
Идейно-государственный кооператор подходит к бедняку идейно, возбуждая его гражданское самосознание. Такой подход может быть при состоянии бедности оскорбительным, не имеющий возможности сдвинуться с места обращает свой гнев на оратора и бросает ему в лицо вопрос: много ли дохода имеет он от своей пропаганды?
«механическую», работая на местах холодными медными гвоздями. Благодаря медному гвоздю обувь носится дольше, делается скорее и стоит дороже. Благодаря этому способу он и может содержать девять человек, а способ узнал в Риге от немцев.
Охотничьи рассказы:
Гайно – гнездо куницы (или гайна) – свое, а больше в беличьем живет или внизу в кочках, под хворостом: низовая куница, верно, старая, не может по деревьям лазить; мех у нее плохой, редкий, закупщик подует и скажет: «старая низовая куница». Дупляная куница – тоже неважный мех, потому что она вытирает его о дупло.
Самая хорошая верховая, что живет в гайне. Бьет зайца, бросаясь с ветки на тропу. Молодые редко 5, а больше 3–4. Гнездо с детьми только внизу, и потому думают, что плодится только низовая.
Лучше всего бить куницу в тихую погоду, после большого снега: внизу след хорошо видно, а когда на дерево прыгнет – так и отвалит снега целую стену. Раз я иду по следу внизу и вверху с товарищем, завечерело, мы до куницы не дошли, заночевали. Утром опять пошли, сделали круг – выхода нет. И нет тоже на моей половине нигде куницы. Я пошел проверить половину товарища и сразу заметил одно дерево, внизу была кровь, вверху на дереве отвалено снегу гора – и на середине беличье гнездо. У нас было всего два заряда, я позвал товарища и показываю:
– Вот, ты просмотрел, куница поймала белку, и теперь у нее в гнезде.
Товарищ говорит:
– Дай я выстрелю.
– Нет,– отвечаю,– я увидел, я и выстрелю.
И ударил в гнездо. Там и не пошевельнулось.
– Дай-ка я полезу посмотрю,– сказал товарищ.
– Нет,– отвечаю,– я стрелял, я и посмотрю.
Забрался на дерево, в гнезде лежит мертвая куница и наполовину съеденная белка. Я взял куницу, а она вдруг ожила и укусила меня за палец, я выпустил ее, упала и побежала. Товарищ – бух! – мимо. Больше нет зарядов. Но мы пошли по ее следу и скоро нашли.
А еще было раз в плохую погоду, сверху снег замерз настом, внизу осел. Куница убежала в дырку под наст и пошла между верхней норой и нижней. На такой случай у меня всегда топорик, мы загнали ее под льдины в угол и топором забили.
Третью куницу в эту зиму я убил по-иному. Мы пошли по следу на кунье гнездо в дупле олешины, товарищ ударил по дереву – куница не выскочила. Я велел ему: «Почеши ствол дерева лыжей». Так мы делаем, чтобы куница думала, будто человек лезет по дереву. Товарищ ошарнул дерево лыжей, куница выпрыгнула и села на другом дереве, но малое время ей, когда она выпрыгнула, нужно было осмотреться, где враг и куда бежать, в эту минуту я в нее ударил и убил.
Делают запасы себе. Бьют больше в Феврале, во время течки – проще.
Куница иногда верхом идет по голым деревьям, и не понять новичку, как идет за ней охотник. Он идет (вихарек), приглядываясь к уроненным на снег сухим веточкам, а то просто догадываясь, что вот через эту поляну куница верхом не могла перескочить, значит, надо этой стороной идти. И если подумать об этом, то всякий догадается, но пока догадаешься! а раменский охотник идет себе, не останавливаясь, не скоро, не тихо, но верно.
Куний верхний ход – изображение леса.
Не собака, а шарик.
Мне снилось такое, что на одно мгновенье будто бы исполнилось одно мое неисполнимое в жизни желание, и удовлетворение мое было так сильно и горячо, что от одного моего взгляда вскипела вода. Потом в течение сна я стал, как прежде, неудовлетворенным, но между мною прежним и новым был призрак, в котором был ответ на вопрос: что это мое никогда не достижимое желание есть не слабость моя, а избыток – ничем не утолимая душа.
Человек образованный живет лучше бедного, чище, украсистей и сам он лучше характером, обходительней с людьми; бедному человеку кажется, что наука делает людей добрее. Но это большая ошибка бедного человека: образованный человек не добрее, а сильнее в борьбе за существование, и потому не так обозлен. Наука сама по себе не делает человека ни добрым, ни злым, и кто добрей по натуре, тот обращает силу науки к добру, к созданию лучшей жизни, кто злой – к злу, к войне, к разрушению.
В трудовом народе говорят: «добро перемогает зло» – это может быть верно при равных условиях борьбы добра и зла, но если зло подперто силой науки, а добро мерой труда человеческого – во тьме, то зло непременно переможет добро. Вот почему <недопис.>.
7 Октября. Только осенью бывает так хорошо, когда после ночного дождя тяжелая утренняя мгла с трудом рассеется, радостным намеком обозначится солнце, и капают везде в лесу капли с деревьев, будто каждое из них умывается.
– кто? это не враг и не друг, а тот, некто лесной, проходящий к себе на зимнюю спячку.
Так я видел, змея прошла очень тихо и вяло: ползучий гад вниз убирается. Откуда-то взялся красный снегирь, сойка.
Все еще очень тепло. Я думал, это женщины идут где-то по поздним рыжикам и, настроенные лесным шорохом, осторожно между собой переговариваются, а это, вскоре я догадался, гуси летели, и, вглядевшись в серые облака, увидел я великий караван их: считать не пересчитать сколько!
Наши охотники расположились возле частого ельника, где гамкал изредка гончий Соловей, напрасно пытался добрать беляка.
Этот очень частый ельник охотники по-своему называли , и в этом чемодане заяц теперь очень крепко лежит. Охотники говорили:
– Его как гвоздем пришило!
– Потому что боится шороха, капели.
– Потому что белеет, как, ты видел, белеет?
– Галифе белые.
– Ну, ежели белые галифе, то нипочем не выгонишь: как гвоздем пришитый, лежит себе в «чемодане».
– Комод и комод.
Смолой, как сметаной, облитая, единственная в мелком густейшем ельнике стояла высокая ель: и весь этот еловый чемодан был засыпан желтыми березовыми листьями, и все новые и новые падали с тихим шепотом.
[Запись на полях]:
Мы вдруг взялись помогать Соловью, рассыпались строем, вошли в «чемодан» и, <2 нрзб.>, и, продираясь с большим трудом, дикими орали голосами, кто шипел, кто взвизгивал, кто дико взлаивал: никак нельзя услыхать таких голосов в обыкновенной человеческой жизни, и, верно, это бралось из далекого животного прошлого.
И вдруг к этому выстрел и отчаянный крик:
– Пошел, пошел!
И вслед за тем уверенный, всепонимающий гончий лай Соловья.
– откуда что взялось! – со всех ног, сами, как гончие, бросились в разные стороны перехватывать.
Мы с охотником опытным переглянулись, улыбнулись друг другу, спокойно прислушались к гону и, поняв нечто, условились без слов: он стал на лежке, я – недалеко, на развилочке трех зеленых дорог, у самой опушки, между высоким старым лесом и частым мелятником.
И еще не совсем затих вдали большой, как от лося, треск бегущего без памяти сорокалетнего охотника, как вдруг по развилочку, по крайней к мелятнику зеленой дорожке спокойно – ковыль, ковыль! – показался, совершая свой первый маленький круг, серый ушастый в чудных беленьких галифе.
Он ковылял, направляясь опять в свой «чемодан», так он, наделав петель, надолго бы опять заставил добирать Соловья, но на пути в «чемодан» я стоял, глядя на него через мушку, и, если бы это был не я, все равно там у входа в «чемодан» стоял другой спокойный охотник.
Но это был я.
– гон! его душа – господ. природы человеческой, вычерпнутая из самого глубокого колодезя: его колодезь слов – правда! Он самый бедный, а вокруг него – мелюзга. Соловей на что-то похож, но другая, старше Соловья: не собака! – а что? – Шарик!
(Федорова порода.
1/4 Ярик, Кроншнеп; 1/4 Ох. на мамонта; 1/4 Анчар; 1/4 Халамеева: ночь; Грач, Турлукан, 1/4 Орел.)