9 Октября.
Невозможно уважать искусство и поэзию, если в основу суждения об этом взять семейную и общественную деятельность артистов.
10 Октября.
Уснули окончательно вялые липучие кусачки, черные мухи Кошка ночью залезла в печь – это самый верный барометр! – утром полетели белые мухи.
Октябрь!
Уездная «интеллигенция» – это пробка народной жизни: тут в городишке-горлышке закупоривается живая народная жизнь пробкой.
Ребята мои сами говорят: «задальтонились».
Жизнь любится в детстве и ценится в старости, середина жизни пропадает в страстях и пренебрегается.
Все, конечно, зависело от питания и ухода – это уж верно! – все зависело от крепости нервных нитей, и крепость их от прежнего питания, и этим все объяснялось. Но был человек с очень тонкими нервами, наследованными от предков, никаким питанием сам он не мог притупить свою чувствительность, и, как лист на осине трепетал от малейшего ветерка, так и он весь трепетал от разных веяний духа, и даже все его питание – съесть или не съесть, много или мало – зависело от прочитанных строк, от письма, от случайной встречи. Вся его жизнь зависела только от духа, и вот вдруг случилась революция, все поняли и утвердились в высших советах, что жизнь зависит от питания, что это одно только важно...
План осады Москвы:
Главлит, к Устинову: поговорить об охотничьей книге. Нуль. «Известия» – возможность: 10 ч. (продолжение будет).
Умер Брюсов.
Мы обсуждали случай с пропажей собаки. Явился Лева с «Известиями». Я спросил: мое напечатано?
– Нет, Брюсов умер.
– А...
– Он большой писатель?
– Нет, не очень, но... как тебе сказать.
– А там пишут, как Толстой.
– Ну, нет...
– Толстой! – сказал охотник.– Толстой был писатель великий, в Астапове умер, Толстой!
осталось только что-то холодное в душе, умственно-серое...
Взял было маленькое общественное дело, и оно открыло мне целый муравейник ничтожных людей...
В Москве тоже никого не люблю, не уважаю, ценю только тех, кто ко мне хорошо относится.
Пустыня! Живу сам собой. Но вот плохо, когда людей презираешь, то, бывает, является мысль: «Не я ли это сам себя презираю?»
Да, я презираю себя как общественного деятеля, тут я не умею, не люблю и не могу забыться, оттого и не выходит ничего. Нужно делать такое дело, чтобы исход его, самый исток был я-сам и где в самом себе есть любовь, этим бы и относиться к людям: тогда будут все хорошими и всем все простишь.
Охотник Федор Обрезков давно дружит с Куликовым и ходит с ним на охоту. Он привязал свою собаку в саду у Куликова и пришел за мной. Мы взяли в саду собаку и в другом доме легли ночевать. Вдруг собака забилась в припадке.
– Ее отравили? – спросил я.
– Он дал ей ветчины, гнилой, из земли выкопал...
– Это, верно, от мяса.
Припадок ночью еще раз повторился, а утром собака ела и пошла на охоту. Но в лесу собака к нам не вернулась. Мы предположили, что с ней сделался третий припадок и она умерла. Оставалось только идти домой справиться, не пришла ли домой. Возвращаясь, мы слышим выстрел в лесу.
– Это Кулик! – сказал Федор.
– Может быть, с ним собака?
– Не знаю.
Немного пройдя, я спрашиваю:
– А может Кулик отравить собаку?
Федор подумал и:
– Может.
– По злобе на тебя?
– Нет, зачем по злобе: так может.
При выходе из леса сидел пастушонок. Мы спросили о собаке. Нет, собака не пробегала. А когда мы прошли с версту, слышим, нас догоняет этот мальчик.
– Я забыл,– сказал он,– мужик ехал, и возле него собака бежала, он еще сказал: хорошая собака, а не поймаешь. Когда пастушонок ушел, Федор сказал:
– Я вот что думаю: он врет. Это Кулик проходил и научил его так сказать, он забыл это, а потом вспомнил. Слышал выстрел, он убил и потом подучил пастушонка.
– Зачем же было ему убивать?
– Да так, взял и убил.
Потом мы зашли к Кулику, собака была у него, здоровая, веселая. И Федор с Куликом долго по-приятельски болтали. И все, что думал Федор о Кулике злое, осталось безнаказанным. Так оно и останется?
Африкан Будинов продал мне Верного очень дешево, я взял его на пробу сначала, но в три дня набил дичи как раз, чтобы заплатить Африкану. Слышал после, он волосы рвал на себе, он думал, что собака никуда не годится. Я спросил в селе, почему же Африкан продал собаку. Сказали:
– Он очень бил ее сильно, она у него совсем не работала, бил без памяти.
– А как,– спрашиваю, – в семье он, плохой у него характер?
– Очень плохой.
У доктора Бориса Васильева в операциях неудача за неудачей, население им недовольно, а так доктор дельный, начитанный, разумный. Раз мы пошли с ним на охоту. Он подстрелил зайца, но плохо: заяц медленно уходил на двух ногах. Доктор стал стрелять в него и убил только с одиннадцатым выстрелом; он так волновался, что ружье ходуном ходило. И тут я понял, почему ему не удаются операции.
Руднев милый человек. Охоты с легавой совершенно не знает. Мы вышли в ему незнакомый лес. Я шел впереди, он должен был идти сзади. Я менял направление, и он должен был вместе со мною менять. Ему это не нравилось. Он пробует идти сам впереди, но не может, я опять беру власть. Он идет в стороне. Я окликаю его, зову, меня это раздражает, в кустах, не видя друг друга, можно легко пораниться. Я его подзываю, подходит. И опять за свое. Взлетел черныш, я не стрелял, боясь поранить товарища. Делаю ему строгое замечание. Он идет временно со мной, но потом опять отходит и, поняв мой свист, начинает заманивать собаку к себе, и та его слушается. Я оставил его управлять моей собакой, иду сзади его, но он незнаком с местностью, посылает не туда. Я поправляю его сзади. Ему это неприятно, не слушается.
[Запись на полях]:
(Безумие Ник. Иванов.: гон, выстрел в <1 нрзб.> – сарычонок, чуть не убил человека.)
11 Октября. Ночью был сильный мороз. Утром везде лежат белые холсты, и на белом золотые березки и зеленые ели. Вот как хорошо! Встало солнце в славе красных светящихся небес. Краснобровая черная птица, крепкая, как мороз, наша зимняя птица-тетерев, расселась на золотых березках и по-своему, тоже крепко, бормотала.
... И вдруг больно стало, мысль шевельнулась, что ведь в сущности к моей исключительной способности волноваться световыми эффектами, что это мой только исключительный вкус предпочитает эти восходы световым эффектам Мейерхольда.
Да... но почему же некоторые и очень многие называют Мейерхольда шарлатаном?
Имитация... а картина? та да, как и у большого Творца. В картине заключено страдание ее творца и его радость жизни после освобождения от мук ее, и вот это заключено и в деле Солнца: оно художник. За его картинами скрывается жизнь.
(Надо вложить это в мысли в книгу «Мой юбилей».)
Всякий артист сидит в индивидуальном гнезде, и его невозможно пересадить на общественную почву, как белый гриб. В народе говорят, что не только пересадить нельзя боровик, но и шевельнуть, прикоснуться и даже и посмотреть его рост: как посмотрел, так он и перестанет расти. И артист, как боровик, имеет тончайшие норки и живет только естественно, прилюбилось место – и сел.
Осада Москвы (продолжение) – предоставить все вдохновению.
Сила маленького рассказа увеличивается в тысячу раз, если он не сам по себе дается публике, а в романе (пример: мой Гусек в «Аполлоне» и в «Курымушке» или охотничьи рассказы Толстого в «Анне Карениной»).
И так же вообще: невыгодно писать миниатюры.
12 Октября. Дети ушли с гончей, я с Верным по вальдшнепам и тетеревам.
Мороз был такой, что и в полдень в лесу холстиной лежал. Вальдшнепы попадаются, можно хорошо охотиться, если много ходить по лесам, по полянам и опушкам.
И тетерева попадаются. Собака далеко причует и, уже имея опыт, станет обдумывать, как бы все-таки изловчиться к ним поближе подойти. В это время надо быстро сообразить, как бы стать где-нибудь повыгодней самому за кустом. Если сообразишь, то как раз и угодят тетерева прямо тебе в бороду. Так охотиться много веселее, чем в августе: под умным носом своей собаки охотник глупым концом своего башмака спихнет тетеревенка и расстреливает его в пяти шагах. Вообще время настоящей охоты по перу с собакой от 15 Сентября по 15 Октября нового стиля (с Успения до Покрова).
13 Октября. Еду в Москву.
Вот какая одумка: люди маленьких местечек и деревень – все родовые люди, главное у них родня. Всякая идея у них попадает в чан родовых отношений и тут часто превращается в свою противоположность. Но тогда раздумываешь о их огромном устремлении в личное, так что сама идея превращается в Ивановну: Идея Ивановна, Кооперация Павловна и т. д.– вот, в конце концов, эта смешная борьба с идеей выражает стремление их породить личность живую, свою местную...
Над этим надо крепко подумать.
Революцию народ понял, как натуристый человек в борьбе с формалистом чиновником: «Вот я с тобой рассчитаюсь по-своему». Значит, как беззаконие. Но законов революции, то, что заключено в кабалистику СССР, он не понимает, и правда, всякому очень трудно понять закон беззакония.
14 Октября. Да, это было вчера мне – истинно 13 – число и месяца Октября: сумбур в «Известиях» и сумбур в «Н. Москве» и в Союзе.
Без всяких. Цыганок
– Савелий Павлович,– спрашиваю,– как думаете вы...
И он мне ответил: «вы».
В этом краю принято говорить друг с другом на «вы», когда в разговоре ходят кругом-около, а когда касается живого, сейчас же переходят на «ты».
Мы говорили долго, ходили кругом-около всяких зол и бед, что вот как плохо налаживается кооперация, артель, как понижается качество кустарной работы и, главное, что молодежь, снятая войной и революцией с липки, не может усвоить технических навыков. И наступила беда, что мастера не имеют возможности брать учеников и передавать свое мастерство, что вместе с ним вымрут и хорошие мастера.
– Будут делать фабрики.
– Фабрики этого сделать не могут.
– Но почему же? Если, например, волчки будут во главе фабрик и машина будет размножать их строчку.
Мы разбирали сложный вопрос, и Савелий Павлович все больше и больше унывал и казался ничем не хуже всяких ушибленных.
Вдруг, вспомнив совет обращаться к сознанию, я сказал:
– Но все-таки мы с вами революционеры?
Савелий Павлович вдруг весь преобразился, спросил:
– Ты с какого года?
Сказал мне «ты».
Я ответил. И он тоже.
– Так, значит, мы с тобой братва?
– Без всяких.
– Вот видишь: не унывай.
– Сознаю.
Бессмертна русская литература о крестьянах, и довольно мне писать о жизни фабр, рабочих. Но кто знает жизнь кустаря?
Помню рассказ Чехова о мальчике сапожнике Ваньке.
Очень мило. За что тут ни возьмись, все будто из истории. <3 строки нрзб.>
Осмелюсь высказать мысль, быть может, в общем неправильную, что лучшие мастера из башмарей, художники, так называемые волчки, ближе стали к революции, чем кустари средние, задавленные 18-часовой погонной работой.
Тот, погонный, весь устремлен в количество производимых башмаков,– о чем он мечтает? он мечтает, в конце концов, починить крышу на своем сарае и гонит в неделю пар двадцать. <1 строка нрзб.>
Волчок стремится как бы сделать башмаки получше и, в конце концов, так устроиться, чтобы две пары в неделю сделать так, чтобы хватило на проживание.
Волчку – как бы лучше. И так у него начинается профессиональное самолюбие. Крыша его разваливается, но ему как бы лучше, износит штаны спереди – фартук скрывает, износит сзади – другой наденет сзади, вот в двух фартуках.
Да, есть известная доля романтики в производстве, и это приводило волчков к организации и к революции.
Погонщик и волчок люди разные. Один, согнувшись над верстаком, бледный, зеленый, чахоточный, гонит по 18 часов в сутки пару за парой, его радость взглянуть из окна на бревна, приготовленные для постройки новой избы. Эта изба будет его гробом.
Волчок же, отрываясь от почвы, делается революционером.
Приходится объяснять: волчками у кустарей-обувщиков называют мастера-художника, и их работа волчковая. В противоположность им есть погонщик.
Волчок, бывает, прошьет строчку и в трактир, выпьет пива, газету прочтет, одумается, вернется к верстаку и еще новую, невиданную <1 нрзб.> строчку прошьет.
Слышал я такую легенду о наших волчках.
Была француженка...
– Савелий Павлович,– сказал я однажды ему,– давайте с вами сделаем социальный башмак.
– То есть как?
– Ну, чтобы впервые он был такого качества, какого нет во всем мире, поставлю я его себе в Музей на полочку, и чтобы американцы, англичане, французы, венцы всякие приходили бы и говорили: у нас этого нет.
– Это можно,– сказал Савелий Цыганов,– а на какую же даму?
– На неизвестную.
– Это нельзя: дама должна быть известная. Я удивляюсь: почему Савелий не может сделать башмаки на неизвестную даму.
– Ни англичанка, ни француженка, ни русская, а дама вообще.
– Ну да...
– Понимаете? Это будет социальный башмак для женщины будущего: прекрасный и прочный, единственный в мире.
– Это можно... только все-таки нужно знать, какая это женщина, гулящая или рабочая.
– Рабочая.
– Но должна же рабочая женщина и погулять?
Стали думать, как быть. Собрались другие волчки и с ними самый главный мастер Марьиной Рощи Николай Евдокимович Рыжков. Все сразу остановились на нем: он, никто как он, должен сделать соц. башмак, а обсуждали коллективно. Всерьез вникнув, стали думать.
Первый коллективный вопрос: какая женщина.
Коллективный ответ: рабочая женщина во время гулянья.
Материал?
Желтый хром.
Заготовка?
И пошло, и пошло.
Когда-нибудь я расскажу подробно эту повесть о социальном башмаке, как я хотел...<11 строк нрзб.>
– Дом, дом? – спорили одни торговцы.
– В кармане,– ответил другой.
– А у тебя?
– И у меня в кармане.
Меня очень удивил странный разговор, просто какая-то чепуха: дом в кармане. Я прислушался. Они продолжали разговор:
– Скоро все дома спрячутся.
Тут я не выдержал и спросил, как же это могут дома спрятаться? Те засмеялись и стали потешаться и хохотать. Когда они более или менее успокоились, я:
– А все-таки как так это...
– Очень просто: кто теперь торгует? <2 строки нрзб.>
Поворот налево в литературе. Временно? или конец. Вероятно, добьют. И литературы русской не будет, как нет вообще в Европе литературы о самом человеке: сам человек исчезает, остается рабочий аппарат. Процесс европеизации.
Литература будет личное дело, как и религия, и личность ее сохранит до новых, далеких времен. Мы же все пропадем, как средневековые мастера и наши кустари-искусники (я – весь музей).
15 Октября. Вчера был 1-й удачный натиск: взял у «Известий» Ю червонцев. Вот теперь стало уже все по-другому: трудно, когда в кармане было 1 р. 30 к., теперь поведу правильную осаду.
1) Сумбур (сумбюр – сумасшедшее бюро) – там в 11 час. (Как я провел в Сумбюр книгу «Курымушку» – Пришпнер, и детскую – проводил для 7-летних, и вдруг за нею пошли залежанные.)
2) Послать домаш. в 12.
3) К журналистам.
4) К Насимовичу.
17 Октября. 11 час.– Дроудин, 12 ч.– Насимович, 2 час.– «Прожектор», «Огонек». Добыть «Жизнь».
Москва взята, совсем другое настроение, переворот: особенно помог «Журналист».
Верное: Возможно:
Огонек – 30 Нов. Москва – 100
Прожектор – 50 Гусек – 50
– 100
180 р.
Журналист; 1/2 мес. работы: 2 листа: 150 руб.
+ книга 100
250 руб.
180
150
250
Итого: 580 Значит, до Рождества все устроено.
Есть ли на всей Руси такой сильный человек, чтобы, пройдя через все беды, сохранил бы свое лицо? Не знаю, а человек средней силы в борьбе за существование делает непременно лицо или очень веселое, или очень печальное. С веселым лицом, конечно, дела лучше идут. Александр Иванович носил всегда веселое лицо и мало-помалу до того привык, что улыбка не сходила с его лица и оно стало, как маска. Приятно бывает необычайно на него смотреть, пока не разберешь, а как разглядел – страшно, а как страшно – два блюда съешь в его столовой, а сладкое уж и в рот не полезет или забудешь и так уйдешь.
18 Октября. И вдруг вчера на Кузнецком, покупая пыжи для охоты, я почувствовал приступ радости: все кончено, деньги в кармане – я победил! тогда мой счастливый взгляд, как луч солнца, врезался в эту большую толпу, и стало все интересно мне, забавно.
Начало описания охоты за червонцами: У Жоржа совершенно бараньи глаза и сила огромная. «Вас ждут,– сказал он,– подоходный налог...» ... Свирский комендант – лжец с бутафорией. Клычков – лжец с мордобитием.
Дела: написать для «Журналиста» два очерка, для «Красной Нивы» – приехать в Москву, получить: с «Прожектора», с «Огонька», с «Журналиста»: 12 червонцев + с «Гуська» – 5 = 17 черв. План для «Журналиста», биография: годы мои теперь ядреные, пятьдесят – хорошие годы, а литературой занимаюсь с 1905 года, с первой революции.
Королева людоедов, дочь О. Форш, презирает искусство и уважает только науку. И это делает девушку строгой и целомудренной: уклон девушки в сторону науки, это сила естественного девичьего целомудрия, как защитные покровы...
Деловой человек всегда только по линии своего дела, а художник потому открывает новое, что он бездельник, сидит и глядит на мимо чего деловые люди проходят.
21 Октября. Вчера был мороз такой, что только в 11 дня солнце, и то в полях только, начало его сгонять. А сегодня утро плачет.
Полная высыпка гаршнепа. В воскресенье убили бекаса, наверно, последнего. О вальдшнепах не знаешь, что думать, будто они прошли (считается с Покрова).
Краеведческая книга (как назвать?)
1) Вступление: о методе родств. вним.
2) Как выслушивать («волчки»).
3) Краеведческий стиль.
4) Как устроить кружок (Свое путешествие).
С журнала 4 статьи = 2 л. = 150 р.
С книги
220
23 Октября. Лист опал, и если где трепещется клочок тускло-желтых, то, бывает, недоглядев, схватишься за ружье, принимая это за живое. На земле все желтое.
Вчера был ветреный день, в лесу свистело по голым прутьям деревьев и часто слышался говор людей где-то за кустами, а на горизонте лай собак, и еще чудилось многое.
Бедная жизнь! Нет просвета бедности, никакой надежды отдохнуть и нечаянно обрадоваться. И все бы ничего, но люди очень испортились: страшно под конец возненавидеть человеческую тварь.
В лесу как будто все к тебе подкрадываются, и точно так же и в жизни: вот-вот хватят тебя из-за угла. В сущности, живешь вполне невинно, каким-то зайчиком, но ведь зайцев как раз и бьют больше всех.
Учитель Садиков, превратившийся в зайца.
28 Октября. Натуживаясь через мочь, будили утро петухи и не пробудили, это вышло не утро, а муть, как будто в доме нашем окна известкой замазали, чтобы прохожие люди не заглядывали в наш срам.
На земле желто везде, лист прел, деревья серые, кое-где только трепетал на сером золотой клочок. В это время счастье пройти краем ярко-зеленой и разукрашенной жемчугом несходящей росы озими, да еще хорошо забраться в еловую заросль, тут при сером-то небе да желтой траве зеленым самоцветом обрадует елочка да таким медовым ароматом пахнет от земли...
Под елью стоит хорошая сухая муравьиная республика. Хозяева-муравьи убрались куда-то в глубину на зимние квартиры. Я подумал, оглянулся и сел на республику, как в кресло...
Провизор Аким Владиславович, самый любезный и добрый человек в нашем городе, но как охотник, с точки зрения птиц, зайцев и лисиц, самый злой: он летом стреляет птиц самой мелкой, губительнейшей дробью, а осенью зайцев и лисиц самой крупной, почти картечью. И какой же он жадный до охоты! С весны наделает столько зарядов мелкой дроби на птиц, что осенью много остается и приходится переснаряжать патроны с мельчайшей дроби на крупнейшую. Этой осенью, переснаряжая патроны, Аким Владиславович, провизор, аккуратнейший человек, все-таки ошибся, одна мельчайшая дробинка застряла в патроне и легла под крупным зарядом между пыжом и стенкой патрона. И вот эта случайная мельчайшая дробинка, называемая «дунец», потому что дунул – и она, как пыль, улетела,– эта дробинка решила судьбу одного зайчика. Было это осенью в конце октября на углу Багулина леса, где из частого елового подсада в поле выходит зеленая лесная дорожка. В ельнике на зеленой моховой кочке лежал очень крепко заяц, довольно уже большой, мартовский, пестрый, как кошка: лапы и уши побелели, грудь, брюшко, а бока серые. Дробинка в лапку, прикинулось болеть, лапа затянулась, <1 нрзб.> – копыто, чудовище! Характер – прячется: ходит густелью и западает.
Собирать материалы Багулинского леса: все местное сюда.
Сегодня еду в Москву. Охота за червонцами. «Прожектор» – 5; «Журналист» – 7,5; «Красная Нива» – 4,5; «Огонек» – 3; «Н. Москва» – 10; «Турлукан» – 5. Итого 35 чер., 1 – подоходный налог 10 = 25.
С «Журналиста» через месяц: 7,5 + за книгу в три листа: 15 = 22,5.
Итого ресурсы – 475 руб. – Ноябрь и Декабрь проживу, в Декабре готовить новое.
Сговориться с «Зарей Востока». Извлечь из «Охотника» очерк
30 Октября. Москва. Там была тишина, над желтой некосью бурела недобитая листвой ольха...
Здесь писатель А. Соболь вспрыснул себе под кожу морфию.
«Дело» тов. Седова. Он прекрасно себе усвоил все деловые приемы «подполья». Кружковщина состояла в том, что такой-то «вождь» набирал себе из молодежи шайку и пользовался ею. Добровольное рабство. Вождь презирал личность своих рабов, потому что выше личности было «дело», и дальше пошло в том же роде: вождь + вождь + вождь – с + с + с: союз вождей. Личность, частное лицо исчезло из сознания. Дурак просто рубил личность смаху, топором, умный – коварством (устранял). В этом и есть безделье делового времени (пропускается сам работник).
1/2 11-го – «Журналист», 11 – Оргбюро, 12 – «Н. Москва», 1/2 1-го – Насимович, 2 ч. – «Прожектор», «Нива», «Известия», 3 ч. – «Огонек», «Заря Востока»... 1/2 4-го – «Журналист». Обед.
Получено
«Журналист»
«Прожектор»
«Красная
Нива»
400 р. П. Д. Я. Ф.
1 Ноября. 11 ч. – Фин.– «Охотник», 1 ч.– «Огонек», 2 ч.– Солянка, от 4-х – «Журналист», «Заря Востока».
В «Огоньке» еврейский гам, друг друга рвут на части, и все это вокруг Любови Соломоновны перед столом с картинками. Я поклонился Любови Соломоновне, она подала мне руку, и только хотел я сказать ей о своем деле, как вдруг через меня и через всех очень резко закричал ей, подходя, какой-то брюнет:
– А я вам говорю!
– Нет, нет! – закричала Любовь Соломоновна.
Он ей рассказывает, жестикулируя, она смотрит по сторонам, взгляд ее встречается со мной, кивает мне головой и второй раз подает мне руку.
– Нет, нет! – кричит Любовь Соломоновна.– Я вам покажу, я вам сейчас докажу.
Она роется в картинках, роется, роется, что-то вспоминает, глаза ее встречаются с моими и она... в третий раз подает мне руку.
Взбешенный, я показываю молодому человеку свой кулак и в том же общем тоне резкой отдельности, перебивающей общее дело, кричу:
– Смотрите, смотрите!
– Что вы хотите сказать?
Я говорю:
– Это институт вежливости.
И еще раз показываю волосатый кулак.
<5 строк на полях нрзб.>
По программе было с Кузнецкого Моста перемахнуть из «Охотника» в «Огонек» в Богоявленский пер. и, получив там 3 черв, за маленький рассказ, зацепив тут «Зарю Востока», идти к Никитским воротам, пообедать у Александра Ивановича, и в «Журналист». Но, приближаясь... встречаю Всев. Иванова.
– Вы из «Охотника»? – спрашиваю.
– Из «Охотника», а вы из «Огонька» и в «Охотник».
– Из «Огонька» и на Кузнецкий.
– Так, так, так...
И я попал опять на Кузнецкий. <4 строки нрзб.>
Шум? Ветер? Нет, это автомобили и трамваи гудят. В «Охотнике» – гонят все, и волка... Ну да, это очень важно, и волка. Клыки кабана.
У многих в Москве есть прекрасные квартиры, многие бедные, но уютно, тепло и сухо. У меня сырая дыра, вроде дворницкой, куда я приезжаю торговать своим товаром. Но я не завидую. Никогда!
У меня на этот счет своя философия, впрочем, всем не обязательная. По-моему, все зависит от вкуса, от начальной заправки, если кто привык ходить в лакированных башмаках, тот так и будет этого достигать и достигнет (не говорю о неудачнике). Так если бы заправка у меня была адвокатская, так и у меня бы сейчас квартира была, хотя, может быть, я сам и не был бы адвокатом, а сидел в Кожтресте.
Я живал и в Париже – все было. Но моя заправка, основное: хижина. Люблю слушать ветер в трубе и оставаться тем, кто я есть. Ничего не устроив возле себя, только было бы тепло переночевать. Я беру устроенное: лес, поля, озера. Лес, <1 нрзб.>, собаки. В городе я добываю деньги и, добыв, увожу в деревню: там я счастлив, пока у меня остается в кармане 1 р. 75 к.
Так вышло на днях: я убил лисицу, это два червонца, но не сразу. У меня же теперь два рубля. Лисицу будет продавать жена, это ей, я еду в Москву охотиться за червонцами.
Общежитие Союза писателей, мой угол. Жорж – сила: подоходный налог. Поэт Клычков... Соболев – охотник.
5 Ноября. Откуда у нас взялась бедность? Надо это узнать чтобы судить русского человека, потому что все пороки его идут от вековечной бедности. Пороки несомненные, бесчисленные, и при порочности желание быть хорошим до того напряженное что при малейшем упреке русский человек становится на дыбы! самолюбие его болезненное, заостренное.
Все хорошее русского человека сберегается в глухих местах, в стороне от цивилизации, но это при малейшем соприкосновении с цивилизацией прокисает.
Притом это страшно талантливый народ, если судить по тому, чего он достигает в своем гении. В России обыкновенному хорошему человеку невозможно жить от талантов беспутных людей, ничего не признающих, кроме себя.
Бывает в русской деревне, только не в глухой, отдаленной от города, где всегда есть хорошие натуристые люди, а в соседней деревне вблизи провинциального городишка, нападает убийственная тоска и такое состояние духа, какое испытывают люди, болеющие манией преследования: тогда, кажется, висит над тобой стена, и, ткни ее пальцем ребенок, она вся обрушится на тебя и задавит. Да так вот и ходишь, так и живешь, все время подумывая, как бы на тебя ни с того ни с сего не свалилась стена. Но что самое ужасное – это видеть на каждом шагу, убеждаться повседневными фактами в том, что в этом состоянии естественно живут все кругом, и их лица, их движения, их вечный вопрос «откуда ты?» – и потом подробное выспрашивание – все исходит из этого страха к человеку, как бы тот не спихнул стены.
Слушать ежедневные рассказы, как обошлись свои же граждане с бедным земляком – невыносимо. Вот старуха 65 лет взодрала своими руками пустырь, и, когда земля стала мягкая, человек, наблюдавший пахоту старухи изо дня в день, заявляет: «Это моя земля!» – и отбирает у старухи землю. Он собирает урожай, другой, а когда земля, отдыхая, зарастает, он больше не пашет ее...
... И рядом чаяние... где-то непременно есть хорошая, настоящая Россия. Выход из этих верных, но противоречивых настроений – разум, исследование, в простом слове...
Прасковья-жилица. Деревня Максима Горького.
Чем глуше деревня, тем люди натуристей, чище, а управление хуже: на глухие места людей не хватает. И чем ближе к городу, тем жители мельче душой, но зато в управлении можно встретить людей и очень порядочных(?), во всяком случае, опасливых, потому что чуть что, можно и в город обратиться, а там непременно заступятся.
6 Ноября. Утром полетел снег. В полдень стало в комнатах от соседних белых крыш светло. Кустари разогнулись и на рынок пошли, как богатые. И мы тоже стали говорить о людях хорошее. «Нет! – говорили мы.– Везде люди, и сколько есть, столько и есть, ни больше, ни меньше». Вдруг, перебивая соседей, мы сами очистились от приставшей к нам злобы. «Антониха,– говорили мы,– по правде говоря, чем же так плоха? Что свой дом бережет и никого не пускает в него? Но, помнишь, у нас был свой дом, мы тоже за него бились и, не делая никому зла, удивлялись, за что все нас так ненавидят». Так и мы теперь, нищие, забыв свое все прошлое, смешались с толпой и, задетые наживо, погрузились в маленькие счеты с людьми.
– по два дня, не спавши, за верстаком сидит, выйдет, только нос торчит на лице и ветром сметает: он чахоточный, а хочет выстроить себе новый дом; пусть этот дом будет гробом его, это уж так! но ведь он не пойдет к соседу с ручкой, самолюбие его безмерное...
Старик за три рубля привез нам воз дров из леса, пятнадцать верст на кляче протащил. Жаловался, что на него легло 27 рублей налога. Узнав, в чем дело, мы сказали ему, что надо подать заявление, налог снимут. Старик чуть не до земли поклонился.
Прасковья-жилица...
Да и мало ли их, этих никому не ведомых жизней, невидимых, узловатых...
от людей существование у простых людей относят к нездешнему миру, тут Бог). Когда соберусь описывать Лес, то надо приналечь на вот эту последнюю осень, когда все птицы нездешние улетели и зайцы стали белыми, это страшно глубокое, темное время.
9 Ноября. Жильцы: слесарь Петр, Томилина, бандит Молчанов, Гадалка, Писатель, Прасковья-жилица, спекулянт Лобанов, Жук, Колодка-евангелистка, Баранов-читатель (колодец в землю ушел), Волков безногий, Мишка-жилец.
Хозяева – Змея, Газета Савельчиха.
В конце концов, да, правильно думает тот, кто не книжку кладет в основание деревенского обновления, а столб с электрическим проводом. Завтра в деревне у нас будет поставлен этот столб, и да, конечно, это событие неизмеримо больше, чем открытая две недели тому назад изба-читальня.
Удивительно, что и после революции, когда каждый испытал на своей шее, в каких условиях добывается черный хлеб, все-таки многим деревня остается загадочной, и одни презирают ее просто, Другие – косвенно: думают просвещать ее посредством дешевых книжечек, ценою в 3–5 копеек.
или кустарь, может все читать, купить книгу или достать у другого настоящую, какую читают все граждане, а не только люди, добывающие хлеб из земли. Читатель, как и писатель, рождается, а масса занимается чтением, если есть досуг. Электрический столб разрешит вопрос о досуге и массовом чтении. Наша читальня открылась две недели тому назад, когда еще было тепло, теперь она замерла, в ней никого нет и нет ничего, кроме изодранного комплекта «Прожектора», который я, несмотря на вражду ко мне общества, все-таки послал.
Да, это покажется очень странным, почему я, писатель Михаил Пришвин, считаюсь врагом общества и ко мне пришли отобрать у меня стул для читальни, но не попросить книг и газет. Другое дело, если бы я был Максим Горький, писатель враждебный деревне, активный человек, желающий все в деревне переделать по-своему. Но я… как это я попал в такое положение?
Я живу в деревне, как вы живете в городе, я не дачник – живу и зимой, не обыватель, потому что у меня нет ни дома, ни коровы, вообще никакого имущества, я просто жилец. Правда, я делаю небольшое исследование быта и промыслов, но это больше для заработка и для виду и отчасти для писательской гигиены: непременно нужно в какой-нибудь точке соприкасаться с жизнью, наблюдать, читать и типы эти постоянно переваривать. Меня как писателя обогащает, все равно, если бы я жил в городе, я бы тоже по профессии своей наблюдал.
Я не один такой жилец в нашей деревне, нас довольно много: мы – жильцы, и на другой стороне хозяева.
и странников (например, «народ и интеллигенция» или, как в Апокалипсисе «Сидящий» и «взывающие»). Мы – жильцы. И я хорошо знаю, что если хозяева подадут на меня в суд с целью выгнать из занимаемого мной выморочного дома, то все жильцы станут за меня. Это какой-то негласный комитет бедноты внутри деревни, и если бы дело пошло в расчет, то волей-неволей мне пришлось бы сражаться на стороне жильцов. Скажу несколько слов о всех жильцах, составляющих мою партию.
Бандит
Во дворе снятого мной домика была небольшая избушка-«зимовка», в которой покойный сапожник шил сапоги, из-за этой сапожной мастерской больше я и снимал домик: я хотел ее превратить в литературную мастерскую, в «кабинет писателя». На сходе мне, однако, сказали, что в избушке теперь живет бандит, но это ничего: его через две недели расстреляют, потому что он ограбил какой-то военный склад в Москве.
– А если не расстреляют? – спросил я.
– Тогда ушлют, а жена с ребенком уйдет к матери.
– Но если простят?
– Не может быть. Только мы наперед скажем: мы его выселять не будем, вы это сами.
– Расстреляют обязательно!
Монашка
Выставил барона – первое нападение: барон приводил тестя. Второе нападение: читальня. В суд нельзя: открою, где можно устроить читальню.
Прасковья-жилица
Пустыри поднимает...
Она говорит одно: Господь не оставит. Кто это – Бог, ведь это совсем не то существо: из земли, из нужды, из горя. Если это перевести на язык неверующего человека, это будет нечто в будущем хорошее, это вера всех рабов жизни, которые... не изжив себя, это неизжитое вера переносит на будущее.
В семье, где я провел свою юность, в общем был достаток, и, если бы хорошенько раздумать в то время, почему тетушка с таким усердием хранит старые енотовые шубы,– нельзя было бы добраться до смысла. Но когда потом пришлось вынести эти шубы на базар и торговать шубами рядом с урожденной графиней Рабипьер, я вдруг понял свою тетушку, урожденную купчиху: ей передался по инстинкту «решпект» к шубам от тех далеких времен, когда меха были, как деньги, и их хранили, как деньги, про черный день, в огромных мороженой жести сундуках. Наступил черный день, и шубы мне очень помогли перенести его. Как теперь не согласиться с мудростью инстинкта моей тетушки?
И верно такой же инстинкт бывает у богатых крестьян, ремесленников, хозяев мастерских, подрядчиков, артельщиков, всю жизнь с семьями проживавших в столицах. Неизменно, все эти люди строили у себя в деревне хорошие двухэтажные дома, хотя жить в них в деревне не собирались. В этой промышленной деревне, где я теперь живу, я знаю, даже есть дома, хозяева которых увиделись с ними впервые только в черный для них день революции. До этого времени почти вся деревня была пустая, многие дома были заколочены или же во всем доме жила какая-нибудь одна богомольная старая дева. В революцию все эти люди из столиц хлынули в деревню, стали кустарями и земледельцами. Такие деревни с прекрасными двухэтажными домами, выросшими на городские средства, разбросаны по Московской губернии, отчасти в Тверской, проходят во Владимирскую. Неприятно поражают в таких деревнях вросшие между большими домами избушки коренной деревенской бедноты, подобные жилищам всей соломенной России.
Я снял себе средний выморочный домик в такой деревне. <Недопис.>
[Запись на полях]:
Группа тонких осин серыми стволами выставлялась из желтой сухой болотной травы, в траве засыпало лягушку.
13 Ноября. Каждый пёнышек в шапочке, каждая молодая ель в белой кофточке.
Лес. Зимою ветер над одною елкой так прошумит, что покажется, будто вот тут рядом и вся страшная тайга стоит. И эти ели, опушенные белым снегом, вдруг покажутся до того холодными, до того ужасно безответно-жестокими к нашему горячему слабому сердцу с его Рождеством...
«Бух!» – снежная глыба с ветки на голову – вот тебе Рождество.
Будем подвигаться к воде. На той неделе поеду туда на разведку.
17 Ноября. Индивидуум открывается от стихийного коллектива и несется, как камень с горы, готовый расплющить по пути своего падения все живое. Только бедность... <недопис.>
«Новый мир», сходить к Тальникову, в «Зарю Востока», «Красную Ниву», Мериманову, «Следопыт», у Насимовича узнать об «Архаре».
Три романа К. Гамсуна прочитаны: «Соки земли», «Санатория Торахус», «Женщины у колодца». Хороши одни «Соки», в остальных чересчур много кори (Гамсун описывает буржуазию, как болезнь корь на стихийном человеке).
«Соки земли» можно прийти к своему роману. «Стихийность» развернуть в двойной борьбе личности с общиной и с природой (леса – лес бес) – Антонова сеча (недра), передать чувство массы и леса (чан). Люди у леса.
22 Ноября. Михайлов день.
Алпатов нового романа будет тем же Курымушкой во время крестьянского восстания (он Миклуха М. среди туземцев).
(А от мертвечины надо спасти его, изображая психологическую глубину: живет с женой, а та есть творчество.)
25 Ноября. Вчера полило с крыш, и кончился зазимок, пролежавший с 7–25 Ноября.
пришла. Сначала очень обрадуешься белому светлому снежному дню, а потом начнется вечность белая, и забудешься в ней на какое долгое время, и сказать нельзя. Только весной воды, когда снова покажется земля, вдруг окажется, что целую вечность избыл.
27 Ноября. В Москве. Неожиданно для себя помирился с Во-ронским и опять пишу в «Красную Новь». Совершенно вышло неожиданно, вот как. М. К. Иорданская пригласила меня постоянным сотрудником в «Новый мир». Я привез рукопись, но, прежде чем идти в «Новый мир», пошел узнать к Тальникову, что такое этот «Новый мир» и что такое Мария Карловна.
– Хитрая баба,– сказал Тальников,– у вас там едва ли что выйдет. Вы лучше идите в «Красную Новь», я говорил о вас с Раскольниковым, зовет, очень даже.
– А как же,– спросил я,– Воронский – у нас с ним размолвка.
– Воронский бросил журнал и уехал.
– Здесь и А. К. Воронский.
– Где? – поразился я.
– Да здесь же,– понизив голос, сказала она и показала рукой на комнату рядом.
Невозможно было разговаривать с Раскольниковым, когда тут же где-то запечатленным ангелом сидел и Воронский. Сделав вид, что я иду к Воронскому, я бросился бежать из редакции.
– Не туда, не туда! – крикнула Муратова, поднялась и повела меня в комнату Воронского.
Я не нашелся, что сказать, и вдруг, увидев Воронского, говорю:
– Я принес рукопись для «Красной Нови»...
Вышло хорошо, как и надо. И очень приятно, и согласно своей природе и существу вещей. Судьба ведет иногда правильно.
«как мы», и, говорят, Троцкий тоже, «как мы».
– это и закреплено, ненавидят интеллигенцию – закреплено и т. д.
Однажды в государстве Беризаш анархисты одолели все партии и взяли власть, но так как они были против власти вообще, то объявили, что власть они берут не принципиально, а временно, пока общество выучится обходиться без власти. И стали учить общество... <недопис.>
Надо так скомбинировать обстоятельства, чтобы возможно было писать большой роман – это единственный путь сохранить себя.
[Запись на полях]:
Труба. Рассказы. Дурашка, Турлукан – 10 т., Орел – 6 т., Кроншнеп – 6 т., Анчар – 15. Красная вырубка. Мамонт.
– 5, Турлукан – 5, Орел – 6, Кроншнеп – 6, Охотник Сережа – 15, Ярик – 5, Мамонт – 6, Ежик – 6, Юбилей - 6 = 60 т.
29 Ноября. Московская грязь. Конец Троцкого. Ленинец и Троцкист – оба сидели у меня.
Несколько дней тому назад Л. Троцкий написал в «Правде», что только в России существует свобода печати, в Англии, например, ее нет, там только буржуазная литература свободна. Через несколько дней после того, говорят, по всем редакциям приказано не печатать Троцкого. Вот бы интересно теперь спросить мнение Троцкого о свободе печати в России.
Наше сознание теперь находится в необычайной зависимости от личной удачи, мы до того бедны во всех отношениях, что как только кому-нибудь из нас получшает, то он сейчас же забывается, и кажется, будто и всем хорошо. Но раз, два, три огреют по шее, и начинаешь принимать все происходящее с равнодушным презрением.
Заведующий литературным отделом «Известий» молодой человек 23-х лет Николай Павлович Смирнов пригласил меня давать раз в неделю в газету фельетон в 300 стр. за 50 р. Я дал ему один, он прочел, очень похвалил и выдал деньги. Через две недели я привез другой фельетон. Смирнов уехал в отпуск, с трудом нашли в его столе рассыпанную по листикам рукопись 1-го ненапечатанного фельетона. Я передал второй фельетон, потребовал за него деньги, т. к. мне это было заказано. Стоклицкий выдал мне с полным равнодушием. Через три недели я привез третий фельетон, мне с таким же равнодушием выдали деньги и за него, хотя первые два не были напечатаны. После того мне надоело заниматься таким делом, и через месяц я приехал взять обратно рукописи. Но их невозможно было найти, никто не знал, куда они делись. Вернувшийся из отпуска Смирнов объяснил мне, что вся причина в Стеклицком: он не понимает литературы, не признает ее, а Пришвина, вероятно, считает просто за какого-то провинциального корреспондента.
«Известиях».
Вечером пришел ко мне начинающий критик (23 г.), сочувствующий Троцкому, и потом один писатель, чисто российский человек, тоже коммунист, но уже который идет против Троцкого. Чтобы оживить нашу беседу, я незаметно, разговаривая о Троцком как о писателе, сцепил между собой двух коммунистов, и до того у них дошло, что ленинец сказал другому:
– А что Троцкий! Мы хорошо помним его прошлое, как он выдвигался, собрались вокруг него еврейчики...
Другой коммунист был еврей, мне показалось неудобным продолжение спора, положив руку на плечо ленинца, я сказал:
– Ничего, ничего, из вас потом выйдет добрый фашист.
А некоторые на падении Троцкого уже и карьеру себе делают: Дроудин в «Новой Москве» выпускает две книги против Троцкого, но главное, спец какой-нибудь нарочно делает вид, будто он при Троцком, и затем позволяет себя выкупить.
Тальникову (еврей Шпитальников) я прямо сказал: «А еврейский вопрос в России все продолжается, и, по-моему, евреи отчасти виноваты, зачем они расхватывают всюду места». На это Тальников мне сказал, что он лично не замечает преобладания евреев. Но странно, что в доказательство своих слов он привел такой случай. Нужно было устроить одного талантливого молодого человека, доцента, в университет. Там сказали: «Он русский?» – «Еврей»,– ответил Тальников. «Ну, это хуже: для евреев в университете теперь введена негласная норма».– «Как, зачем?» – изумился Тальников. «Нельзя иначе,– ответили ему,– иначе все профессора и доценты в университете были бы одни только евреи».
30 Ноября. В «Красной Нови» двоевластие: Воронский, хотя и редактор, ничего не может против помощника редактора «напостовца» Раскольникова. Мой очерк «От земли и городов» принял Воронский полностью, а Раскольников на 3/4 зачеркнул и в оставшейся четверти изменил стиль, так что почти в каждой строчке была перестановка слов. При объяснении он мне сказал, что он мастер насчет исправления, что он в партийных организациях постоянно этим занимался и все остаются очень довольны. Он удивился, почему я недоволен, ведь так гораздо лучше. И он прочел текст по-своему и по-моему.
– Согласны?
– Согласен,– сказал я,– по-вашему лучше, у вас работа получается без стиля, как в «Известиях», но я, хотя и плохой писатель, может быть, хотел бы оставаться самим собой.
– Хорошо,– ответил он,– если вы не желаете, стиль ваш я больше не буду исправлять, даю вам слово.
Ни спорить с дураком, ни обижаться на него было невозможно и деньги 100 р. до крайности нужны. Но снижение ценности себя самого как писателя так ущемило душу, что за работу, пожалуй, не скоро возьмешься.
Видел Марию Карловну Иорданскую, которая раньше редактировала «Мир Божий», а теперь редактирует «Новый мир». Это еще один экземпляр хитрой, дрожащей осовеченной твари.
Вопрос ставится так: писать роман или свести все к ремеслу. Чтобы писать, нужно ввести строгую гигиену души с усиленной охраной «светлой точки».
«Троцкизм или Ленинизм» – невозможно выговорить, а Каменев назвал свою брошюру: «Ленинизм или Троцкизм» – это выговаривается. Каменев, наверно, литературнее Сталина. Читая эти политические мудрствования и всматриваясь в жизнь, вижу этот Ленинизм как национализм, а Троцкизм как продолжение революции, все зависит от внешних причин, по тому или по другому пути мы пойдем. В литературе Ленинизм называется «напостовство», а Троцкизм «попутчество».