27 Апреля. Ветер (продолжение вчерашнего) юго-восточный. По всему горизонту тревожная хмарь, и даже с виду с чистого неба солнце светит неполно. Очень из-нойно.
Всюду показались шмели. Листья черемухи развертываются. Началась пахота под яровое, над каждым пахарем вьется белая туча чаек.
Сорочье гнездо было едва заметно в кусту орешника, но когда мы его принесли в музей, то оно стало очень интересно как лесное диво (толстое, помазанное в два слоя глиной, внутри гнездо из мельчайших, как волосы, прутиков, сверху вокруг всего шапка из сучков).
25-го вынул первого клеща из собаки.
И так всё: частица растительного или животного мира, взятая из целого, заставляет работать воображение и дополнять остальное. На этом основано собирание букетов цветов. И можно ввести в метод: брать из леса частями все в комнату: мох с сухими листьями, молодые деревца сажать в горшок и, схватив от них впечатление, брать новое.
Мы думаем, что скоро будет гроза.
Если не все прекрасно, то все занятно в природе, если посмотреть в кулак, а еще лучше принести домой, но почти все безобразно, если смотреть на все, не выделяя особенностей: борьба <2 нрзб. >, и только зуд какой-то в душе, томление; наконец после большой борьбы попадает глаз на особенность, и если есть воля – выделить ее, то она заговорит о всем мире: и эта часть, говорящая о целом, есть сотворенное человеком.
В Брусничном враге пожар. Молодой месяц уже в бублик, вспомнил, что дня три тому назад мужик сказал, узнав, что я хвораю: «Это оттого, что холодно, вот завтра месяц народится, будет тепло». Так и вышло: подул знойный ветер.
На земле ветер не перестал. На озере было мало огней, зато двое пришли с наметками (наверно, плотву ловить).
Природа в кулак. Роль художника. Деревца с красными листиками. Дополнила луна. Художник универсалист, почему сектант – обрезан.
Готовые знания (исследовательский метод, привезенный сюда: готовое знание).
– Вы слышите, какая птица поет?
– Слышу: певчий дрозд.
– Да, но из певчих какой?
– Не знаю; какой?
– Я не могу вам сказать: запомните, убейте завтра и определите.
– Но я же не маленький: говорите.
Он одумался и сказал:
– Дрозд-белобровик.
– мать всех пороков, и, главное, очень трудно разобрать, действительно ли это лень или только некоторое отступление от видимой деятельности для внутренней, себе самому иногда незаметной работы. Во всяком случае, излишнее напряжение воли может исковеркать жизнь, лишить ее всех радостей, выпятить самомнение и презрение к другой личности. На этой почве зарождаются секты. Так, можно сказать, что если не всякая лень является матерью всех пороков, то и не всякая воля бывает матерью добродетелей.
Секта готовых знаний: мы переходим к природе, потому что это более глубокий подход к общественности. Разработка вопроса подхода к мужику.
Всякий метод, в том числе тоже и метод исследовательский, есть пробитая кем-то тропа, то есть нечто уже готовое. И потому для нашей молодежи этот новый исследовательский метод предстал как метод готовых знаний, тем более что они увидели мудрствование и простодушно спрашивали: «Почему они нам не рассказали просто, как поставлено дело изучения края в Сокольниках?»
Любуясь или просто интересуясь природой, мы сознательно или бессознательно выбираем из всего окружающего нас какую-нибудь часть, будь это холм с сосной наверху, изгиб реки, даже куст можжевельника, даже болотная кочка, все равно, только была бы это непременно часть целого. Выделив интересный нам кусочек природы бессознательно или сознательно, взяв его даже к себе домой, мы по этой части творим целое, чего, может быть, и не бывает в природе, но кажется, что вот если бы правильно, то именно так оно бы должно быть. Если бы не обладали в себе этой выделяющей способностью и средой, в которой взятая часть разрастается в целое, то не могли бы любоваться природой, потому что она сама по себе без-образна. Чтобы убедиться в этом, стоит только посмотреть в кулак на какой-нибудь предмет в природе, выделить его, и он покажется интересным, но как только после того разжать кулак – и все окружающее представится безобразным.
Не говорю, однако, что выделяющая способность непременно находится в нас самих, быть может, сама природа в своей борьбе, в движении выпирает своими частями и заставляет нас продолжать дело выдающихся существ. Правда, почему именно в лесу сегодня среди нагромождения серых стволов деревьев, прутьев кустарников, зеленого моха, засыпанного старыми листьями, и пробивающихся через это зеленых веточек брусники я выбрал себе молодое деревце величиной в сантиметр с двумя совершенно красными листиками? Я заметил его, вернулся в дом, взял нож, выкопал его и, пересадив в горшок, поставил на окно и теперь наслаждаюсь видом и ростом этого прекраснейшего творения!
Рассказ о Верном. Однажды с делом воспитания моего ирландца Ярика вышла очень неприятная история: он был готов по болоту и полю, но с лесом надо было еще год подождать; между тем наступило время моей любимой охоты на тетеревиные выводки, я не выдержал и отправился в лес. Легким свистом я удерживал Ярика около себя в двадцати-тридцати шагах на полянах и в кустах, заставляя его кружиться возле себя всегда на виду. Вдруг он почуял след, быстро перекинулся с него в сторону, сработал круг и мертво стал. Вылетел старый черныш, я выстрелил. Ярик не двинулся и смотрел в то место, куда упал петух. «Вперед!» – сказал я. Он, перебирая медленно ногами, двинулся вперед и остановился над птицей. Чего же лучше? Я, восхищенный, расцеловал Ярика, и мы отправились дальше искать выводки. И с выводком было тоже прекрасно, я настрелял полную сумку и, счастливый, возвращался домой по дороге. Там, где никак уж нельзя было ожидать тетеревей, я вдруг услыхал: «квох-квох!» и увидел быстро бегущую по дороге тетерку. У нее были, наверно, маленькие дети в кусту, какой-нибудь очень поздний выводок, потому что она бежала, похлопывая крыльями, как обыкновенно, отманивая собаку. Все произошло в одно мгновенье, я не успел крикнуть Ярику, он бросился, как <2 нрзб.>, и так он исчез. Маленькие тетерева из-под <1 нрзб.> разлетелись в разные стороны. Сердце у меня оторвалось! Ждал я, ждал, свистел, свистел, и вот вижу, ползет ко мне из куста. Я сделал страшную ошибку: сильно наказал его прутом. Чтобы увериться в его исправлении и успокоиться, я пошел опять искать тетеревов. Найдя выводок, я выстрелил и, должно быть, от волнения за Ярика промахнулся, он бросился за улетающим. После того я очень долго ждал его и вернулся вечером один: Ярика не было. Мы всю ночь его свистели, трубили и не нашли. Рано утром я вышел к картофельнику, свистнул и вижу, в зелени шевельнулось что-то рыжее. Он залег в картофеле и пролежал там всю ночь. Не было предела моему отчаянию! Одним наказанием я испортил плод всего моего огромного труда по воспитанию простой собаки. Но я решил действовать и начать все сначала, не думая об охоте; и опять началось все сначала, болото <1 нрзб.>, веревка. А охота в разгаре <2 нрзб.>. Мне нужна была другая собака, хотя какая-нибудь старая, лишь бы делала стойку, из-под собаки я мог бы постепенно натаскать Ярика.
28 Апреля,. На восходе солнца ветер стал притихать и потом стих совершенно, стало очень жарко, дорога высохла, и люди шли босые.
В 10 утра на севере озера стали показываться небольшие облака, быстро росли, и капнул дождь теплый, как парное молоко. На юго-западе выросла большая синяя туча.
Молодая черемуха сверкает зелеными листьями, и уже образовались бутоны. Раскрываются зеленые почки орешника, березы. На цветах ивы дружный взяток пчел и шмелей. Темные точки лягушечьей икры принимают форму головастиков.
11 часов – гром, но обошлось. Озеро стало белое, в 12 – темно-синее, и грянула гроза очень сильная, с проливным дождем. Во время дождя на глазах все зеленело.
Вечер после грозы был прохладный. Возвращаясь с тяги домой, возле Гремячей горы на последнем оранжево-строгом отсвете зари над озером заметил впервые летучую мышь.
29 Апреля. Туман заволок озеро, и не с первым светом обозначились его очертания. Но перед восходом спешно убралось белое, и засверкала совершенно синяя вода. Березы даже издали заметно переменяют шоколадный цвет своих почек на зеленый. А подорожники и другие травы стали уже такие, что роса от вчерашнего дождя хорошо улеглась на их лепестках и зелень всюду очень сверкала на солнце. Там и тут в мелятине зеленели кусты.
В семь утра мы вышли в Усолье покупать лодку и, оглядевшись, сказали: «Это уже май!»
Налево, в Егерских кустах у озера токовал наш знакомый петух, мы проверили ток, и оказалось, по-прежнему он один и с ним его неизменные четыре тетерки. Спугнутый, вскоре он опять забормотал, а мы перешли на кочковатое болото у озера. Показывая свой хохолок, между кочками перебегал чибис. Преследуя его, мы спугнули семью кроншнепов, и они подняли такой тревожный крик, что из болотного куста, далеко не допустив нас, сорвалась пара крякв и, высоко облетев местность, где-то пропала. Жаль, мы не догадались поискать гнезда: у них теперь гнезда в болоте, и когда еще! когда повырастут у берегов зеленые густые тростники, они переведут своих утят к воде. Пока мы возились с болотными птицами, наш тетерев в Егерских кустах оттоковал и, снявшись, прямо, как по струне, полетел в Соломадинский лес, за четыре версты. Самки остались на месте, <1 нрзб.> уж и кладутся.
Эти дюны возле впадения речки Куротня в озеро так потом и продолжаются почти до Усолья, только покрыты высокими соснами. Так все и было потом: направо к озеру, все расширяясь, шумел бор, налево болотный лес, дикий, невылазный, переходящий в огромное болотное пространство. На солнечных пятнах по брусничнику стали показываться какие-то движущиеся тени, и мы заметили, что это неслышно перелетали вверху, прикрываясь кронами очень высоких сосен, коршуны. Тут было их очень много, и на одной фантастической сосне, расходящейся снизу от могучего основания вчетверо, несколько выше, чем в полдерева подпертое четырьмя суками, как лапами, чернело их огромное гнездо. Ружье мое было заряжено на вальдшнепов мелкой дробью, я ударил в одного и, казалось, убил его, он закачался, стремительно полетел вниз и наверно бы убился о землю, но, встретив на пути сучья сосны, задержался в них, заработал крыльями в борьбе не на живот, а на смерть и вдруг справился и тихо полетел над деревьями. Высокий, видимый почти как ласточка, реял в небе другой такой же хищник, и так было странно думать, вспоминая жалкое падение подстреленного, что такое величие может быть побито. Ветерок потом долго сдувал с крон сосны мелкие перышки.
Привлеченный выстрелом, пришел лесник и предупредил, что бор для охоты заказан.
– Все как холодно было,– сказал он,– а вчера после грозы вдруг все и пошло.
– После грозы вчера,– сказал я,– заря тоже была строгая.
– Ну что ж, а птица и вчера и сегодня сильно гремела.
В это время необыкновенный раздался крик, и мы едва могли разобрать в нем первое кукование: оно гремело в бору. И даже зяблики, маленькие птички, пели – их пение гремело. В бору птичий голос гремит, и неслышно различимое только по тени на солнечных пятнах там и тут показывается крыло хищника.
– Озеро? Как могло в этой стороне быть озеро?
– Это небо, обрыв.
За обрывом лугами в долине между стенами леса бежала речка Вёкса. Рыбаки наметами и вершами вытаскивали плотву. Усолье, село довольно большое, но с бедными хижинами, показалось среди совершенно диких болотных лесов (Татьин куст).
Наскоро, заказав себе лодку у мастера Кошкина за 30 рублей, мы пообедали в кооперативном трактире щукой и опять пошли назад. Завидев озеро, мы оставили тракт и подошли к берегу против того места, где в бору видели много коршунов.
На берегу – в Тресте (совершенно еще желтое, как зимние простыни) – рыбаки ловили массу плотвы, был самый нерест, и вода кипела от рыбы. Чайки тучей летали над водой, бросались, выхватывали клювом длинную плотву и, подняв в воздух, роняли: рыбы были им велики. Скопа, прицеливаясь к рыбе, стояла в воздухе, время от времени передвигаясь постепенно к нам. Прилетела цапля и, сделав круг, вернулась в бор. Мы за ней, и тут недалеко от того места, где заметили гнездо коршуна, проследили на высоком дереве и ее гнездо.
Рыбаки нам рассказывали, что чайкина рыбка – уклейка, что у чайки желудок очень горячий, проглотит, выкинет задом и опять, и так раз десять.
Говорили о щуке, что их у них два вида: одни узкорылые и другие тупые (грязнухи), что на глубине много всякой рыбы, но взять ее невозможно, и что, наверно, есть и такая, какой никто никогда не видал. Тут припомнили, что Петр В. пустил в воду язя с золотым перстнем, и вот никак не могут поймать.
– Язь не так долго живет,– сказал я,– он уж, наверно, истлел.
– А перстень? – сказал рыбак.– Озеро наше все выплескивает, почему же до сих пор никто не может найти этого перстня?
– А если затянуло?
– Разве что затянуло.
Вернувшись к исходным дюнам, мы долго решали вопрос: идти домой, есть очень хотелось, или отстоять тягу. Ветер был небольшой, а озеро очень плескалось, и до того хороший, музыкальный был прибой, что так мы и досидели до тяги.
Очень теплая и тихая вышла заря. Свистели кроншнепы, летали утки. Вальдшнепы тянули плохо. К самому вечеру загудели тетерева. Показался, все разгораясь, молодой месяц, еще бы ему такую половину, и он совсем бы стал, как бублик,– бывает такой пухленький бублик, что едва можно через узенькую щелку внутри него продеть мочалку. Засветил он все-таки очень славно, токовик-тетерев, приняв свет его за первый утренний свет, забормотал далеко где-то в тьме болот. Ему стали отзываться другие, и пока мы шли, там, в совершенной темноте, при свете бублика-месяца закончился ночной ток. Бекасы тоже не унимались. Начались кипучие ночи.
Злое дерево почему-то перестало рычать – почему? Я сегодня окончательно проверил: ветер дул довольно сильный, оно должно было рычать непременно,– и все-таки нет! Было тихо в лесу, и только озеро <1 нрзб.> плескалось и пахло морем. Вдруг мне что-то капнуло на лоб, еще, и еще, и при месяце я увидел, как из коричневого вчера сучка березы капал сок. А то злое дерево теперь было тоже в соку, и другое, которое о него терлось,– тоже в соку. Наверно, из тех мест, где была стерта кора, теперь тоже капал сок, и увлажненное дерево оттого больше и не рычало.
30 Апреля. Хмарь в солнечный день. Теплый ветер с легкой присушинкой. Березы утром, березы в полдень, березы вечером разные, и если бы очень внимательно следить, то их одевание было бы заметно и по часам.
Плотва идет. Чайки рассеялись по всему озеру, за каждой синей волной, куда хватит глаз, видишь белую чайку. А местами на озере от них даже белое пятно, это значит – в этом месте кипит плотва.
[Запись на полях]:
Язь пришел вместе с щукой.
Вечер удался совсем теплый и тихий. Пахло молодым листом.
– Слышите, как наш тетерев жарит.
Мне ответили из кустов:
– А соловей!
– Как? Я не слышу.
– Ну вот...
– Это певчий дрозд.
Как будто мне соловья не хотелось.
– Да нет же, вот еще... слушайте.
Я разобрал отчетливо соловьиное колено и с сожалением сказал:
– Да, соловей!
Мне это значило: конец весне.
Он пел у озера в Егерских кустах очень глухо.
Другой тетерев отозвался нашему на зеленях и быстро стал подходить. Шипел в темноте. Ему шипел наш в овраге, перешел орешник. Третий шел со стороны из болот. Светил очень ярко бублик месяца, и на севере было, как на востоке утром, белое светлое пятно. Нельзя было понять, вечер это или утро: зори начали сходиться.
Да, хороший был вечер. Я по легкому ревматизму в левой ноге и остатку кашля от сильной простуды легкого чувствовал, чего стоил природе этот заслуженный ею вечер и как хорошо бы мне услышать радостный вздох рыбака. Но соловей скликал дачников. И казалось, в этот вечер сватали красавицу-девушку за старого, богатого и немилого, жениха...
1 Мая. Дело этих неутомимых исследователей только с виду похоже на американскую практику. Ведь всякое исследование есть некоторая отсрочка действия, а у этих молодых людей их исследование явилось на почве одумки. Сами они их «натурализм» называют более глубоким подходом к обществу, и так как их одумка явилась только вот-вот, то ненавидят прежних натуралистов, называя их коллекционерами. Так они и нашего Сергея Сергеича поначалу очень забраковали со всеми его жуками.
Более хмарно, чем вчера, солнце тускло светит из дымки. В десять утра стало истомно. Ожидаем дождя.
На озере сегодня чаек много меньше, верно, ход плотвы уменьшился. Да и рыбаки говорили, что ход плотвы всего дня два-три.
Сегодня можно отметить не только позеленение плакучих берез, но и первую зеленую шатровую сень и робкую тень на зеленой траве.
Затягивало временами почти все небо, и казалось, непременно будет гроза и дождь, но так прошел весь день. Майские торжества состоялись, маленькие дети, окружив цветущий куст ивы, обломали его веточки, разбиваясь по парочке, скрываясь <1 нрзб.> в густень смолистых почек и маленьких листиков, там две утомленные учительницы съели яичко, там поклевали семечки, пришла большая процессия с флагами и большим барабаном, оркестр сыграл интернационал, все обнажили головы, и человек из губернии над озером сказал им свою политическую речь об антагонизме европейского буржуазного мира и нашего советского.
произведение, а непосредственно своей волей.
Сергей Сергеич пошел ловить жучка-скакунца. К нам прибежала Галя с очками: «Папа очки забыл!» – и бросилась его догонять. А Сергей Сергеич шел боровым местом по песку и все по солнышку, потому что знал, что эти жуки живут в знойном месте на солнце, и, чуть только падает тень, они скачут от нее. Много было скакунцов, но тень от Сергея Сергеича падала на них, и они скакали вперед, без очков он их не мог так рассмотреть, подходил, снова падала тень – и скакали жуки. Как только мы с Галей принесли очки, Сергей Сергеич сразу увидел скакунца, поймал его и опустил в банку с каплей эфира.
Я оглянулся вокруг и увидел, что владения скакунца были в определенном ландшафте, и я думал: ведь и всякий мельчайший жук водится в своем ландшафте, и почему Сергей Сергеич не стремится схватить очертания, характер владений скакунца, чтобы представить хозяина как бы личностью, а спешит проколоть жука на булавку.
– У меня это есть все,– сказал Сергей Сергеич,– но это я отбрасываю: мне нужно установить причины, а не качество жука.
Жизнь навозника неживое дело, хотел писать стихи, по диагонали вышли жуки: дело бескорыстное, и вот это бескорыстное дело теперь, через 30 лет начинает <1 нрзб.>. Таков был путь к свободе.
Я нашел дом председателя сельсовета по виноградцу резных наличников и, постучав в окно, увидел милое открытое лицо его жены, еще молодой бабы. Взяв у нее свой паспорт, посланный для прописки, я подумал: «Под каким-нибудь предлогом хорошо бы председателю вручить рубля три для знакомства, надо об этом подумать в следующий раз». И, раскланявшись с женой его, улыбнувшись ее милому открытому бабьему лицу, пошел в гору. Слышу, скоро кричат:
– Вас догоняют!
И вижу, она бежит за мной, эта самая открытая женщина, босая, спешит. Очень смутилась, пробормотала:
– У нас есть картошка, мешка два, только сейчас в яме и достать нельзя, а нужно бы рублей пять, у вашей милости не найдется ли, а мы потом...
– Не беспокойтесь с картофелем,– сказал я, обрадовавшись случаю подарить пять рублей. И, передав деньги, пошел в город.
Возвращаясь с базара, я издали увидел женщину возле избы с резными наличниками, она, очевидно, тоже заметив меня, мелькнула скоро в избу и, когда я проходил мимо, открыла окошко, поманила меня и передала кружок, завернутый в газетную бумагу.
– Это от меня вам подарочек,– сказала она.
– Благодарю,– ответил я, опуская круг в корзинку,– а о картофеле, пожалуйста, не беспокойся.
Она вся сияла, милая, открытая женщина. И я, уходя от нее с теплотой в душе, думал <недопис.>.
Открытая женщина (то есть уже не девушка), замужняя или холостая, все равно всегда имеет минуту для свободного входа каждого, нужно только уметь распознавать эту минуту и просто входить в открытую дверь...
Многие незаметные люди, если уметь видеть их, вовсе не так плохи, и я не знаю, почему таких хороших людей, описывая, не называть своими именами.
2 Мая. И ночью обошлось без дождя. Ветерок повернулся с севера, духота прошла, и на траве показалась первая роса этой весны.
На березах явилась зеленая сень, прозрачная, через которую виднеются и темные деревья слегка зелеными.
Цветут фиалки. Клен зацвел в городе. Совершенно исчезла икра лягушек в лужах: вывелись головастики. Окуклились личинки комаров. Хвощи поставили свои минареты. Отгремела плотва, и чайки ловили уже свою специальную рыбу уклейку.
Рыбаки нам сказали, что окунь нерестится, когда зацветает черемуха, уклея, корзуха и лещи, когда согреется вода. Ерши начинают идти вместе с плотвой и потом идут долго. Оказывается, по рыбацким приметам, щука и с головы не может проглотить ерша без вреда себе, потому что, как проглотит, ерш у нее в животе становится медведем.
3 Мая. Не все вылилось за ночь. Было прохладно и облачно-серо. Вдоль берега над озером пролетели четыре ласточки. Белка прыгала, очень заметная на слабо одетых деревьях, шкура у нее была еще серая, зимняя, и только хвост порыжел. К полудню пошел дождь, и, хотя вскоре перестал, но праздник смычки города с деревней был испорчен. Ко мне завернул с праздника рыбак, заведующий кооперативом «Красный рыбак» Василий Алексеевич Чичерев, и, когда я спросил его, чем он занимался до революции ответил, служил в полиции, был приставом. Удивленный сказал я: «Как же вы уцелели?» И он, тоже удивленный моему вопросу, ответил: «А у нас в Переславском уезде ничего и не было». Тогда стало понятно, почему Ботик уцелел и люди попадаются такие цельные: тут революции не было!
К вечеру стало очень хорошо на озере, пока была еще маленькая синяя рябь, показались на синем светлые полосы, те, о которых Надежда говорила, что это остались с тех пор, как Петр за непокорность хлестал кнутом озеро. На самом деле полосы были, во-первых, над течением реки Трубеж, во-вторых, кругом всего озера по «мякине», как называется подводный берег, или уступ в два сажня глубины и, в-третьих, полоса под уступом в девять саженей.
Потом к самому вечеру лик озера опять переменился, стало почти все, как стеклянное, до того тихо! Тогда, казалось, небеса, обыкновенно «божьи» и потому нам немного чужие, сошли к нам и прилегли на земле-мураве.
После заката лик озера опять переменился, стал холодно-синим, как тучи на небе, и над лесом вдали на синем метнулся язык красного пламени.
4 Мая. Я встал в два часа утра и в три вышел в лес. Было очень тепло, и долго нельзя было понять, что это, небо, сплошь обложенное, или туман: озера было совершенно не видно.
В четыре определилось: туман. Сильно токовали витютни и тетерева. Осторожный ворон, обманутый туманом, опустился недалеко от меня, но осечка спасла его.
Только в десять открылось солнце, засверкало озеро, и туман свернутым клубом был только на Урёве.
Определился роскошный день сверкающих клейких листиков, насыщенный влагой, с тучными теплыми облаками.
По теплым синим и золотым облакам прилетела и та не известная совершенно никаким ученым птица с самыми острыми крыльями и с самым тонким клювом, сверкнула в золотом луче и влетела в зеленый дом.
И я за ней иду в зеленую дверь.
В полдень Павловна крикнула:
– Посмотри, какое озеро!
И все мы – она, Руднев и Петя – подошли к берегу. Мы его не видали еще таким и [не] думали, что может быть такая красота: весь небесный свод со всеми своими градами и весями, и лугами, и пропилеями, и простыми белыми барашками почивал там, гостил у нас, у людей, и так близко: совершенно Китеж, невидимый град.
Мы долго молчали, но один наш гость, подшибленный горем и ослабевший духом, не осилил молчания и сказал:
– Видите, вон там утки черные.
Глубоко вздохнула Павловна и тоже сказала:
– Если бы я прежняя, девочкой, когда гусей стерегла, я подошла к тому озеру, и знаете что?
– Что, Павловна?
– Я бы на это помолилась.
– нет! озера уже не было видно. И мне стало так же неловко, как верующему человеку прежних времен, который вышел из дому и не помолился.
Еще я думал о тех людях, которые приезжают в мае отдыхать на берега прекрасных озер, ведь они никогда не поймут красоты, они приезжают на готовое... и они портят вход (после смычки)... Понимали по-настоящему только пустынники, кто тут же трудился вместе с природой, мучился и постился ее постом, а потом эту постигнутую красоту мира преподавали как добро.
Разве такое дело не самое близкое мне, но почему оно пало?
Мне странные мысли приходят в голову: я думаю, не потому ли пало все дело, что пустынники были тоже, как дачники, нечистоплотны и не берегли входа в природу. Я так и смотрю на цивилизацию (идеальную), что дело ее вычищать сор, как и все, что накопляется от множества преходящих людей. Если бы они не чурались науки, то и не стали бы павшими эстетами: в их руках наука бы чистила входы.
А еще я думал о том же и на другой лад, когда мне встретился на пути высокий, крепкий мужик с такой бабой, которая, видимо, была не раз им стегана. Было время, когда эта порабощенная женщина управляла, стояла, как монахи, высоко на горе, а мужчины добывали только материал для питания. Теперь она явно в плену, и смешно, что хочет освободиться посредством той силы, которой не имеет, которой мужчина взял ее в плен.
Вот эта – женственная – сила осталась у монахов и поэтов: их Прекрасная Дама, и они ее рыцари.
Я стою высоко на горе, и мне кажется, так легко отсюда начертить картину с нижними холмами, лесами, деревнями и отдать ее в школы и прославиться потом, как общественный деятель.
Между тем жить самому так, делать такое для себя, в своем восторге незаметно выходить из себя так, чтобы это мое в происхождении люди, обманываясь, считали за свое – это куда вернее.
Но и тут есть опасность, ужасней которой нет на свете: свое смирение, своя простота святая может оказаться величайшей гордостью и усложненностью.
Вечер новый, каких еще не бывало, воздух, наполненный ароматом цветущих ив, зелень, клейкие листики берез, закрытые золотыми висящими сережками, массовый вылет майских жуков.
Мы вышли с поля,– как пахнет озимь, как напрягается! – к опушке мелкого леса, в который я в это утро попал в тумане.
Спустились в долину, посередине которой протекал болотный ручей, впереди был большой еловый лес, внизу так было странно: в болоте стояли сосны. Рано взошел месяц. Из кустов тетерка страстно манила черныша, стрекотали мошки, и в бору токовали. И он к ней выбежал, а я перенял.
Утки сели на яйца, и страстные селезни тянули вдоль болот. Трещали чирки-трескунки. Урчали лягушки, гудели жуки, сшибаясь, падали в траву, путались, выправлялись, летели и опять натыкались.
5 Мая. Утро росистое, прохладное. Солнце взошло чисто сзади Никитского монастыря и поплыло, оставляя влево и колокольни церквей, и деревья.
– и так теперь пойдет навсегда: прошлое будет всегда лучше настоящего.
[Запись на полях]:
В краю, где не было революции.
6 Мая. Егорий. И так изо дня в день все тише, теплее и роскошнее. Все сотворено и остается почить, но я не могу, и на этот случай, когда не можешь ни творить, ни почивать, а жить как-нибудь нужно, является благодетельный случай зла: я отдавил себе дверью палец и отвожу душу, сосредоточиваясь на боли в ожидании выздоровления.
В природе такое состояние насыщения радостью как будто предусмотрено: в предельный момент счастья вылетают комары. Со дня на день они должны появиться в огромной массе, и леса сделаются почти недоступными.
«открытую женщину», с приглашением к их престольному празднику: Пришвину М. М.
«Я, председатель райсельсовета Ульянцев Я. М., прошу я Вас, пожалуйста, приходите ко мне в гости, очень буду Вам благодарен. Ежели придете, и впредь буду с Вами знаком. Ульянцев».
[Запись на полях]:
Взятышек. Волков (сапожник).
Мы раздумывали, идти или не идти, а там, на празднике, не ждали: к 11 утра уже является сам председатель со своим кумом, сапожником Волковым, оба сильно пьяные, звать.
– Край у вас какой милый, революции у вас совсем не было!
– Ни малейшей,– ответил председатель.
Волков наступил на лапу Ярику, тот взвизгнул, Волков бросился извиняться перед ним, целовать в самый нос, взасос. Ярику не понравился запах самогонки, и вдруг он сапожника тяпнул.
Кошкин (лодочник) пригнал из Усолья мой «Ботик» (в другой раз описать мужицкую работу). Мы ездили пробовать на Урёв, сидел с подсадной. Возвращались при луне.
– Не сори!
На отражении луны сверкали хвои, разнесенные волнами лесного озера.
Я сидел на носу и строил заграждение лесного края на двадцать верст вокруг озера, ворота выстроены в этом заповеднике из больших камней, притесанных один к одному: ворота – вход в заповедник. У ворот я поставил школу воспитания юношей, лучшие из которых удостаивались по окончании посещения заповедника для короткой работы в нем. Все рабочие там были из таких подготовленных и на короткое время. Расставаясь с заповедником, после в миру люди творили легенду об озере: оно было источником легенд и радости.
И так я, раз влюбившись, стал жить с озером, как с женой (грубость работы и чудо красоты, возмущение и смирение и т. д... как Русь...).
На лодках вместо паруса ставят березку. Заехали на середину, и вдруг вода.
– Что такое?
– Сучок выскочил.
Лодочник разулся, оторвал кусок портянки, заткнул и поехали.
[Запись на полях]:
Посев яровых: овса и картофеля. Зацветает черемуха. Распускается дуб (прохладно, переменно, и так пойдет дальше).
Мы осмотрели все владения Михаила Ивановича: Федоровский монастырь, Даниловский, Никольский, Борисоглебский, Никитский, гор. Клещин, Александрову гору.
В Никитском монастыре: агропункт и свиньи, блудник о. Мит-рофаний, Иван Грозный поиграл с женой после молитвы (сын Иван). Последняя из династии игумений Георгиевская Олимпиада (Мохова): ведьма в аду (богомерзкая баба), столпы комаров над памятью Столпника (искал себе столп: «взятки брать можно на столпе»). Почему монастыри мужские разложились, а женские сильны?
Легенда о поляке, оставшаяся в Ведомше после Яна Сабесского: грабил, два старика – хотел убить, вдруг погрузился в болото, а старик растаял на облачке (Никита Столпник).
Жертва революции: единственный безобидный поп.
«Вот вам косточки старые, хоть на удобрение пошли».
Фотография старца Даниила. <3 строки нрзб.>
– общественное значение церкви, нет грани между монастырем и церковью, тунеядцы монастырей, скудельницы. Легенда, любимая Даниилом (теснота церквей, только <2 нрзб.>: помолился на паперти, человек является – дверь откинулась, лампада зажглась; вышел и в другую - за ним: исчез. Кто же это? Даниил улыбался загадочно (он сам).
Благодетельница в Даниловском: лифт, рупор, монахи навинчивают (старуха с трясущейся головой и зеленый попугай, как их фамилия?).
Могила князя Барятинского в Даниловском монастыре <1 нрзб.>, монахи обобрали.
Горицкий монастырь: последний архиерей во время революции, уперся, как бык: требует звона (как князь Мещерский сказал: «Я-то пройду, да сан не проходит»).
Федоровский монастырь: дети из колонии с преступными лицами, камни через окно: фрески 18-го века, иконостас вверху 17-го, внизу 16-го и 15-го.
«Большая жизнь прожита, но что нажито?»
Роль Переславля: снабжение хлебом с ополья север, новгородцами до возвышения Москвы, до 16-го века, потом Манчестер, и у него (после проведена ж. д.), перенял славу Иванов-Вознесенск.
Иван Миронов – враг Никона, могила в Даниловском монастыре.
Загадка церквей, сгрудившихся на устье реки Трубеж. Динамика личности (Даниил, Столпник, Олимпиада). Статика, сотворенное: Клавдия, бревнушки и пенечки, «обыватели».
N. В. Люди власти, о них едва ли можно спросить: верующие они или нет? Власть – движение.
[Запись на полях]:
Дождь, горные баранчики. Вознесенье на кораблях и другая масса церквей, соединены легендой о молящемся, исчезнувшем старце.
Храмозданные плиты.
Бревнушки и пенечки.
Евгения.
Олимпиада.
Осифляне (Даниил).
Неподвижность, не верю, не люблю.
В кусту можжевельника на развилке сучков среди сухого болота сижу неподвижный: а потоки мысли моей бегут во все стороны. За болотом лежит озеро, такое неподвижное, посылающее из себя реки. Берендеево болото само по себе неподвижное, из него в разные стороны бегут шесть рек, и так всё: источники силы и власти неподвижны, и потому сила всех сил и власть всех властей называется в древних книгах Сидящим.
Птицы долго не летят к моему шалашу. Солнце село в серую тучу. Стало мне сиротливо одному быть в кусту, среди сухого болота, и тот Сидящий, управляющий вселенной, представился мне таким же чуждым, как Робеспьер. А сколько есть людей, думал я, считающих Робеспьера своим вождем, сколько признают его за великого человека. Может быть, да и наверно великий, я признаю, но что мне из этого? что мне этот бог, жестокий, проливший столько невинной крови? Между тем верующий в Робеспьера завтра, быть может, выйдет на площадь и скажет речь против Сидящего, что какой это жестокий Бог, несправедливый, холодный. Так он будет против Бога, как я чувствую себя холодным к вождю, и верующий в Бога никакими доказательствами не переубедит его, как не может переубедить меня никакой коммунист в оценке их вождя.
Значит, кончено, я не то что не верю в Бога, а не очень люблю Его и потому отбрасываю думу о вере в Бога как пустое занятие.
Но мне кажется, я люблю... что, кого? не могу назвать все, что я люблю, слишком много всего в природе, в искусстве, что я страстно люблю, и я жалею знакомого человека, иногда даже люблю, и с уважением, то сильного, то слабого и милого, задумчивого, с ясным решением, ученого, влюбленного, женщину с молочною грудью, огромными бедрами и девушку робких намеков...
Нет, а может быть, да: мне это непонятно и недоступно, как вера в Бога. Зубы у меня плохи, и очень я неряшлив, ноги отличные, руки слабы, а то, что называется талант,– это не я, это сила моей тяготы к миру, выражение моего интереса... Правда, вот чудно-то, как подумаешь об этом, как это можно любить себя.
Я люблю себя мальчиком, но это чувство как-то переходит в сына, во всяком случае, это уже кончено, это не я, есть некоторые поступки, есть написанные вещи, которые я тоже люблю, но это опять уже не я.
Что же значит, когда вот говорят: люби ближнего, как самого себя?
[Запись на полях]:
«Мы не подготовлены для выступления»,– пухлый, как ощущение тепла и холода, сидел на лавочке с такой же попадьей, она щелкала семечки.
Темы экскурсии:
1) Ангел нес в двух мешках на посев семена, в одном мешке были безобразные, ругались, дрались, в другом хорошие, книжки читали, Богу молились. Ангел рассыпал семена безобразников на одном конце озера, и там стали болото и непроходимые леса, а другие ангел донес – и стали на другом конце озера церкви, а вокруг них поля с плодящей землей.
10 Мая. Ночь была грозная. Утром раскинулась радуга. И после радуги днем был опять дождь, и опять радуга, и опять дождь, очень теплый. За эти два-три дня совсем свалился этот стерегущий, запрятанный где-то на перекрестке зорь, в земле и в воде холод.
К вечеру солнце было чисто на западе, но с другой стороны погромыхивали тучи, сильно парило, и трудно было угадать, обойдется ли или нет без грозы этот вечер и ночь.
Эстетика. Как-то нехорошо, если я эстет.
На пару открылись во множестве цветы синие, очень низенькие, с мелкими головками львиного зева. В лесу цвели душистые горошки. Березовый лист, пропитанный ароматной смолой, сверкал в вечерних лучах. Черемухой пахнет везде. Пел соловей, не первый уж это был, но так, определяя собой тишину, давал направление ночи, пел впервые.
Казалось, это был пожар, потом мы спросили себя: «Если не пожар, так что же это такое?» И когда явственно обозначилась округлость большого красного диска, наконец догадались: «Ах, это месяц такой!» За озером долго сверкала зарница. В лиственном лесу от легкого ветра был слышен первый зеленый шум.
Неприятно читать у Толстого моральные поучения и рассуждения, навеянные эстетическим восприятием природы. Моралист говорит: «К черту эстетику, барин!», а эстет презирает и такую эстетику, и такую мораль. Но если в простоте души, просто, как художнику, внимать природе,– от этого очень хорошо и эстету, и моралисту.
быть, и потому что после в жизни пришлось встречать замечательных ученых и художников, или это оттого, что больше самоучкой до всего доходил, но почтение к Старшим и готовность сделаться во всякую минуту учеником у меня до сих пор сохраняется и все больше и больше распространяется.
Прочитав прекрасную книгу, я думаю: вот я ее в день прочитал, а ведь, чтобы написать ее, он истратил всю жизнь! Выслушав весной первый зеленый шум у березы, я говорю: «Чтобы так прошуметь, ведь она полвека росла!» Ватага чаек летит плотно к друг к другу над озером, первая упала на рыбу и промахнулась, вторая за ней упала, третья, четвертая, десятая схватила уклейку, и потом они все на ветер поставили крылья и плавают часами, не шевеля крылом,– есть чему поучиться у чаек! Я – ученик.
Моим учителям не нужно гонорара, они все учат бесплатно и даже, напротив, они же благодарят меня за внимание. Иногда мне кажется, что они заряжены, как электрическая туча, и множество носятся, чтобы куда бы только ни избыть свою силу, разрядиться во что бы ни стало куда-нибудь, хоть в печку! И вот тут я: ученик, внимательный, усердный, жаждущий, и все мне, как роса на траву...
Массовый вылет комаров
Северный ветер. Прохладно. «И хорошо,– подумал я,– пусть немного постоит время, а то с часу на час должен произойти массовый вылет комаров, и тогда прекратится охота, леса сделаются почти недоступными». Мы шли берегом озера к Никитскому монастырю с Михаилом Ивановичем, рассказывавшим мне о Никите Столпнике.
– Насыпали вал Переславской крепости,– рассказывал Михаил Иванович,– а он, Никита, был подрядчиком и, значит, конечно, брал взятки, грабил здорово! Я всегда теперь говорю: «Взятки брать можно, только потом надо раскаяться». Представилось тому подрядчику однажды, будто в горшке у него со щами голова человеческая, руки, ноги, есть не захотелось. Пошел каяться в монастырь, а там не принимают: «Ты,– говорят,– три дня постой у ворот!» Когда прошло три дня, пошли монахи его звать – и нет его у ворот, где же он? Поглядели, а он тут рядом в болоте по пояс голый стоит, и над ним целый столб комаров, и весь он в крови. Комариный ли столб, как это бывает, или подражание южным монахам, только Никита с того часу захотел, чтобы самому в столп войти. Там на юге-то тепло, они там стояли на угловых башнях столбами, а у нас не простоишь зимой. Вот тогда Никита взял и «ископа себе столп». Да так и простоял всю жизнь столпом в колодце. Я теперь и говорю: «Взятки брать можно, только надо иметь в виду, чтобы потом войти в столп».
Мы вошли в монастырь, осмотрели выложенный теперь камнем колодец Никиты Столпника, потрогали пудовые вериги. Монаха, единственного уцелевшего здесь, Михаил Иванович спросил:
– Ходят?
– Похаживают,– ответил монах.
– Вериги надевают?
– Возлагают.
– А эти камни зачем?
– На голову. Помогает от всех болезней.
Выходя из монастыря, я спросил Михаила Ивановича об этом монахе, и он ответил:
– Блудник!
– Тут где-то сохранилось и то болото,– сказал Михаил Иванович,– помните, где по пояс стоял Столпник.
Оглянувшись вокруг, мы вдруг увидели на солнце серый столб, как бы смерч, немного подальше был другой, там третий, четвертый, везде, куда только ни хватит глаз,– был такой серый столб.
Не сразу мы поняли, что такой был вылет комаров. А между серым столбом было небольшое болото.
– Вот оно! – сказал Михаил Иванович.
– явление природы, перенесенное за 700 лет,– стояли, пораженные совпадением рассказа о Столпнике с явлением комаровских столбов. Не было ни одной старушки, чтобы перекрестить и комариные столпы, последний монах-блудник не ведет тоже, конечно, свою благочестивую летопись. Я отметил в своей записной книжечке: «Пятница. Мая в 6 часов вечера: массовый вылет комаров».
Вблизи Никитского монастыря, по всему крепостному валу древнего города Клещин, от которого больше ничего не осталось, рядом с Александровой горой, где в еще более древнее время совершались жертвоприношения язычников, мы отдыхали, любуясь видом совершенно тихого озера.
– Нет,– сказал Михаил Иванович,– я с юности был этим отравлен, я не только не верю, но у меня даже и волнения нет в душе по поводу этого.
– Но это,– сказал я, указав на озеро,– это, Михаил Иванович, и наука нам, и трава зеленая, и небо, ведь это настоящее.
– Да,– ответил он, весь просияв,– я это люблю, это настоящее.
Много мне рассказывал Михаил Иванович о лесном чудесном крае, о древностях, о... Восхищенный рассказами,<1 нрзб.> любви этого человека к своей родине, я сказал:
– Сколько вы сделали, вы у нас такой в этом единственный человек.
Михаил Иванович ответил:
– Ну, ну... вот еще, это не я, это край: край-то какой!
«А ну-ка выходите, посмотрите, что стало в лесу, пока тучи менялись».
И мы почти не узнавали знакомых лужаек и перелесков: так все, правда, изменилось в зеленой одежде. Развертывается коровий напар.
Совершенно стихло к ночи, озеро долго цвело после заката: было все ровно золотое и с обычными своими на золотом белыми полосами.
Лягушки-турлушки всюду начали свои ночные трели.
12 Мая. Тихое роскошно-росистое зеленое утро. Плещется в зеленом свете радостно-победный крик иволги.
над водой и полетела к нашему южному берегу. Потом видели мы перелет еще одной, другой... Вероятно, дыхание южного ветра, сухой нагорной нашей стороны вызывало их на большое путешествие за 7–8 верст.
На озере были очень большие, штук до 100, стаи свиязей, при нашем приближении они свистели по-своему и с очень сильным хлопаньем крыльев поднимались и перелетали дальше. У берега носились стаи турухтанов.
До 12 часов дня озеро было стеклянно-тихое и на небе не было ни одного облака. И так это осталось все тихо на весь день, и вечер, и ночь.