13 Мая. В четыре утра будит иволга, не могу спать! Выхожу как есть, босой, в одной рубашке, ставить себе самовар на крыльце, и ничего, тепло. А ведь по-старому еще Апрель не совсем кончился! Я иду, не стесняясь своим костюмом: комары по утрам не летают и людей нет совершенно. Тоска своим кулаком сжала мне сердце, но внимание к радости жизни не утомилось, а только глубже. Я догадываюсь о причине тоски: кто-нибудь из хороших людей не добром поминает меня, и за что? За то, что я не показываюсь к ним, забыл, а я никого не забываю, но только не могу ходить в гости и как-то по-ихнему поддерживать связь. Я появляюсь, когда мне хочется, вдруг привлекло к себе, и вдруг исчезаю. Это их возмущает... Но нет, едва ли это причина тоски... Нужно же помнить, что радость весны – это ежегодный свой праздник по своей той, единственной весне; каждый год, благодаря новой весне, я... глубже понимаю ту свою весну, и вот, когда доходит до последнего, до счастья рая, вдруг все обрывается: дальше я не понимаю праздника и что самое ужасное: множество родившихся планов жизни, нового дела исчезает, как дым. Вот, вероятно, потому я и с людьми так: схватив в себя в человеке его весеннее, я вдруг обрываю, когда дело доходит до лета, до рая, и в гости потом не хочу, связь не поддерживаю. Я так обманул множество людей, и они никогда меня не поймут, поминать будут худо...
Что раз пришло в голову и вдруг забылось, то никогда не забудется совсем, непременно при случае вновь выплывает – ах! Вот мой сон: будто бы Ленин попал в рай, удивительно: Ленин в раю! Сел будто бы Ленин на камень, обложился материалами и стал в раю работать с утра до ночи над труднейшим вопросом, как бы этот рай сделать доступным и грешникам ада, осужденным на вечные муки.
Листья осины выходят из бурого цвета в обычный зеленый, но очень неровно: одно дерево стоит совершенно зеленое, а рядом другое бурое – почему это?
Черемуха в крепком цвету и незаметно, чтобы начала облетать, а на акации кое-где уже показались желтые цветочки. Принесли ветку цветущей яблони. Лесничий сказал, будто бы глухари и тетерева уже две недели сидят на яйцах и, значит, через неделю выведут (совершенно невероятно). Однако ворона возле меня совсем близко криком кричала тем голосом, какой у нее бывает, когда молодые вылетают из гнезд и сидят где-нибудь на кустах дураками. Подозревая, нет ли уже молодых ворон, чтобы отметить себе это событие в ходе весны, я подошел к вороне поближе, и она не улетела, но кричала не от моего приближения, а сама по себе, и ей другая ворона отзывалась внизу горы далеко в кустарниках, кроме того, там, внизу, кружилось и кричало множество грачей, галок и сорок, иные сидели нелепо прямо на кустах орешника, как никогда не сидят эти птицы, как важно на елях, и в общем как будто судили кого или делили. А моя верхняя ворона, надрываясь, все звала и звала оттуда, и там ей иногда глухо отзывалась ворона. Вдруг оттуда, снизу, вырвалась судимая ворона, и вся масса грачей, галок и сорок взлетела вверх. Очевидно, на крик моей вороны нижняя летела с большой быстротой, и моя сорвалась с сука и помчалась с ней вместе в зеленое поле.
И я думаю, это был не вылет молодых, а, наверно, ворона хотела ограбить грачиное или галочье гнездо, была захвачена и судима.
Наш юноша, мельник Гремячего ключа, пришел в город весь в грязи: и руки грязные, и лицо, и рубашка, а рядом с ним шел настоящий рабочий, и совершенно чистый. Очевидно, мельник разыгрывает из себя трудящегося, и я думаю, даже не для карьеры, а просто по усердию.
Сергей Сергеич собирает целые ведра майских жуков, надеясь найти среди них одного с черненькой шейкой. Я выудил у него ценные мне сведения, что некоторые виды насекомых встречаются на определенных цветах, и так как цветы определяют пейзаж, то знать это насекомое очень мне полезно (усачи на сосновых бревнах, шмели на клевере...).
В 9 утра Веськовское стадо погрузилось в озеро и осталось там по брюхо в воде, дремлет и жует над тихой водой.
В краю, где не было революции, однако, незаметно произошла перемена в умах (человек в 50 лет сказал: «Если Бог не постоял за нас в это время, значит, его и нет».– «Отчего,– ответил печник,- он, может быть, и есть, да ему до нас все равно, как до комаров».– «Ну какой это Бог! тогда уж пусть будет лучше человек».– «Да и человек тоже, если поставить его на всю власть, то как же он может вникнуть в каждого, что кому нужно»).
На Трубеже в Рыбной слободе мальчики удили рыбу, и у одного над самой головой сидела на шесте чайка, мы удивились, как мальчики не швыряются в нее, подумали, не больная ли? Махнули веслом, и она полетела. Много надо было отцам внушать детям, чтобы они не тревожили птиц, а этим отцам внушали деды, а дедам прадеды, и велось издавна, из поколения в поколение передавалось считать чайку птицей как бы священной. И вдруг явились комсомольцы и объявили тему: чайка – вредная птица: питается рыбой. Прислали мне дать справку о деле выстрела. Сделали расчет на пух, предложили массовое исследование школам чаек, подсчет их. И уехали, прострелив из нагана двумя пулями рамы отведенной им в музее комнаты.
Мальчишки налили мне лодку водой и унесли черпак, я долго стоял по колено в воде,– совсем вода теплая!– и выливал, раздумывая и вспоминая всех ужасных мальчишек войны и революции, в деревнях, в вагонах, в колониях, на городских улицах. И когда я думал о мальчишках, вставали искривленные души их воспитателей, учителей и учительниц, этих рабов, под контролем власти воспитывающих свободных граждан. Были, конечно, среди тех и других отдельные люди, но... я устал и меня давит масса. Между тем из-за этих немногих праведников обыкновенно терпят и скрашивают все остальное: и так было всегда, и так же теперь говорят и пишут.
[Запись на полях]:
Иван Акимыч Думнов сознает, что Думнов с Петром Вел. думу думали. И еще у него есть: он человека убил. Он очень вежливый, готовый, но всегда дипломат, и неизвестно, что у него на уме. Его боятся и боятся указа Петра: «взыщется на вас и на потомках ваших».
Варвара-сирота, Маня-корненожка. Букашка-Букаша, букарашка. Почему все, кроме великороссов,– лучше. Великоросс – землемер среди башкир.
Лягушки – (любопытство) и почему не было концертов, не ожидается ли непогода?
В деревенской читальне было много народу, кто читал газету, кто тихо беседовал между собой. Я завел речь об убийстве Авдотьи, и вдруг все замолчали. Потом я спросил: почему?
– Среди нас был убийца (Иван Акимыч).
В Переславском краю крестьяне рассказывают, будто с какого-то высокого места Петр Великий увидел прекрасное озеро и как любитель воды повернул коня и поехал прямо на озеро несжатыми полями. Возле деревни Веськово на южном берегу озера Петра остановила какая-то женщина и принялась его ругать: «Мы работаем, а ты, бездельник, нам топчешь». Петр будто бы уважил.
У крестьян жуки называются самые маленькие – букарашки, средние – букашки и большой жук – букан.
Говорили, почему все инородцы, все, даже русские малороссы, белорусы, неизмеримо лучше наших великороссов, и так решили, что неприятные черты великоросса явились вследствие его господства над другими племенами.
Мы убили одну ворону, вероятно, самку, а другая осиротела и стала очень кроткая, почти ручная, она совсем не боялась больше нас, и когда мы пили чай, то бросали ей хлеб, и она подбирала. Я вспомнил про Машу-корненожку, как она из-за укороченных ног не приходилась по вкусу парням, утончилась, осиротела, и когда мы ее взяли к себе в прислуги, то стала самым верным нашим домашним человеком.
14 Мая. Соловьиные ночи. Они прилетели рано и пели, но что это было за пение, а вот теперь поют насквозь ночь,– и никуда не уйдешь от этой песни.
Я, конечно, выбрасываю из себя демократическую неприязнь к соловьям.
В 7 утра мы выезжаем на лодке в Усолье.
Озеро было тихое и под белой вуалью. Чья-то лодка по большому белому далеко там плыла, ползла, как муха на простыне.
Пыльца цветущих лесных деревьев и луговых трав тонким слоем покрыла поверхность воды, и от хода нашей лодки оставался неисчезающий след, как будто озеро еще не умылось. А говорится: «На воде следа не видно»,– виден был не только след лодки, но и плавающих по озеру птиц, уток, чаек, и если рыба взметнется, то и от этого остается кружок.
[Запись на полях]:
Усольская лодка: мужик перевернулся и приплыл, обняв дно, с закостенелыми руками в Никитский монастырь.
Я держал курс по прямой линии с Ботика на угол бора против рыбацкой избушки , и через полтора часа мы были против Тресты, на глубоком месте с поднимающимися там и тут на поверхность воды пузырьками воздуха от множества подземных ключей. Высокие, желтые, как песчаная отмель, стояли у берега прошлогодние тростники, а новые зеленые только что зарождались под водой.
На фоне Хапуньской боровой возвышенности перед нами был низкий болотистый берег, поросший светло-зеленым ивняком, и тут, в этих болотах нам надо было угадать устье реки Вёксы, это было не так легко, но единственная старая высокая лозинка подсказала нам выход реки из озера, а главное, множество уток разных пород: более редкие теперь были самые обычные здесь – кряквы, чирки,– вероятно, потому, что они уже совершенно угнездились, хотя раза два мы слышали, как топтал где-то кряковый селезень утку; большие стаи белогрудых черней вздымались при нашем подплывании, сильно хлопая крыльями, и так же много было свиязей с их характерным посвистыванием; любопытно было следить за нырками, всплывающими там и тут из-под воды, исчезающими, чтобы неожиданно появиться иногда совсем в другой стороне.
И так хорошо нам запомнилась на время осеннего перелета та высокая ива у заводи, окруженная зеленеющим тростником с большим желтым пятном цветущих водяных растений,– вот мы тогда постояли под этим деревом! Неподалеку от старой ивы мы вошли в озерное устье реки Вёксы и сложили весла: лодка бесшумно поплыла между букетов желтых цветов, только держа рулевое весло, чтобы не втянуться в сплетение кустов лозы, тростника.
Раз, ударившись так, мы спугнули совсем близко сонного крякового селезня: неужели уже начинает линять? другой раз взорвалась пара свиязей, и чирочки, видно, прямо с гнезда трухляво полетели и тут же сели. Трудное у них теперь наступает время. Речка то расширяется и становится мелкой, на песчаном дне видны все ракушки, то сужается и образует глубокие непроницаемые вары. В солнечных лучах, пронизывающих плесы, кишат верхоплавки, а раз, видели мы, прошла, как подводная лодка, большая щука, она шла, наверно, не очень быстро, но мы очень скоро, бесшумно плыли, она мелькнула, как изображение в моментальной камере, и я не успел выстрелить.
Трудно запомнить в первый раз и представить себе план излучин реки – до того их много! иногда они идут параллельно, разделенные жидким, поросшим осиной грунтом, всего в несколько десятков саженей, стоило бы какой-нибудь час-два поработать, прорыть канальчик для лодки – и сколько бы сократилось времени при поездке. Но этот человек, Усольский рыбак, как будто не хочет портить первозданный пейзаж и едет, ныряя в излучинах: вон показалась голова женщины в белом платочке, исчезла, как нырок, показалась далеко спустя в противоположной стороне: такая энергичная голова! и опять нырнула в кусты. А мы ведь в это время тоже ныряем, и им тоже, наверно, любопытно встретиться с нами, но что же делать! Наконец она показалась вся до колена с веслами в руке между желтыми цветами, в последний раз исчезла, вот мы быстро едем друг другу навстречу: та женщина в белой косынке, стоя, работает на носу одним веслом, а на корме сидит сам хозяин, бородатый, русый. Она пронзила нас острым взглядом, измерила все точно. Мы успели спросить: «Куда?» – и, получив ответ: «На базар!» – расстались. Говорят, где-то есть тут островок, называемый Татьин куст (тать – разбойник, вор): как удобно было, <1 нрзб.> тут этому Татю: ныряет, ныряет лодка в излучинах, и вот, наконец, раз! куст – и выходит из куста тать!
Одна из таких излучин подвела нас к сухому песчаному обрыву с опасными, нависшими над рекой высокими соснами; казалось, довольно одного порыва хорошего ветра, чтобы сосны пришлепнули плывущих по реке, как комаров. С осторожностью миновав это опасное место, мы вышли на берег и стали готовить себе обед в бору. После воды в бору показалось нам жарко и сухо, как в римской бане. Через некоторое время к берегу, поросшему цветущей черемухой, подошел человек, увешанный сумками и с очень длинной удочкой, он не заметил нас, или, может быть, не хотел замечать, снял с себя сумки, положил удочку, снял сапоги и помолился как будто на реку или на куст черемухи. «Нет ли у него рыбы, вот бы хорошо уху сварить!» – сказали мы, и я пошел к нему. Это был сухой человек неопределенного возраста, с голым, коричневым и сморщенным в кулачок лицом. Я сказал ему: «Здравствуйте!» Он мотнул головой и начал мыть в реке портянки. Я переждал и подал звук: «Тепло!» – «По старому 1-го Мая,– ответил он угрюмо,– надо бы плотве идти, а когда она уж прошла!» Разговор опять оборвался. «Из Усолья?» – спросил я. «Из Переславля»,– ответил он. И мы разошлись, сказав на прощанье, я: «Очень жарко ходить», а он: «Очень тепло».
Мы пили чай под огромными соснами, роскошно переваливаясь с боку на бок, и смотрели на этого рыбака издали: видели, как он хозяйственно переобулся, вымылся, обвешался, перекрестился на черемуху и удочку, необыкновенно длинную, положил на плечо и пошел.
Мы очень долго были в лесу и наконец, решив сделать свое дело в Усолье и сегодня же ехать назад, сели в лодку и опять начали нырять по излучинам. При одном из поворотов мы увидели, из тростников высунулась рука и спустила совершенно черный чайник в воду, показалось сморщенное в кулачок лицо. Узнав меня, странствующий рыбак как будто посветлел. Я ему улыбнулся и сказал: «Чайку попить?» – «Ну, што ж»,– ответил он.
В Усолье приплываешь, как будто и не в село, а в какое-то жительство лесных существ, не нарушающих общий пейзаж: так все вокруг лесисто, болотно, так много природы. Набежали тучи, пошел теплый дождь, и мы сели в [трактире] переждать. Когда прошумело и снова опять стало тихо и солнечно, на улице показалась церемонная процессия, и мы подумали было сначала, что это с похорон воз- вращались, только очень уж празднично разодеты были девушки парни. А может быть это свадьба. «Женихова родня,– сказали нам, – идут на невестин двор, выкупать елку».
Раздобыв в Усолье третье весло, мы и против течения в своей легкой лодке пошли хорошо, а главное, много силы прибыло, оттого что после теплого дождя стало так глубоко, душисто в смоляной зелени. В усладе болотных желтых цветов и орошенных теплым дождем молодых трав кряковый селезень до того разомлел, что допустил нашу лодку на двенадцать шагов, и тут мы заметили в желтых цветах его зеленый затылок, но мне нельзя было его взять, потому что как раз против на другой излучине под старым тростником метнулось длинное знакомое белое удилище. Нам суждено было еще раз встретиться со странствующим рыбаком, он уже привык к нам, и у него на лице вышло что-то в виде улыбки. Обогнув осторожно поплавок, мы приткнулись на минуту носом к берегу.
– Поймали?
– Две штучки.
– Ну, что же,– сказал я,– две да две, глядишь, и десять, а там и уха.
– Только и надо,– сказал он,– уха, а хлеба я надолго запас, на неделю хватит.
Больше сказать было нечего, постояли, подумали, нет: что же тут говорить?
После, когда мы дальше уже отъехали, я сказал своим:
– А ведь это не простой человек.
С этим мы все согласились и так решили, что был он человек, и потом у него все кончилось, и когда все кончилось, то вот явилось это: ходить и радоваться цветущей природе, букетам желтых цветов, рыбе, утке, бору. Нам было очень хорошо, и мы все дружно сказали:
– И хорошо!
Мы взяли желну в брачном наряде, крякового селезня, и раз я промахнулся от качанья лодки в налетевшую скопу. При выходе из реки возле знакомой нашей ивы, где было так много уток, в густых болотных кустах рявкнул водяной бык: вберет в себя воздух и ух! раз, два, три, помолчит минут десять и опять ух! бывает до трех раз, до четырех, больше шести мы не слыхали. На воде этот звук такой ужасной силы, что кажется, будто это самое меньшее гиппопотам, и просто жаль становится своему знанию: выпь, безделушка.
Озеро и вечером было совершенно тихое, но напуганные рассказом о вёрткости усольских лодок и внезапных бурях на озере, мы решили плыть, не упуская из виду темной линии берега. В тишине на воде была слышна вся жизнь большого озера, и если бы научиться узнавать значение всех этих звуков, то много бы можно бьшо порассказать, и мы уже теперь много знали: там трещал чирок в быстром полете за самкой, там слышался рокот крякового селезня подплывающего, и потом он ее топтал и душил, у черней бьшо как-то почти по-вороньему, свиязи посвистывали,– а то вдруг гомон всех невидимых стай – непонятное. Из леса чуть доносился соловьиный рокот и концерты зеленых лягушек. Журавли крикнули, хорошо, через все почти озеро, бьшо их слышно.
<3 нрзб. на полях>
На фоне зари, привыкнув к полумраку, мы все-таки различали, как там и тут покажется обманчивая, исчезающая шея нырка. Что-то караулила в воздухе большая ночная птица – скопа или сова? Вдруг недалеко от берега в розовом всплеске воды сверкнуло белое брюхо небольшой щуки и показалась огромная черная голова схватившей ее большой. Сверху на эту возню мгновенно бросилась та большая птица, скопа или сова? Верно, она хотела ударить в маленькую щуку, но впустила коготь в большую. Все было видно только на одно мгновенье, но очень отчетливо: птица била о воду крепкими крыльями, стараясь вытащить щуку, но она была сильнее и тянула ее в воду и утянула. Сейчас же наша лодка приплыла к этому самому месту, и тут была воронка и везде пузырьки, выходившие из родников.
А это <1 нрзб.> были озерные, в утином царстве, почему там был такой гомон всей силой, разными голосами?
Потом облака закрыли весь свет зари и звезд, едва-едва стала различима темная полоса леса, и я, не имея никакой точки впереди, правил просто налево, против посолони. Каждый раз, когда ухал водяной бык, мы принимались считать, дивясь этому звуку и загадывая: сколько раз ухнет. Было удивительно слышать за две версты, потом за три, и так все время не прекращалось, и за семь верст, когда уже слышалось пение бесчисленных соловьев Ботика, отчетливо ухал и водяной бык. Только уж когда мы вышли на берег, общий хор соловьев Ботика закрыл этот звук.
Мы еще не успели поужинать, как вдруг наружная дверь с шумом открылась: сильнейший ветер затрепал деревья, зашумело озеро, полил дождь. И, вспомнив на высоком берегу того человека с удочкой <1 нрзб.> в глухом болотном углу, где жил водяной бык, мы сказали:
– Как же он-то теперь ночует?
Но, вспомнив и свои лесные приключения, ответили:
– Где-нибудь под елкой.
15 Мая. И опять тихое влажное утро. Днем переменно. Пух летит (массовое рассеивание семян ив), как снег. После заката озеро осталось все синее с легким румянцем. Прекрасно было это тихое озеро, лицо леснины, но если бы стало оно лицом человека: синее с легким румянцем, какое бы это было страшное лицо!
16 Мая. Ботик с каждым днем все больше и больше оказывается публичным местом (Петров дух).
После полудня ветер переменился, стало холодно, небо закрылось синими тучами. Погода резко переменилась. Вероятно, начались майские холода.
Обсуждая с М. П. предстоящую нам на 14 Июня экскурсию в Нагорье ко дню Крапивного заговенья, решили, чтобы не утомляться ходьбой, «ехать на попе» (то есть на лодке, а безработный поп будет грести). И мало-помалу при обсуждении этой поездки явилась мысль превратить ее в экспедицию по рекам Нерли и Кубре (Кубря – кубрится). Так будет изучено Залесье («древляне»), а после можно проехать по другой Нерли к «полянам».
Озера, как глаза. Если мальчишка сикает, ему говорят: ссышь в глаза матери. Ростовское и Переславское озера – два глаза Суздальской земли.
Великороссы:
Люди там лучше, где было меньше всего драки за власть, больше всего дралась за власть Великороссия, и потому, может быть, нет на Руси более неприятного народа, чем великороссы.
Из Ключевского:
«Великорусское племя вышло не из продолжавшегося развития этих старых областных особенностей, а было делом новых разнообразных влияний, начавших действовать после этого разрыва народности, притом в краю, который лежал вне старой коренной Руси и в XII веке был более инородческим, чем русским краем».
Я, конечно, был сам нехорош и виноват, но мне очень хотелось жить дальше, и потому, не думая о себе, я сочетал все неприятное этого случая с образом этой женщины, вообразившей себя Анной Карениной.
18 Мая. Ясно, ветрено с севера. Продолжение холода. Рожь в колосьях. После короткой операции освобождается колос. Кое-где всходит вика с овсом.
Буря. По озеру беляки, будто лед идет. А сирень распускается.
(Бессонов – охотник. Отец Леонид – сапожник. Иван Иваныч – 74 года, рыбак.)
Много лет со мной пережила одна большая книга, которую я никак не мог начать читать. Когда вдруг оборвался страстный, бурный ход природы и мне не захотелось никуда выходить, не было у меня ни газет, ни журналов, ничего,– я вдруг принялся со страстью за чтение этой книги, и в три дня не прочитал, а выпил ее.
Так вот и этот дремлющий край может <1 нрзб.>.
[Запись на полях]:
На мокрой песчаной дороге следок босой детской лапки – какой милый! поцеловать бы...
19 Мая. С утра постепенно стихает ветер и теплеет, к вечеру не колыхался ни один лист на березе, кричали перепела и дергачи. Окунь идет. В оврагах еще не отцвела черемуха, а уже и рябина цветет.
К вечеру не стало тепло, но стихло совершенно, и, слышно было, с леснины за 7 верст ревел водяной бык, а в Переславле играл оркестр.
В музее: Сергей Сергеевич сказал:
– Посмотрите, какой изумруд,– и показал зеленого жучка с отливом в золото.
Я что-то вспомнил: подобные прекрасному цветку существа, прилетающие на свежие экскременты, и сказал об этом.
– Так то муха.
– Ну да,– ответил я,– муха зеленая с золотым отливом.
– А это жук.
24 Мая. Ездили в город против ветра, взяли парус на обратный путь, а когда ехали назад, ветер переменился и дул опять напротив.
Рыбаки никогда не выедут в озеро, чтобы из избы в лодку, а сначала выйдут на берег в устье Требежа возле церкви Сорока Мучеников и осмотрят небо, озеро, сговорятся между собой, обсудят, как при таком утре, что дальше будет.
Недавно еще были три старика, понимающих в ветрах, теперь остался один Иван Иваныч.
Сегодня на заре целый флот городских удильщиков, а рыбаки никогда не удят.
Все как-то холодно. Вылетели из гнезд грачи. С обеда начал собираться дождь и все расходился, но к вечеру обложило и пошел мелкий и надолго.
Переславские озерные рыбаки издавна спорят с Усольскими речными и постоянно жалуются на их хищнический лов мелкой рыбы саками; сами, конечно, тоже бы охотно ловили, да саками в озере и не возьмешь, и милиция следит. Обидно тоже Переславским, что рыба по временам из озера идет вверх по реке и тут ее перехватывают Усольцы. Зависти к богатому лову сельдей Переславцами Усольцы не имеют, но имеют зато старую обиду к Переславцам за сутяжничество и с презрением говорят: «Мы работники коренные, а вы кто? Вас ведь Петр Великий посажал тут, а мы жили с тех пор, как свет стоит».
Брачный наряд (линька).
Два тяжелых времени есть в году: одно в Ноябре перед снегом, в гнилые дни, когда в воздухе пахнет сырыми раками и все лежит мертвое и непокрытое... Я теперь научился это страшное время коротать охотой с гончей на лисиц по чернотропу. Другое время, вот как теперь, когда после страшного первого подъема вместе с движением весны вдруг все то движение кончилось: тепло, роскошно одетые деревья, травы высокие, цветы,– кажется, как бы жить! – а между тем птицы замерли в крепях, самцы болеют, линяя, самки которые выводят, которые уже вывели, измученные, исхудалые, звери тоже заняты поисками пищи для молодых, у крестьян всегда нехватка и весенняя страда: пахота, посевы.
Я тоже в это время растериваю мало-помалу перо за пером свой брачный наряд и замираю с больной душой в крепях. Денег в это время не достать: все редакторы разъезжаются на дачи, остаются только те, от кого ничего не зависит, и все просят подождать до сезона, до осени: я, поборовшись с собой в это время, или завешиваю окна от солнца, курю и работаю в комнате, или затеваю какое-нибудь исследование и за ходом природы не слежу.
До конца нельзя нам осудить и человека вовсе дурного, творящего явное зло, потому что по времени, может быть, именно это и надо, и это же зло в грядущих поколениях станет добром, и эгоисты, творцы зла, потом окажутся созидателями будущей жизни. Так в истории Русского государства первые московские князья, заугольные убийцы, коварные хитрецы, мелочные хозяйственники, впоследствии были высоко превознесены ходом жизни над благороднейшими и норовистыми князьями Тверскими и Новгородским вечем...
25 Мая. Утром густой туман. Сыро. Солнечный день, свежевато, но теплее немного. Легкий восточный ветер. Перед закатом ветер пошел очень легкий от нас на озеро, а рябь шла сюда.
Солнце садилось из самой тучи в лес большим лохматым несветящимся шаром. Иволга не пела. Играл комар.
Мои впечатления (восприятия) такого рода, что я про себя чувствую себя хозяином всех накопленных до меня знаний и пользуюсь ими иногда, если они мне понадобятся, справляясь в книгах или у специалистов. Я не от книг иду, а от жизни, и книги мне только справка.
Но я человек готовый и таким же готовым людям, обладающим талантом и достаточным знанием, могу с пользой говорить, чтобы они поменьше читали и побольше внимали к жизни.
Если же я, не читавши, буду рекомендовать этот исследовательский метод против метода готовых знаний, то непременно я буду воспитывать самоуверенное невежество и пренебрежение к работе прошлых поколений (культуры).
В прежнем методе готовых знаний при всех своих недостатках есть в то же самое время метод воспитания уважения и организации внимания к труду предшествующих поколений и по тому же самому и критического отношения к самому себе. Нас этим забили, измучили, поработили, и только самые талантливые и дерзкие, овладев трудом прошлых поколений, выбивались к собственному творчеству. Казалось бы, из всего этого опыта надо сделать вывод такой: надо организовать школу таким образом, чтобы усвоение знаний давалось легче, чтобы и менее одаренные люди могли принимать участие в творческой работе. Между тем повели дело так, что чуть не с колыбели объявляют молодежь исследователями, а для усвоения знаний предлагают путь справки.
(Гурьянов принес и оставил у Серг. Серг. две пробирки, одна с ягодами можжевельника, другая с водой Гремячего ключа.)
Хорошо, если исследовательский метод в школе даст какие-нибудь и практические результаты, как, например, исследование личинок комаров в Сокольниках и последующее затем уничтожение комаров силами школы – очень хорошо! но вообще говоря, дело уничтожения комаров относится к обязанностям малярийной станции, а исследование в школе должно прежде всего служить для скорейшего усвоения тех знаний, которые уже добыты и в отношении учеников являются готовыми.
26 Мая. С утра темно и потом часа на два дождь. Солнце и засверкала листва, а потом после обеда все теплее и теплее, к вечеру стало вовсе тепло, по-летнему, и с юга пошла на нас туча.
Она свалила при ветре в заозерье под флейту иволги и визг стрижей, но потом вдруг оттуда пошел на нас белый клубок. Иволги петь перестали, а соловей почти до дождя. Грянул гром, озеро смутилось. Полил крупный теплый дождь
Всем известно, что такое научное изучение, но художественное изучение знакомо не всякому; еще допускается художнику кисти сидеть и часами изучать свет, краски и линии в природе, но о писателе-художнике публика думает, что это ему дается так просто, наживается жизнью.
(Художественное изучение края с целью воспроизведения края потом, не расчленяя описание по частям: население, воды, промышленность, а соединяя все и представляя край живым, как личность.)
27 Мая.
[Запись на полях]:
Организация ненависти: нет буржуазии – чаек подай! Полезные и вредные животные (пролетариат и буржуазия).
Дождь. Когда показалось солнце, выехали на озеро четыре лодки и стали на якоря, Петя тоже поехал удить и стал недалеко от них на озере, пятой мухой.
Солнце скрылось за тучи, в заозерье вода стала, как серебро, и у нас – как сталь. Подул ветер – все почернело. Нашла большая туча, исчезли все полоски серебра и стали, везде чугун с белым взваром, и те пять лодочек то покажутся, то спрячутся. Полил дождь, и все лодочки скрылись в белой мути.
Я терпеливо стоял час на бельведере в ожидании света, и, когда дождь перестал и прояснило, одна за одной показались и лодочки. Целы! Я успокоился и сказал дома: «Целы!» И так раз пять за день дождь принимался, лодочки исчезали и опять показывались, вечером явился мокрый Петя, и мы ели уху из окуней.
Какие ночи! Я услышал с постели кукушку и посмотрел на часы: половина первого! Стал засыпать, а там рассветало, и кукушка чуть не сто лет обещала мне жить, иволги засвистели, соловей зачокал, рассыпался зяблик. Невозможно спать, встаю, босой выхожу на берег, и там по озеру, вижу, едут на плоту люди, а скворцы везде на березах и с берез летяг с червями в носах: у всех дети.
Вопросы рыбаку…
Глубокие места, мелкие. Случаи: бури, грозы
Прежние берега озера.
Приливы.
Влияние луны.
Ключи.
Течения (полосы).
Рельеф дна.
Когда замерзает и вскрывается.
Где берег нарастает и где размывается.
28 Мая. Разбудила кукушка у самого окна. Посмотрел: половина второго! И пошло, и пошло: другая кукушка, иволга, соловей,– так и не мог уснуть.
Солнце и легкий ветер. Стерегут дождевые облака весь день. Сильно парит. Но к вечеру ветер потянул с озера и посвежело. Песня нашего соловья при полном развитии листьев на деревьях стала до того выразительной, что вечером слушаешь, как в концерте, и вокруг тебя тоже все слушают: можжевельник, береза, осинка – очень хорошо, без всяких воспоминаний и отношений: прекрасно.
Андрей Иванович Острецов, адвокат, талантливый неудачник, подобный Ив. Ив. Рязановскому, и тоже вышел из духовенства.
Мелькает сюжет для бытового рассказа. Отец Константин выносил весь ход революции легко, потому что такой был жизнерадостный человек. Семья работала – шили башмаки и сапоги рыбакам, он сам перевозил через озеро. Но, бывало, <1 нрзб.> пьют морковный чай с черным хлебом, присыпая густо солью вместо сахара. А о. Константин вдруг скажет: «Вот хорошо бы... чего-то хочется? да, вот что: хорошо бы сейчас миндального молочка!» Приехал в гости двоюродный брат, известный был доктор, толстый, на 9 пудов, теперь худой, как в мешке, и вот человек в 50 лет уже говорит такое: «А знаешь, Константин, я теперь пришел к выводу окончательному: Бога-то нет, совсем нет и быть не может». Глаза у Константина стали круглыми. «Иначе,– продолжал доктор,– как же мог бы он допустить». С этого часу Константин задумался. И раз, проходя мимо пожарной дружины, поменялся: отдал рясу и взял куртку. Ему это предстало весело, как миндальное молоко, и, сняв сан, он пошел в исполком, объявил, что Бога нет и вот бы теперь ему подкормиться (миндальное молочко).
Параллельно этому в деревне история с Борисом: муж-черт. К попу: крестик надень. Уговорили, надели. Пошли благодарить Константина, а он не поп: в пожарной куртке.
[Запись на полях]:
(Те, кто ближе к Богу, всегда дальше от него.)
29 Мая. Большая часть дня с утра все небо обложено, бело-мутное, сыро, свежо, пробовал моросить дождик. Ветер довольно сильный с севера. К вечеру все-таки солнце выбилось, немного и садилось из синей тучи.
Продолжение Юбилея.
Трудно о своих домочадцах написать что-нибудь плохое и тоже о тех со стороны, кого любишь и уважаешь, так почему жене писать о них просто, как они есть, не придумывая им новых имен. Старший сын мой Лев кончает школу с кооперативным уклоном и в этом году будет пробивать себе путь сам, другой кончает семилетку, и его тоже можно легко перевести куда-нибудь. Я говорю жене:
– Павловна, <недопис,>.
30 Мая. Празднично, светло на небе и тихо на озере, в лесу птицы гремят, и кукушка с небольшою заминкой прокуковала нам жизни еще на сто лет.
Против Трубежа на воде залегли удильщики, целый флот. Мы тоже поплыли к ним и залегли. На тихой воде этим утром почему-то все увеличивалось: чайки были, как гуси, а лодки, как броненосцы.
Был такой час в это утро, когда рыбки прыгали из воды без перерыва, на огромное пространство, куда только усмотришь, блестела на солнце рыба и давала круги на тихой воде. Одна очень большая щука подпустила нашу лодку на пять шагов и вдруг ринулась огромной своей головищей вниз, взбурлив хвостом воду. Чайки начали свою работу очень оживленно, бросались камнем, исчезая в воде, и, выхватив уклейку, тут же в воздухе ее и проглатывали.
Солнце в неглубоких местах насквозь пронизало воду, и вот было видно: как неисчислимые рои пчел,– сновали там, стреляли, носились мальки и уклейки и у самого дна на песочке степенно стояли ерши, шевеля непрерывно губой.
Мы шутя наловили себе окуней на хорошую уху, съездили в город на базар и когда возвратились на Ботик далеко после полудня, то под каждым деревом там курился серый столб, как будто каждое дерево там дымилось: это был массовый вылет, столбами, каких-то крылатых насекомых несколько побольше комара.
Вечером тихое озеро от легкого ветра было похоже на карту океанических течений в географических атласах: на синей ряби белыми полосами были выведены капризнейшие узоры.
«факсимиле», а на воде, когда мы ехали с ним вдоль берега, переполненного разным людом, спросил меня с носа на корму, так что вышло на весь берег: «А как вы веруете в Бога?»
(Есть про него молва, будто, когда был в женском монастыре и монахини спрятали сосуды, евангелия и муку, так он указал чека.)
в лавке попа, спросил хозяина лавки: «А правда, что, говорят, будто колокол св. Варвары назначен в Москву?» – «Как же,– ответил хозяин,– уже сняли и увезли».– «Да зачем же это?» Моргнув попу и нам, одет прилично, он ответил: «В Сундуновские бани».– «Да ну, что же, зачем в бани?» – «А будут звонить: в баню по звону ходить».
[Запись на полях]:
(Производственное и личное (Христос).
– Воскресенье (на самом деле 7, потому что Вознесенье было в Четверг, а праздник 6 – Воскресенье приходится на Вознесенскую неделю).
Мы поставили парус и краем ветра с севера приехали скоро к устью Трубежа. Рыбацкий праздник (лодки, чайки, связка, архиерейская связка, поп над водами, митра качалась, звон над водами, певчие).
На Ботике праздник пионеров, учительницы речь: три основных требования, предъявляемых к пионерам, наследство Ильича, поняли? ну, конечно, поняли. Интернационал. От каждого осталась бумажка (взять от природы, но дать? – бумажку). Производственный учет личности.
Возвращение Михаила Ивановича из Москвы и начало приготовления к экскурсии.
1 Июня. Серое утро, но теплое и глубокое. Иволга и соловей поют. У всех скворцов в носике по червяку для детей.
теплый, летний, крупный.
Днем было очень жарко, и в комнате становилось душно, мухи очень кусали. Но к вечеру переменился ветер, и не северный, юго-западный, а вдруг стало холодно и неприятно.
2 Июня. Ветрено, переменно и без дождя не обошлось.
Снаряжение экспедиции. Средства: продажа колокола св. Варвары (в Москву, в Сандуновские бани. Колокол не пошел).
Я смотрел на этот город вчера – какая сказка! Сторожевые чайки провожали меня долго до развилки дорог и, когда я повернул к монастырю, успокоились и полетели к прудам и опять на дорогу смотреть, нет ли кого еще. И вдруг святыня стала мне таким дорогим, и бремя все спало. Так бывает счастливое сочетание возраста с темпераментом, когда мы теряем страсти, уймитесь, волнения! и в истории, когда предметы культа превращаются в экспонаты музея, когда пережитое встает без боли и сладости, а просто как материал для одумки через свое о людях больших и малых и о том, что сделано ими в истории человечества. Так вдруг, оглядывая через крылья чаек сияющий на солнце город и голубую тень главы милой церкви Горицкого монастыря на белой стене большой, вдруг для меня выпало из русской истории иго татар и Ивана Грозного и раболепство служителей культа, я стал как русский совершенно свободен, и весь город церквей представился мне, как чистик <2 нрзб.>...
удить в полводы (опуск) на карасика, а окуня со дна. Рассказывал еще Зацепин, что удильщики ночуют на берегу, варят уху, у всех костры, и разговоры бывают замечательные.
К вечеру все затянуло, нависло, но мы уснули и не знали, чем кончилось. Проснувшись рано утром – дождь окладной.
[Запись на полях]: (Четверг 4. Воскресенье-Понедельник 7-8 – Троица. Пятница 12-го отъезд.)
4 Июня. Что необходимо мне для путешествия.
Одежда.
Пете полушубок, ковер и одеяло.
Белье – на себя и одну перемену.
– кроме общей:
в белую сумку: сало... сахар, 10 коробок папирос и 3 пачк махорки. Спички.
<1 нрзб.> бумаги, черный карандаш, перочинный нож, финский нож.
Сетка от комаров.
Фенацетин, аспирин, касторка.
7 Июня. Написать такую страничку (или две), чтобы на ней была вся русская история: от страны Мери (Суздальская колонизация) до Николая II (бельведер) и кончая Веськовским председателем.
Весь день с утра до вечера борьба за существование, и у человека ведь то же самое, разве только сознание, но что сознание? Личная минута сознания прибавляет в борьбе только лишний фунт [корма?]... Но, может быть, есть какое-нибудь другое сознание, где человек ступает совершенно независимо от борьбы за существование?
животным навоза, и вот извилина! и вот точно так же и, пожалуй, еще много чувствительнее, чем нога, бегущая по земле вода реки с излучинами...
Записать у Ефросиньи Павловны Троицын день (кумятся) и заговень Петровский (раскумываются).
5 Сентября. Стрижи уже давно улетели, а ласточки табунятся. Пожелтели сверху донизу липы и в болотах осины и березы. На суходоле в березах желтые только кисточки. Было уже два морозца, картофельник почернел. Везде постелили лен (и непременно с «зеркальцем»). Пошел дупель (пролетный).
Дожди замучили крестьян. Вчера было очень холодно, ветрено, сыро. Федор Кожелин (в селе Пожарском) пашет перелог. Жена к нему пристает: «Тужурку надень. Я тебе говорю: тужурку надень!» Она же к сыну-мальчику робко обращается: «Ты бы пошел огурцы собирать».
Слышу: «Ко-ро-ва!» – и думаю об этой священной крестьянской материальности. Представляю себе, что если какой-нибудь озорник убил бы корову, то хозяин ее может убить озорника и будет оправдан. Корова – это самость крестьянина, это он сам, материализованный, и притом общественно: она своим навозом удобряет землю, молоком кормит человека. Ищу в своем писательском деле, в этой «духовной» деятельности паритет коровы и нахожу его в «Курымушке». Так можно иногда быть довольным, это в известном смысле книга равноценна корове. В этом чувстве общественной самости и коренится религия (старая и новая), остальное все кухня религии.
«как Максим Горький»).
1-го Сентября прислали 500 рублей за комнату. Рассчитываю получить за «Родники Берендея» с «Красной Нови» 500 рублей, с Госиздата 400 рублей, итого у меня есть 1400 рублей, на которые можно жить всю зиму.
Через неделю отправляю Леву обделывать мои литературные дела.
6 Сентября. Был у меня на один день Руднев.
12 Сентября. Вчера на охоте у Пети Ярик ушел за зайцем и не вернулся. И я не стал его искать.
Алпатов вспомнил своих двух мальчиков, умерших младенцами: у него не было к ним никакого чувства, но думалось, что мать наверно и сейчас найдет у себя в душе чувство утраты их. Потом ему почему-то вдруг вспомнилась та девушка, которую он любил, как ребенка, но она потом влюбилась в него, жизнь разделила их, и так все осталось нераскрытым, неконченным. Вслед за этим вспомнились опять умершие младенцы, и потом оказалось, что девушка эта была ему то же, что и умершие младенцы: начатая трагедия...
13 Сентября. На полчаса рано показалось солнце, и опять мелкий холодный дождь. Я ходил в Ляхово болото. Дупеля уже не нашел (верно, пролетели). Убил гаршнепа, много коростелей и черныша. Ласточки в полях большими стаями.
15 Сентября. Утро – дождь. Петя начал вчера ходить в школу. Думаю продолжать роман.
придумка – воздушные мостики к своему месту. У Левы тоже такая психология: блудные дети. Они будут смешны и жалки, пока не добьются чего-то реального: Робинзон уже застарел, на Леву есть надежда: смешное – великое.
нет несноснее охотника-болтуна. Надо научиться быть самому с собой. 2) С самого начала собака должна быть непременно самая хорошая: хорошая собака сама учит охотника, как надо ее натаскивать; от плохой собаки и хороший охотник теряет веру в себя. 3) При натаске надо к словам прибегать лишь в крайнем случае, а действовать жестами рук, глазами, нечленораздельными звуками из согласных: вроде тсс! Разговаривать с собакой по-человечески вредно. 4) Отношение к товарищу.
Тетерева принимают Кэтт за овцу и, взлетев, тут же садятся. Я часто принимаю ее за березовый пень.
Из отношений охотника к собаке можно много получить материалов для изображения первобытного человека (например, язык: молчание и рабочее слово).
17 Сентября. Ефросинья Павловна забыла отвести Верного в подвал, и он ночевал в конуре на цепи. Утром налетела собака и сильно его искусала. Собаку мы убили. После долгого раздумья решили, что с двумя поднадзорными собаками нам не управиться, и дали Верному стрихнин. Яд подействовал только через два часа. Ночью его закопали в кустах и когда возвращались с Павловной домой, то совершенно было так, будто похоронили человека, и в заключение так же стало легко, что в конце концов все кончилось.
Этот день был единственный в Сентябре без дождя и даже с просветом солнца.
Пробую начать повесть о взрослом Курымушке параллельно написанной. Надо, чтобы революция захватила личность человека врасплох, и потому личность эта сразу вся всколыхнулась бы и стала как ребенок – Курымушка.
19 Сентября. Непрерывные с утра до вечера изо дня в день дожди, ветер и холод. Борис Иванович сказал, что дупелиный валовой пролет был 14-го Сентября (прошлый год 9-го). Значит, надо установить, что валовой пролет здесь бывает на границе нового Августа и Сентября (в этот раз при сильном дожде). После дупелей выходят из лесов на опушки тетерева, и тут на них самая лучшая охота.
Я читал у Кардовских (Дмитрий Николаевич и Ольга Людви-говна) начало своего нового романа и окончательно утвердился в нем: работаю зиму.
Михаила Ивановича жмут диявола. Петя переходит жить к Смирновым. Явился сторож Павел Михайлович Лезихин. Дали кирпич в Данилове. Нанять подводу, срядить печника. Леве поручить переговор с мельником. Найти дровокола. Пете, чтобы взял лампу. Павловне определить 20 рублей на ремонт белья.
– вода лежит совершенно мертвая, и веет от нее огромной могилой с холодными рыбами.
Дождь поливает меня, ноги по колено в грязи, а голова горячая: я решаю неразрешимое. В конце концов все сводится к тому, чтобы оправдать себя и утвердить свое бытие. Судите же вы, а я себя так сужу в оправдание...
Я любил в ней Марью Моревну и просил ее быть моей женой и понимал эту жену, как стальную связь мою с Марьей Моревной.
Она отвечала мне, что женой она моей быть не может, потому что она не Марья Моревна, а просто Варвара Петровна и родители ее из высшего общества выбора ее не одобряют, будут издеваться, и она не выдержит борьбы.
– Значит, ты меня не очень любишь? – спросил Алпатов.
– Это меня и мучит, мне кажется, я тебя люблю, я думаю только о тебе, я все бросила, все завертелось во мне, но когда я спрашиваю себя: «Могу ли я быть его женой?» – то отвечаю: «Нет!» И значит, я тебя не люблю. Суди же сам!
– Да, ты меня не любишь,– ответил Алпатов,– что же делать? Вот цветы, я люблю цветы, птицы поют – люблю птиц, я все люблю! У меня есть что любить, я не буду один: прощай!
И ушел.
Она опрокинулась в кресле, закрыла глаза, стала быстро краснеть, закрыла лицо, завернула свои юбки и стала рвать, и, когда разорвались, опять показалось пламенное лицо с закрытыми глазами.
В эту минуту вернулся Алпатов, он забыл что-то.
Она глаз не открывала: была, вся пламень. Он был.
Потом он на мороз, холод...
Почему же так? Разве он потом не сжимал в своих объятиям деревенскую девушку так, что она говорила счастливая: «Нет, легче целую ночь молотить!» Почему же тут он не мог...
21 Сентября. Рождество Богородицы. Бабье лето.
– там тетерева. На жнивьях пошла уже зеленая рожь и кое-где уцелели васильки.
А потом вдали расставились ели и сосны с березами...
Вечером сильно вызвездило, наверно, будет мороз.