22 Сентября. Тихо в золоте, и везде на траве, как холсты, мороз, настоящий, не тайный и не тот, о котором крестьяне говорят: мо-рос, значит, холодная роса. Только в восемь утра этот настоящий, водяной мороз обдался росой, и холсты под березами совершенно исчезли.
А ласточки все еще здесь.
В лесу полный листопад, высокие осины над лесом, как уши, горят, внизу же у них все слетело.
Везде лист потек.
Вдали ели и сосны прощаются с березами.
А мне нравится это время, что наперекор всему отлично зеленеет озимь. С холма на холм, обнюхивая заячью жировку, по зелени перебегает Соловей, взлаивает, когда замечает, что след все свежеет, близится, все близится к опушке леса, спустился к болоту с кустиками и погнал...
Часть 1-я романа.
Свержение царя (материальный фокус этой части), как это подготовлялось в людях и как было принято: в деревне, в Петербурге. Курымушка едет в Питер с проектом осушения «Золотой луговины» (народ на войне – Николай, народ в деревне – Михаил, в столице – Сергей).
[Запись на полях]: Смерть матери.
Часть 2 – Октябрьская революция. Раздел имения.
23 Сентября. Солнечный, почти жаркий день. От 1-й росы и до полного изнеможения я ходил по моховому болоту. Летают бабочки, совокупление стрекоз. Вечером жундели жуки.
Пишу роман в голове. Мария Ивановна узнает из газет, что Михаил получил премию в 1000 рублей за офорт «Перунов остров». Офорт на стене (батюшка спросил: «А что значит у-ни-ка?») Михаил Счастливец. Свет переменяется.
А что, если восстановить Кащееву цепь?
Звено 1-е – Голубые бобры. Звено 2-е – М. Каин. Звено 3-е – Золотые горы. Звено 4-е – Мировая катастрофа. Звено 5-е – Любовь. Звено 6-е – Марья Моревна (смерть).
24 Сентября. Все утро, до 10 часов была борьба за погоду, светило солнце, но сквозь дымку будто леса горели и по сторонам висели синие тучи. В конце концов установился жаркий солнечный день.
Сегодня получено известие, что Воронский в восторге от «Родников».
Старый писатель, как старый трамвай: превосходный трамвай, но гордиться тут нечем советскому человеку – сделан при царском правительстве. Воронский приходит в восторг, но до сих пор я не числюсь сотрудником «Красной Нови».
У всякого дело начинается через свой загад: загадает, а потом начинает работать. Но у большинства юношей, поступающих в высшее учебное заведение, между загадом и делом становится еще особая придумка.
Алпатов придумал сделаться инженером не по практическим соображениям, а потому, что инженер, с одной стороны, кажется почему-то, как офицер, а с другой, инженер – ученый человек, и в общем какая-то полнота жизни веет от слова инженер. Один Осип поехал в этот политехникум просто потому, что выгодно быть техником. Семен Маслов потому, что там было агрономическое отделение, и у него уже решено: служить крестьянам. Окалину было все равно, ученье он рано научился понимать как труд, как службу: он поехал, потому что ехали все товарищи. Земляк тоже поднялся вместе со всеми. А <1 нрзб.>, ленивый к ученью, поехал в провинцию, потому что тут не надо было держать конкурсного экзамена. И Жучка-учительница тоже поехала на педагогические курсы.
А почему Алпатов решил сделаться инженером?
Леве на две недели жизни в Рыбаках
Дрова
Овес собакам
Охота
Повод
Вставление окон
Лампы
И с незаписанными на все такое, кроме еды, выйдет
С 1-го Сентября по 24-е истрачено
Из них на зиму впрок и на охоту
На еду
Остается
Поездка Левы в Москву
Заготовка на зиму
Валеные сапоги – 15 р.
Воз соломы – 1 р.
Белье - 30 р.
Чулки шерстяные –- 20 р. 74 руб.
Всего 100 руб.
Остается на жизнь: 225 руб.
В Музей: Печники
Деньги 20 р.
Лампу
Содержание Пети
Левы
Нас.
80 руб.
– до 1-го Декабря.
«Родники» с «Красной Нови»: 500, <1 нрзб.> хватит до 1-го Апреля.
Рабочие месяцы: 6: минимум 4 листа, т. е. 500 р. - на лето.
Резерв: на случай налога и комнаты в Москве: с Госиздата за «Берендея» – 400 руб.
25 Сентября.
Так и пошло изо дня в день: ясно так, что ни облачка, ветрено, сухо и к полудню довольно жарко, так что листва подсыхает быстро, падает и разлетается.
Ласточек больше не вижу.
Недавно Лева спросил: «А что, будут еще кучевые облака?»
Сегодня около полудня на чистом небе показались два облака-корабля, окруженные каждое пятью лодочками. Казалось бы, из этого должны были разрастись роскошные облака, но они скоро замерли, еще показались два отчетливо и тоже замерли: какие-то чахоточные и, может быть, последние.
Понимаю ошибку Руссо, Толстого и всех, кто зовет людей к «простоте»: они думают, что жизнь проще, значит, и легче, между тем как проще жить гораздо труднее. И самое трудное, что стремление к простоте жизни является у сложнейших душ, а все простое стремится к сложности.
27 Сентября Мы с Борисом Ивановичем ходили в Ляховом болоте и вдруг наткнулись в лесу на прекрасную дворянскую липовую аллею: умерли люди, умирала в золоте природа, умирал день...
Есть и в умершем озере, окруженном со всех сторон синими лесами, особая красота...
Я думаю все дни о том, что эта женщина, которую так страстно любил Алпатов, была кругленькая, румяная, как помидор, что в ней не было никаких талантов – ничего! Что если бы не ее и не его самолюбие, вступившие в смертельный бой, то отношения были бы крайне будничные, да тут была не любовь, а только самолюбие, или любовь в пустоту. Был только один момент просветления, когда он написал, что понял свой путь: «Жить только для нее, забыв о себе, всматриваться в жизнь и думать, как бы ей помочь в мелочах».
28 Сентября. Никитин день. Ярмарка.
Шоссе гремит: 15 тыс. берендеев и с ними 15 тыс. женщин, которые возвращаются все с узелками подсолнухов.
Так тихо в золотых лесах, тепло, как летом, паутина легла на поля, сухо – листва громко шумит под ногами и птицы взлетают далеко вне выстрела. Я вышел утром из дому с тоской-болезнью и решил это уходить, и уходил свою боль до того, что лишился способности думать. Я мог только следить за движением собаки и держать ружье всегда готовым для выстрела, да иногда поглядывать на компас.
Мой дом на севере, и стрелка прямо смотрит туда, да, она смотрит на север, но я забываю об этом и думаю, что она смотрит на мой дом. Но мало-помалу я захожу так далеко в сторону, что стрелка смотрит на север не через мой дом, и так я прихожу в какую-то совершенно мне неизвестную местность. Долго я продираюсь по вырубке – и вдруг передо мною в густых золотых лесах большое, совершенно круглое умершее озеро (то же раз было, встретилась уже заросшая усадьба: тройное умирание: людей, деревьев, солнце садилось).
Подумаешь, из каких противоречий складывается жизнь, с одной стороны, понимаешь ее как стремление к тому, что есть у всех: какой-то жадный, торопливый бег к общему пирогу и вечный страх отстать от других и остаться самому с собой ни при чем, в пустоте; с другой стороны, нет ничего ужаснее, как погрузиться в эту общую жизнь до того, что и не увидишь перст, указующий на тебя, и не услышишь голос со стороны: «Вот еще новый тип бегает».
Чем сложнее жизнь, тем острее эти противоположные чувства, и потому в больших городах люди живут и по моде, и по личному вкусу...
(Вопрос учительницы: «Почему считается, что идеал недостижим?»)
Вот еще думаю о том, чего не было, что недостижимо и, если близко подпустит,– тает на глазах или обертывается уродиной. Я думаю, что если бы это отношение к жизни не входило в состав творчества, то как бы двигалась жизнь вперед. Сущность творчества движение, перемена, и явление недостижимого есть выражение постоянного движения. Потому-то и любовь бывает такая, что женщина, как Дульсинея и как Альдонса, если только приблизится.
29 Сентября. Весь день дождь. Лева уехал в Москву. Ожидаем пролета гусей. (Ночлег: озеро. 1) Рано утром летят в поле и до 10–11 час. там, 2) к полудню на озеро, 3) за час до заката летят в поле и возвращаются на озеро в темноте).
Большинство охотников чувствуют себя и поэтами природы, понимая поэзию как-то сентиментально и чудно. Редко охотник отдает себе отчет в том, что очаг его страсти не в румянце зари, а в пламени пороха, выбрасывающего свинец в живую тварь. Охотник предвкушает наслаждение впустить свинец в живое тело, и вот почему несдержанная молодежь, когда попадается дичь, всегда томится и начинает пускать заряды во все, что только летит и бежит: в ворону, в сойку, в собаку и кошку. Охота совершенно так же, как и чувственная любовь: поэзия природы сопровождает ту и другую страсть, но дело не в поэзии, а в овладевании предметом страсти: птица должна быть убита и девушка должна сделаться женщиной. Культурно-просветительная деятельность среди охотников имеет целью обыкновенно охрану дичи с тем, чтобы потом было больше материалу для стрельбы и вообще для разжигания этой страсти. Настоящая культурно-просветительная деятельность должна иметь в виду упорядочение проявления самой страсти: чтобы как в чувственной любви наслаждение переходило в труд по охране детей, так бы и в охоте: наслаждение убийством имело бы завершение, искупалось бы делом. Да, если я промышленник и убиваю для заработка, то нет и речи о садическом наслаждении, и если я ученый, добываю материал для науки, если я художник и пользуюсь страстью для слияния с природой,– нет никакой речи о неправде убийства и жестокости. И потому истинная культурно-просветительная деятельность среди охотников должна быть направлена к тому, чтобы охотник меньше думал о наслаждении всадить свинец в живое тело, а использовал бы свою страсть больше для сближения с природой, изучения привычек животных и особенностей пейзажа, в котором они живут.
30 Сентября. Лег вчера в 1/2 9-го, встал в 1/2 4-го. За стеной слышу агонию природы. И как вспомню, каким великолепным концертом на болотах началась весна и как все кончается, думаю: как ни быть нам, северным людям, другими, чем южане, каждый год переживать эту трагедию...
Все шло, казалось, чередом, как и вчера, вечером он поужинал, покурил, разделся, улегся, сначала пробовал думать, потом спуталось, начались картины, показались на белом зеленые елочки, и вдруг зачесался кончик носа... Пришлось поднять руку и почесать. Опять устроился и начал забываться, и опять в самый последний момент кончик носа зачесался. После этого сон улетел... и началась та слоистая дума, похожая на медленный рост долговечного дерева; дума о собственной жизни, объяснение странных загадок...
На самой ранней заре пробудился дух этого дома и пошло везде: та-та-та!
Братья спали. Михаил тихонько оделся и вышел в столовую пить с матерью чай. Он хочет к именинам матери поднести ей свой большой офорт «Перунов остров», над которым работал три года. И с волнением несет его. Знает, что нет на свете худшего ценителя, чем мать, что ей невозможно понять простейшее этой работы, рожденной, как облака над хаосом бездны. И все-таки он несет офорт с большим волнением, чем нес его на конкурс в Общество <1 нрзб.> художников.
Она долго смотрела на это серо-белое, да, но поняла только, что это большая работа и что это не от мира сего.
Неожиданно и для себя самой она говорит:
– А знаешь, вот это единственное только и есть, из-за чего стоит жить.
– Что ты хочешь сказать?
– Что я хочу сказать? да вот это стремление к идеальному миру. Ты у нас вышел в дядю Николая Иваныча, подумай только, ведь маслом торговал и вдруг исчезает,– искать, а он в лесу соловьев слушает.
Михаил это понял опять как самый обидный ему намек на положение «не от мира сего» и сказал:
– Нет, мама, в это вложен огромный труд: это вещь!
– Да и я говорю,– отвечала серьезно мать,– это и есть настоящее, а в жизни, в жизни все пустяки...
Никогда этого не слышал Михаил. Михаил был далеко не юноша, но весна ему приходила совершенно как юноше, потому что загадка жизни, поставленная в юности, была еще им не разгадана. Загадка эта явилась еще в самом чистом детстве и называлась: Она. Пришла одна, другая, третья – и все были ненастоящие, но вдруг явилась Марья Моревна и осталась с ним навсегда: это была Она настоящая. Потом, уже в юности, начала показываться новая Она, и когда он спрашивал себя: «Это ли настоящая?» – то всегда смотрел в сторону Марьи Моревны. Было один раз – она явилась к нему и сама сказала: «Люблю». Он молчит. Она спрашивает. «Люблю»,– отвечает он. Она его страстно целует. Он тоже целует и думает: «Кажется, это настоящая». Однажды вечером она приходит на лестницу и тихонько стучит в стену. Он впускает ее. Целуются на диване, обнимаются крепче и крепче. И вот у них такой разговор в тишине:
Она: «Нет, нет, так не надо».
Он: «Да, правда, нельзя: я так не могу».
Она: «Я вот за то и люблю тебя, что так просто, как все, ты не можешь».
«Как же надо?»
Она: «Скажи по-настоящему: «люблю!» – и тогда можно».
Так сказать он не может, чтобы «люблю!», а потом все: она его жена. Какой-то конец, он не хочет конца, впереди еще долгая жизнь. И он понял в этот миг, что она была ненастоящая.
Гусиный пролет
Вчера вечером за стеной дома в лесу будто огромный самовар закипал: это дождь и ветер раздевали золотые деревья. Бушевало озеро. Мы говорили, что сегодня в ночь непременно пойдет гусь.
Я встал за час до рассвета, в половине четвертого, и согрел самовар. За стеной продолжалась агония природы, ветер шумел. «Значит,– думал я,– с гончей нельзя. А надо бы промять немного своего зажиревшего друга».
Но с гончей не уйдешь. А вот теперь надо бы походить по опушкам возле зеленей, не высыпают ли вальдшнепы. Да вот еще можно прихватить серых куропаток, вчера утром неожиданно в моховом, болотце, небольшом, возле Дубовиц, окруженном полями, я наткнулся на выводок и почал его. В зобу у куропатки оказался лен, и я понял, что куропатки бегают по настольному льну, а в болото они забежали, просто спасаясь от собаки.
Рассветало, стихало, на небе показались светлые полосы, начинался прекрасный задумчивый день. И план моей охоты сложился вполне: возле Дубовиц я поищу куропаток, потом возле Воскресенского на совхозном поле возьму парочку из своего старого выводка, за оврагом постараюсь до коров попасть на одну вырубку и попробовать там схватить тетеревей. Дальше за вырубкой есть небольшое болотце, там уже непременно будут бекасы и, может быть, гаршнепы, дальше в бесконечность идут густые клочки болотного леса, и там все бывает, там я буду идти просто по компасу и вернусь в темноте берегом озера. Да, берегом озера! и вспомнилось, что ведь гуси могут лететь. В боковой карманчик своей блузы я положил два старинных патрона с самой крупной картечью, приготовленные на случай встречи с волчицей: теперь годятся пустить в далекую стаю гусей.
Без четверти шесть я выхожу, привязав собаку к поясу: возле самого дома у нас кормится по утрам тетерка с чернышом, и не хочу, чтобы собака их пугала, я берегу эту пару до весны, чтобы слушать по утрам любимейшую мою песню токующего тетерева. Мы благополучно миновали, не спугнув, полянку с тетеревами, перешли через овраг, и, когда переходили другой, вдруг сзади раздалось:
– Ке-че!
Вот этот звук осенью, когда все плачет, мне, как зеленая озимь. Не будь этих бодрых зеленей, я не знаю, как бы я жил тут, в глуши. А гусиный крик еще глубже: в нем есть вся печаль осени и в то же время как будто наперекор смерти и пустоте верный зов: «Не робей, товарищ, мы перелетим пустоту!»
Они летели над головой дальше картечного выстрела вдоль берега озера к западу на Дубовицы. Если бы им совсем улетать, то их путь был бы на юг. «Значит,– подумал я,– они летят отдыхать и кормиться в полях». И правда, они скоро снизились, закружились и сели возле самых гумен деревни, на высоте овсянищ. Перед моими глазами ясно были тридцать четыре серые зоба и частокол из шей.
Я свернул к тому моховому болоту, покрытому кустарником, где была куропатка, в надежде, что кто-нибудь спугнет гусей и, может быть, они полетят к озеру через болото.
Я только успел войти в кусты, началось у гусей гоготанье, и тут же они поднялись, разбившись на две партии: маленькие полетели направо, большие налево, краем болота ко мне. Быстро вкладываю патроны с картечью, только по восьми штук, и жду. Но вдруг почему-то гуси смешались в беспорядочную серую массу. Они были еще от меня вне выстрела, шагов без малого на двести, но я взял прицел почти на аршин выше стаи, в расчете, что крупная картечь и спускаясь может убить.
Конечно, это был случай, но я хорошо им воспользовался: один гусь сделался маленьким и, как дупель, упал.
Обе партии гусей, сделав круг, соединились и полетели на юг.
Что они, совсем улетели?
А там, пересекая озеро в юго-западной части, вылетали в поле на юг другие, и их было в караване штук полтораста.
Взяв убитого гуся за красные лапки, я пошел поскорее домой сдать тяжелую добычу и, пока добрался, там по той же линии над клочком золотых березок в полях протянули еще два каравана.
– Вот гусь! – сказал я дома.
И поспешил в поле.
– Ах, гусь, вот так гусь! – слышал я за спиной.
И как же это приятно – сдать дома гуся.
Но только я выхожу из ворот, слышу, вижу, так низко над жнивьями веревочкой тянут к Сокольницким гумнам, сосчитал: тридцать три.
– Мой!
И расселись на высоте.
И пусть себе кормятся. Я спешу к тем березкам, где общий птичий путь. Вон, слышу, назади, летят. Бегу задыхаясь. Они настигают. Не успеть мне добежать, нет, не успеть. Обертываюсь и встречаю. Летят прямо на меня. И вдруг повертывают и боком от меня выстрела на два все пролетают, прекрасные работники, сверкают блестящей сталью своих подкрыльников, гогочут.
Какой восторг, какое волнение! русак из-под самых ног моих выскочил, смешался, растянулся, и я несколько секунд не понимал даже, что это за зверь такой, что ему надо, и, когда вспомнил, что заяц, почему-то не догадался даже убить.
Гуси летят – это больше всего!
Выглянуло солнце. Новый караван летит выше. Мне не достать его. Через полчаса еще тараван и еще. А мои тридцать три всё кормятся. К полудню я собрался к ним подползть, но деревенская пестрая собака – хвост крючком – вздумала на них разбрехаться, и они полетели кружить над полем.
1 Октября. Странно, что вот ведь самовар тоже работает на меня, но, когда он стоит у меня на столе и кипит, я могу писать, думать, как будто так и быть должно: самовар не раб мой, а друг и по вольной воле, на удовольствие к своему делу кипит. Когда же я для скорости развожу примус и курю и пишу между двумя чашками чаю, то хотя примус и в другой комнате, за дверью и на самом тихом ходу, только чтобы не остыл чайник,– я все-таки не могу думать и писать, мне кажется, там, за дверью, из-за моей пустяковой жизни кто-то из последних сил старается.
Был ли сегодня хороший день или худой – не знаю. У меня в душе, как в природе поздней осенью, крутит и мутит тоска. Сегодня я заметил только, что на фоне серого ствола большого дерева трепетал один-единственный золотой листик.
Золотая осень прошла незаметно, то были холодные дожди, и как-то тут между днями незаметно ударили два мороза, подсекли листву, потом начались сильные ветры с дождями, и так незаметно мы остались с голыми деревьями.
«Проскочил»: живы были в этом краю только женщины, на мужчинах везде была печать смерти: не спасала ни земля, ни связи. Женщины поняли, что только ученье может спасти детей. Уже не было и признака того Бога, которому бы серьезно можно было молиться о сохранении жизни своих детей. Только в культуре оставались следы культа, и даже соприкосновение с ней было благодетельно...
4 Октября. Всё ветры: листва по земле. Те 36 гусей живут у нас и кормятся на одном и том же месте. Сегодня пролетел не останавливаясь новый большой караван. Еще попадаются жирные коростели и бекасы. Высыпают вальдшнепы. Тетерева недоступны.
5 Октября. Высыпки гаршнепов.
6 Октября. Ночь после проливного дождя с радугой (Ботик был на самом рассвете выпал первый легкий зазимок (не припорошило травы). По голым деревьям бегали белки, целая семья, вдали как будто токовал тетерев, я даже взял на случай ружье, но это, оказалось, по ветру долетал с далекого шоссе тележный кат.
– Да, если при таланте догонять мечту упорной работой, то непременно что-то новое сделаешь, только все-таки наконец же изморишься, и вдруг незаметно для себя самая обыкновенная жизнь человеческая, «как у всех», с пятою заповедью Моисея станет мечтой, незаметно для себя начинается погоня в эту сторону, и то раньше было впереди лицо Прекрасной Дамы, а тут зад, как мечта, огромные бедра (Розанов и библия, Россия – зад).
День был такой, что вот солнце светит ярко и тут же при сильном ветре летит снег. В десятом часу на болоте еще оставался такой слой льда, на пнях везде белые скатерти, и на белом часто, будто кровавое блюдо, лежит красный листик осины.
Нашелся гаршнеп, порхнул в белую метель, и за ним я послал свой заряд.
Гуси еще пасутся у Весьлева.
Неправда, что пишут, будто валовой пролет какой-нибудь птицы длится неделями: настоящий валовой пролет, когда птица валит весь день в воздухе или высыпает в кустах и болотах, бывает какой-нибудь день-два...
в это время как сила, высшая человеческой: «С этим ничего не поделаешь!»
Сегодня вечером были слышны крики пролетающих гусей, мелькнула стайка чирков и каких-то больших уток. Каждый раз явление птиц волновало меня, и я для них бросил свою мысль. А мысль эта была о жизни и смерти, что как это отлично придумано устроить нам жизнь, конечную сроком, за которую ни одному, даже самому гениальному, мудрому и долговечному, невозможно исчерпать разнообразие мира, отчего каждая коротенькая жизнь может быть бесконечна в своем разнообразии.
В четверг был огромный пролет мелкой птицы: все поля были ими покрыты, и с легавой было трудно охотиться. Сегодня громадный табун грачей и галок. Дрозды еще трещат.
7 Октября. Ясная звездно-лунная ночь. Сильный мороз. Утром все белое.
Пошел на зайцев. Перейдя через Брусничный враг, на Горбатом овсянище, поднявшись из-под горы, встретился с гусями: вчерашний большой караван (новый) и прежний в 36 гусей паслись вместе.
Тетерева бормотали везде. Все бело долго, до полудня, на деревьях. Очень легко поначалу подкрадываться.
Гон был никуда: беляк западал, Соловей каждый раз добирал по полчаса, минуту гонит, полчаса добирает. Небо закрылось. Полетел мокрый снег. Мороз обдался росой. Стало мозгло и холодно.
После полудня опять явилось солнце, и до вечера было прекрасно. Мы радовались нашим уцелевшим еще золотым березам. А ветер северный, и озеро было черное и сваренное. Прилетел целый караван лебедей. Слышал от Павловны, что лебеди держатся очень долго: середка озера долго не замерзает, уже ездят на санях, а середина все еще не замерзла, и вот, когда ночью едешь, к утру, то слышно, будто люди разговаривают, а это лебеди.
Вечером я пошел посмотреть на то место, где утром видел гусей, и оказалось, они тут все были, паслись. Я подобрался к ним довольно близко и сел на пень, ужался, затаился. Гуси изредка переговаривались между собой, и общество их было мне так приятно, что почти и забыл о своем плане: посидеть до мрака, подобраться еще ближе, на выстрел, и, когда они вздумают подниматься на ночевку на озеро, пальнуть картечью в огромную стаю.
Вдруг все гуси разом снялись и полетели на озеро. Я тихонько стал подползать, чтобы узнать причину тревоги, и скоро увидел там лисицу. Я лег на землю и стал к ней ползти, и, когда выглянул, она стояла от меня в двадцати шагах. Еще можно было довольно скоро из-под горы, водя мушкой по свету неба, потерять ее на <1 нрзб.> зверя... Значит, я крался к гусям из Брусничного врага, а мой рыжий товарищ из Хахелева. Мы встретились как раз на середине овсянища, и я славно угостил его гусиной картечью: 24 штуки на заряд – все кучей всадил в рыжий бок.
Гусь был невкусен и как добыча меня не прельщал, почему же за ними охотился? Неотступно меня преследовала сладостная картина, что я в кусту, а они летят низко на меня и я целюсь так, чтобы встретить и пустить картечь по линии, а там от выстрела все смешается в кучу, и я вторично ударю в кучу, после чего в моем воображении гуси сыпятся с поломанными крыльями, какие прячутся, какие бегут с поломанными крыльями, и я ловлю их за шеи... непременно за шеи, как написано у Соболева.
Эта картина мерещится мне всю неделю, и сегодня, может быть, я и удовлетворил бы себя, но Петя сказал, что на болоте огромная высыпка гаршнепов. Я стал колебаться: на гусей идти или на гаршнепов. Когда я так думал ночью, стараясь выбрать и остановиться на чем-нибудь, перед засыпанием мне опять мелькнула соблазнительная картина расстрела гусей, а потом непосредственно за этим, как бывает перед засыпанием, представилось, что я присутствую при казни молодой колдуньи, ее будут сажать голую на кол, и мы ждем с наслаждением этого зрелища.
... Я вздрогнул от сердечного толчка так, что, кажется, меня с кровати подкинуло, и, очнувшись, ясно понял, что картина казни колдуньи явилась у меня психологическим продолжением картины расстрела гусей, что эта картина стала для меня уже нездоровой манией... И тут я решил непременно идти на гаршнепов и бросить гусей: ведь гуси невкусные.
Психология охотника
– что я могу весь год быть в природе и сколько угодно, без всякой помехи моим занятиям охотиться. Может быть, я мельник? Не все ли равно вам, важно только, что я живу у самого леса и на берегу большого озера, в трех верстах от города, такого заброшенного, что в нем охотники иногда по улицам гоняют зайцев, и даже раз такой случай был, что гонимый заяц напоролся правым глазом на железный прут и сослепу влетел в милицию.
Этот город: Переславль-Залесский. А я живу в трех верстах от него на берегу Плещеева озера, в музее-усадьбе, существующей для охраны Ботика Петра Великого: Плещееве озеро было колыбелью русского флота.
Я живу один во дворце, устроенном для приема царей. Весной, в марте, когда я тут поселился, из подвала вылетел в окошко русак. В большом зале – подвешенные летучие мыши. В ста шагах токовал тетерев, и куропаток всяких множество. Налево за можжевельником лисьи норы, на склоне оврага Гремячей горы, на которой стоит дом,– норы барсучьи. С крыльца вид на все озеро, окруженное с левой стороны дремучими неисходимыми болотами и боровыми лесами. Гуси, лебеди летят через усадьбу. Скажите, охотники, кто из вас не позавидует мне и кто не поймет, из-за чего я довольствуюсь скромными своими доходами.
Знаете, я никогда бы не удовлетворился охотой наездами, как делают почти все, чтобы убить гаршнепа в Октябре, пустить заряд в маленькую птичку, взлетающую в целое облако, летящую парами, и получить от этого наслаждение; я должен встретить весной в лесу первого вальдшнепа: то начало, это конец. И не скрою того, что гаршнеп мне, несомненно, должен быть жирен: я позволяю себе убивать только тех птиц, которые служат подспорьем в моем хозяйстве. В общем, охота мне ничего не стоит, и если бы не чума, погубившая прошлую осень двух прекрасных гончих, и не укус бешеной собакой одной легавой, из-за чего пришлось ей дать стрихнину, то охота моя бы давала не меньше доходу, чем, например, небольшая пасека. Теперь у меня две легавых и одна лисичка. Добыча с гончими оправдывает содержание всех собак.
Озеро было покрыто как будто снежными льдинами: так странно и сердито распределялись туманы.
месте; так и в большом птичьем роду живут и умирают отдельные, как волны, сама же птичья душа, как вода в закрытых берегах. Был когда-то птице толчок, чтобы лететь от гибели на юг, толчок был, как камень, брошенный в воду: волны побежали, птицы полетели и так до сих пор летят только потому, что их далеким предкам был дан толчок. И может быть, глядя на птиц, Моисей для сохранения рода человеческого придумал и объявил свою заповедь: чти отца и матерь твою и долговечен будешь на земле. Я, глядя на перелет гусей, ставлю по линии летящих караванов стрелки компаса, и если выходит верно на юг, то, значит, эти гуси будут не у нас отдыхать, если же летят не прямо на юг, то слежу, не завернут ли еще и не остановятся ли у нас отдыхать. И всегда я дивлюсь, между тем чем тут дивиться, если все это заведено так по отцам: отцы родом с Новой Земли отдыхали всегда на Переславском озере, а с <2 нрзб.> на Ростовском.
8 Октября. Утренняя луна. Елочка. Я в овраге. Елочка упала. Восток закрыт, из-под одеяла полоса зари. Возле луны голубые поляны. Озеро черное в черных лугах. Петухи и лебеди. У лебедей крики гармонические: верхняя октава журавлиная – тот их крик, когда они как будто вызывают свет, а нижняя гусиная – баском-говорком.
отлетать, а галки остались: не собрались ли когда-нибудь и они отлетать с грачами, но одумались, и так пошло потом из века в век, а у птиц нет перерыва в роду: смерть им не перерыв, у них из рода в род передается, как движение волны.
С левой стороны от Урёва летела небольшая стая грачей и стала чернеть, расти,– и вдруг это оказались гуси. Я проставил елочку, спрятался за ней (1/2 6-го) и стал вертеться с ней. Гуси облетели и сели на той стороне оврага. Те, прежние 36, пролетели от Федоровского монастыря (ночевали на прудике), покружились и вернулись обратно.
Вдруг загамели все гуси и полетели с шумом, и все ближе и ближе. Я успел хапнуть из папироски и швырнул ее. Они пролетели низко к самым кустам, так что в пяти шагах от себя я видел одну шею через прутик и не стрелял, потому что, думал, вот-вот покажутся, но они не показались и вернулись, должно быть, назад и смело расселись. Стрельба мимо.
[Запись на полях]:
(И трудно же было гусиному хозяину справиться с таким большим кораблем на крутых поворотах.
8 минуту опасности взлетают без крика: разом! а потом уже и кричат.)
Мужик вез дрова, и за дровами я подошел близко...
«Никогда не промахивается»,– не верю я, чтобы нашелся кто-нибудь, знающий все виды охоты. Я недурной охотник, но часто промахиваюсь, особенно в сидячую дичь. Лучше всего я стреляю, когда совсем навскидку и совсем бессознательно. Плёй стрелять не умею. Моя специальность: охота с легавой на птиц в лесу: могу и на болоте, а на поле у меня хуже.
Часто выслушиваю: «Не понимаю, как вы, такой (комплименты), и можете убивать». Это говорят люди, лишенные охотничьей страсти, и объяснить все по правде им я не могу. Но я придумал удовлетворительный ответ, что убиваю только для пищи птиц, а по нужде раз даже сам убил быка и горжусь этим. «Вы,– говорю,– поручаете это мяснику и потом едите, а я могу обойтись без прислуги».
Но если говорить по всей правде, это не ответ. Разобрать на гусином примере: овладела страсть убить гуся, и дошел до болезни. 1) Бросить совсем гусей. Но если я брошу, то почему не думать, что болезнь заберется еще глубже.
9 Октября. Снег шел весь день и таял. От всего этого снега к вечеру остались только белыми половины древесных стволов с северной, подветренной стороны. Из-под нависших синих туч была видна узкая полоска строгой зари. Я шел к озеру проверить ночевку гусей и, если окажется верным мое утреннее наблюдение, встретить их там, подгородив ветки поближе к отмели. Но, верно, опять лисица их спугнула, они полетели раньше срока с поля, сломались над лесом и быстро спустились. Я издали увидел на том самом месте длинный темный мыс из гусей.
10 Октября. Ветер и снег. Выследил стоянку гусей на Куротне. Закончил рассказ «Гуси».
– тип, очень распространенный в России, особенно теперь (С. Клычков, <1 нрзб.> и множество). Надо быть самому личностью, чтобы отвергать насилие государства над самим собой. Надо по крайней мере видеть путь личности человека. Я думаю, что поведение настоящего анархиста в отношении государства должно быть еще более покорное, чем рядового обывателя: ведь не тем он анархист, что не платит налога.
После крушения коммуны (последний этап – возвращение к винному бюджету) едва ли кто-нибудь из самих государственных деятелей понимает пользу своего дела иначе как не ослабление злой необходимости вязать личности: словом, служить государству для того, чтобы ослаблять силу необходимости...
Эти рассуждения явились у меня оттого, что явилось презрение к М., между тем И. Н. занимал в отношении меня такое же положение, как я теперь в отношении М., он был образованный, честный, умный, но без таланта, я же был недоучка, беспорядочный, неудачливый, но талантливый, в конце концов он как личность исчез где-то в служении «Русским В.», и сам Р. В. исчезал в служении, я же существую и буду существовать еще порядочно как личность. Вот нужно так же подумать и о революционерах как о 2-м Адаме (мужик без земли, чиновник без службы).
Вопрос: она лежит, раскрытая для акта, а он отказывается от акта, потому что она хочет быть его женой. Как это объяснить?
Материал для ответа: Неудачник (а ищущий «призвания» – признания) ищет иногда в связи с женщиной восстановления своей общественно-нравственной самости (книгу написал – все равно что женился), она же ищет от него только супруга. Это и то у него смешалось: то он видит в этом, и, если она отказывает в том,– он отказывает ей в этом. Полное непонимание.
– это все мое прошлое так процвело...
Детские рассказы:
1) Гуси-гуменники.
гуси, домашние, тоже ходили и очень привыкли. Природа в это время. Гуси потому гостили долго, что молодые не окрепли и посвистывали. Отлет. Гуси домашние улетели. Через год прилетели и 12 молодых. Старуха узнала Подмошла. Крылышки подрезала. Вот отчего у всех в деревне гуси белые, а у Дарьи серые.
2) Ветхая изба.
– и потухнет. Раз я пуговку нажал, стало темно. Что-то мне показалось, какой-то огонек под лавкой, где старик, глянули туда: а там у него тоже светится лампочка: я зажгу – он погасит, я потушу – он зажжет. Мы долго так с ним занимались. Приходит отец.
– Что это ты балуешься! – говорит.
А я отцу:
– У нас старик под лавкой тоже электричество провел, посмотри.
И потушил огонь, у старика загорелось.
– А вот теперь посмотри. Зажгли – старик погасил.
– Значит,– говорю,– у него тоже есть пуговка.
Отец засмеялся, пошарил рукой под лавкой и вынул гнилое полено. Потом погасил огонь – полено засветилось. Оказалось, что гнилушки в темноте светятся сами от себя, и это называется мышкин огонь.
3) Дурачки.
Курица-дурочка собак не боялась, к собаке водила дурочек. Дружба. Цыплят всех под собаку и там спят. Так всех хорек поел, а эта осталась цела. И так все куры теперь дурочки.
13 Октября. Ночью был сильный мороз, и заволокло небо только по восходе, в лесах сохранились довольно большие пятна снега от вчерашнего, так что мы нашли на них следы белки, хорька и зайца. На поле еще встречались жаворонки, в лесу видели вальдшнепа. На озере забереги, не угнали ли они наших гусей?
Часто, бывает, сквозь пудру и одеколон пробьется запах тела такой отвратительный, что уж и невозможно к этой женщине подступиться. Так же, бывает, покажется отвратительной и натура самки, когда она вдруг покажется из-за идей современной образованности. Вот почему ему казалось возможным для себя сойтись в минуту хотения с женщиной простой, даже немытой, и, может быть, даже лучше, что немытой, от которой пахнет животным, как в цирке от слона.
Но есть такие же, как одеколон, пудра, идеи, заслоны пола в высших чувствах, когда до сближения телом он ищет в ней признания себя самого (брак), и если он этого не находит, то невозможно ближе сойтись. Эта добрачная любовь может не разрешиться браком, если он (или она) «много думает о себе», а она является ему только поводом, зеркалом, в котором он хочет увидеть себя (человеком
И опять туман! но не бывает дня самого даже пасмурного, когда солнце не влияет на жизнь даже через туман. Солнце показалось на восходе во всей славе, но тучи скоро закрыли его...
Добрачная любовь.
15 Октября. Покров. В понедельник вечером приехал Лева из Москвы, с успехом выполнив все мои поручения. Разгром моих вещей и рукописей в Союзе писателей (Крысиный домик). Герои погрома: Свирский, Соболев и др.: это было, как жизнь в деревне (одновременно и кустари меня выгоняли из дома в деревне). И, несмотря на все, выписываются именно теперь самые бодрые книги (Курымушка, Башмаки, Родники). Воистину я становлюсь каким-то рыцарем в серых латах. Да это все безобразие и не характерно для личности человека, о которой приходится писать: личность шествует невидимо по развалинам общества.
«Башмаки», к удивлению моему, вышла прекрасная книга, единственный в своем роде опыт художественного писания, сознательно выдвигаемый автором как исследование. Такое же исследование мной было сделано сектантское в книге «У стен града», но я не мог в ней показать, что это – исследование. А в «Башмаках» метод выпирает наружу. Вероятно, я наделал много ошибок в рассуждениях, но факт остается фактом: на трех листах изображен целый край.
«мечта есть вестник прекрасного мира» и этот мир находится в самой серой действительности, преодолеваемой в себе самом и преображаемой: дело исследователя расставить людей и вещи, сдвинутые случаем, на свои места (вернуть их к своей самости).
Художник должен войти внутрь самой жизни, как бы в творческий зародыш в глубине яйца, а не расписывать по белой известковой скорлупе красками.
Наши коммунисты думают это найти (зародыш творчества) в рабочем процессе: на их ложную идею отвечает фабрика своим бездушным явлением, потому что рабочий процесс не зародыш жизни, а только механика роста зародыша: механику принимают за жизнь.
Нет, зародыш жизни и самая верная ее реальность – это божественная царапина, с которой рождается едва ли не каждый человек, и это есть радость жизни, жар ее (алс реализмус.), это объявляется наверх иногда во время обыкновенной половой любви или прячется за спиною серьезного дела как небольшое, иногда странное пристрастие, как будто бы остаток детства, вот этот прячущийся за настоящей серьезной деловой жизнью ребенок, собственно говоря, и есть жилец. Все искусства есть жизнь этого жильца в деловом человеке, но захвативший власть деловой человек считает искусство своим отдыхом и только его допускает.
[Запись на полях]:
План 1. Звено Vita 1. Жучка. Студенты. Маркс. Разгром публичных домов. 2. Звено. Любовь от тюрьмы до Парижа. 3. Звено. Муки творчества (Ток и золотая луговина). Петербург и декаденты. 4. Звено. Уника. Признание. Свержение царя. 5. Мирская чаша.
Кащеева цепь. Первое звено. Голубые бобры. Второе звено. Маленький Каин. Третье звено. Золотые горы. Напечатано 73-93 гг.
Четвертое звено. Марксизм. (Старушка Жизнь): 2 1/2 л. Начато 93–98. Пятое звено. Любовь (между Мадонной и прачкой). 2 1/2 л. 1900-1905.
– Половина написана. 1 лист.
Седьмое звено. Декаденты и богоискатели. 2 1/2 л. 1917. Восьмое звено. Уника (признание). Свержение царя. Продвинуто 2.
Девятое звено. Мирская чаша. 3 листа.
Итого надо написать 13 1/2 листов + Написанное 8 1/2 л. = 22 листа. Зимой написать: 4-е, 5-е, 6-е, то есть 6 1/2 листов – возможно!
17 Октября. Ночью выпала пороша в 1/4 аршина глубины. Лисицы ходили ночью, виднелись следы и пропорошенные, и свежие, и паром. Утром между облаками показывалось солнце. Одна золотая береза не успела облететь и все золотится даже через снег. Лес засыпан снегом, как глубокой зимой. Сильно летят дрозды-рябинники. На поле вспорхнули два жаворонка. Надо проследить, как гуси – в эту же ночь улетели или дожидаются на озере.
18 Октября. Мороз с ветром. В лесу зверей невозможно подстаивать, от слоя оледенелой и закрытой снегом листвы сильный шорох. На озере кольцо зеленых заберегов, а вода на озере в белых берегах – черная, страшная. Вчера над снегом вились последние (?) гуси, сегодня видел еще чаек.
[Запись на полях]:
(К истории Алпатова: про него говорили, что он книжный, но сам себя он понимал и мучился, что он невежественный и что образованным никогда ему не сделаться: бесконечно! Когда же к жизни прикоснулся, то оказалось, что не это движет людьми и дает им силу.)
Углубляю мысль Розанова о духовном гермафродитизме детей и талантов: я думаю, что не только таланты, но даже игры взрослого человека, спорт, пристрастия всякого рода коренятся в самоудовлетворении и, как анархизм,– есть теория общественного равновесия на основе самоудовлетворения личностей: это как бы общественный гермафродитизм. Но и половая любовь, и семья могут исходить из самоудовлетворения, если самость при этом ставится не вся целиком в зависимость от другой самости (... смутно... см. ниже).
«... я жить не могу без нее!»
2) Я могу и без нее жить, но если она есть, то очень хорошо.
Опять неясно. Продолжаю:
Я, помню, в юности хотел жениться, чтобы отделиться как-то, стать независимым, получить какую необходимую мне свободу, «женюсь,– думал я,– и буду само-стоятельным».
Я помню еще, что когда нашел удовлетворение в писаниях, то страшно обрадовался, что могу оставаться с самим собой и не скучать, не стремиться куда-то и быть от этого зависимым (это было во время 1-й революции, когда я хотел ехать к Герценштейну и предложить ему себя как работника по аграрной реформе), вдруг это оказалось ненужным и смешным: я могу не идти в работники к чужим людям, а быть у себя; и революция, и рабочее движение – все это оказалось вдруг для меня необязательным: я могу быть и без этого, я не обязан этому.
на это (коровье) талант и с ним 2-е достижение самости (я до сих пор ценю в своем писательстве свободу. N. В. Когда я сказал редактору «Журналиста», коммунисту, о свободе художника, то он не мог понять меня и назвал кустарем).
Да, в этой ценности свободы, получаемой от само-удовлетворения, и коренится отличие нас, спец-людей, от парт-людей.
Однако я думаю, что у вождей (как у пчелиных маток) душа само-удовлетворяющаяся, замечательно, что вождь бывает один (Робеспьер, Ленин): он один Сам, а другие все работники как бы бесполые, они сами быть не могут – это парт-люди, и супротивники им: спец-люди.
[Запись на полях]:
Процесс творчества есть прежде всего процесс само-удовлетворения, но никак не служения. Идея же служения является среди подданных творца, которые стерегут, чтобы кто-нибудь из товарищей не проскочил в самцы,– претензиям этих самцов они противопоставляют служение. Так и вырабатывается тип служащего.
– это всё вожди, и у всякого есть своя партия (царство). (Хороший критик в лучшем случае – диакон, в худшем – паразит.)
Итак, талант это есть сохраненное детство.
Это узел жизни, когда он говорит ей:
– Я вас люблю!
Он в эту минуту переходит тонкую жердочку над пропастью, перейдет и будет, как все, будет человеком, у него будет счастье и ему раскроется мир под солнцем со всей возможностью радости на земле, на водах, звезды будут дышать, цветы кивать головками, пчелы петь – все, все будет у него, все, чем славится наша планета и на что с завистью смотрят иные существа из иных миров.
Люди или не хотят знать, что они счастливы, или хитрят и нарочно прибедняются. Это все так, для виду, а на самом деле – до чего хороша жизнь!
Если же свалится, то глубоко ему лететь! он будет несчастлив, измерит жизнь в глубину. Да, конечно, это неизбежно для человека – измерить и глубину жизни, но ведь это можно сделать после, спускаясь постепенно в Аид, как царь Соломон после своей Песни Песней сошел туда и устало сказал: суета сует!
Мир праху твоему, царь Соломон, хорошо было тебе говорить о суете, испытав все возможное счастье, а если, ничего не изведав, провалиться из рая даже не на землю, где все-таки можно держаться исполнения заповеди: в поте лица обрабатывать землю и верой, что семя жены сотрет главу змия... А провалиться в мир, где земля уже вся занята первым Адамом, ходить по земле безземельным, отверженным, дважды проклятым и как Адам, и как убийца брата Каин...
В эту минуту он в полной зависимости от другого: да или нет?
– Что это значит, чего вы хотите?
– Я хочу,– отвечает он,– просить вашей руки, просить быть моей женой, я вас люблю, вот и все, мне так нельзя больше быть, чтобы не сказать, я сказал это совсем.
– Совсем?
– Да, совсем!
– Rue d`Assos!2 – крикнул кондуктор.
Моросит мелкий дождик. Они идут молча рядом до ворот. У калитки она еще раз спрашивает:
– Так совсем?
И обвивает его шею руками. И почему-то поцеловались, но без понимания, как-то авансом. Завтра! И расстались.
Охотничьи рассказы
Весна
1) Юбилей охотника
2) Ток
3) Щучий бой 1/4
5) Гусек
6) Крутоярский зверь
Лето
7) Ярик
8) Мои собаки 1/4
Осень
Анчар
Гуси ¼
Всего: 4 3/4, скажем, 5 листов.
Примечания
2 фр.).
1 Жизнь (лат.)