27 Июля. Вчера погода с великой суши, продолжавшейся очень долго, резко переменилась на дождь – ветер. Прохладно. За это вёдро скосили почти совершенно луга. Рожь готова.
Мои сны часто бывают поэтически–символической переработкой пережитого, и я почти всегда догадываюсь, откуда что взялось. А иногда бывает в полусне видится действительность, почти воспоминание пережитого, и так закладывается, как бы грубое, каменное основание самому дальнейшему сну, второму легкому художественному этажу, в котором дается поэтически социально-моральное истолкование грубой жизни нижнего этажа.
Так сегодня ночью я был у себя в Хрущеве, пришел я в родной дом к мужикам за хлебом. Те самые комнаты, где когда-то жил Кудрявый Курымушка, были засыпаны подсолнухами, в спальне матери висела дуга и хомут, и бывшая горничная Дуняша, теперь владычица, ругалась скверными словами, но снисходительно предложила мне тарелку квасного теста, и я ел его украденной ею серебряной ложкой с вензелем моей матери. Муж ее Архип ждал малейшего повышения моего голоса, чтобы выгнать меня, и мне было очень больно, и люди эти были очень враждебны. Но потом, как бы спасаясь из своего последнего унижения, я раздумывал: люди как люди, не в них дело, а разве мы, занимая, напр., в Иваниках дом, хозяин которого был расстрелян, жили в нем, раздумывая о правах своих на жилище покойного хозяина, и кто не был унижен в то время, кто был в своей наглости виноват лично. Напр., эта тупая учительница Довголь, старая дева, почтительно сидевшая за столом моей матери, сидела теперь в суфлерской будке под полом, засыпанном подсолнухами, и диктовала актерам пьесу так же добросовестно, как почтительно в прежнее время сидела у Марьи Ивановны за столом. Так обидно, что книги моей библиотеки она приспособила к школьной библиотеке и не хотела мне их возвратить. Но ведь не она в этом виновата: время такое.
Надо непременно всем простить, чтобы этим выбраться из своего унизительного положения. Так было в первом этаже моего сна, а потом мне представилось, будто на маленькой лошадке еду я верхом по краю оврага, а по другой стороне мчится, храпит, оскалив зубы, огромный вороной бешеный жеребец и вдруг бросается вниз в овраг и на эту сторону, чтобы разорвать меня в клочки. С риском разбиться вдребезги я пускаю своего конька вниз, в обрыв, взбираюсь на тот берег и еду дальше, и дальше совсем уже почти отвесный головокружительный обрыв, разделяющий нас со страшным вороным жеребцом с оскаленными зубами. Однако тому и такой обрыв нипочем, он низвергается и лезет на нашу сторону, и я в ужасе, чувствуя, как он сзади меня наседает, дышит – палит, бросаюсь с коньком в пропасть и, пока выбираюсь наверх, слышу за спиной, и тот выбирается и хрипит. Но теперь уже нет у меня больше сил удирать: пусть будет, что будет, пускай уж лучше он меня рвет, только не надо оглядываться. И я еду и еду, и ничего не случается. Наконец, думаю, что жеребец меня бросил, я осторожно оглядываюсь – и вдруг оказывается, что бешеный жеребец не страшный, а простой лошадкой трусит обыкновенно сзади меня и что, значит, не рвать он меня хотел, а просто быть в обществе моей лошадки.
Вот мне, семейному, значит, более натуральному, хочется просто иметь дом, собственный, точку опоры. А холостяк более утончен – дом его заключается в точном распределении дня, в удовлетворении своих привычек, обеспечивающих ему душевное равновесие.
Я, однако, только допускаю себе дом, а в душе, в затаенности как бы выжидаю момент, чтобы взорвать эти наседающие на меня привычки, « образ быта» и вдруг, обманув кого-то, вырваться на свободу в бездомье общего всем дома природы. С точки зрения «государства» я ненадежный человек, и эта какая-то коренная неоформленность, способность перемещения из формы в форму, как во сне, есть главное мое свойство и вместе с тем свойство вообще русского «коренного» человека. Отчасти и профессия сложилась по этому свойству: жизнь будет сплошной фантастикой, если представить себе, что она двадцать пять лет имела основанием случайные гонорары, обеспечивающие в лучшем случае несколько месяцев жизни.
Жизнь – борьба, но борьба бывает разная и разделяется такой же определенной чертой, как у горизонта земля и небо.
Огромное большинство людей бьются из-за места на земле, другие за время, как бы им куда не опоздать, словом, все они спешат занять место. Борьба за время и место наполняет весь мир, одинаково у растения, зверя и человека: такова вся жизнь. Но есть люди, которые участвуют в этой борьбе без вкуса, отдавая ей время по необходимости «естественных потребностей». У них борьба идет за мечту, или за идею, выражающую будущее, их жизнь земную определяет жизнь «на том свете», как у религиозных людей. Этих особенных людей, способных во всякое время эту жизнь отдать за ту, у нас определяли словом «интеллигенция». Но эти люди не признавали Бога, как люди просто религиозные, и свою мечту и идею о «той жизни» стремились перенести сюда, в эту жизнь борьбы за время и место удовлетворения своих естеств. потребностей. Они хотели переделать естественную борьбу всех людей между собой на общую борьбу всех вместе людей с природой (со злом природы). Этому же самому учила и церковь, и разница одна: там Бог, тут сами («сами, сами, комиссары»...)
Так социализм вышел из религии, и у нас его осуществляла определенная секта, называвшаяся «интеллигенцией». Успех ее рос вместе с бессилием церкви, и победа ее была ее падением, все равно как победа христиан было их падением. Там явились жирные попы, тут комиссары, и самые лучшие из революционеров кончили идею осуществления «той жизни» на земле увлечением балериною.
В настоящее время побеждает «мужик», т. е. человек, ведущий борьбу за время и место на земле (землицы!), побеждает обыватель. Даже передовая статья «Известий» заявляет, что сознательный пролетариат, вынесший борьбу, отступил, и место его занял деревенский рабочий. Оазисом, в котором живут люди, осуществляющие борьбу всего человека со злом природы, остались наука и искусство.
Хромой заяц
Повесть о таинственном зайце, у которого один след был лошадиный, потому что нога была перебита и при заживании образовалась огромная мозоль. Дать картину леса и всей охоты. Опыт усиления эффекта через затяжку разрешения загадки (о таинств, зайце).
Герои: Кумашенский и Д. И. Иванов.
Зацепин (тетеревей набил сумку, ружье не достреливало, сумка улетела).
Союз Охотников. Музей. Школа (пионеры).
Первый след появился на капустнике возле дома Кардовского. Начало: гон зайца по городу.
30 Июля. Завтра выезжаем в Хмельники на лодке всем ломом на охоту на неопредел. время. Петя ведет коварные интриги с девицами, изображает из себя что-то вроде Печорина очень боюсь, что не чисто у него. Так жаль!
Люба ни дурна, ни красива, ничем решительно не интересуется и служит в аптеке, – и хоть бы еврейка была, а то чисто русская!
Мы боимся, как смерти, что жизнь возьмет нас в свои лапы и заставит жить по ее воле, а когда это случится, наконец, то часто и неплохо бывает. В этой жизни не по своей воле со всеми бывают судороги своеволия, а иногда и бунты, которые обыкновенно кончаются возвращением к старым привычкам. (Соболев).
«Я никогда не был человеком религиозным». Как будто он так и родился наркомпросом.
10 Августа. Вчера в 12 д. мы вернулись с охоты в Хмельниках. Только под самый конец отличное настроение всех нас было испорчено моей ошибкой: я не сумел вовремя понажать на Петю, чтобы охота в Тресте вышла по моему плану, он удрал, как Ярик, один. В то время, когда он уходил и я говорил ему жалкие слова «ну, ты мне не товарищ!» (вместо приказа остаться), Павловна умудрилась ввернуть: «иди, иди, Петюша!» Он ушел и я, оставшийся в дураках, обрушился на Павловну. Я виноват, постараюсь вперед быть осторожнее с Петей, потому что это очень тонкая шельма с ласковыми словами и отвратительным затаенным характером.
Заметки
Жали рожь. Поспел горох. Лен в шариках. Ситчик гречихи. Овсы аквамаринные. Ночи очень холодные все время, как в старом сентябре.
Два копчика ловили ласточку, состязаясь в искусстве, но ласточка обманула того и другого, оба вернулись ни с чем.
На верху высокой сосны над рекой сидел молодой коршун и рокотал, старые летали в поисках пищи.
Вероятно, по случаю холода, строгих рос, токовал тетерев, очень несмело, я даже думал, что это телега так бормочет, но собака потянула и открыла его на клочке леса, примыкающего ко ржи.
Рано утром, в пятом часу, из овса вылетали косачи на далеком от нас расстоянии.
Пестрота пейзажа разных хлебов (лен, гречиха, рожь, овес), окруженных вплотную лесными клочками: малинники с редкими высокими соснами и пнями, вырубка с высокими красными цветами (Фоминка), ольховые, березовые кусты. На угоре в песчаной пролысинке, покрытой вереском, на солнце их копка, с перышками, между кустами расцапанные муравьиные кочки и насквозь пробитые носами рыхлые, как грибы, черные пни вековечных деревьев.
Один пень был огромный, сплошной темный, так что не было уже никакой возможности различить круги пережитых им годов, он был рыхлый, как губка, в поисках насекомых тетерева проделали в нем ход от низу и наверх и так, часто пробираясь в траве, входили в свою пещеру, поднимались наверх и тут отдыхали на площадке, как мы на крыше небоскреба.
Над пнем свешивался малиновый куст. Теперь ягоды поспели. Выводок один за другим, низенькие серенькие самочки выходили на площадку одна за другой и поочередно пробовали дотянуться до нижней ягоды и не могли; пестреющие черными перьями по серому <1 нрзб.> высокие петушки тоже пробовали дотянуться... – и не могли; вечно беспокойная за детвору тетерка вышла после них, ей бы совсем немного быть повыше – не могла; спустя долгое время вошел в пещеру старый черныш, державшийся вблизи выводка, вытянулся и достал ягоду, но в этот момент легкий ветерок схватил его запах и понес к нам на опушку вырубки, собака моя остановилась, схватила воздух носом и повела...
Красные цветы и малинник спускались вниз по холму до Фоминки , где на болотных берегах были глухие заросли ольшанника, обвитого хмелем, густень усиливалась на берегу ручья тростником, крапивой, здесь и в жаркий полдень прохладно, сюда спускается выводок отдыхать и пить.
Замечательное поле ржи в Новоселках в огромном бору, длинное с переузками и перемычками зарослей.
Около Измайлова на Жирошкине мы бродили, переходя от мохового ягодного болотца с гонобобелём, брусникой, клюквой, черникой, с сухим дрекольем молодых умерших елей в малиннике с красными цветами, заваленными гниющими макушками – глухариные места, обрадованные вышли на березовые светлые палы, отсюда пошли искать Сосновое болото у Нерли. Нам казалось, что вот оно, потому что тропа ввела нас в густую приболотицу с ольшанником, отороченным тростниками, но после того вдруг начался темный лес, и тропа разбежалась.
Мы заблудились в огромном еловом лесу с большими провалами, тут внизу было черно, и огромные серые стволы елей, с ярко зеленой травой и яркими красными костянками, комар кишел тут, хотя в других местах уж совершенно пропал в яркий солнечный день здесь был полумрак, как в тропическом лесу – жуть, такая жуть! казалось, люди тут, если бы показались, то маленькие, в коросте, пугливые, как мыши. Мы взяли направление по компасу, и, то проваливаясь в трясину, то перелезая через ярусы валежника, выбрались к свету, и когда попали опять на березовые палы – это было счастье, это была встреча с культурой, душа отдохнула. И даже глухари, постоянные жители этих страшных лесов, вышли сюда, где на опушке в кустах были те же лесные ягоды, брусничник, но было светло и прекрасно. Понятно стало, почему наши крестьяне лес не любят: лес – бес.
<3апись на полях> (Переславль–Залесский. Усолье. Гора –Новоселки. Фокину. Желтушное болото.
Арина Дмитриевна Назарова, сыновья – Алексей, Иван, Павел Михайловичи, дочь Паша).
Учитель Иван Иванович Фокин (Новоселки, Перес, уезда – узнать точный адрес). Он провожал нас на болото в дер. Жужево, на севере было село Половецкое. Деланая дорога. Торф такой спелый, что начался обратный процесс размыва. Такое большое болото, что люди знают только свои участки (общее свойство крестьян: незачем дальше своего носа). На болоте острова, только два: Мелиховский и Кобылья голова, – какие дальше, невозможно узнать, дальше им, как море, и туда, где нет деревень, им как древним грекам Скифия, и когда Петя пошел туда, увлекаемый белыми куропатками, и я спросил: «Что там?» Мне ответили: «Там никто не бывал». – «А куда же он выйдет?» – «К Ростову Великому».
До 1-го Августа на реках птицы были непуганые: на старых вершах сидели молодые утки, на борту затонувшего челнока кулики. На Семне-озере сплошь утка, не было момента среди них движения: кряквы перелетали выводками по 7-8 штук. В ночь под 1-е в 12 часов взвилась ракета и началась стрельба на Семне и на Нерли. Через несколько дней было пусто, и утки боялись воды, прятались в сырых вырубках и болотах от реки.
Мы охотились по оборухам. Кряквы поднимались свечой из Тресты, утенок переплывал реку поперек. Однажды в тростниках стало подниматься что-то большое, я выстрелил туда, и это, оказалось, был молодой журавль. Он был подстрелен. Я сдал его на корму Ване. Через некоторое время раздался хрип журавля и хохот Вани. Он забавлялся им как кошка с мышей. Стало неприятно, я велел ему прикончить птицу и не мучить ее. Он стал давить веслом, начался невыносимый предсмертный крик. «Скорее же!» – крикнул я. –Пускай помучится», – ответил Ваня. – «Вот безобразник, тебя бы так!» Он стукнул веслом – и все затихло. Мы сидели на носу в ожидании взлета уток, но их было мало. Вдруг сзади нас раздался хохот Вани. – «Что ты?» – «Жив, жив! – выдавил он слово сквозь смех, – голова разбита, а жив». – «Что же тут смешного, как ты не жалеешь». – «Нет, не жалею, чего ее жалеть: она дикая». – «Безжалостный», – сказал я ему, приканчивая птицу своими руками. Ваня обиделся. «Почему же безжалостный, – сказал он, – я жалею всякую домашнюю скотину, а это дикая». – «Но ведь она тоже чувствует?» – «А мне что до ее чувства, она мне может раз в жизни в руки попала». (Слепню в жопу соломинку – и это называется антенну поставить, или пустить на восток).
<На полях> (О жестокости русского народа.)
Тема учителя Фокина.
Мужик одолевает, мужик побеждает, но кто он, победитель? Если разложить мужика на
1) в хозяйств. отношении,
2) в религиозном,
3) в нравственном и т. д.,
то ничего нет, а в целом какой-то сфинкс–победитель.
– Раньше правили бандиты, потом жулики, а он все живет.
– Раньше было так, что человек за 5, за 3 руб. работает весь месяц, раньше не жалели труда, не понимали. Теперь хорошо, что перестали зря работать и не победняли от этого: как-то изворачиваются.
Дмитрий Павлович Коршунов заметил, что у него поворована вика и мучился тем, что как тяжело было этому человеку воровать. У него бывают такие тяжелые дни раздумья, когда, кажется, меркнет свет солнца, а родители боятся, не мешается ли он в уме от книг.
Д. П–у какой ценой досталась отдельная горенка, в которой он, стоя на коленках, читает книги: на коленках, потому что иначе увидят и осудят хозяина за чтение.
Поп сказал родителям Д-а, что книги его и писания «полетят под небеса», и это запало родителям, что если сжечь все, то он образумится. Но Д. П. ответил: книги не его и, значит, если сожгут, то ему продавать пиджак, а писания его все в памяти. После того Д. П. явился в тот дом, где поп пьянствовал, и вычитал ему все его преступление, на это поп ответил: «Тебя сука родила». – «А тебя пес».
Непонятные дни: «Матушка, светит солнце сегодня?» –«Что с тобой, дитятко, день красный». – «Нет, матушка, свет солнца померк».
Хмельники вытянулись в одну улицу – широкая улица со старыми раскидистыми ветлами, между которыми вздымаются журавли колодцев. Конец пролетарский все растет и растет к лесу, последние дома окружены кочками и пнями, тут курганы (жальники), дальше Бармазово, Лисьи горы и болото с дикой дорогой...
Но это размножение скоро кончится, потому что от этого все беднеют: отцы и дети.
– Как же это может кончиться?
– Всеми средствами.
У самого дети рождаются слабенькие и умирают, сам рвется из дома странствовать, – отрывается дальше и дальше.
Сосед Миронов дворник в Москве, у него нет детей, знает только себя, смерти боится, у него портреты на стене. И показывает портрет: это сам! велосипед имеет.
Объездчик из дьячков, хитрейший человек, у него своя советская партия, другая партия, мужицкая, во главе с учителем.
Прошлый год коней по ночам пасли в той стороне, где тогда был пар, теперь тут рожь – пасут в другой стороне, но кони рвутся на старое место (гон), и, бывает, прорвутся, и тогда поднимается вся деревня их ловить. Наш сенной сарай как раз возле этой околицы, и каждый вечер хоть одна лошадь с топотом проносится в поле... Этот топот... <не дописано>
Моралы
Один местный этнограф в верховьях Волги занимался исследованием слов, и так он открыл, что некогда в этом краю жили соболи: есть деревня Соболево, есть Соболевый вражек и много других названий – и все с соболем. Точно так же открыл он <1 нрзб.> Бобровым назывался, что и бобры жили, и уже в большом количестве и хорошего качества, потому что кроме названий еще нашел запись, что бобровая шуба царя Алексея Михайловича была сделана из бобров. Крайне удивила исследователя одна деревня, в которой все фамилии мужиков были Мораловы, и он начал догадываться, что в этом краю некогда жили благородные олени-моралы, и, значит, климат в прежнее время здесь был значительно теплее. А между тем о первых Мораловых отлично рассказывают старики. Один какой-то маляр из Переславля–Залесского, именем Семен, бросил свое мастерство и выселился в этот край. У маляра были два сына Иван Семеныч и Андреи Семеныч, и их бы надо звать Маляровы» но удобнее выговаривать Мораловы, и так они пошли: Мораловы да мораловы. Ловкие люди были, счастливые. Рассказывают, кто-то из них – Иван ли Семен или Андрей – неизвестно, ехал из города, сзади накатил на него богатейший помещик Павлов, хромой человек. Лошадь у Моралова бросилась в сторону, телега опрокинулась.
– Хромой черт! – крикнул Моралов на помещика.
– Эх ты, хромой черт, испугался десятирублевой бумажки!
Словом, если бы этнограф порасспросил хорошенько, то узнал бы, что все Мораловы испокон веков были хитрейшие люди и ничем не походили на благородных оленей, и кличка их вовсе была не от моралов, а просто потому что «морал» выговаривается гораздо легче, чем «маляр» (верно).
Алименты.
Мать дочери посоветовала, а дочь ответила:
– Матушка, нет! я грех приняла и стыд перенесу.
12 Августа.. Секрет происхождения греч. трагедий заключался в полной согласованности их творцов с жизнью народа. В нашем русском народе сейчас таятся материалы для создания величайших мировых трагедий и очередь не за народом, а за пробудителем сил.
В каждом почти приходе на одного служителя культа приходится один представитель народной совести.
Есть авиаторы и пассажиры, изобретатели радио и слушатели, авторы и читатели, революционеры и просто граждане–потребители рев. действий и судьи, да, судьи, потому что каждый потребитель в то же время есть и судья производителя.
Мораловы – этнограф ошибся. Однажды фабрикант Павлов ехал в автомобиле на охоту к нам в Хмельники. Иван Семеныч Моралов едет ему навстречу в телеге на своем сивом мерине. Автомобиль пыхтит, мерин прихрамывает и чуть плетется. Но когда шофер подал гудок, хромой мерин вдруг – откуда прыть взялась! – взвился на дыбы, бросился в сторону, и телега вместе с Иваном Семенычем полетела в канаву.
– Ах ты, хромой черт! – крикнул Иван Семеныч, подымаясь из–под телеги.
Фабрикант Павлов был хромой человек. Иван Семеныч крикнул это Павлову и, конечно, приправил крепким родительским словом. Павлов услыхал, остановил автомобиль и вышел из него.
Известно, какой бывает мужик, если вдруг ни за что ни про что попадет в канаву, но богатому человеку не страшно: Павлов вынимает десятирублевую бумажку и подает Ивану Семенычу.
Мужик низко поклонился хромому фабриканту, взял десятирублевку, показывает своему сивому мерину и говорит ему:
– Эх ты, хромой черт, испугался десятирублевой бумажки!
пока оно попадет жалостливому человеку на стол в виде котлет. Я чувствую жалость к самкам больше, чем к самцам, к четвероногим больше, чем к птицам, и к крупным птицам больше, чем к мелким. Словом, чем ближе животное к человеку, тем больше его и жалеешь, от представления своих мучений жалеешь животное, а так просто, без сострадания к человеку, наверно, не может быть сострадания и к животным, и для возбуждения жалости непременно должно быть в животном какое-нибудь подобие человеку. Я могу пожалеть и бабочку, и мельчайшего жучка, но при условии видимости, а знание не дает никакой жалости: я безжалостно, одним глотком или движением пальца уничтожаю миллиарды микроорганизмов. Жалость наживается с годами, потому что с годами наживается и опыт страдания, дети в большинстве случаев жалеют только родителей, а с животными совершенно безжалостны и, напротив, очень любят их мучить. Любимое занятие у мальчиков ловить слепней, втыкать в них соломинку и так пускать лететь, это у них называется «антенну поставить». Крестьяне очень жалостливые к домашним животным, но к диким относятся так же, как мы относимся, глотая невидимые инфузории. Однажды я имел случай убедиться в стихийной жестокости к животным у одного молодого парня, крайне чувствительного и тонкого... Мы охотились в начале Августа на уток... <не дописано>
14 Августа. Антициклон. Холодно. Давно осень. Завтра Лева едет в Сергиев выселять жильцов. Я принялся за новое звено К. Ц. Любовь Алпатова.
В огне любви: потеря идеи прогресса.
Она – как Черный араб: появляется.
Точка опоры в звене.
Европа – обмирщение маньяка (приближение к реальности).
Ток.
Ефим – доктор.
Даже через полстолетие каждое лето первая ягода-малина, съеденная мной, имеет неслыханно прекрасный вкус и аромат той, пятьдесят лет тому назад уворованной, запрещенной малины...
19 Августа. Сегодня были с Петей на Ляховом болоте. В полдень усталые мы выглянули наконец из леса в поле и под горой увидели трубу избушки: там, вероятно, жил хуторянин, значит, близко вода, и можно чаю напиться. Вздумали в уголку леса на краю поля пить чай. Я пошел вниз к речке за водой. Петя занялся костром. В тот момент, когда я опускал чайник в воду, вспомнилось, что чашки-то мы и забыли! Казалось, дело безнадежное, но недалеко хозяин хутора копался тут же с лопатой в руке. Я решил попробовать попросить у него чашки и пошел к нему. Он еще раньше, чем я начал о чашках, попросил у меня покурить. После того вопрос о чашках скоро решился, он крикнул хозяйке, и та подала мне через окошко чашки. Мы разговорились, новоселы оказались из села, в котором родился один мой знакомый.
– Ну да, – сказал новосел, – отец его у нас был попом, пил горькую и через это помер.
– А мать? – спросил я.
– Попадья была очень красивая, детей было пять человек, всех выучила.
– Значит, были богатые?
– Нет, какие богатые! им бы не выучить детей, да, видишь ли, поговаривали... Тут рядом жил вдовый поп, гладкий и богатый, да уж и богатый! три раза воры церковь ломали: думали, поп деньги в церкви хранит. Вот матушка-то наша, говорят, и сошлась с этим попом и через это детям давала образование.
– Не через это ли ваш поп и пил горькую?
Хозяин ответил:
– Вот как вы догадались: собственно через бабу свою и пропадал и помер не в своем уме.
Хозяйка высунулась наполовину из окна и спросила:
– А дети-то чьи были?
– Собственные его, нашего попа. Затем же она и сходилась, чтобы своим детям образование дать.
– Значит, умная женщина, – ответила хозяйка, – чего же ты сказал, что наш поп пропадал.
– Потому что обидно попу и жалко.
– Ваш поп был дурак, – сказала хозяйка, – чего же тут жалеть, из-за детей другая мать жизнь свою не жалеет, а это...
– Тьфу! – плюнула хозяйка, – слушать не хочется. И сердито закрыла окно.
Крестьянские рассказы:
1) Дрова. 2) Хорошее обращение. 3) Книга Онуфрия. 4) Обоз. 5) Образование. 6) Молоко от коровы. 7) Капли Датского короля. 8) Хромой черт (т. Заворошка: рассказы и очерки.).
22 Августа. В лесах коровы – везде! мы переходили не из леса в лес, а от стада к стаду, и нет, кажется, ничего более неприятного, как лес – краса природы, в котором изо дня в день скот выщипывал траву, обламывал кусты. Издали, кажется, так хорошо, такие необъятные эти синеющие по холмам леса, эти черные зубчики хвойных вершин на красной заре, пересекающиеся на горизонте голубые, синие и фиолетовые края. Думаешь: «это тут у нас выбито, а вот не пожалею ног, доберусь до синих лесов, там непочатый край!» Подходишь – и там скот, и там все выбито, и в фиолетовом краю, и в голубом – везде скот.
Оставались раньше неприступные для скота болота, единственный девственный ландшафт. Но на беду год вышел сухой, болота подсохли, в болотах совершенно так же, как и в лесу.
– это были грачи, блеск их черных крыльев на солнце давал нам впечатление белого цвета: ну, вот совершенно белые, как бумага. Дальше этих птиц, далеко впереди, где мы еще надеялись наверстать свой охотничий день, сверкали какие-то огни, поднимаясь от земли и потухая в воздухе. Долго мы не могли понять, что это значило, и когда уже совсем близко подошли к вырубке, где надеялись еще найти выводок тетеревей, поняли ужасное явление: это возвращалось домой огромное стадо коров, и хвосты коров, вздымаясь и опускаясь на солнце, издали нам казались огнями.
Дымился оставленный пастушатами–озорниками костер, курилась ими же подожженная муравьиная кочка. Мы не заметили этого костра, потому что их было много, внизу, где задерживался скот, оставался костер, или пылающее дерево внутри, или муравьиная кочка. Солнечный луч, проникая в березовый лес, обнажал весь ужас этого опустошенного зеленого дома: воробью на двести шагов нельзя было укрыться от глаза, и огромный красный мухомор, единственный гриб, уцелевший от копоти, соблазнял опустошенное охотничье сердце к выстрелу хотя бы в эту красную шапку.
<3аписъ па полях> (В каждой деревне умоляют убить лисицу: кур ест. Волки.)
Когда мы, подходя к своему дому, уже в темноте взошли на холм, страшное зрелище открылось с той стороны, где горел костер: вся вырубка горела, высоко поднимались языки огня, и во всех сторонах, где мы видели дым, теперь было зарево.
Какой страшный край эта Великороссия! ведь только странные ученые–спортсмены могут интересоваться частушками: я не знаю, что может быть глупее этой девицы–куклы, выплевывающей подсолнухи и время от времени изрыгающей частушку.
по участкам, прилегающим к той или другой деревне. Дальше своего участка никто не знал болота, и все показывали в ту сторону, где не было деревень, и говорили: там никто не бывал. Но мы пошли туда, и, оказалось, совсем недалеко: всего восемь совершенно пустынных верст – и болото кончалось.
Лесная стража – укрывается государственной идеей охраны лесов и обделывает свои делишки при распределении делянок, так неприятно, что при спорах, будучи ярым защитником лесов, все-таки становишься на мужицкую сторону: лес или народ?
Сегодня получено от Левы письмо, что дело с выселением жильцов из купленного дома осложняется. Вследствие этого я думаю задержаться здесь и пожить совершенно одному в Хмельниках, пока там не устроятся вполне.
Финансы: 40 р. на перевозку + 200 руб. на жизнь и начало ремонта. У меня останется: 300 + 70 руб.
23 Августа. Великий переезд в Сергиев к своему дому.
<3аписъ на полях> (Ошибки: ложь – святая необходимость: на пользу всем.)
Почему у меня была только одна любовь? («почему» – в смысле характеристики своей натуры). Однолюбство вытекает из детства, с этим все связано.
<3апись на полях> (Служа во внимании и различии. Переход от юности – переход от рационализма к пониманию «жизни».)
Дон-Кихот – маньяк: эгоист в альтруизме. Такой был и Алпатов в Марксе, таким он перешел в любовь, и только одно письмо, где он пишет, что будет служить своей Даме со вниманием к ней самой, в мелочах ее жизни – это письмо было моментом его здоровья, голосом крови, спасением. И значит, есть путь спасения от Дон-Кихотства: влюбиться надо.
Люди вышли, как все живое, из океана, и если есть на какой-нибудь планете разумные существа с очень медленным чувством времени, то жизнь людей на земле им представилась бы как взволнованная поверхность моря. При медленном чувстве времени жизнь отдельного человека им казалась бы не больше взмаха и спада волны, и так же, как вода при волнении ведь только кажется, что будто бы бежит, а на самом деле она остается на месте, и бежит не волна, а только форма волны, так и жизнь отдельного человека представляет перебегающую форму волны... и что у людей называется прогрессом на деле означает только движение формы жизни: сама же жизнь неподвижная. Существам с медленным чувством времени эта жизнь людей казалась бы совершенно тем же, как нам кажется поверхность взволнованного океана. Мы вышли из океана и живем как пример его волн на земле. И больше всего из нашей жизни похожа на взволнованное море наша любовь, которая обращена вся целиком на продолжение рода, а между тем каждый из нас начинает в этом свою волну, каждый оказывается в этом самим собой.
... Я думал это, глядя на волны, но, поверьте мне, я найду в себе силы для формы своей волны и не дам своей мысли раскатиться водой.
<3аписъ на полях> (Особенность Д. -Ких., что он «жизни» не знает, в 50 лет, как юноша: это и делает его смешным.)
Сообщество животных с быстрым и медленным чувством времени (человек и поденка).
Органическое чувство жизни: ложь как великое зло – это ошибки, которые...
своя волна, «свой пример», очень живет в сознании земледельца, потому что природа учит его этому постоянно: «что посеешь, то пожнешь».
Итак, в «Любовь» Алпатова: 1) Маньяк – Дон Кихот (эгоизм идеи). 2) Любовь как путь излечения Дон-Кихота. 3) Этапы любви: 1) психология маньяка с перемещением идеи «женщ. будущего» на живую женщину. 2) Крушение героя: вместо прогресса круг, форма. 3) Внимание и служба.
Человек научается любовному вниманию, в котором, работая для другого, сам о себе он забывает, и такая новая жизнь его есть служение. Вероятно, так у людей зарождались все боги...
От Ботика до Троицы.
Царь Берендей покидает свое царство, слуги Павел с Дуней плачут. Везет Вас. Петр. Кутейников из Дядькова.
– на дню сто перемен, то дождь, то солнце. Овсы поспевают. Березы желтеют, осины кое–где краснеют. Пахнет осенним грибом рыжиком. Езда 4 версты в час. Через 20 верст в с. Новом кормежка лошадей и чай в трактире.
Пьяный сапожник исповедуется детям, глядя на наших собак: «Собака милая тварь, я остатки души предпочитаю отдать животному, а то неужели я для вас, паршивцев, все переносил: стоите ли вы этого? Ничего вы не стоите, я удавлюсь или утоплюсь». Он просит детей, старшего: «Митя, дай двугривенный».
Совершенно как у Островского, но там этим описывается благородство, здесь же природное ничтожество. Вас. Петр. сказал: «Остатки души! да у него души-то не было никогда, это не душа, а сиротка!..»
Сапожник, окончив исповедь и не получив от нас внимания, оглядев мой кисет с деньгами, стал придираться к собакам, спрашивать, имею ли я разрешение на ружье. И кончил тем, что объявил меня бандитом.
А Вас. Петр, полон надежд на будущее, спрашивал меня, не оживут ли старые деньги: «Керенки?» – «Зачем Керенки? Николаевки». У него еще есть надежда на полный переворот, вплоть до царя.
–помалу стали показываться кучки набитого для починки шоссе булыжника, сначала поросшие высокой травой, потом свежие, и в Сергиевск. уезде, ближе к Москве, были уже сложные шоссейные работы. Стали попадаться грузовые автомобили. Началась у нас кутерьма с лошадьми, собаки подрались. В Сергиеве мост перед моим домом провалился. Работали много, вытаскивая вещи. При входе в дом стал вопрос о выселении жильцов, и какой-то тип с очень сомнительной физиономией аргументировал свое право: «теперь нет хозяв». Началась обыкновенная «деловая» жизнь. Встреча с собственностью была без всякого ее романа: сошлись и стали жить, а как дальше – неинтересно.
Из жизни Василия Петровича Кутейникова:
После выступления сапожника с остатками души Вас. Петр, сказал:
– А вот что, Михайло Михайлыч, скажите мне, как вы об этом думаете: сам ли человек за всякое время и случай бывает виноват в ошибках, или от причины.
– Бывает и от причины, Вас. Петр., возьмите пожар.
– Ну, пожар! я не об этом, а вот как между людьми.
Со мной было и т. д.
Сознал, что земля не выгодна, детям надо образование давать и устраивать на места... – Великое дело образование! Конь, какой конь. Пошел к соседу на гумно, шевельнул снопом, а там сам хозяин спит, Самойло, плохой человек. Самойло пнул коня в пузо палкой, и сразу дырка. Я прибежал – из дырки висит кишка. Взвыл я. Господи! что же это такое! Но ведь не ждет смерть. Живая тварь! Скорей вправлять кишку, а жене крикнул, чтобы несла скорей нитки, иголку и ножницы. А ведь все в темноте, и конь не дается. Сколько-то вправил, всего не могу и не могу. Вот я тут сгоряча-то и промахнулся. Не в кишке главное, думал, кишок у животных хватит, а в дырке – что вот поскорее, хоть как-нибудь вправить и дырку зашить. Кричу жене: иголку, нитки. Приносят мне. Я в последний раз принялся вправлять, ну, не входит, бес ее за ребро, по ногам, а кровь-то все хлещет и хлещет, кровь все заливает. Вот я тут маленечко и сплошал, взял я ножницы да кусок-то и отхватил. Ну, а потом все вошло, и рану я зашил. На другой день приходит фельдшер: «Рану, говорит, ты хорошо зашил, а кишку резал напрасно, животное без кишки жить не может». – «Брось, – говорю, – ведь я всего вершка полтора». – «А концы-то сшил?» – «Нет, – говорю, – когда тут шить». – «Как же теперь концы <3 нрзб.> Концы-то все-таки сшил?» – сказал фельдшер и задумался. «Срастутся?»–спрашиваю. «Едва ли», – говорит. И оказалась правда: конь стал сохнуть, сохнуть – и околел.
Судились мы потом с Самойлой. «Что же, – говорит он на суде, – ведь он пришел ко мне на гумно, и я сгоряча, я за свое добро, мне обидно, я пороть ее не хотел, ткнул, а разве я желал убить?!» Это приняли во внимание и после того судья мне сказал: «Ты, Вася, сам виноват, не надо было тебе резать кишку».
– Сам, – отвечаю, – в этом я виноват, сознаю, а ведь ежели бы он не ткнул, я бы не резал конец.
– Он бы и не ткнул, – отвечает судья, – ведь ты упустил лошадь. Ты?
– Я, ну вот видишь, сознаешь?
– Сознаю.
– Ну, помиритесь.
Тогда, вижу я, надо кончать и говорю:
– Ну, спасибо тебе, Самойло!
– Не на чем, – отвечает он, – ты это сам: зачем ты лошадь пущал?
– Спасибо, – говорю, – спасибо.
– Первое: упустил, а второе: зачем ты резал кишку.
– Спасибо, спасибо.
– Да, так и сказал: сам виноват. После того я обернулся к Самойле и говорю ему: «Спасибо тебе!» Он же мне на эти горячие слова мои горькие, ничего не поняв, как судья: «Да, Василий, не надо было тебе кишку обрезать!» Вот ведь как прижали человека: он живот пропорол и не виноват, а я полтора вершка кишки отрезал, и вся вина на меня.
Есть точка зрения, с которой кажется, будто люди ползут, как муравьи, но есть, наверно, и такое зрение, которое может муравьев различать, как людей.
28 Августа. Росистое утро с крепкими болотными туманами. По времени должен быть вот-вот прилет дупелей. Что если завтра махнуть в Константиновку?
Сегодня: отправить Леву к Воронскому, прописаться, получить деньги, купить дроби №10-й. Леве наказ: к Воронскому – Рогову, к Смирнову, купить «Родники».
Да, конечно, не надо грустить о положении хорошего человека среди тысяч хищников, это верно: только великая борьба так закаляет хорошего человека, что все вдруг обертывается, прежний робкий человек с неожиданной силой обрушивается всей правдой и легион исчезает (тако да исчезнут бесы).
Т. 1-й
Охота
I. Охота за счастьем. Рассказ из своей жизни. 1 лист.
II. Собаки
2) Война и мир.
3) Собачья память.
4) Любовь Ярика.
5) Анчар.
С. 126. И легион исчезает (тако да исчезнут бесы) – Евангелие от Луки. 8:30. Евангелие от Марка. 5:9. Слова из молитвы Честному Кресту.
III. Круглый год
Зима. Солнцеворот. Мой Фрам. Волки.
Весна. Фаунист. Крутоярский зверь. Ток.
Осень. Птичье кладбище.
IV. Путешествия.
1) Степь – пустыня.
2) Черный араб.
V. Детские рассказы.
29 Августа. Смета жизни.
Обед и ужин на человека 90 к. = в месяц на 3-х 81 р.
Чай в месяц – 1 ф. 4р.
Керосин, Спички, Мыло, Зуб. порошок 11 р. 25 коп.
Соль, вода, мытье полов, стирка
Дрова 12 р.
Овсянка собакам 5 р.
Следовательно, на имеющиеся деньги с расчетом, что хозяйке за дом будет платить 100 в месяц ГИЗ, хватит на 4 месяца, от 1 Сент. до 1-го Февраля.
Выезжаю на охоту в Посевьево к егерю Мерелиза Алексею Михайловичу Егорову, взято с собой 40 р. – остается Дома 270 руб. и для Екат. Мих. – 100.
1 Сентября. Вчера вернулся из Посевьева, где убил двух бекасов, которые обошлись мне по 10 руб. Пролетного дупеля еще нет, но ласточки табунятся, на лугах везде турухтаны. По местным наблюдениям пролетный дупель бывает от 1-го старого Сентября.
Раньше это была охота Мерелиза и на болоте была всякая дичь, как в магазине на Кузнецком у Мюра, теперь тут – бардак, а не Мюр и Мерелиз.
Утиные перелеты сбиты.
Пролетный дупель мельче местного, короче, темнее, полет быстрее.
Кто-то натаскивает 9 собак и передавил всю молодежь.
– А вы знаете, что такое троцкизм?
– Знаю.
– Что?
– Самолюбие.
О Троцком, вообще, что он крайне самолюбивый и жадный, что ему – только бы он и как можно больше уток набить: 300 раз выстрелил и убил двадцать, ему двадцать нужно. И очень завистливый.
– Но, кажется, он очень любит с детьми разговаривать, добрый для детей?
– Разговаривает, только это все – обезьянка.
<3аписъ на полях> На том польза.
– Я на тебе не повис, Лев Давыд.
Если я что-нибудь люблю, и мое пристрастие не мешает другому, то почему это мое любимое не может быть моей собственностью?
Ваня провожал Т–о на тетеревей: 16 раз стрелял, убил трех. «А о чем разговаривали?» – «О всем». – «Ну, как о всем?» – «Спрашивает меня, нравится ли мне советская власть». «Власть, – отвечаю, как власть, тут нравиться нечему. Яблоко может нравиться, а власть не едят». «Ну, а все-таки, – спрашивает, – как против прежнего». «Против прежнего, – отвечаю, – теперь, конечно, крестьянину тяжелее». «Погоди, – говорит, – мы наладим».
кидаться в снег, чтобы совсем не видно было, а они в снег только голову. Ястреб видит кончик, просто берет и несет куропатку, как повар на сковороде.
Тетерев умнее. Раз было, вылетели тетерева на березовые почки, огромная стая, штук сто. Я слежу издали, смотрю, ястреб налетел, они сразу от него все ударились в снег – и нет ничего. Ястреб тоже ударился, сидит и глядит, где же они?
Вот это ему не дано, чтобы понять и вытянуть из–под снега. Они в снегу лежат, а он ходит над ними, вот ходит, вот ходит Я стал подкрадываться, шагов триста полз и выглянул: он шагов на 50 от меня все ходит, все ходит. Я шпокнул его. Потом подошел к ямкам, вылетает черныш – я раз! – готов, вылетает другой – раз! – готов.
– А какой же Ленин?
Ничего, только взгляд очень жесткий; сразу узнаешь:
Так он шутит, конечно, простой, только взгляд тяжелый. В 20-м году приехал ко мне, с ним было еще два каких-то, все с маузерами, с браунингами, наклали мне на лавку ворох. Не люблю револьверы, у охотника должно быть ружье, а не это: не люблю. Дал мне Ленин два револьвера и себе в карман два положил. Пошли на тягу. Поставил его и сам стал неподалеку. Слышу, летит, вижу – прямо на него. Целится, целится – хлоп! что он ружье плохо приложил, или заряд велик, толкнул его в плечо, он попятился, а сзади пенек, и гляжу, брык Ленин навзничь. «Что с вами, Владимир Ильич?» – «Ничего, – говорит, – стань рядом со мной». Стал. Летит вальдшнеп. Целится. Я угадал: как раз с ним вместе ударил. Вальдшнеп упал. Нашел я его, несу и думаю: «Слышал он, что я стрелял, или не слыхал». На счастье говорю: «Вот этого ловко вы ударили». Он посмотрел на мое ружье, а оно дымится. «Разве и ты стрелял?» Не удалось соврать. «Ну, ничего, ничего, – говорит, – давай вместе стрелять». И так мы с ним штук пять вместе убили.
– Что, Алексей Михайлович, как вы считаете Ленина, в этой беде нашей есть его вина?
– Нет, Ленин тут ни при чем. Я сам раз осмелился, спросил его, пожаловался.
– Мы-то при чем тут, – отвечает он, – людей нет, вот где беда!
А время было, вы знаете, какое, раз вы были сами на том полозу: грабеж повсеместный. Я так отчасти предполагал, что приеду вроде как бы к царю. Являюсь. Комната большая, пустая, и нет ничего: сидит Ленин на стуле, а на ящике примус. «Здравствуй, – говорит, – Алексей, хочешь, я тебе чаю сварю». Поставил на примус чайник, вскипятил. Дает хлеба, а на него и смотреть нечего: сами знаете, какой был пайковый хлеб, сами были на том полозу. «Как хотите, Влад. Ильич, – говорю, -а я этого хлеба есть не могу, не желаете ли моего». – «Давай», – говорит. Я принес своего. Ел мой хлеб. И больше ничего. С этого разу я понял, что тут нет ничего.
Троцкий жадный, ему бы только набить уток: все мое, все мое. А Ленин, верно, не для охоты ездил, а так, поглядеть. Раз, было, вдруг пропал. Искать его, искать, перепугались, наконец, нашли: сидит в совхозе и с ребятишками беседует.
Между двумя огнями
Было у меня две гончих, старая и молодая. Очень хорошо гоняла молодая, лучше нельзя. Троцкий говорит: «Продай мне собаку». Я же знал хорошо Троцкого: ну, даст мне за собаку сколько-нибудь, дорого просить нельзя, а сделать мне для хозяйства полезное – что мне может сделать полезное Троцкий? («Вы знаете, что значит троцкизм?» – «Не знаю». – «А я знаю». – «Что?» – «Троцкизм значит самолюбие».). Он только себя знает, а мне от него пользы никакой быть не может. «Лев Давыдыч, – говорю я, – одна моя собака очень стара, ну, если эту зиму не будет гонять, с чем я останусь?» Отказал. А тут на грех подвернись после того Крыленко: продай и продай! Хороший человек Николай Васильевич, простой, только горяч очень, очень горяч! Видите, какое дело, у меня доски были, и вздумали у меня эти доски отнять. Крыленко вник в мое дело, суд завели, и суд доски эти мне присудил возвратить. Мало того, я велел привезти и положить на то самое место, откуда взяли. А еще я лесник, и меня вздумали обидеть, земли будто бы леснику не полагается, не давали. Я опять в суд, и мне землю присудили. Потому что Крыленко юрист, а Троцкий даже вникнуть не может в историю другого человека, у него свой интерес. «Вы знаете, что значит троцкизм?» –«Знаю». – «Ну да, конечно, знаете, раз вы были на том полозу: троцкизм, значит, самолюбие».
Так попал я между двух огней: и тому охота на мою собаку, и другому. Я, конечно, Крыленке отдал. У Троцкого же есть такой сукин сын Барочкин, наушник, сплетник, он все ему и наболтай про доски, про собаку. В Москве я пошел, как всегда, ночевать к Крыленке, и он мне говорит: «Плохо, Алексей, на тебя Троцкий обижается, велит обязательно тебя прислать, когда будешь в Москве».
«Ты, Алексей, продал собаку Крыленке, я раньше его у тебя хотел купить, почему ты мне отказал?» «Лев Давыдыч, – отвечаю, – собаке ведь я хозяин и своей собакой я могу распоряжаться, как мне вздумается». После этих слов он припирает меня к стене: «Значит, ты мне предпочитаешь Крыленку?» На это я ничего ответить не мог. Молчу. «Стало быть, – говорит, – мы с тобой должны разойтись». «Как хотите, Лев Давыдыч, – отвечаю, – я от вас не прочь, я ничего против вас не имею».
– «Ну, и разойдемся». Тогда я встал и говорю: «Лев Давыдыч, о чем говорить – ведь я на вас не повис».
Так вот и разошлись, и он ездить ко мне перестал. Я, признаться сказать, и обрадовался: надоел он мне до крайности. Этой весной вздумал я охоту кончить: нельзя теперь пользоваться охотой в том виде, как я с ней родился, как вырос на этом. Не охота, а бардак. Я решил на рыбу перейти. Вышел весной на Дубну. Вода великая, мост снесло, сижу на том месте, где был мост. Смотрю, катит автомобиль, пригляделся: Троцкий. «Ну, приятель, думаю, дальше тебе не уехать и не миновать меня. Сижу и будто не вижу, не обращаю никакого внимания». Вот подъехали. Слышу:
«А, это ты, Алексей». – «Здравствуйте, Лев Давыдыч». – «Что там ниже мост цел?» – «Снесло». – «А третий?» – «И третий снесло». – «Как же быть?» – «Не знаю, как быть, Лев Давыдыч». «Эх, – говорит, – Алексей, напрасно мы с тобой ссорились». «Воля ваша, – отвечаю, – а я с вами не ссорился».
Повернули назад и уехали. Больше мы с ним не виделись. Он теперь у Зайцева в Заболотье останавливается, и я очень рад: отвязался.
<3апись на полях> (Из рассказа о Мерелизе: заболел. «Алексей, научи мою собаку, чтобы со мной бегала по болоту, не ходить за ней». Я научил, и после того он приезжал со стулом, сядет, собаку пускаем, собака сделает стойку, он подымается и стреляет.)
Мы шли в темноте, в сапоге у меня был гвоздь, я не мог скоро идти, мы сели. Сели покурить.
– Вот, – сказал Алексей, – мы с вами разговариваем и незаметно, а когда я один так в темноте иду, то часто думаю про себя разное такое. Вот, когда шел я с рыбы, думал про автомобиль. Был Мерелиз, англичанин, пусть он, скажем, награбил деньги, пусть будет по-ихнему, да ведь они его собственные, пусть незаконные, да его, и он может ехать на автомобиле. А почему же Троцкий государственную вещь, автомобиль, а употребляет для охоты на уток. Для автомобиля нужен бензин – деньги народные, нужен шофер – деньги народные, почему считается, что Мерелиз едет на деньги награбленные, а на какие деньги едет Троцкий?
– Но если на свои? – «Какие же у Троцкого могут быть деньги: у Троцкого деньги народные». – «Да ведь это не мы с тобой: он заслужил». – А где же равенство? мы ездим на телегах, и он бы, как мы, для удовольствия на телеге, а мы для службы на автомобиле».
Копытник. Дупелиные дырочки на кале.
«Ваня, – говорю, – надо смотреть». «Извините, – говорит, – ошибся, больше не буду, извините, Ильич сказал: «на ошибках учимся». «Верно сказал Ильич, – ответил я Ване, – только ведь все-таки ошибка твоя вышла из-за того, что ты выпил лишнее. Ильич не говорил, чтобы учиться такой ошибкой». «Я не виноват, – ответил Ваня, –пока запрещено было, мы боролись с самогонкой, а если это разрешено, и само государство торгует вином, то почему же не выпить?»
Утки гнездятся на остожках, мальчишки собирают яйца, бывает 100 штук снесет, а сделать ничего нельзя, что можно сделать с мальчишкой?
С 12 года нет дупелей.
Копытник на коровьих лепешках: дупель через них доставал червей.