22 Октября. Морозно–солнечное утро. В лесу пестро. Когда разогрело, на деревьях мороз обдался росой, сверкали капли, падали хлопья снега. Но снег за день не растаял совсем, даже на крышах.
Причина хулиганства одна: слабость правительства. Во время революции все эти люди были удовлетворены, теперь они свободны: бандит стал хулиганом. Надо бы перестать с ними церемониться и говорить не о клубах с газетами, а о тюрьме с принудительным трудом.
Завтра в 9. 20 в Москву. В 11 в Москве, в 12 в «Раб. Газете», если не застану – к Никитиной, если застану – то до 1 ч., в 1 ч. к Никитиной, в 2 ч. обед, в 3 ч. – Полонский, в 5 – на вокзал.
23 Октября. До полночи выпала пороша глубокая. Утром каплет, и мне кажется, пороши хватит лишь часа на два. Еду в Москву. Вечером жду Дунечку.
Стал читать роман и ехать не захотелось: успею. Надо написать условие сотрудничества.
Мы, редактор «Нового Мира» В. П. Полонский и писатель М. М. Пришвин, согласились между собой относительно условий сотрудничества М. М. Пришвина в «Новом Мире» в следующем:
1) М. М. Пришвин дает в «Новый Мир» свой роман «Кащеева цепь», Звено 6-е «Любовь Алпатова» частями по мере его написания и получает гонорар по доставлении рукописи по 250 р. за лист. В. П. Полонский обещается не начинать печатание романа без согласия М. М. Пришвина ввиду возможных переделок частей. Однако М. М. Пришвин с своей стороны обязуется представлять рукописи в таком виде, чтобы каждая глава представляла собой литературный материал, возможный для напечатания, как тщательно отделенный фрагмент сочинения.
2) М. М. Пришвин дает в «Новый Мир» свои очерки на темы текущей жизни, которые оплачиваются независимо от своего размера как лист художественной прозы.
26 Октября. В воскресенье вечером началась снежная метель и была непрерывно сутки, так что снегом даже леса завалило, и все стало, как глубокой зимой.
Вчера утром проводил Дунечку в Москву. Подрядился Полонскому написать «Любовь Алпатова».
Сегодня: 1) письмо Слонимскому в «Прибой», 2) книги Леве, 3) деньги взять на почте и послать Пете, 4) отдать переснять карточки.
27 Октября. Мороз, и снег при луне блестит, как в Рождество. От Горького получена статья.
Никаких выводов о женщине сделать невозможно, сказать разумно и до конца об этом нельзя (о хулиганах тоже, все, кто говорил – глупели, потому что у самих рыльце в пушку: так вот и о женщинах трудно найти свободного человека),
К роману:
Она отказывалась и тут же таяла, <1 нрзб.> обращаясь в ничто сама, и тем же увлекая в ничто и его.
А воробьи клевали зернышки, и зелень около них светилась ярко, и так прекрасны были цветы.
– Вот цветы, – подумал Алпатов, – ведь можно заменить все цветами.
– Что ты молчишь? – спросила она.
– Я думаю, – сказал он, – думаю о цветах, что есть на свете цветы, какие прекрасные! есть птицы, деревья, и мне кажется, что можно заменить этим, возьму и заменю.
Она молчала.
– Они прекрасны, – продолжал он, – я тебя люблю, тебя не будет – я их буду любить, все буду любить.
Она вздохнула.
– Невозможно? – спросил он.
– Думаю, да: что это значит, любить цветок?
– Делать, – сказал он, – для них делать, как для себя, и этим жить. По-моему, можно.
Она молчала.
– Я это о цветах для примера, так под руку попалось, а так мало ли чего нет на свете можно заменить, можно?
– Сильному человеку, наверное, можно.
– Да, вот как же не сильному, если я люблю, то я сильный, я люблю все, все. А если нет – не могу, то я умру. Вот и все. Прощай.
Он встал и пошел, не оглядываясь. Она рванулась и опять села на лавочку, а папка с книгами подвинулась на край, неслышно скользнула одна книга и упала на зеленую траву, другая, третья перевесилась. Она это заметила и не протянула руки:
– Заменить... а мне чем заменить?
Виноватый перед мещанами.
Зима хватила без предисловий. Врасплох замерзший пруд курился: не хотел совсем засыпать. И на деревьях кое–где еще оставались листики, конечно, замерзшие, но не снесенные дождем и бурей. Солнце сияло открыто, но только к обеду и то на солнечной стороне, и с железных крыш была капель. Было совершенно как в конце февраля весной света, значит, бывает вот такой удивительный день, когда невозможно понять, – октябрь или февраль.
Я ходил в валенках, и по снегу было тяжело. Ручьи проваливались. На мокрую подошву навертывался снег. Видел следы лисиц, хорька, белки, но заячьих ни одного. След человека впереди меня раздражал, я свертывал от него и опять встречался. Так уж положено радоваться пороше, когда идешь совершенно один: другой человек тут враг. За время 3-х часового пути по лесу встретил только одного поползня, двух чаек, слышал сойку и галок. Ели, заваленные снегом, молчали по-зимнему, а знаете, что это такое молчание снегом заваленных елей в лесу?
28 Октября. Заря утренняя кроваво-красная, и, кажется, не тихо на улице. Когда-то, переживая страдание любви своей, сжег ее письма, чтобы, глядя на них, не помешаться, а теперь пишу об этом роман. Кажется, если не ошибаюсь, самое время. Ожидаю только подъема.
После обеда шел снег.
29 Октября. Яромонах – Яро – монах еромонах: около щекотливых мест щекотливо и слова складываются, например, иеромонах значит священник, монах, а у нас выговаривают Яромонах.
Дунечка рассказала о Грише, что кто-то ждал его (пусть дама, влюбленная) двадцать лет и, наконец, он явился. В этом доме случился испорченный радиоаппарат. Гриша поздоровался с хозяйкой и прямо за радио, потребовал себе молоток, клещи, весь вечер провозился, починил радио и, почти что слова не сказав, простился с хозяйкой.
31 Октября. Вчера среди дня погода стала вянуть, и после обеда до вечера шел дождь, но снег не погубило совсем, и он кисло лежал все воскресенье. К вечеру сегодня явился сильный теплый туман и сейчас в темноте льет с крыш. Верно, зазимок окончится и тогда уж до настоящей зимы будет совершенно мертвое время.
1 Ноября. Всю ночь была слышна музыка позднее-осеннего дождя. И все-таки не догубило снег, чтобы стало черно. А будет!
Вторую ночь не сплю, мучит болезнь, которая называется в народе «прострел». Начинаю понимать упрямых стариков, которые до последнего вздоха работают (Розанов). Раньше мне казалось это чем-то сверхчеловеческим. А еще раньше я даже не очень понимал упрямую волю множества отцов, чтобы обеспечить детей. Мне не давал понимания так называемый эгоизм молодости. Теперь все ясно: человек до того разогнался во время своей жизни, что под конец уже мчится без усилий, ничего нет сверх–человеческого, скорее даже это сила инерции.
«Родников», где сказано «дети учатся жалеть человека» переделал в «уважать человека» – две разные вещи. А еще он хочет сказать, что человек является творцом Земли и без человека нет мира, я же ставлю условием худ. творчества веру художника в мир, существующий без человека.
2 Ноября. Дождь продолжается, а снег все белеется, потому что дождь-то в Ноябре не очень ведь теплый. Так вот и моя проклятая какая-то боль в мои 53 года никак что-то не поддается растираниям Павловны. Терпел я, терпел да как принялся сам ее растирать.
К роману: Выясняется образ Трусевича, старика-надзирателя. Дальше провести надо Ефима – ортодокса, и Коноплянцева – ревизиониста. Старик–раскольник соединяется с ним. Северный полюс – Старик – Север, полюс – Маркс: там нет ничего, но так нужно ехать и открывать, Северный полюс нужен, как <1 нрзб.>, но там нет ничего. Ина – весна: обратное полюсу. Ину описывать надо, имея перспективу всей повести. Вот перспектива:
Вот хорошо, что через две решетки нельзя точно рассмотреть лица. Свидание в тюрьме – только тема, чуть коснуться. Наметить, кто же Ина: тоже борьба между «пойти за кем-то» – вот это самое желание увериться в Алпатове, как в Сев. полюсе, но она самому Алпатову как соблазн... Он добивается положения из-за нее – а ей не надо, и она хочет решиться на положение, чтобы избавиться от высшего.
Надо сделать две сцены упущения: главная – он ее упустил, как Ярик, а чтобы смягчить это, вторая сцена, где он у ее ног и она его пинком. В конце концов, она попадает в Междунар. банк, а он в леса.
Очень важный момент: расстройство свидания, ошибся он, и она уехала, и оказывается, она выходила замуж...
Второй момент: с Ефимом, доктором: ничего не сделал.
Выбирает себе заграницу, конечно, уж по тайному влечению: Европа, Бебель и все. (Выход из тюрьмы).
Vir juvenis ornotissimis1
Было утро в Феврале, я проснулся в Петербурге таким же счастливым ребенком, как в одно Пасхальное утро, когда мать моя, вернувшись от ранней обедни, поставила возле моей кроватки, укрытой пологом, большого деревянного коня. А все спят. Я сел на коня и поехал, и все спят. Как хорошо!
Точно так же было – простите мою наивность! – когда я проснулся в Февральское утро после всего того вчерашнего. Молчат пулеметы. Все отдыхают: победа! Что-то рухнуло не отвлеченно, какое-то там царство, а с себя самого отвлекаешь Кащееву цепь: ноги, руки развязаны, и, кажется, такая сила во мне, что захочу, то и сделаю; все могу. Страшно тихо. Мне кажется, я сел на лошадок...
Так точно было с Алпатовым, когда он, не видавший никогда Петербурга и никакого большого города, прямо из тюрьмы очутился вдруг на Берлинском вокзале и направился к извозчику. В большом городе, как в лесу, есть своя городская сень. И вот под сенью на козлах своего экипажа сидел извозчик, читал газету и курил сигару. Про это Алпатов слышал еще много раз, из всех рассказов о Германии запало больше всего, что есть аллеи слив и яблонь и никто их не смеет тронуть, и что есть извозчики с газетами. И вот он.
Около обеда вдруг дождь сменился страшной метелью – свету не видно! и так бушевало и лепило снегом до вечера и продолжалось в ночь.
Был у доктора – все от желудка. Как оправлюсь, строгий режим, курить 10 папирос, ходить на охоту, не жалея времени. Так и напишется больше.
3 Ноября. Новые понятия:
1) Целевая установка,
2) Беспартийный актив.
Морозное тихое утро. Пороша.
Я всю ночь глаз не смыкал и стонал от боли, а утром чуть отпустило, потянуло к перу. И опять приходит в голову, что напряжение жизни перед смертью совсем не героично, а вполне естественно.
Горький увлекается мыслью, что человек – хозяин земли, это хорошо, но дальше, что без человека нет и мира, что финских камней нет без корела и пустыни нет без араба – это уже лучше бы не говорить. Да, как будто, если думать логически, нет, но тоже логические люди говорили, что финская угрюмая природа определила душу корела, и пустыня сделала араба, это пустыня через араба сказала нам свое слово.
3 Ноября. Мороз. Боль продолжается. Не работаю. Ночь грею живот у печки.
себя.
Из кабинета врача вышла молодая женщина, красивая, но бледная, с плоской грудью, худая. Я думал о юноше, который был в нее когда-то безнадежно влюблен и чуть не застрелился. Если бы он знал тогда, мог видеть вперед, что, может быть, в первую же брачную ночь он встретится с женской болезнью или что вообще ему придется всю жизнь хлопотать около ее нерв и разных недомоганий...
Дуня сказала Ефр. Пав-е, что у нее при ее работе нет вообще желания оставаться с мужем, она это ненавидит и боится опять забеременеть. На ночь она обкладывается детьми, чтоб он к ней не мог добраться, если доберется, то при ее крике дети просыпаются. Но вот приехали гости. Муж потихоньку разобрал детей, проложил путь, кричать при гостях было нельзя, и он своего достиг. Дуня опять понесла.
– Стар, а не сломался, – сказала Дуня.
Раз я навестил милую Анну Николаевну, с которой встречался еще на войне в санитарном вагоне, тогда она была сестра милосердия, теперь ей уже к сорока. Очень милая и грустная, служит в Музее. Между прочим, в разговоре, вспомнив, я сказал ей:
– Гриша приехал из Англии.
Она побледнела, вспыхнула, потом наклонилась к батарее своего лампового аппарата, стала там возиться, и лица ее мне не было видно.
– Не поможете ли, – сказала она, – аппарат перестал действовать.
Я ничего не понимал в ламповом аппарате. В полутемной передней она мне сказала на прощанье очень робко:
– Вы, пожалуйста, передайте Григорию Григорьевичу поклон и попросите его непременно навестить меня.
Гриша, мой двоюродный брат, инженер. Во время революции он строил корабль в Англии. Теперь вернулся. Я не знал, что Анна Николаевна с ним знакома.
<На полях> Она же, она была такой женщиной, которой, например, невозможно объяснить, что такое накладная
– Зачем вы, – сказал я, – приобрели такой сложный аппарат, можно бы детекторный.
– Мне сказали, – ответила она, – что на детекторном аппарате нельзя слышать заграницу.
– Гриша! – сказал я ему, – ты, оказывается, знаком...
Я передал ему поручение Анны Николаевны.
– Ты зайдешь? – спросил я.
Он поморщился.
– Некогда, но зайду как-нибудь.
– Может, во вторник вечером?
– Хорошо.
– Был?
– Нет, – сказала она грустно, – я двенадцать лет его жду.
И рассказала мне все. Я дал слово об этом никому не говорить. И не скажу. Только необходимо сказать об электрической волне. Эта женщина вообразила себе, что, имея радиоаппарат, можно нащупать волну, личную из Англии. Таких женщин мало осталось!
– Гриша, – настойчиво сказал я, – в другой раз прошу тебя, побывай непременно в следующий вторник, нельзя так относиться к женщине.
Он твердо сказал:
– Хорошо.
– Был? – спросил я у Анны Ник. в среду.
– Был, – сказала она очень грустно. – Пришел, разделся Сели у столика.
– Ламповый? – спрашивает он.
– Я не поняла даже, о чем он. Поднимаю глаза, а он уже смотрю, возится над аппаратом. Просит отвертку. Я принесла. Ворчит: «Неумеющим надо детекторные аппараты заводить, на катушке, а с ламповым надо уметь обращаться».
Потом спросил щипцы от сахара, стал щипцами. Потом нашел что-то неверным в антенне, вышел, залез на дерево. Словом, провозился весь вечер, потом передал мне телефонную трубку, сам взял другую. Шла моя любимая опера «Евгений Онегин». Но ему не опера нужна была, а слышимость. Он поминутно повертывал катушку, музыка то исчезала, то появлялась, К последнему акту он окончательно все устроил.
– Вполне хорошо! – сказал он, передавая мне вторую трубку, – слушайте, ну, а мне надо бежать. И ушел.
5 Ноября. Болезнь продолжается. На дворе слегка подтаивает, но не бежит. По радио наши уже начинают хвалиться: «наше, наше...» и т. д. тысячи ребят готовятся к празднику, чтобы сказать что-нибудь «на тему». Но, может быть, так и должно быть, это называется «выступление масс» в «мирной» жизни. Настоящий народный праздник...
Анна Николаевна очень милая, она живет про себя, и когда с ней заговоришь, то, кажется, откуда-то издалека является. Но мне не нравится выражение лица ее, когда она слушает в телефонные трубки радиопередачи, и вообще мне не нравятся лица радиослушателей: люди как-то безвозвратно уходят и не в большое, а во что-то маленькое. Обратите на это внимание – музыку слушают вольную – лица у людей прекрасные, а по радио этого нет.
7 Ноября. Дождь, снег растаял. Холодная слякоть и сырость, да и что можно ждать в «октябре»? Мало-мальски оправляюсь от болезни.
8 Ноября. И Горький, и Дынница в своих статьях без всякой натяжки свидетельствуют о моем пантеизме, посредством которого природа очеловечивается, и человек, перепутав границы своей личности, расширяется, как природа. Они говорят, что это нечто совсем новое в литературе, небывалое. И права Дынница, что ключ к этому надо искать в личности автора.
Вот теперь в этом 5-м звене и надо изобразить тот момент личной жизни, когда в личных страданиях просияла мне жизнь людей и природы. Этот момент был открытием силы любви («панпсихизм»).
Этот факт обладания чем-то, устанавливаемый не мной, дает в мои руки силу для создания романа: значит, есть о чем писать.
Так вот я думаю, что подпольный кружок Ленина стал в универсальное положение какой-то силой со стороны (случаем): вне человека лежит эта сила. То же относится и к жизни Алпатова: выносит человека не сам он, а эта сила, к которой человек становится в удачный поворот.
«Удачный поворот» состоит в том, что человек вверяется этой силе: «я-то ничего не стою, но ведь во мне есть и то, чем ты живешь, и вот это мое отдаю тебе, вверяю».
– почему так? Она уйдет, но трава, цветы, птицы, солнце – все останется. Или с ней уйдет и солнце? невозможно. Значит, пусть уходит, мир этим не, кончается.
Но самое главное, что найдена ошибка: мир не прямо идет к лучшему, а вращается и возвращается к самому себе, чем был он всегда: истина, красота, добро.
<9 ноября>. Мертво-теплые дни.
Большой птице, чтобы подняться на воздух, надо разбежаться, и человеку, чтобы начать любить человека, нужно собраться непременно, окружить себя простором воздуха любви...
Любовь появляется не откуда-нибудь, как восходящее светило, из-за черты горизонта, а около себя, может быть, для какой-нибудь встречи человек немного приберет свой угол или повесит на стену у себя карточку и станет в нее всматриваться, или, пожалев соседа, даст ему немного взаймы. У городских культурных людей все жилище украшено предметами любви, и им как будто тесно, и они скопляют на малом месте больше и больше предметов любви, чтобы можно было разбежаться и полететь навстречу человеку с раскрытым сердцем. Только многие забыли, из-за чего началось собирание, и не они, а вещи стали их господами. Обломки любви задавили человека, и, барахтаясь под ними, он разбрасывает все вокруг себя и зовет: человек, человек!
И вот он приходит, голый человек, и помогает расшвыривать дальше все собранное во имя любви человека.
А я лежу на траве одинокий, нет у меня ничего, ничего, только вижу, выходит звезда, а рядом другая, третья. Как далеки от меня люди, глядящие на звезды, как далеки светила. Я вижу в них души ангелов, как учила меня старая няня – это дорого! и <не дописано>
Река Векса
Почему я до сих пор не собрался описать речку Вексу? Мне кажется, потому, что она меня так обрадовала, что это было больше желания писать, я долго не мог просто догадаться, что об этом можно писать. Да, слава Богу, есть еще на свете для меня некоторые такие прекрасные вещи, о которых мне и в голову не приходит, что их можно описывать.
По примеру Горького.
Сегодня, оправляясь после болезни, я решил, если силы позволят, прогуляться до Черниговского скита, где теперь помещается колония инвалидов труда имени Каляева. Это ближайшее место для прогулки, но здоровый я никогда не хожу мимо колонии инвалидов, потому что – это жутко. Тихонечко переступая и набираясь воздуху, я шел по грязной дороге и был уже близок к конечному пункту своей прогулки, как вдруг увидал, что головой в дорожную грязь и ногами в боковую канаву лежит человек, возле него стоят две деревенские девушки, одна говорит:
– Дяденька, дяденька, встань, ведь ты замерзнешь!
Мертвец не шевелился.
Другая девушка взяла свою подругу за руку и потащила:
– Пойдем, пойдем, намедни я на этом же самом месте шевельнула такого же, а он как поднимется, как пошел на меня матюком.
Я подошел к человеку в грязи. Сразу бросилось, что человек жив, и самое главное, мелькнуло по всему обличию обморочного, что он из колонии, и вместе с тем явилось в душе недружелюбное чувство: очень уж часто мы тут этих калек, немых, глухих, хромых, слепых видим пьяными, и все бываем этим оскорблены, кто верует в старого Бога – за Черниговский скит, кому дорога революция – за имя Каляева. Не секрет, что сам начальник милиции признает себя бессильным в борьбе с бесчинством этих убогих. Я не чувствовал никакого сострадания к человеку в грязи, но какой-то прохожий, не останавливаясь, сказал мне:
– Верно, припадочный!
И пошел дальше. Я растерялся. Рядом с неприязненным чувством, воспитанным общим поведением убогих, вдруг вспомнился почему-то Максим Горький с его «человеком», представилось, что не я, а Горький увидал человека в грязи и что он тут ловко, просто как-то помог бы ему и не оставил, нет, ни за что бы не оставил его валяться в грязи.
Кроме отвращения к этому полумертвецу, в душе у меня ничего не было, но прекрасный образ Максима Горького связал меня совершенно, и рядом с ним явился образ Каляева, создавшего себе из революции Голгофу. Раздумывая так, я все-таки подавался понемногу вперед, потому что мне было тоже очень неприятно действовать не по внутреннему побуждению, а только из уважения к Горькому и Каляеву. Я услышал сзади себя грохот экипажа, оглянулся. Ехал извозчик с простым седоком. Извозчик взглянул на человека в грязи и не остановился. Я остановил извозчика.
– Надо подобрать этого человека, – сказал я.
– Вот еще, – ответил извозчик, – я по делу еду, товарищ.
Я подождал немного. Проехали мужики с возами, постояли, покачали головами и побежали догонять возы.
Все двигались по шоссе куда-то по делу, и до человека в грязи им «не было дела». Значит, надо было обратиться туда, где помощь человеку считалась бы делом. Я пошел до колонии, разыскал жилище сторожа и сказал ему о несчастном в грязи. Сторож не поднялся даже с лавки.
– Это дело милиции, – сказал он.
– Тут нет милиции.
– Для милиции есть телефон.
Выходило, что человеческими делами заведует как-то сам телефон. И вот тут наконец-то я забыл про Горького и Каляева, что-то шевельнулось во мне самом. Я подошел к сторожу, схватил его за шиворот и сказал:
– Негодяй, иди к телефону.
Сторож вдруг весь переменился:
– Сию минуту, товарищ, – сказал он и побежал к телефону.
Я возвращался, исполнив весь круг гражданских обязанностей, который складывался в такую простую формулу: ради спасения одного гражданина нужно взять за шиворот другого, потрясти.
Когда я проходил мимо мертвеца, возле него стояли мужики, и, по-видимому, как раз в этот момент их экспертиза была окончена, потому что один сказал:
– Пьян без ума и честь такова.
И все побежали догонять возы.
Косым глазом я посмотрел, проходя, на человека, – у него за это время открылись глаза, и он сам, не шевелясь ни одним членом, мутно ими водил перед собой.
Я не чувствовал к нему никакого сострадания, но был доволен найденной формулой общежития, что для спасения гражданина не обязательно раскрывать себя на любовь к нему, это не обязательно, а вполне достаточно взять другого гражданина за шиворот и потрясти. В этом я увидел и здоровую этику Горького, но что Каляев это сделал своей Голгофой...
Тут я очень и очень задумался.
Чтобы не скучно было возвращаться по той же самой дороге, я завернул, пошел через киновию, где доживали монахи. Они были очень довольны, что у них родилась картошка. Мне кажется, если бы им кто-нибудь дал на год хлеба, они охотно бы променяли на <1 нрзб.> своего старого Бога. И так было странно видеть над их жилищем крест, ведь картошку и хлеб можно добывать без креста.
15 Ноября. Вчера был морозец, и только к обеду сдало. Беседовал с Захаром Ивановичем Деулиным (жена: Александра Александровна) – из Владивостока, и меня потянуло туда. Посетил княгиню Трубецкую – какая бедность, какое богатство: сколько детей! Вечером был у меня Преображенский от Горького (Александр Конст. Горностаев). Можно сказать определенно, что за это время часть интеллигенции вросла в православие, образуя уже настоящую национально-консерват. партию. Но, я думаю, что и на другой стороне не все «жидовство».
К роману.
Появление Прекрасной Дамы: кто она? Ее появление в тюрьме подготовить нарастанием жизни в природе и потом продолжить освобождением из тюрьмы, пусть это будет сама весна.
– намек великого праздника, когда откроется мир человека изнутри, все – как один человек.
Религиозным людям:
– Друг мой, ты несчастен, ты в беде, ты потерял всякую надежду на участие в земной радости и обращаешься к небу. Погоди немного еще, побудь с нами, потерпи, смирись до неподвижного бытия, остановись совсем и пожди так.
Лежи! вот рядом с тобой лежит тысячелетний камень, весь поросший мохом и лишаем, вот он, тысячелетний, немного согревается твоим телом, и какие-то козявки начинают выползать из холодного мха, и что-то еще шевелится под камнем. Голубь лесной прилетел напиться воды. Раздели ты участь со всеми, лежи и скажи себе твердо: не оставлю вас, родные мои, пока не придет мой час и позовут меня принять участие в славе небесной, то я скажу им, что у меня много моей родни и я не могу оставить ее, – возьмите всех нас вместе, я не хочу выделяться.
20 Ноября. Дожди, туманы, мрак, грязь. Я пишу роман весны света. Если изо дня в день в заключение стоять на своем, то непременно все соберется в себе и ляжет камнем, что-то вроде гордости, тяжелый камень, который и седьмая весна едва ли размоет. А это была только первая весна у Алпатова.
21 Ноября. Приехал Н. И. Савин, заведующий Алексинским музеем крепостного быта, и мучил меня трехчасовым чтением материалов крепостного быта из архива, только что найденного им в угловой башне Алексина. У Николая Ивановича была цель увлечь меня и таким образом приобрести во мне борца за Музей, который ему нужно было отстоять в Губплане.
23 Ноября. Нужно твердо стоять на ногах, чтобы молчать о своей беде, но еще тверже, чтобы об этом рассказывать –неправда, что разговор серебро, а молчание золото. Только в часы, когда живешь и жить собираешься, можно, не теряя достоинства, говорить о себе, потому что в такие часы в своей собственной жизни видится общая жизнь человека, как в капле воды весь океан. Затем-то и надо рассказывать, зато и хорошо слушать, что в твоей жизни видится путь человека. Но если раненый человек начнет говорить о своей ране как о трагедии, то это значит открывать себе новые раны, надо самому хоронить своих покойников и, уже похоронив, рассказывать. Твердо надо стоять на земле, благословляя доброе наше, растущее и прекрасное, чтобы люди, не зевая и не отвертываясь, слушали чьи-то рассказы. Разбогатей сначала, а потом созови гостей к своему столу и за стаканом доброго вина рассказывай о своей бедности.
И долго, долго надо молчать, чтобы получить право рассказывать. Есть такие русские ноябрьские дни, когда по ночам непрерывно идут холодные дожди, рассветает поздно, долго и так и не рассветает, а остановится на полусвете. Мгла сизая. В сырости пахнет черными раками, и кажется, разверзлась земная утроба, где лежал великий святой, и нам открылось от всего человека его косточки и кончик бороды.
Учитель, посетивший Троицкую Лавру с экскурсией, сказал при виде Троицы Рублева ученикам: «Все говорят, что на этой иконе удивительно сохранились краски, но краски на папиросных коробочках, по-моему, гораздо ярче».
Толпа каких-то уродливых людей окружила мощи преп. Сергия, молча разглядывая кости под стеклом, пока наконец один сказал:
– Нетленные!
И все загоготали.
С каким бы наслаждением в это время я провел тоненькую черную машинную ниточку к черепу и потихонечку дернул, чтобы череп хоть чуть-чуть шевельнулся. Вот бы посмотреть, как мчатся в безумии обезьяны. Я бы не стал их обманывать, чтобы собирать с них медные копейки, как делал монах, и увозить на каждую службу из церкви на украшение обители. Я бы только их попугал, чтобы они, подходя к недоступному им и непостижимому, имели страх...
27 Ноября. Нет, надо не отделываться тонкостями, а приступить прямо к человеку. Надо описать унижения героя. Униженность и тайная сила России.
Где-то, верно, это было в Восточной Пруссии на пути заграницу группа домов – и <1 нрзб.> крестьян, Алпатов вспомнил о тех, кого называют тоже крестьянами, и сердце его сжалось: как ужасна его родная страна, и как ему робко и стыдно становится. А в то же время чувство клада, что клад в стране и в нем, но на чем его оказать, и будет стыд ему, унижение: он русский. Замок настоящий – рыцари были, и вот он, испуганный рыцарь, какой это рыцарь, если <не дописано>
Встреча с Ефимом, и вместо Маркса – дуэль. В кабаке ссора, отбивает ценой дуэли (храбрый заяц), получает проститутку... и он может, а не может, ему надо гордиться, что не может так, это и есть его рыцарство, а, как все, он не может, но почему-то надо, как все, иначе он не человек. Заключить страсть в стыд – и вдруг явление Дамы – Инна Ростовцева.
28 Ноября. Муж прекрасной женщины всегда комичен, потому что прекрасное этой женщины принадлежит всем и соблазняет...
Какое утро сегодня, – сказала Екат. Мих., – вот радость, вот радость! Целый месяц солнышка не видала.
_ А как же третьего дня все утро было светлое.
– Светлое? а... значит, я в церкви была, там свечи горят, и не знаешь, что на небе.
3 Декабря. Вчера с утра и до 12 ночи валил снег. Потом небо расчистило, и после метели хватил ночью мороз в 11°, значит, бывает и после метели мороз. День был настоящий зимний. Охотились в засыпанных снегом лесах. Я убил лисицу {5-м номером). Зимнее солнце, белое, отражалось в золотой колокольне Черниговского скита красным, таинственным. (Пыхтела водокачка, лисица убита под стеной скита (монахи приучили отбросами).
5 Декабря. В ночь начался ветер, весь день сильно дул и к вечеру надул тепло, что-то было вроде дождя.
Рассказ «Охота за счастьем», несомненно, имеет глубокий успех в обществе, вероятно, тема о «счастье» – теперь общественная тема. Оно и понятно: очень люди намучались. Григорьев намекнул о каком-то «темном» месте в этом рассказе.
10 Декабря. Сегодня читаю «Весну света», которую писал с 1-го Ноября по 10-е Дек. = 1 мес. 10 дней – 2 листа, притом недели две был болен.
Состоялось чтение, слушали Григорьев и Кожевников (Алексей Веденеич).
11 Декабря. Второй день мягкая погода. Был у меня Петр Никодимович Черных-Якутский. Его рассказы о якутах. Обоняние: лисицу почуял, слух: здесь даже неприятно слышать больше других, все время слышится, никогда нет тишины.
С 7 у. до 7 вечера ездил на трамвае, не зная как проехать на «Садовое кольцо». Тракт по Лене: дрова заготовляют одни для других, пьют непременно ледяную воду, в окнах вместо стекла лед. Собаки – помесь с волками: не голову, а ушки повертывают. 300 тысяч населения. Остатки языка: не женился, а «пошел в семена». Аэроплан в Якутске: облетали над городом. А в улусах до сих пор ругают: ну, из тебя выйдет человек, который будет ходить в город. – Медведя называют э-ге, а под вечер «таежный владыка». Остатки почитания деревьев.
Лучшее знание получается из рассказа человека, которого, слушая, начинаешь уважать и любить. Это знание через дружбу отличается от обыкновенного знания, как бинокль от обыкновенной одноглазой трубы: в бинокль предметы становятся выпуклыми, а тут через симпатию к другому человеку делается, будто сам своими глазами видел все, о чем рассказывает другой человек. Так я на днях познакомился с почти неизвестной мне Якутской республикой через очень симпатичного гражданина ее. Крайне удивительно мне было, что когда он вошел ко мне на двор, то ни одна моя охотничья собака не залаяла. Не могу себе ясно понять, почему так вышло, отчасти, конечно, что одет был якут во все собачье и, главное, что якутам собаки все равно как нам лошадь, они сродняются с собаками.
Разговор у нас с этого и начался: как собаки понимают человека, даже сеттера.
– Почему даже? – обиделся я за сеттеров.
– Потому, – ответил якут, – что уши у них висят, разве это настоящие собаки!
Уши у настоящей собаки в Якутии, получившие волчью кровь не сотни лет тому назад, как сеттеры, а вчера, должны непременно стоять и повертываться в разные стороны. Якутская собака, полуволк, лежит, и если что-нибудь услышит подозрительное, то голову не поднимет, а поставит в ту сторону ухо. А что за собака с длинными ушами, какой у нее может быть слух!
– Вот слышите вы сейчас что-нибудь? – спросил якут. Тишина в нашем городе была такая, что только звенела кровь в ушах.
– Не слышите?
– Нет, ничего.
– Откройте форточку, влево по дороге два пьяных ругаются.
Я открыл форточку, и действительно чуть, чуть долетел до моего слуха человеческий гомон в той стороне.
– Это не легко таежному жителю жить в городе, – сказал якут, – вечно слышишь что-нибудь, никогда, нигде нет тишины.
После того сразу установилось у нас благодаря собакам особенное понимание друг друга. Я указал ему на его самодельную визитную карточку, на которой под именем подписано: литератор Якутской республики.
– Так, – сказал я, – у нас литераторы не подписываются, подумайте: литератор великорусской республики.
– Пустяки, – ответил якут, – вы должны смотреть на меня, как на дикаря, что там карточка! я всю жизнь трамвая не видел. В Москве сел и весь день ездил по адресу «Садовое кольцо». Что такое садовое кольцо? Я весь день кружил, спрашивал, и весь день мне отвечали: «кольцо». «Где же конец?» – спросил. «Нет, – говорят, – конца».
1) в 12 д. – Гиз переговорить с Венгеровым о детской книжке.
2) 1–3 – Лубянский пассаж. «Прибой» о собрании сочинений.
3) 3–5 «Новый Мир».
Все сделано: в «Прибое», вероятно, издавать не буду, в детский отдел Гиза поступлю, в Н. М. прибавили (300).
14 Декабря. Охотились с князем и Петей, привал в шинке у Егора.
15 Декабря. Глубокоуважаемая Варвара Петровна, пробую на счастье послать это письмо Вам по адресу 1912 года и просить Вашего разрешения отправить Вам свои новые книги, в которых я, мне кажется, добился языка Вам понятного и близкого...
Почему это: «но, увы, нет путей к невозвратному». Настоящее и все новое, только новое – постижение прошлого, новая ветка к стволу дерева. Да, к В. П-е нельзя, все попытки – безумны, нельзя и начать по-другому, забыв то...
И вдруг... видели вы Буриданова осла, приходилось вам разрубать Гордиев узел? Явился Пяст. Я убит. И это хорошо (как поправка себе). Я ему рассказал о некоем знатном господине, приехавшем в г. Богородицк из Крыма в карете, с ним была дама и дети. Он представил в исполкоме <1 нрзб.> мандат и получил деньги на закупку в Астрахани рыбы. Князя он захватил с собой, и тот скоро увидел, что попал в руки авантюриста, тот бросил его без гроша и сам исчез неизвестно куда.
– И все-таки отличное воспоминание.
– Почему же?
– Человек он хороший.
Мы все удивились; современный Хлестаков – и как он может быть хорош.
– Вы знаете, – сказал князь, – та дама, которая была с ним в карете, ему не жена и никто: это одна полковница, бросила мужа с детьми. Он пришел к нему попросить доставить ее в Богородицк на родину, и он все устроил для нее.
Я сказал Пясту: «Ваш роман не интересует меня, потому что в карете вашей вы совершенно один».
Надкусил яблоко и, увидев другое, получше, хочет бросить первое и не решается: бросить неприлично прекрасное надкушенное яблоко. Это свое состояние Пяст называет положением Буриданова осла и ездит за советами к старцам. Один старец спросил его: «Сколько лет?» и, узнав, что сорок, ужаснулся: «Так мало жить!» и посоветовал ему вернуться к своей старой жене.
Я ему ответил, что совет не могу дать, потому что не вижу, кого он везет в своей карете.
Узнал, что Вячеслав Иванов в Риме, Лосский – профессор Оксфордского университета и там говорит о своем наивном реализме.
Пяст сразу остановился на том месте письма Горького, которое и мне было чуждым.
Очень возможно, что оба письма написаны самим Пястом и вся история – бред больного. Но, может быть, он и тронул сердце этих женщин, из которых одна страдает манией величия, а другая предпринимает что-то, жалея его.
Я сказал ему на прощанье: я благодарю вас за проведенный вечер, мне жизнь ваша непонятна и тяжела, она будет напоминать мне, чтобы я не очень-то останавливался в себе и расширял свои рамки.
– Я рад, что моя жизнь пригодилась.
Между прочим, он считает причиной своего нынешнего влечения к женщине, что тетка жены его принудила его к физическому общению с женой (она старалась о его здоровье), к которой он такого влечения не имел. Не забыть эту историю: он влюбился в девушку и сошел от этого с ума; она решила спасти его и вышла за него замуж, а тетка уговорила, чтобы он с ней сошелся физически.
Иногда является тяжелый гость, которому не рад, который выбивает домашнюю и трудовую жизнь из колеи, а потом видишь, что это был самый нужный человек и как будто был нарочно подослан, чтобы смутить покой и вернуть тебя к раздумью об истоках этого покоя.
17 Декабря. Весь день вчера ушел на ликвидацию Пяста. Ему нужна крыша. Понятно, почему его отталкивает «голубой цветок» юности. Значит, так может случиться, что какая-то сила начинает отталкивать, когда является вопрос о жене в отношении к невесте.
Брачный полет.
Германия, Париж, Петербург. Болото.
18 Декабря. Тихо, морозно. В 5 у. выезжаем со Стрелковым на драной лошади в село Васильевское к Илье Михайлову Старову. Провели с Петей день в снегах. Ночью было полнолуние. У Старовых стерегли лисицу.
Воскресенье (Никола Зимний) провели у Старова и вечером вернулись с беляком и двумя русаками.
20 Декабря. Сегодня спешным послал условия в Ленгиз, ожидаю ответ к субботе 25-го.
».
Все нити мира свести к двум: она с <1 нрзб.> и Людовиками и тут же русская земля. Вот это и передать: все тут на ниточке...
Шевелится земля, деревья в лесу перемещаются, солнце, как мячик.
Загадать:
Можно ли...
Нет, я не поклонник тех, кто в решительный момент бросает княжну свою в воду, слишком уж сильные люди, а на то и любовь дана, чтобы сильный сгорел в коротком замыкании мирового тока любви: он сгорит, как предохранительная пробка, и тем сохранит жизнь на земле. Любовь, значит, не больше, чем короткое замыкание.
И так понятно становится, почему такой незащищенный человек в мире – уколоть булавкой и кончено. Электричество, пушка и всякие силы против врага, но когда этот враг подходит – все бессильны, нет спасения. Никакая железная сила не спасет, потому что если бы тут не сгореть, все бы лампочки на земле погасли и жизнь бы окончилась.
Невозможно так описать любовь, чтобы кончить и другим бы писать о ней нечего: любовь – не картошка.
К Германии: разговор со студентом о выборе факультета, если адвокат, то 4 года и 4 практики, значит, до 30 лет нельзя. «А как же до этого?» – «Надо найти себе временную подругу». –«А потом?» – «А потом уйти от нее и взять <1 нрзб.> Frau». – «Так все делают?» – «Нет, это дорого, большинство так сами с собой». – «Это вредно». – «Нет, если сознательно и не часто, то не вредно, большинство приват-доцентов так: им неудобно ходить <7 нрзб.»>.
Послал резкое письмо в ГИЗ. В пятницу Лева возьмет рукопись.
Был вечером полковник Иван Захарыч Деулин, рассказывал о медведях, уссурийских тиграх и штыковой атаке (мозги, ей Богу, не преувеличиваю, мозги летели...), за которую он получил золотое оружие. – «А после всего этого я вдруг последний гражданин в государстве».
Прочел Бунина «Митина любовь». До неприятности все близко (елецкое) и так хорошо написано, будто не читаешь, а ликер пьешь. Заключительный выстрел напоминает чеховский рассказ «Володя» (гусенок) и тысячи романов, в которых мерзость сытая противопоставляется чистой любви.
«Аленку» своей женой и за шкурой Аленки познает истинное лицо женщины, скрытое...
После акта, создавшего ему жену и крышу своего дома, Алпатов продолжает обмер... болота радостно и в заключение находит засоренный проток из Золотой луговины. (Психология: огромное бремя спало с него, и явилось небывалое наслаждение оставаться самому с собой и не чувствовать одиночества. В то же время это есть и окончательное разрешение мысли о прогрессе.
23 Декабря. Вчера мороз 20°, мы все-таки ходили весь день. Сегодня – мороз продолжается.
Германия: Встреча.
Париж: Любовь.
Болото: брак.
Мотивы:
Гибель прогресса: человек показался, вероятно, потому что любовь одна.
Любовь одна: к последней главе брак.
Бессилие воли: ничего не придумаешь.
Ина и Ина Петровна.
Ина и рабочее движение. Омнибус.
Переписка.
Бунина («Митина любовь»), что надо бы поросенка купить. А что говорит героиня удовлетворенная? Алпатов после того с новой силой погружается в план и начинает мерить (найти слова женщине (Евы), входящей после акта в план хозяина (Золотая луговина).
«Лилит» мужчине сказать о своей радости обладания ребенком? Что может быть болезненнее как молодому мужчине няньчить чужого ребенка?
Ну, иди же! вот они колеса, подходи, одно движение – и все кончится, и Алпатов будет, как все герои поэтов, поверяющие смерти на суд все свое добро и зло. Над раздавленным трупом судья произнесет свой приговор в осуждение страсти, и доблесть героя, что он лучше уж смерть взял, чем обыкновенное пошлое прозябание.
Иди!
Но герой не идет, и автор бессилен. Он тоже недоволен и рад бы послушаться, да, видно, невелено, и он так простоял.
К Петербургу: ужасно, что нельзя крикнуть на улице большого города... там где-то в толпе шел другой, стесненный в себе, и хотел крикнуть в безумии своем на всю улицу, но крик его заглушили моторы, и кольцо любопытных сомкнулось. Неслышимый, невидимый друг остался в кругу, и Алпатов прошел, погруженный в себя.
Солнцеворот
В предрассветный час. Потеплело. Хорошо бы немного тепла и осадки снега, а то ни на лыжах ходить – проваливается, ни просто в валенках – тяжело.
Замошкин прислал письмо о «Весне света», что-то мудреное, во всяком случае меня перемудрил и нашел символы, о которых я и не думал, напр., истолкование сцены в сортире, как евангельское.
2) Разложить «Любовь» на простейшие психолог, части и каждую выкупать в улицах большого города.
27 Декабря. Сильный ветер, буря, метель. Я пробовал писать и встал в 4 утра. Около 9 у. почувствовал приступ тоски и бросился на поезд в Москву, будто бы смотреть собачью выставку.
Асфальт Берлина – прогресс.
В аудитории показалась девушка – Ина? какая-то румынка. Ее не было. Можно я на улице по пути к рабочему.
попов.
Черты хама (о Венгрове и др.):
Первая основная черта, что для них не существует личности и, значит, всякой неожиданности, превосходящей в данный момент силу собственного суда. У хама (как и у дурака) для всякой личности есть заглазное решение.
Вторая черта, являющаяся, впрочем, из первой, что хам всегда нагл и себя считает выше своего дела: он служит себе, но не делу.
Смирнов и Введенский: поповичи.
О друге.
Когда я говорю, что я равнодушен к своей марке в отношении денег и славы, то это не значит, что у меня нет самолюбия. Напротив, именно от большого самолюбия я и бескорыстен. Марка Демьяна Бедного, напротив, неизмеримо больше, чем моя, но это не исключает возможности, что среди моих произведений есть такое, какое никогда не написать Демьяну Бедному. В общей марке это мое произведение исчезает, но для того и существует любовь и дружба, чтобы в низшей марке найти элемент небывалый. Марксисты на это скажут: «Чего вам беспокоиться, – ваша марка не ниже Бедного». Положим, но если не Бедного, то, например, Маяковского моя марка ниже. Что же мне, крайне самолюбивому, остается, как не отвергнуть вообще суд марксистов с их марками и опираться только на любовь различающую?
«Любовь Ярика»: из-за высшего пропускает момент своего счастья на земле.
Из Парижа: весна, солнце остановилось (потому и весна у меня остановилась) навсегда. Найден был ключ счастья. Это повторялось потом несколько раз: увидеться, сказать... и все. А ничего не скажешь или вздор.
Что может стать на место упущенного счастья: упущено значит, это все и есть желанный мир: будто–жизнь.
Значит, вот около этого куста можжевельника, где он сжигает счастье, и должна родиться будто–жизнь.
Потом интересно, как из ничего, из «будто» является золотая луговина.
Так же как для картин есть фотография, так для музыки радиопередача. Отношение фотографа к живописи совершенно такое же, как радиопередача к музыке. Так что радио надо считать фотографией музыки.
Выпущены в свет Родники Берендея.
Родился Роман Василич.
Намечен цикл новелл «Русского Декамерона».
Написано звено «Кащеевой цепи», «Юность Алпатова» и «Весна света».
«Любовь Ярика» завершена работа над созданием охотничьего рассказа.
Свержение Стеклова открыло почетный вход во все редакции.
Явление литер. друзей: статьи Смирнова, Замошкина, Дынник, М. Горького.
Покупка дома.
Поступление Левы в университет.
Пожелания на 1927 год
Сам-Берендей. 1) Написать о любви скромно и сильно (конец «Кащеевой цепи»).
2) Издать «Собрание Сочинений».
– «пахари жизни» дали сильный отпор наглецам, чтобы заплакать от радости при чтении какой-нибудь новой, прекрасной книги.
Специальное положение к повести о любви: 1) После написания желаю, чтобы свершилось наконец мое освобождение от «греха», т. е. на коромысле с двумя чашами «жизни» и «легенды» чаша легенды уравновесилась с жизнью, и за то я был бы «прощен». Только возможно ли это? А если невозможно (как свидание с мертвецами), то пусть же весной этого года, закончив труд, в пении птиц на Дубне (а, может быть, на Уссури) я услышу несомненный голос любви и скажу себе: «и я что-то пропел и могу: голос мой не хрипит».
2) А если в этом году будет война, или я смертельно заболею, или какая-нибудь случится страшная беда, то не унизиться бы и перемогнуть.
Примечание
1 юный муж прекраснейший (лат.)