• Приглашаем посетить наш сайт
    Крылов (krylov.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1927. Страница 6

    24 Июля. Утро очень хмурое, осаждается что-то мельче дождя. Ночью сильно тосковал о Леве, хотя ведь не Лева провалился, а Петя. Как в течение одной зимы исковеркался в Москве этот юноша. Всего нахватался, возомнил. Весь вне себя и внутри пусто. Вот выхватил из моей библиотеки слова Лосский, Бергсон, интуиция, только увидал это (где ему понять!) и уже мне пишет об интуиции и звонит, наверное, всем знакомым в «умных» разговорах. Это еще счастье, если нарвется на кого–нибудь и будет «прострелен», а то неминуемо быть пустозвоном. Беда, что «прострел»-то часто бывает смертельным. Я тосковал и болел, стараясь унять свою боль. Как бы я хотел вместо этого хвастуна иметь стыдливого юношу, самолюбивого в своих истинных достоинствах, вроде Андрюши.

    Вышел в шесть часов утра краем полей и Поддубовского. Начался дождь такой теплый, что я в одной рубашке проходил под ним до десяти утра. Был почти у Иванова, потом завернул, болото вправо, Поддубовское влево, прошел до гати, обошел кругом Филипповское и Михалевское, болотом вернулся домой. И на всем этом пространстве не нашел ни одного бекаса! Пропали и все мои «учебные» выводки. Вообще надо сказать, что гнездовые бекасы, по-видимому, куда-то переместились, но куда же? В ближайшее время надо посмотреть на той стороне Вытравки. И если не окажется там, надо бросить бекасов и натаскивать по тетеревам. Стоек по коростелям и курочкам было множество. Несколько раз подводил как будто к бекасу, долго обыскивал, не мог найти, не мог? или это ночной наброд?

    Моя юность (пишу в оправдание Левы) до 29 лет, как до 16 у других, и то далеко не у всяких. Полное незнание жизни и в голове постоянный сумбур от прочитанных книг при поразительном невежестве. Тем удивительнее, что я все-таки «вышел в люди» и считаюсь теперь «замечательным художником». Таким образом, я думаю, что мой талант рос целиком за счет моей личной жизни и что этот талант был у меня взамен жизни как удовлетворение ненасытному желанию жить. Коноплянцев называл меня «поэт жизни».

    Человек на социальном обеспечении внезапно забил окна своего дома и скрылся, оказалось, что в Москве у него отобрали комнату, и он полетел спасать положение (он был слесарем).

    В подтверждение моих догадок, что семейные бекасы перекочевали с мест гнездования к ручьям, получил сведения от Федора Ивановича, что бекасы второй ступени, штук пять находятся на Вытравке. Точно так же надо проверить и первую ступень: сходить на родники возле Ясникова. Видели выводок летающих кряковых – слава Богу.

    Интересное о журавлях. На рассвете весной и теперь журавли кричат у своих гнезд, и так по крикам можно сосчитать, сколько гнезд. Федор знал выводок на Острове в болоте, в частом березнике на вырубке, на кочке два больших белых яйца.

    Вчера прогуливался под вечер по дороге во ржи, слышу, едут, рожь мокрая, спрятаться не хочется, а нужно бы: я без собаки, а на поясе плеть, в сандалиях и в чулках, но главное, на шее бинокль и сбоку футляр, цветом совершенно как кобура от револьвера, до того похожий, что милиционеры честь отдают. Дико увидеть такого человека в полях! Подвода меня нагнала, на телеге женщина, рядом мордастый мужик. «Здравствуйте, – сказал он, – добрый день!» – Потом отъехал десять шагов и говорит: «Откуда нам такую собаку занесло?» Я рассказал хозяевам. Они ничего не поняли. Я попробовал навести на свою догадку и сказал:

    – Мой чехол от бинокля так похож на револьверный, что мне милиционер отдал честь.

    Хозяину что-то мелькнуло, и он протянул:

    – Ага-а-а...

    Я ему добавил:

    – Мои штаны широкие, и ноги в чулках выглядят, как в галифе, а на поясе висела плеть, и собаки со мной не было.

    – Собаки не было? – охнула хозяйка. 

    – Не было.

    – Ну, тогда все понятно.

    И хозяин весело сказал: «Вам надо было к нему подойти и сказать: «Ведь ты, дурак, ругаешь чехол от бинокля!» «Но почему же, – спросил я, – он приветствовал меня и через десять шагов...»

    – Русский человек так постоянно: проехал, значит, неслышно.

    – Скажите, М. М., русский человек по своему происхождению не к северным азиатам принадлежит?

    – А что?

    – Да, уж очень он скверно ругается.

    – Ну, это от бедности, – сказала хозяйка.

    Я уснул, как всегда, в воскресный день, под токование барышни Изюмовой: я понял в этот раз значение выкриков, называемых частушками – такой однообразный выкрик совершенно возвращал человека к природе, где он уже не человек, а токующий зверь.

    Об этом Шура мне рассказывала: эти песенки не у них сочиняют, никто у нас в деревне не сочиняет ни одной песенки, но все-таки они прикрепляются к каждой деревне: есть Ясниковские, есть Константиновские и т. д. Собрать все звуки, которые врываются за день в избу. Против три учреждения: колодец, часовня, ток.

    Так начинается очень рано, девочки пяти–шести лет идут по улице в обнимку и лепечут частушки (какие?), потом присаживаются на бревно возле сарая... постепенно нарастает...

    Типы криков: под общий гул разговора и шуток Изюмова одна или в два голоса бросает песенку... А то, бывает, все смолкнет, как будто нет никого и вдруг с нечеловеческой резкостью (частушка) в несколько девичьих голосов и в совершенной последовательности хор мужских голосов отвечает похабщиной («... на х... надевать»): как будто так и надо. Потом щупка и визг девок, и когда он ощупает, то кричит: ну ты, е. тв. мать, го-го-го! (изучить, записать).

    Я своим ушам не поверил, но через некоторое время слова повторились, заканчивая куплет: «на х... надевать».

    Я возвращался под вечер. Она боронила длинную полосу от Дороги до Подмошника и пела-токовала. Выкрикнув фразу, она говорила лошади: но–но! и так же тихонечко повторяла ту же фразу без слов: но! та–та–та! после чего следовала громко вторая, заключающая песню фраза. Я спросил ее, не сама ли она это сочиняет, она ответила, что нет, этого они не могут.

    Я предложил ей свою, она выслушала, повторила. И когда я отошел, она пела мою песенку, и так родилась песенка, и будет жить долго.

    25 Июля. Утро ясное – задымленное, прекрасное, потом дождь.

    Ходил в крепь на Вытравке, как указывал Федор, искать куда-то исчезнувшие выводки, но ничего не нашел. Нет, конечно, их и на открытых лугах, но, несомненно, в эти дни произошло перемещение всех выводков. В крайних случаях охотник обращается на совет к пастухам и редко не получает от них верных указаний. Возле Ясникова я спросил пастухов, и они мне прямо указали болотце возле стада, то самое, про которое мне много раз говорили: совершенно открытое, с кочками, по которому много раз прошло стадо. По словам охотников и пастухов, это болото, излюбленное бекасами (и дупелями), и с испокон веков сюда ездили охотиться. Болото в нескольких местах пересечено ручьями, впадающими в Вытравку, всюду родники, сосочки. В этом болоте мне придется бывать много раз, и я к нему еще возвращусь, такое оно типичное. Пролетного дупеля вероятней всего надо будет искать именно здесь.

    На одном небольшом участке болота собралось бекасов, вероятно, больше десятка, многие из них недалеко перемещались, и вот где, кажется, было мое самое большое испытание: собака, если и не съела меня, то под конец оставила еле-еле живым. Ромка в большинстве случаев спихивал их, не причуивая, а то, причуяв, опускал нос в траву, хрипел, фыркал, и бекас улетал для него незаметно, то, схватив по воздуху, быстро мчался, и бекас взлетал где-нибудь в стороне от шлепанья. Наконец как будто дождался я мертвой стойки, уговаривая ласковыми словами, я подобрался к нему: его глаза были погружены в кочку; я разобрал траву и нашел в ней маленького лягушонка, какие бывают всегда в великом множестве после дождя и всегда мне напоминают одну из «египетских казней», когда будто бы падал дождь из гадов. Вероятно, в детстве наш батюшка и указал мне на таких лягушат. Да, это была настоящая египетская казнь охотнику, величайшее испытание терпения человека.

    Был самый трудный момент в нарастании моего раздражения, когда Ромка, вглядываясь в улетающих бекасов, обратил свое внимание на ласточек и, как бы разочарованный в возможности достигнуть бекаса, пустился за ласточками. Я его постегал раз и два, а когда ему пришлось подставить бок третий раз под плеть, то зевнул с таким выражением, будто он на всю охоту зевнул, что не стоит умным и порядочным людям и собакам заниматься такой ерундой.

    Я отупел от повторения слов «тише», «тубо», «назад», до того отупел, что перешел какую-то опасную черту, когда взрывает всего изнутри и человек, обращенный в зверя, забивает ударом плети свое, в сущности, неповинное животное. Я эту черту перешел и одеревенел. Много помог, конечно, опыт с матерью Ромки, когда я, как говорила Е. П., возвращался «весь белый». Ведь непосредственно я тогда ничего не достиг, а она потом сама вдруг поняла. Вот я это все время имел в виду. Наконец, я придумал способ. В тот момент, когда по моим приметам Ромка причуял бекаса и бросался шарить носом в траве, я кричу громовое «тубо». Ромка останавливается в недоумении, иногда в нелепой позе, нос в небо, как выпь, иногда очень похоже на стойку, даже с загнутой передней лапой. Однажды это вышло очень даже недурно, и пастухи, все время наблюдавшие эту картину, выразили большое одобрение моему искусству учить собак. Но они были неправы. Это была не стойка, не подводка. А что было раньше, и стойки, и подводки, то теперь мне казалось такими пустяками, такой случайностью, о которых и говорить не стоило.

    Сегодня Петя должен привести Кенту. Я жду ее с великим нетерпением. Пусть она покажет сыну подводку, и пусть он сам не причует, но по примеру поймет, как нужно подводить, какое величайшей важности существо представляет из себя бекас. А второй мой расчет – на стрельбу: пускай посмотрит, как они будут падать от наших с Петей выстрелов, пускай понюхает их мертвых в траве и в сетке, а потом, может быть, и поймет, в чем тут дело.

    Тут же начались стойки турухтанов. Так это и быть должно, на хорошем дупелином и бекасином болоте всегда бывают и турухтаны.

    Пастушонок мне рассказывал, что сегодня утром на речке <видел> выводок тетеревей штук восемь, молодые были почти в матку. Очень возможно, что врут. Пастух указывал место выводка: по просеке идти до дороги в рожь и тут направо. Вероятно, это он про ту матку говорит, которая устроила гнездо на просеке, и все его знали.

    Читаю с удовольствием Форш «Одеты камнем» – она обломок большой литературы. Не могу ничего сказать о поэтах и их стихах, но писатель вообще поставил себя в такое положение в обществе, что радости нет и от успеха. Правда, ну, что это: вот я приблизительно в чине полковника, а дальше ходу нет, дальше следуют чины генеральские, которые занимают грязные, нахальные придворные поэты Демьяны, Маяковские, дальше двигаться и неприлично.

    К описанию звуков: сверчки (Ольга Людвиговна).

    Большого сверчка увезли на Трубу, и там он был продан за полбутылки, и от него родилось столько сверчков, что хозяин из дому убежал.

    26 Июля. Хмуро с утра, прохладно, как в сентябре. Вчера пришел Петя с Кентой и с Яриком. Петя сразу обратил внимание на множество поющих у нас сверчков и рассказал, что О. Л. Кардовская (художница) всю жизнь мечтает завести у себя на печке сверчка, ездили куда-то очень далеко за ним, но когда приехали, сверчок перестал петь, и его не могли найти. Наловим штук пятьдесят и пошлем.

    Петя мне говорил, что он эти сорок пять верст шел с частыми перерывами от дождя, пережидал он дождь под елками, и с ним пережидали собаки и, когда он поднимался, они вскакивали и шли с ним, как будто знали куда и зачем надо идти. Вот это его дорогой очень занимало, что они шли в совершенно неизвестное им место, неизвестно зачем, и так бы могло быть бесконечно, сколько сил хватало, пока бы не умер от усталости и голода, а они бы все шли...

    – врага Ромку. Сколько в их жизни чудесного! Вокруг них собираются все деревенские дети, восхищению нет конца, и было такое замечание, сам слышал: «Это не собаки, это игрушки!»

    Я же за это время до того сжился с Ромкой, что Кенту как будто несколько лет не видел, и удивлялся ей, и все мне казалось, что она стала какая-то не такая.

    Мы вышли не рано под дождем краем болота второй ступени. Там, где раньше были бекасы, я пустил Ромку, чтобы показать Пете подводки по памяти, как было прежде с его матерью. Но Ромка не пошел, как обычно, к двум березкам, а куда-то вбок, но, видно, не попусту. И скоро вылетел прямо с подводки без стойки, мне подумалось, молодой бекас, но Петя узнал гаршнепа. Он сел недалеко, мы хорошо заметили место и пустили туда Кенту, а Ромку пока придержали. Кента, конечно, сразу причуяла, подвела и стала твердо. Петя прихватил ее на веревку, и я стал подводить Ромку.

    Во время этой подводки мы заметили самого гаршнепа и почти у ног Ромки, причуять он его не мог, так как нос его выдавался далеко вперед.

    – Осади, осади, – прошептал Петя.

    Я подал Ромку назад, и он сразу причуял и впился в гаршнепа глазами. Кента, конечно, тоже гипнотизировала маленькую птичку своими страшными глазами.

    Гаршнеп сидел на грязной плешинке болота между травами под углом в 45° к нашей линии, хвостом к нам, носом к открытому болоту, нос его был несколько опущен книзу, и великолепно блестели две его золотые полосы, параллельно идущие с головы и дружно огибающие сверху бочонком, как обручами, все его тельце до хвоста: далеко его можно увидеть по этому «рыжему золоту». Гаршнеп тяжело дышал, очевидно, испуганный до последней степени. Я предложил Пете шевельнуть его пальцем. Он тронул, хвостовые перья. Гаршнеп не летел.

    – А если взять? – спросил я.

    – Можно, – ответил Петя и взял в руку.

    Мы дали Ромке хорошенько его понюхать, и когда пустили, то он не только полетел с фигурами, но даже и крякнул. По этому полету и кряканью мы предположили, что гаршнеп был старый.

    Второй раз была спущена Кента и опять скоро нашла, и Ромка, подведенный, тоже учуял издали, и мы опять увидели гаршнепа сидящим открыто на островке грязи, среди воды. В этот раз Петя просто подкинул его пальцем, он пробежал немного и взлетел. Так мы шесть раз его поднимали, из них два раза Ромка нашел его совершенно самостоятельно и один раз учуял его на семь шагов через кусты и стоял твердо.

    Вот когда уже не оставалось никакого сомнения и в прекрасном чутье Ромки, и в отличной его подготовке. Ромка сдал свой экзамен блестяще.

    В бесконечную даль уходили стога сена на болоте, небо рассекали своим мерным полетом на два хозяйства две цапли, внизу под стогами выводок крякв кругами облетал болото.

    Мы вышли на суходол отдохнуть. Кента села, вся-то мокрая. Ромка стал облизывать мать очень усердно, начиная от губ, по глазам, по шее, по спине, по животу, по сосцам, которые когда-то сосал, добрался до хвоста и тут от избытка чувств поднялся на задние лапы, а передними обнял за шею. Но последнее было лишним, сразу испортило прекрасное впечатление от первой ласки, Кента обернулась и так поучила его, что он жалобно викнул.

    Потом откуда-то взялся в воздухе бекас, мы заметили, куда он сел, и пустили в том направлении Кенту. По ветру она взяла его шагов на шестьдесят, если не больше, и повела, но бекас сидел на скошенном месте и взлетел шагах в пятидесяти.

    Нет ничего во всей охоте более изящного, чем подход собаки к бекасу, когда она его далеко зачует по ветру. Вот откуда, вероятнее всего, возникла непостижимая серому охотнику утонченность вкуса и строгое требование к породе собак. Подумайте, что происходит в таинственной глубине отношений человека и животного: человек – хозяин, учитель, воспитатель и бог. Но вот бог и раб переменяются местами, раб ведет своего господина. Необычно сладостное состояние изнутри, но извне ведь довольно глупое положение, если только собака не настолько красива, что всякий не посмотрит на охотника.

    При этом мне вспомнилось, как я подумал, когда Ромка десятки раз не мог причуять перемещенного бекаса, что вообще и старой собаке трудно причуять перемещенного. Мне вспомнилось это как пример самообмана, когда устал, и не можешь переносить скуки – и хочется лучшего, и тут сочиняешь себе, совершенно забывая свой большой опыт в действительности наперекор всему. Так огромное большинство охотников врет именно от скуки, ведь если серьезно охотиться, то это очень трудно, а несерьезно – ничего не попадается, скучно, и начинают врать.

    Расставаясь с этим болотом, мы крикнули Кенту, которая разбиралась в каких-то следах в осоке. Я крикнул, потому что думал, она шьет носом по наброду кроншнепов, но от моего крика из куста возле болота вылетело два петуха. Лесная тетеревиная база была довольно далеко от болота, и можно было удивляться смелости этих петухов, бродящих под дождем открытыми местами.

    Потом мы перешли Вытравку и подобрались к тем местам, где вчера я встретил много бекасов. К сожалению, тут их было немного теперь, и потом на пути к нашей тропе встретил только одного. Я упражнял Ромку в подводке, следом за матерью, и один раз пустил одного, и он тихо подводил, хотя окончательной стойки не сделал. Потом я пустил его в поиск свободно вместе с матерью, и он работал отлично. Ввиду безгорячности матери и его большого послушания, мне кажется, можно его на таких совместных поисках учить с большим успехом. К сожалению, пустовка Кенты хотя и кончилась, и она отбивает, но для самцов еще продолжается влияние пола, так что когда долго не находилось следов, Ромка начинал свое бесплодное ухаживание, а раз увлекся до такой степени, что воспользовался стойкой Кенты по коростелю, и мы были свидетелями собачьего пастораля: она стояла, гипнотизируя глазами невидимую дичь в траве, а Ромка сзади облизывал ее ляжки около хвостика.

    Звуки: привязанная собака у соседа визжит. Утята. Петух. Поют ласточки.

    27 Июля. Хмурое утро. Клеверное сено горит. У амбара ток ежедневный. Девицы выкрикивают песенки свои, часто сентиментальные и наивные, стараясь отсрочить страшно грубое наступление хора мужчин. Вероятно, озорство парней рождается от ужасной скуки выслушивания тетерок. Сначала тихо и глухо, потом смелей и смелей, наконец, хор начинает свое наступление, и частушки умолкают. Вчера был особенный случай, бунт девичий, хор парней само собой и само собой хор девушек, частушки со взвизгиванием, ахахаханьем и прочее – целый букет. Похабные песни обыкновенно имеют вид самых старинных, приличных вроде «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке».

    было очень утомительно и скучно следить за Кентой, и, в конце концов, часто мы оставались в дураках.

    Немыслимо было пустить Ромку и вредно: в наброде необходимо разбираться нижним чутьем, и только очень опытная собака может по таким набродам не горячиться, а постоянно сдерживать себя, поднимать голову и проверять по воздуху, нет ли их уже где-нибудь вблизи.

    Недалеко от того места, где я в тот раз нашел матку, мы и теперь нашли ее с одним маленьким, в воробья, тетеревенком, и было смешно смотреть, как за большой, почти в курицу, птицей, спешил воробей. И тут же недалеко найден был выводок с двумя тетеревами в черном пере. По сырой погоде тетеревята так далеко разбежались, что, очень возможно, в этом выводке и еще были, нами не найденные. Это был первый выводок, доказавший нам возможность встречи с уцелевшими от весенних морозов ранних гнезд. Потом, под конец, с правой стороны первой просеки около тропы Кента подвела к чернышу.

    О слове «елань».

    Слово «елань» я услыхал впервые здесь от Федора Ивановича и просил повторить его. Но редко можно бывает добиться от туземца повторения специального слова, потому что таких слов своих, коренных, он как бы стыдится, их можно произносить как бы нечаянно, но сознательно нельзя. Я стал наводить Федора.

    – Да, вот ты сейчас рассказывал мне дорогу на Остров, что когда я пройду после между льном и клевером, то будет тропинка в Подмошник, и потом вскоре откроется...

    Я вдруг вспомнил слово:

    – Ты сказал, откроется большая елань, что значит «елань»?

    – Лохань, – ответил Федор.

    Я потом проверил значение слова у своего хозяина, и он объяснил мне, что «елань» значит поляна в ближнем лесу и что Федор ведь немного шепелявит, вот он застыдился, когда я пристал к нему, и так поправился на лохань. Я совершенно уверился в справедливости объяснения своего хозяина и, увидев на пути своем из Подмошника елань, смело пошел по ней, принимая за лесную поляну. Но не прошел я и половины, как вдруг погрузился в трясину до пояса. Вокруг не было ни одного кустика, ни одной веточки, чтобы ухватиться рукой и выбраться.

    Ромка, разыскивая меня, вылетел из леса, остановился, всмотрелся в человека как бы с отрезанными ногами и принялся брехать на маленького... Никогда я не заставал себя в таком беспомощном положении. К счастью, Ромка узнал меня скоро, бросился ко мне, я схватил его крепко за шею, он испугался, думая, что я хочу его утопить, сильно рванулся раз, два... и в третьем своем порыве вытащил меня из лохани, и я тут понял раз навсегда, что «елань» значит не лесная поляна, а просто лохань.

    28 Июля. День князя Владимира.

    Хмуро с утра, как и вчера, только немного холоднее сегодня, окна отпотели, как в сентябре.

    Ошибочно думают о деревенской тишине, в деревне постоянные звуки, иногда такие сильные, что непривычный высоко подскочит в своей постели, это раз, когда разыгравшийся парень прижимает свою барышню к вашему подоконнику, она завизжит, как резаная, а он оглушит ее адским словом, или когда ночью гармонист, раздирая гармонь, пройдет под окном с ревущими товарищами. Сильный звук вырывается еще ранним утром, когда гонят коров и одна из них рявкает под окошком. Но есть и чудесные певучие звуки: сверчки, о которых, впрочем, скоро забываешь, потому что они постоянно поют. Люблю свист маленьких утят и гусенят. Приятна тоже по раннему утру беседа женщин у колодца, из которой иногда узнаешь, что сосед собирается в Сергиев своей дочери «сачок» покупать, значит, можно и для себя кое-что поручить.

    Вчера барышню Изюмову увезли дергать зубы, она не явилась на ток, и без нее было засилие мужской стороны с большим похабием.

    Помещик подарил икону кн. Владимира и выстроил часовенку (сам был Владимиром), и повелось у крестьян этой деревни в этот день брать Иверскую икону Божьей Матери из Спас-Закубежья...

    Четыре пуда весу: легко ли нести на себе. И решили в этот раз пересмотреть, и этот праздник, может быть, соединить с престольным Ильей. И отменили бы. Но дождь попарил клевер. Вина была своя: нужно было за вёдро убрать клевер, а они бросились на болото. Но ведь как-то не удумали. Сами виноваты. Попустил Господь! и решили праздновать св. Владимира, но икону не нести на себе, а на лошади.

    Возле каждой избы после службы происходила заминка с деньгами, просили разменять, поп считал, сдавал сдачи, иногда ошибался... Я спросил, что это значит. Сосед Мих. Мих. ответил: «Я подал ему рубль, он спрашивает: «Сколько?» «Сколько дают люди», – говорю. «Люди дают разно, – говорит, – кто пятьдесят, кто шестьдесят, кто семьдесят». Вижу в глазах, соврал: семьдесят, я знаю, никто не дает. Взяла меня злость, хотел дать шестьдесят, а теперь говорю: «полтинник». Он посмотрел на меня косо и говорит: «Ведь я князю Владимиру служил». «Нет, батюшка, – говорю, – вы не князю, а святому Владимиру служили: князья теперь дань не собирают, а святые все равные».

    После того все стали говорить, что их поп все-таки хороший <4 нрзб.> не ругается.

    Ветер был от нас, и потому Кента не учуяла единственного бекаса на берегу болота второй ступени. Потом недалеко от мостика через Вытравку на совершенно сухом, покрытом едва заметными кочками лугу, Кента стала. Я подумал – по птичке, но поднялся и сел вблизи бекас. Мы его еще раз подняли – он сел так, что весь был виден, как на выкате. Загадочное поведение бекаса вскоре объяснилось. Из болотистого Жарья вышел пастух, и за ним показалось стадо, направляемое на водопой. Бекас был вытурен, вероятно, с места гнездования стадом и пережидал беду на лугу.

    На Ясниковском болоте я нашел только двух бекасов, потому что тут паслась скотина. Хорошо бы здесь походить до скота.

    путь, она прошла к дальнему бекасу мимо ближнего, и он снялся от нее шагах в шестидесяти. После того я пустил Ромку, и он зашил носом по наброду ближнего бекаса, раскидывая в стороны прутик. Так он вытурил его, конечно, без стойки.

    Вообще он может делать стойку по внезапно схваченному по воздуху запаху дичи, но не подводит издали. Он не может даже внешнего примера взять с матери, чтобы передвигаться, не шлепая лапами, не фыркая носом, не встряхивая ушами.

    От его приближения Кента сильно вздрагивает, и тогда чувствуешь, какой напряженно–сосредоточенный процесс представляет собой эта подводка собаки к дичи.

    Через три дня будет охота... Я оборву натаску Ромки изо дня в день и предоставлю дальнейшее усвоение им подводки к дичи естественному ходу дела, и когда буду брать его на охоту, и он как-нибудь сразу поймет.

    Сегодня благодаря северному ветру день обстоялся, хмурые утренние облака обернулись в чистые летние, белые на синем, там высоко смешиваясь с клочками облаков. С криком летали журавли, свистели кроншнепы.

    На сходе утром решился вопрос ворошить сено или же, по примеру прочих лет, идти в Закубежье за Иверской. Решили идти за Иверской.

    Я сегодня сказал хозяину:

    – Который день дождь. Сколько хозяину отдыха!

    Он ответил:

    – Да ведь только говорят о тяжком труде крестьянина, жизнь крестьянина легкая. Тогда вступилась его жена:

    – Это легко тебе говорить, когда за тебя пять человек работают. Крестьянская жизнь легкая, если есть рабочая семья и лошадиная сила.

    Расчесанные кочки.

    ...«Ну, а как в самую попадушку попадешь».

    Все бекасы второй ступени и с молодыми найдены в том же болоте, но в более крепком месте, где едва ли их тревожат. Вероятно, и другие выводки находятся вблизи своих мест гнездований, там, где их труднее найти.

    Если около Петрова дня выйти на закате солнца и с запада смотреть через всю долину реки Дубны возле села Константинове со всеми ее поймами, болотами крошечными, невидимыми в осоке притоками, раскинувшими вместо воды широкие болота, с бесчисленным множеством деревень и сел на сухих пригорках между болотами, то всегда непременно до Петрова дня на закате увидишь – горит верст за тридцать вдали на Дубне от последних низких лучей солнца окошко. Не сразу поймешь, что за тридцать-то верст невозможно увидеть блеск окошка на закате, кажется, вот окошко блестит, и этот свет, проходя через большое пространство болотных испарений, кажется, дышит, мерцает, как звезда. Но, конечно, это не окошко блестит, это небольшое озеро, попадая в косые лучи заходящего солнца, возвращает к нам на запад их свет под каким-то необходимым для таких отражений углом и на очень короткое время, а после Петрова дня от нас не увидишь больше играющего блеска какого-то озера, а вместе с тем перестают петь кукушка и соловей, исчезает большой слепень, за ним редеет мелкий <1 нрзб.>, а там и комар. Вся долина покрыта стогами осоки, которую вывезти можно будет только зимой...

    Ток разгорелся ужасный. Ночью в разгар тока приехала Павловна.

    <1 нрзб.> На току орали во всю мочь, без памяти.

    29 Июля. Холодно–росистое утро. Стекла отпотели.

    Заснули под пьяные дикие крики парней и визг барышень, проснулись – в солнечном свете щебечут ласточки.

    Павловна привезла с собой какое-то понимание деревни, как чего-то родного, и стало почему-то хорошо. Да, это вот деревенское ощущение природы, как чего-то подлинного, пусть и плохого для других, но себе хорошего – это мне досталось от нее, это ее «лучшее» (пусть омерзителен «ток», но только около него поймешь прелесть утреннего щебета ласточек после Петрова дня, когда деньки уже начали сплывать). Вот это и надо передать в Алпатовском «токе»: дикость, безобразие и через это приближение к чему-то прекрасному. Нет ничего, и все-таки...

    Елань

    Была тропа к мочевине, и по ту сторону ее тропа продолжалась, значит, люди тут ходят, но вы пойдете по этой тропе и погибнете в бездонной пучине болота, потому что это не сплошная тропа, это во время работ на болоте с одной стороны люди ходили за водой и с другой ходили за водой, и, кажется, будто сплошная тропа.

    Он вырос на объемистом корме, ел много овсянки (ошпаривается кипятком растертый на мельнице овес). Я давал ему хлебное крошево в молоке. Он при перемене пищи стал ходить неправильно, больше жидко, часто и с глистом. Через две недели он совершенно исхудал. Я думал, что от непривычной работы: жил почти без движения, и вдруг ежедневно часов семь быстрого хода. Смолол овса и дал с молоком. На другой день он сходил правильно, большим калом, но с кровью. И теперь так пошло, если молоко и хлеб, то жидко и с глистом, а если овес, то круто, но с кровью, и крови выходит довольно много. Я предполагаю геморрой. Будем лечить так. Две недели не буду давать ему бегать. Кормить мало, но не овсом.

    Утром осматривали мох с пьяникой, примыкающий к деревне, от нас с правой руки. Мох отличный, мы скоро нашли петуха и больше не смотрели, потому что <Ромка> для лесной охоты никуда не годится.

    Вечером взяли Кенту и на сворке Ромку, чтобы, не пуская его, поупражнять на тетеревах. Сразу нашла Кента матку и потом тетеревенка величиной с дрозда. Тетеревенок забился глубоко в моховую кочку и был там, в глубине ее, совершенно как в гнездышке. Взяли его, дали понюхать Ромке и на глазах его пустили. Он пересел недалеко и своими тайными ходами между кочками пробежал значительное пространство. Ромка причуял его ход, но так волновался, что пускать его было опасно, да и сами мы могли наступить на кочку и придавить под ней тетеревенка. Пришлось оттянуть Ромку и пустить Кенту, которая сразу же пошла и уставила нос в точку. Сколько мы искали, разбирая мох руками с величайшей осторожностью! И все это время он смотрел на нас из-под другой кочки, прямо на нас черными живыми глазами: лежал курочкой и как будто очень спокойно глядел.

    Я велел Пете отвести Кенту, а Ромку держал крепко за ошейник, и он долго стоял и дрожал. Потом я тронул тетеревенка, он не полетел. Я его погладил – сидит. Оглаживаю Ромку, оглаживаю другой рукой тетеревенка. Петя смеется. Пришлось взять в руки и пустить. Он полетел невысоко, в чаще зацепился за куст и с шумом в него погрузился. После того мы сели на моховую кочку, затихли.

    опытной собаке и помощнике. Мы думали, сколько должно погибать птенцов от неумелых рук и обычном, легком отношении к жизни. Этот выводок с мелкими птенцами – новое доказательство гибели гнезд от весенних морозов.

    <3апись па полях> Ток, часовня, мох с одной стороны, мох с другой.

    30 Июля. Очень крепкая роса. Прохладно поутру, но уже в девять часов собака разинула рот и свесила язык.

    Я ходил с Кентой в ближайшем лесу. Насекомые совершенно исчезли. Запах баговника мне как морская качка: не укачивает меня, но беспокоит постоянная мысль о возможности болезни, так и во мху от этого пьяного сильного запаха все кажется, что закружится голова и останешься тут в тишине таким же неподвижным, как моховая кочка.

    Вспоминаю случай в таком мху. Был у меня гордон Верный. Во время нашего отдыха он так крепко уснул, что мы вздумали посмеяться над стариком и тихонько отошли от него. Потом услыхали мы свист тетеревенка из разбитого перед этим нами выводка. Мы стали его подсвистывать, тетеревенок пошел к нам, а Верный спит. Было очень смешно. Потом тетеревенок приблизился к нам вплотную, и мы позвали Верного. Он не вставал. Мы пошли к нему, тронули, он поднял голову и еле-еле поднялся. Позвали его, поставили на след – не взял. Как ни бились, не мог причуять, не стал искать. И потом шел сзади. Никогда ничего такого не случалось с гордоном, и нам не оставалось никакого сомнения, что он опьянел от запаха баговника.

    у Кенты выходит подводка во мхах, как уж плавает по воде, с поднятой головой. Вот огромная кочка и в ней, будто воткнуты прямые тоненькие березки.

    Тут Кента опускает голову, нащупав тетерева по сквозняку в коридоре между высокими кочками.

    Считаю необходимым для себя изучение натуры и вижу в этом изучение одного из способов преодоления натурализма и обретение свободы своего воображения. Иному это, может быть, совершенно не нужно и даже вредно, потому что он ходит по своей вольной волюшке. Но мне это необходимо, как тюрьма для воспитания чувства свободы. Воля дается в большей или меньшей степени каждому, и так положено, что эту волю потом кто-нибудь отнимет. Но свобода обретается, когда рожденный на воле и потом заключенный человек сознательным трудом изо дня в день, как стальною пилой, распиливает свою Кащееву цепь. Так я, изучая природу, нащупываю препятствия и потом летаю, как летучая мышь летает, не задевая распределенных в комнате в частую клетку проволок.

    При хорошей жене муж ходит немножечко виноватым и побаивается... (иногда, мне кажется, это бывает оттого, что она по природе своей ненасытна, а он, напротив, короток в супружеских ласках, в этом случае будь он семи пядей во лбу, и делец, и кроток, как ангел, все равно не избежать ему упрека от хорошей жены).

    Ромкин желудок уже исправляется. Большая искусница стала Ефр. Пав. в деле выхаживания собак.

    <Ромка> вытурил бекаса, потом потянул с болота на суходол, и там был найден спелый выводок: четверо тетеревей (солнце только что село – как долго они не убирались с поляны!). Потом легли на болото туманы. Вечернее, безоблачное небо рассекла цапля. Это надо помнить, что часто махающая крыльями цапля – постоянное явление болотного пейзажа.

    31 Июля. Тихое прохладное солнечное утро. Мальчики из Константинова приглашают идти с ними на уток. Яловецкий прислал письмо, что идет ко мне. Я командировал Петю на уток, а сам пойду с Яловецким.

    <3апись на полях> ложь и правда.

    Есть рассказы, которые создаются в плане возможного, и талант художника так делает, что возможное больше принимается за действительное, как если бы оно происходило в самом деле. Но есть и такие события в жизни, которые никак не выдумаешь, они кажутся невозможными, но были, и дело художника в этом случае найти способ так рассказать, чтобы в это поверили: так не бывает, но вот все-таки один раз было. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, на этом умении передавать гениальность творчества самой жизни в ходе ее по особенным случаям основано все мое искусство, и собственное мое мнение о себе как об исследователе и летописце жизни, и устремление мое к природе и <1 нрзб.>. Понятен делается и мой беспокойный пробег в поисках особенного, и то доверие к жизни, вследствие которого религиозные люди сочувственно относятся к моим писаниям. Мне помнится, в начале моих литературных занятий, когда Ремизов брал материалы у Рязановского для своей повести «Неуемный бубен», и мы поздно ночью шли с ним домой, он сказал мне что-то вроде этого: «Вы говорите о жизни, но ведь там нет ничего, все мы делаем». Помню, каким ужасом повеяло мне от этих слов, и как смутно стало на душе, и даже злобно к кому-то (я думаю, что злоба была к самому Ремизову, который брал материалы у Рязановского и это считал ни за что). Понятно теперь и то, о чем Блок сказал мне: «Это не поэзия, нет, я не так сказал: это поэзия и еще что-то». «Что?» – спросил я. «Не знаю», – сказал Блок.

    Утром осматривал болотные кусты в районе вчерашнего выводка, ничего не нашел. Перешел в моховое болото, где учили Ромку по тетеревам. Тут я нашел подряд трех маток, у двух было по одному тетеревенку, у третьей два, и все маленькие. Одного из тетеревят я придавил нечаянно ногой, но не очень жалел, п. что он пойдет уже в пищу. Дома с Петей сказали друг другу «ни пера, ни пуха», и он отправился в Константиново.

    «Известия», с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан.

    «ложь на службе»: ведь этой мудростью пользовался каждый провокатор. И все-таки, несомненно, – величайшие благодетели человечества помогали ему именно тем, что привлекали зло на службу добродетели. (Часто это достигается способностью выжидать, т. е. попускать зло, изжить себя и сдаться.)

    Кстати, в каждой деревне есть свой политик, вот мои знакомые: 1) М. из Следова: прислуживался к власти на помощь и себе, и мужикам, 2) «Барон» из Костина: бездельный дурак, стремится к легкой жизни, но своим предательством ничего не достигает, 3) Филипп Яковлевич из Дубровки – тончайший дипломат, игра ума: вот кто из бесов очень близок к мудрости... и все-таки не мудрец.

    1 Августа. День разрешения охоты, все равно, что день Пасхи у детей, родители которых целиком предаются обряду.

    В радостной тревоге я проснулся в 2 ч. н., было еще темно. А в три часа проснулся, вышел с собаками на улицу, и на Дубке уже была стрельба, как на фронте. Я еще вчера решил идти на бекасов, вчера узнал, что на Ясниковском болоте не пасут, и потому не надо было мне торопиться, чтобы попасть до охоты. Я выхожу с ружьем в 4. 20 минут. Солнце довольно высоко. Роса крепкая, трава от нее, как алюминий. На фоне темного леса еще не исчезла легкая полоска синего тумана.

    детство в старой груди, как теперь у Берендея. Есть ли на свете невеста так украшенная цветами и бриллиантами, как украшена в это светлое утро любимая земля...

    Так он проходит, и, ей–богу, мне тоже не стыдно идти ему вслед, и у меня еще очень легкая поступь, и глаза мои отдохнули от книг совершенно, ружье надежное, собака вернейшая. И самое главное, что ведь это счастье мне являлось в самых трудных для жизни условиях болота, больше того, что никому не нужно, что я ничего чужого не взял.

    Очень возможно, что уже с тропинки по приболотице сорвется бекас, и вот я чувствую, не посрамлюсь, чем я тоже не Берендей!

    Но с тропинки бекас не сорвался, а там, где был выводок бекасов, теперь разгуливало стадо. Я обошел его и, не надеясь на это болото, стал спешить через него к Ясниковскому. Только одно местечко мне захотелось смотреть, там, где дня три тому назад мы с Петей за все утро нашли только одного вялого бекаса. Но хотя я здесь десятки раз бывал с Ромкой и почти ничего не находил, все-таки непостижимой силой оно меня привлекало своей дупелистостью. Там ивовый кустик, утонувший в осоке, там высунулась высоко грядочка тростников, между ними мох с редкой осокой, и так хорошо тонет нога, ступишь... и грязный колодец. Тут Кента стала «заедать», потом повела, я чмокнул ногой, и вылетел дупель. Я взял его неверным выстрелом, ранил в крыло. Я был изумлен, ведь я тут три недели ходил и нигде не видел ни единого дупеля. Я уже начал думать, что мы этого дупеля в последний раз принимали за синего бекаса, но в этот момент вылетел тот самый синий бекас и с той же остожины. От великой радости обладанья дупелем я не успел стрельнуть по бекасу. Но Кента уже вела по-другому через траву на скошенную полосу, и как только мы подошли к скошенному, вдруг взвились два бекаса, я выстрелил, и мимо, и это было понятно: неверно стало ружье в первый раз, неверно и во второй. Мы перешли через траву на следующую скошенную полосу, тут взвилось пять бекасов, я выстрелил, и второй раз было мимо, и еще вылетел, и еще мимо. Тогда я взял себя в руки и решил только с прицелу стрелять, и как раз как решил, вылетел дупель, я из левого заряженного ствола с точной наводкой, отпустив шагов на 30, верно бы стрельнул, но дупель летит, я нажимаю, он летит, навожу опять, нажимаю, и он все летит. Удивительно, как это до сих пор еще не могу приладиться сообразить в первый же момент об осечке и нажимаю, и нажимаю... Потом на следующей скошенной полосе вылетело штук десять бекасов, я с точным расчетом несколько вперед стрельнул летящего в правую сторону, и он упал, потом выбрал вдали что-то более крупное, и стрельнул в угон – и это был дупель, а вправо бекас. То же и на следующей полосе, я стрелял в крупное, и это был третий дупель, и потом еще бекас. После того моя сумочка с восемью патронами 10-го номера была расстреляна, из восьми выстрелов три промаха, три дупеля и два бекаса. На обратном пути на скошенной полосе возле ольшаника взлетел вальдшнеп, а с близстоявшей кочки медленно поднялся орел.

    Приехал Яловецкий и потом Миролюбов.

    В 1/4 7-го вечером (перед закатом) в воздухе показалась стайка небольших птиц, пролетела над нами высоко и спустилась дальше в болотах. Охотники крестьяне сказали: «Турухтаны!» Яловецкий: «Кулики!» Петя: «Бекасы!» Начался спор. Петя с азартом крикнул: «Я не буду спорить, я видел носы!» Тогда все поверили, что то были бекасы и потом позднее убедились в этом. И это было важно отметить, как начало кочевок, наблюденных одновременно с высыпками.

    Убитая мною утка была очень большая, значительно больше обыкновенной кряквы и по-местному называется «озерка». В темноте потом Алекс. Вас. привел Миролюбова. Все охотники собрались, посмотрели на мою крякву, кто-то спросил: «Матерая или молоденькая?» Никто не мог ничего сказать, было совсем темно, но Алекс. Вас. сказал: «Молодая». Он все знает (Алекс. Вас. был содержателем пивной в Москве, теперь крестьянин, ябеда, сутяга, тип ненавистного человека и действительно негодного, существующий в каждой деревне.)

    В то время как я в утро 1-го Августа чудесно охотился на дупелей, Петя воистину страдал на утиной охоте. Без лодки, пешком он забрался в болото при Дубне (Константиновские плесы), насквозь промок там, и там его захватила ночь, и весь мокрый он провел холодную болотную ночь на кочке. Он убил крякву и пять чирков, и два бекаса. Но это была бессмысленная охота, потому что такое количество дичи легко убить на сухом месте при их перелете, а если уж заходят в плесы (на лодке), то привозят громадное количество уток. Он рассказывал, что местный перелет уток огромный, но были моменты, когда в поле зрения не было утиных стай. Охота на плесах создает особый быт, и надо непременно съездить раз на эту охоту и записать (Сковородино – дядя Максим, Огинтово – Тычков, Замошье – Сергей Душин, за поездку в течение дня на лодке берут 5 р.).

    Способ испортить вражеский плес: стрельнуть в него бумагой или, проезжая на лодке, посыпать соломой, утки тогда не присядут.

    «Весной бьет утка подсадная, летом охотник (т. е. тот, кто знает плесы), осенью ружье (дальняя стрельба).

    «Раздирать плес».

    «Замыслы наполеоновские, сразу и по глазу».

    Еще надо ко дню 1 августа отметить, что и там, где мы стояли на перелете уток, на скошенных местах, вылетели бекасы (возле заросших бочагов Вытравки), и что Ярик, посланный достать чирка, вступив на место высыпки, интересно охотился: ступит шаг, два, в стороне фыркнет бекас – остановится и посмотрит туда, снова пойдет – бекас в другой стороне, и он туда смотрит. А Петя надрывается: «Ярик! Ярик!»

    Перелет уток. Это значит их перемещение с дневок на плесах, но к местам кормежки на более легких болотах, открытых. За ночь утка пасется, а утром летит на плес и, переваривая пищу, спит на воде, заложив голову за спину.

    – 20 Июля). Накануне утки купались (ныряли) на деревенском прудике, и это верный признак близкой непогоды. Весь день сильно парило, невозможная жара была в болотах, к вечеру собралась грозовая туча, сверкало, гремело, но дождь был только очень маленький.

    Петя повел Миролюбова на Константиновские болота с Яриком. Миролюбов стрелял из ружья–браунинга, не попадал, а Пете стрелять не приходилось. Могли бы убить дупеля и штук 15 бекасов.

    Мы стреляли по очереди, Яловецкий тоже мазал ужасно, и так мы поравнялись, я убил Дупеля и трех бекасов, он дупеля, двух бекасов и гаршнепа. Между тем стрельбы было много, а Кента переходила от стойки к стойке с редкими промежутками в 10-15 минут. Яловецкий в совершенном восхищении от Кенты и говорил, что награда золотой медалью для нее – смешная награда. Ему особенно нравилось, что она, теряя иногда струю ветра, доносящую ей запах бекаса, всегда возвращалась назад, проверяя все пройденное с целью узнать, не остался ли бекас позади и потом уже вновь искала запах по ветру и наступала. Она не прошла ни одной птицы, не сделала ни одной ошибки. Но меня волновало, что она, приученная раньше подавать дичь, делала попытки стронуться с места после выстрела, хотя вначале и сразу останавливалась по крику «назад». Но чем больше она входила в охоту, чем сильнее уставала от палящей жары, тем упрямей пыталась поставить на своем и достигнуть убитой дичи. Кажется, не было ни разу, когда она достигла бы своего, но все-таки голос повышать приходилось мне все сильнее, сильнее, и, наконец, я, сам очень усталый, разволновался больше Кенты, и так она ухитрилась оставить меня два раза в дураках. Один раз я, думая, что она ведет нас по коростелю, стал отзывать ее, она не слушалась, я грозил, я ругался и, наконец, привязал ее к поясу, а через несколько шагов поднял бекаса, по которому она вела. Другой раз, предполагая, что стрелянный мной бекас спустится в кустах раненый и убежит, я стал заставлять ее искать в этом кусту, она не хотела, я десять раз, возмущенный, возвращал ее, она не подчинялась и, наконец, совсем перестала меня слушаться, на свой страх подвела к этому бекасу, перебежавшему от кустика довольно далеко.

    Кента подводит к бекасу обыкновенно высоко подняв голову, время от времени наклоняясь к земле, как бы верх низом, и низ верхом. По дупелю начинает всегда нижним чутьем, покопается немного, потом пригнется на лапах и, низенькая как лисица, извивается в коридорах между кочками, иногда осторожно выглянет поверх кочек, и опять спрячется, и ведет в низкой горизонтали...

    <Приписка на полах: > Наслаждение болотом всем доступно: я ничего чужого не взял.

    Особенно хороша была одна твердая стойка, когда случилось, что я очень далеко был от собаки. Кента не чувствовала меня близко и потому твердо стояла. Но как только заслышала мои шаги, оглянулась и, убедившись, что я тут, возле – тихонечко шагнула вперед раз, два, и бекас вылетел.

    Желая перейти с Ясниковского болота на то, где я охотился вчера, мы перед этим хорошо отдохнули в прохладе густого ольшаника над омутами Вытравки и потом перебрались через речку. Вблизи речки нашлось тут небольшое отдельное болотце, на котором Кента закопалась и повела по дупелю. Яловецкий близко стрелял, позорно промахнулся и в совершенном отчаянии схватился за голову. Следующий выстрел был мой, и я направил Кенту к перемещенному дупелю. Вскоре Кента сделала стойку и повела особенно, как по коростелю, тихо наступая, преследуя бегущую дичь. Так мы прошли довольно далеко, и я сделал предположение, что вблизи дупеля был коростель и, негодяй, отвел нас от драгоценной птицы. Я хотел было уже привязать собаку и оттащить от горячащего следа, но вдруг она поняла, что ведет ложно, что птица осталась позади и, бросив след, стала проверять пройденное и, сделав круг, наткнулась наконец на неподвижное, уткнулась в это носом и повела туда глазом. Я вынул у нее из-под носа крохотного, в спичечную коробку дупеленка с длиннейшим своим носом, с черными своими глазками. Трудно передать, как прекрасен был этот дупеленок, выражавший и своим маленьким тельцем, и не по телу длинным носом, и блеском своих мокро–черных глазок, соединивших в себе одновременно как бы и значение древней культуры, и явление совершенного детства... Он еще не мог летать, и мы пустили его в траву. Благословили счастливый промах в мать его в 15 шагах, поговорили о возможности близкого покоса травы и опасности выводка от кос. Потом вспомнили, что крестьяне бросятся теперь жать спелую рожь и нескоро возвратятся к этой траве. И ушли мы с этого болотца, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не раздавить возможных других птенцов. Но, вероятно, других больше не было, потому что, несомненно, этот птенец был уже из второго гнезда, и когда первые яйца погибнут, то потом обыкновенно бывает только одно, много два яйца... Важно отметить, что бекасы, по росе утром высыпающие на скошенное, в жару распределяются по одному в траве около скошенного.

    В 12 д. мы подходим к своей деревне. На выгоне служил молебен священник, окруженный скотом. Как ни старались мы пройти незаметно, все-таки овцы заметили Кенту и всем стадом пошли за нами, а за овцами тронулись и коровы. Пастухи длинными арапниками вернули стадо на место, и молебствие продолжалось.

    Гармонист, однако, не дождался конца молебна и прошелся по деревне. Этот единственный мотив он потом играл весь день. У него было лицо скульптурное, для дерева: подстрижен в «крупную польку», т. е. вся голова почти голая и только спереди оставлен кок, лихо завернутый набок, лоб узенький, нос выдающийся, губы, щеки кирпичные, играя на гармонии все время в такт ходит весь ходуном. Адвокат говорил, что когда такой входит в суд, он, не спрашивая, знает по какому делу, конечно, по алиментам.

    себе на правой стороне волосы, подобно тому, как веселкой взбалтывают сливки. По одному и тому же пучку волос, непокорно торчавших, она тысячу раз проводила влажным пальцем, постоянно смачивая его и так, наконец, заставила лежать. Весь этот туалет был так сложен, так, главное, неустойчив, что потом требовал для сохранения себя полного соответствия, полной перестройки всего поведения сравнительно с будничной жизнью. И потом, когда я увидел ее проходящей под моим окном с подругами совершенно как бы замороженную, фарфоровую, с неподвижными глазами, выкрикивающую во всю силу голоса короткую песенку, полную звуков однообразного токования какой-нибудь птицы, я понял происхождение чина в недрах самой природы. Любопытно было, когда девушки, разодетые в городское, отходили от парней, составляли хоровод и пели прекрасные старинные русские песни.

    Среди всех девушек выдавалась одна приезжая, настоящая городская барышня с бледным лицом, с русалочьими волосами, с обнаженными тонкими не деревенскими руками, эта Мануфактура меняла платье через каждые полчаса, только неизменно оставался у нее на груди золотого цвета баульчик, или дамские часы. Возле амбара, где всегда бывает ток, расселись быстро пятнадцать парней, среди которых скульптурный гармонист непрерывно тянул, фигурничая, свой мотив. Прикатили большое бревно и на нем напротив парней расселись барышни. При белом свете я, наконец, понял сочетание девственно невинных частушек и похабных песен парней. Я понял это по особенному выражению Мануфактуры, несомненно, служащей в Москве горничной у богатых евреев – хоть (может быть, так?) она пропускала похабное мимо ушей, не меняя чина своей фигуры: вокруг ведь были все родные и к родительскому слову все они с малолетства привыкли. Так первое странное впечатление от тока («нет ни у одного народа, погибающий народ») разложилось и стало как будто неверным: ведь так всегда было, и это «накипь», а тут же рядом живут тихие углубленные люди, всякие. Что же верно, первое или теперешнее? Потом началась среди молодых парней драка, все девицы смело бросались между дерущимися, прибежали бабы, старики. Мимо нашего окна протащили совершенно избитого и без гармоники гармониста, который все время грозился, что он еще придет, и он вспомнит, кто его бил, и он покажет.

    Хозяин говорил мне, что все это пустяки, что стоит только ударить в чугунную доску, и сторожа вмиг разгонят всю эту молодежь. Но это в крайнем случае, потому что все-таки опасно, посторонние ребята могут поджечь клевер.

    – И сено? – сказал я.

    – Нет, сено не опасно, – ответил хозяин.

    <2 нрзб.> бросить спичку в стог, огонь сразу обнимет весь стог и потом сам в себе задохнется. А клевер непременно сгорит.

    Это происходит, конечно, потому, что в сене мало воздуха, а в клевере много. И хозяин мне сказал, что есть и горючее сено. Он был когда-то приемщиком сена при заготовках и хорошо знает даже географию сена, так, сказал он, все сено заливных лугов по Оке не горит.

    3 Августа. Дневка. Стойка Кенты.

    После двух маршрутов назначена дневка для запаса и отдыха собакам.

    Второй день гуляют, и у молодых еще пьяней. К обеду парни перепились и вовсе отвалились, и девкам стало скучно одним, и они пропали. Тогда в тишине запел тоненько прекрасный тенор – откуда он взялся? И стало под тихое пение чудиться, будто истинное счастье тоже скрывается совсем незаметное где-то под ольховым кустом у лесного ручья.

    – все пустяки: ведь сильный сидел и не дрался, прекрасный голос таился. Важно было, что, начиная с молебна о здоровье скота, в деревушке действительно царствовал праздник. Надо было видеть, с какой радостью наша хозяйка угощала своего зятя, как смертельно испугалась она, когда маленький внучек соскользнул с лавки, упал под стол, и как нежно она его отхаживала. Пусть в отдельных домах у отдельных людей нескладица, во всей деревне истинный, и не годовой, а родовой праздник. Ведь у крестьян нет личного праздника, именин, тут праздник: именины рода, и это есть годовой праздник.

    Вчера какой-то парень дерзко обошелся с дочерью соседа Мих. Михайлыча. Ранним утром ударили в чугунную доску, собрался сход. Мих. Мих. потребовал от общества на сегодняшний день гарантии для обеспечения порядка. Вспомнили, что в гостях у них тут милиционер из Софрина, и постановили просить его следить за порядком. Милиционер с большим удовольствием взялся за дело, и сход этот был в 9 утра, а в 10 милиционер уже тащил при громком хохоте двух пьяных парней.

    Около полудня я выводил на болото Ромку. Он несколько позабыл мои уроки и стремился по болоту скакать. Пришлось хорошенько стегнуть его и, когда он сделался от удара робким, войти с ним в кусты. Вероятно, тут набродил петух и усмиренный перед этим Ромка стал замечательно подводить по этим следам, и даже когда потерял или запутался в наброде, то не бросался, а ползал раскорякой, ни на мгновение не выпуская меня из виду. Очень возможно, что он будет отличной лесной собакой, и надо помнить, что если придется стегать плетью, то лучше раз да так, чтобы помнил, чем десять раз потихоньку. Завтра у нас план с Петей. Мы идем на бекасов и стреляем по очереди. Тот, кто не стреляет, ведет Ромку, наводит на след, подводит к убитому. Так мы будем его обстреливать.

    Перед закатом солнца мы пошли на перелет туда, где Федор разодрал плес и поставил шалаш. Какое воистину прекрасное место! Идешь, и гора перед тобой качается, добрался – и стать некуда на сухое. В болоте, однако, значительно теплее, чем на суходоле, и комар, который там уже совершенно пропал, свирепствует здесь с такой силой, что завопит и самый привычный.

    –м номером на 70 шагов: ружье не берет; надо сделать патроны с 3–м номером. Чирки и бекасы летят значительно позднее крякв, уже в сумраке. Солнце садилось красное. Молодой месяц показался свежим огурчиком. Легли белые холсты тумана по суходолу. Я простился с высокими красно–малиновыми цветами в болотных кустах и душистыми белыми спиреями. Живые минуты природы после заката: растет, свиваясь на берегу большим белым холстом, плотный туман, кажется, вот-вот он накатит на нас и закроет нам весь горизонт. Но растущий туман по непонятным причинам вдруг начинает отступать и остается, наконец, неподвижным, обнимая лес, оставляя в своем белом море от леса верхушки только самых высоких деревьев. Со всех сторон в воздухе закричали перелетающие бекасы, я видел их иногда очень близко на фоне красной зари летящими близко от меня, но стрелять по бекасу не из-под собаки мне кажется так же глупо, как по воробью. Один прилетел к плесу и сел на берегу его в десяти шагах от меня. Чирок неожиданно откуда-то взялся. Я не сумел остановить его стремительный полет: считаю за самую трудную стрельбу, бекас из-под собаки пустяк. Я оробел от промаха и много пропустил, не смея вскинуть ружье и, когда выстрелил, опять промахнулся. Потом показалась на красном целая стая несущихся на меня чирков и еле заметной стала на голубом, опять явилась на красном, пропала на синем, на мгновение опять мелькнула близко, почти на выстрел, на красном, –совершенно стерлась, как погребенная, когда снизилась и стала мне на фоне темных болот, потом вдруг, как будто вырвалась из-под земли, взмыла фонтаном возле меня над плесом, и тут одного я взял даже на мушку, и он, падая, прошумел в тростниках и булькнул в недоступном человеку омуте. Петя выслал за ним Ярика, и он скоро его оттуда принес. Потом Петя крикнул: «Он принес еще и чирка Яловецкого». Я сказал: «Понюхай, не протух ли он за два дня». «Живой, – кричит Петя, – совершенно живой».

    Я забыл еще сказать, что перед началом перелета вблизи болота, на лугу совершенно сухом, густо покрытом подсыхающим диким клевером и погремушками, из-под стойки Ярика я убил дупеля. Откуда он взялся? Кочевал он перед вечером к местам новой корчевки или выгнало его из крепи стадо коров? Вернее всего прокочевал, потому что ведь во всех болотах показались эти ржаные (т. е. высыпающие ко времени жатвы ржи) дупеля.

    Два чирка и дупель, взятые во время этой маленькой охоты вечером, были как раз нам троим на обед.

    <Приписка на полях> О тетеревах: почему гнезда погибли (на суходоле) и утиные сохранились в болотах (теплее?)

    4 Августа.

    В 5 утра мы выходим обстреливать Ромку, будем стрелять из-под Кенты: один стреляет, другой держит Ромку и в момент выстрела с поднятой вверх плетью велит ложиться.

    Только в болотах бывает такое крепкоросистое светло–туманное утро. Для опыта я тронул один куст, и от этого сильный дождь крупными каплями пролился на землю. Спускаясь по вязкой тропе приболотицы к открытому болоту, мы сделались свидетелями небесного явления, которого я всю жизнь не видел, вероятно, потому что не жил никогда в таких сплошных болотах. Перед этим солнце все пробивалось через туман, и от этого нам все светлело и светлело. Вот, вероятно, ко времени нашего спуска в болото солнце окончательно завоевало себе свое огромное голубое царство, а весь туман свился в огромную толстую белую радугу. Но это не была обыкновенная плоская радуга, это была большого диаметра круглая, согнутая в отчетливую на синем плотно–белую дугу колонна.

    Чтобы проверить себя, я спросил Петю, не различает ли он в этой дуге каких-нибудь признаков цветов радуги. Нет, Петя тоже не видел цветов. Несколько мгновений мы <1нрзб.> над концами белой радуги, они были не совсем белые, как бы розовые. Потом, как в обыкновенной радуге, ее отражением внутри дуги явилась вторая белая радуга, и она светилась несколько сильнее. Я спросил Петю: «А это, по-твоему, как?» Петя ответил: «Эта старается быть несколько похожей на радугу, но тоже у нее ничего не выходит».

    Нет, мы не всегда правы, когда бываем скептиками, часто просто желудок наш бывает не совсем в порядке, когда мы презрительно говорим: «Животная радость!» Почему, почему плоха животная радость, когда она никому не мешает и является даже в никому не нужных болотах, в не переносимых для множества условиях? И, наконец, почему сказать слово «жизнь» – хорошо, сказать «живет» не плохо, а сказать «живот» до того неприлично, что в салонах его заменяют и говорят: не «живот болит», а желудок.

    бороду, выходит царь Берендей из кустов по приболотной вязкой тропе и оставляет в стороне от тропы на кочке большую печать Берендеева царства. Журавли, издали приветствуют его громкими кликами и, не замечая нас, семь огромных проносятся у нас над головами. Конечно, мы не хотим портить им настроение своим бекасинником и пропускаем их с радостным трепетом.

    <Приписка на полях> «Озерки» утки пусть повторятся в описании, наши озерки. Так и царь Берендей (этот образ пойдет в роман).

    Первый выстрел мой. Мы условились: кто кого обстреляет, тому на сутки переходит печать Берендея. И когда мы такую говорим ерунду, вдруг с этой вязкой тропы, в районе, где не бывает бекасов, срывается один. Наши ружья еще за плечами, и собаки на веревочках. Мы спускаем Кенту, и она сейчас же ведет вязкой тропой по второму бекасу. Тут любопытно отметить, как стремятся ночью бекасы на грязь: не пропустили даже узенькую, растоптанную тропинку. Я слыхал, что здешние деревенские охотники, не умеющие стрелять влет, раздирают болото, делают грязь и в кусту ждут, когда бекасы прилетят на это место.

    Я промахнулся. В момент выстрела Петя уложил Ромку легким ударом плети. Потом Петя промахнулся, и я уложил Ромку. И так пошло, вначале мы оба плохо стреляли бекасов. Кстати, с бекасами что-то неладное. Очень возможно, что 6 утра слишком позднее время, во многих местах бекасы, много набродив, перелетели на свою дневку, и Кента мучилась в наброде попусту. Мы нашли их немного. В дупелином болоте, таком спелом, что нога даже в большую кочку проваливалась, мы нашли только одного молодого дупеля, которого Петя убил. Перейдя с этого болота на Ясниковское, вытурив коростелей, мы нашли его молодого совершенно черного, как негра, цыпленка с куриным клювом и довольно злыми черными глазами. Потом мы обошли ту полосу, где в прошлую охоту с Яловецким нашли дупеленка, и когда через две полосы от него вылетел дупель, я решил, что это не тот, и выстрелил. Мы привязали Кенту и выслали искать Ромку. Он его нашел без стойки; подстреленный в крыло, он прыгнул возле самого носа собаки, и Ромка по нашему приказанию не только не бросился за ним, а лег. Потом мы долго его держали на стойке. Вскоре вылетел другой дупель, которого, по счастью, мы не успели стрельнуть. Затем вылетело маленькое существо, принятое мной за гаршнепа. Я промахнулся в него, потому что он очень маленький, а ружье мое уже на значительном расстоянии бьет очень кучно, вблизи – пулей. Удивленный промахом, я сел отдохнуть и уложил Кенту. У Пети застрял патрон, и он пошел в кусты вырезать себе шомпол. Прошло значительное время, когда я обратил внимание на странную позу Кенты: она лежала, уставив нос в кочку. Ведь не меньше 15–20 минут прошло, когда я, наконец, обратил внимание на ее позу, догадался и вытащил из-под ее лап дупеленка, который полетел совершенно так же, как и первый, принятый мной за гаршнепа. Кента перевела нос к другой кочке, под которой стоял Ромка, и какая же уморительная у него сделалась рожа, когда из-под его пуза, между передними лапами, минуя его бегемотную пасть, пролетел дупеленок!

    Очевидно, эта поляна с высокой травой и ивовыми кустиками по сторонам была местом гнездования не одного дупелиного выводка, очень возможно, что и убитый мной был одним из родителей. Мы поспешили оставить это опасное место и зареклись надолго в него не ходить.

    вот, наверно, когда бекас ей пахнул отчетливо, она вспомнила о нас и оглянулась. Как мы далеко! Я послал Петю подходить медленно, чтобы Кента не успокоилась и не рассчитывала на его скорый приход. А Кента, заметив медленное приближение и спасая себя от искушения, совсем отвернулась от своей цели и просто ждала и ждала. Только уже когда Петя был от нее совсем близко, она продолжала подводку.

    Бекас вылетел шагах в 50, и Петя его отлично убил. Вот Ярик, он тоже долго ждет на стойке, но как-то сам по себе. Л Кента ведь сознательно сотрудничает. Едва ли когда-нибудь я наживу себе другую такую собаку и даже думаю, едва ли много есть на свете таких разумных собак! Маленькая Нерль, совершенно похожая всем на Кенту, подает мне большую надежду, но уцелеет ли она от чумы? Я буду плакать о ней.

    На краю болота в сухих кочках Кента подобралась к дупелю, но он полетел так низко, что, опасаясь за Кенту, я не выстрелил, и он полетел за речку. Тут же нашелся другой дупель. Ружье мое определенно «живит». Я понимаю, отчего это происходит: пулей трудно попасть в летящую птицу, и попадают краевые дробные заряды. Сегодня я разделил заряд перекладинами или буду класть меньше пороха.

    Ромка опять не сделал стойки, но не погнался за прыгающим дупелем и по приказанию лег. Обстрел с последующим приказанием лечь, подтвержденный часто ударами плети, совершенно покорил этого могучего, но послушного сотрудника.

    уговору переходит ко мне. Но выстрел оставался за Петей. Так как болото около нашего дома было пусто, я пустил вместе с Кентой и Ромку. Долго привязанный, измученный нравственными муками при постоянном созерцании подводки и стоек матери, он ринулся в бег, но скоро от жары выпустил свой огромный язык, цветом похожий на пастилу, устал, и я взял его поиск в руки грозным приказанием: «Убери пастилу». Не было никакой надежды на дичь, но вдруг Ромка растянулся на ходу и довольно нелепо, на карачках стал подводить. Потом вылетел бекас, и вот это было отлично, что Петя его убил. Мы послали Ромку искать своего бекаса, он далеко почуял и сделал свою столь картинную стойку. Так чудесно закончился обстрел Ромки, и явилась возможность даже с ним одним идти на охоту: пусть он иногда будет и стуривать бекасов, но все равно же их можно бить, и так приучить на практике Ромку к осторожной разумной подводке. Самое главное, что он абсолютно послушен, и стрелять можно, не опасаясь, что он побежит. Шестая убитая птица поравняла нас с Кентой, и, таким образом, печать Берендея осталась на кочке.

    Охота с Ромкой

    Прямо после праздника (Ильин день), с 4-го Августа закипела жатва. Стоят все знойные дни. Сегодня ночью был дождь.

    Мой опыт охоты с Ромкой по бекасам до того не удался, что кажется, это вышел самый несчастный день, за все время натаски и ни разу я не был так близок к мысли, что вся работа моя была впустую и что ничего не выйдет из этой тяжелой головастой собаки.

    Сначала все было хорошо. Еще на тропе Берендея, где мы вчера спугнули бекаса, Ромка что-то учуял, завозился, вылетел бекас, и я на глазах собаки убил его, и он, причуяв убитого, сделал по нем стойку. Потом мы долго ходили возле Филиппповского и ничего не нашли. Наконец, я подошел на обратном пути к своему болоту, но ближе к Михневу, где еще не бывал Здесь Ромка, причуяв наброд бекасов, пустился по наброду с такой быстротой, что я не мог поспеть за ним, и он без стойки стурил бекасиную матку с выводком. Я узнал этот выводок, знакомый мне еще, когда он был в яйцах около Островка, а может быть, это был и учебный выводок, вдруг пропавший тот или другой непременно, потому что и Островок и ольховый лесок были очень близко. Ни крики мои, ни свистки не действовали на Ромку, когда он летел по наброду, и только уже когда он, одураченный взлетом бекасов, опомнился – услышал и мой голос, и мои свистки и, конечно, узнал хорошо полное действие моей плетки. Хочется при этом еще раз сказать о совершенно исчезающем значении комнатной дрессировки. Не только комнатная, но и полевая натаска изменяет совершенно свою картину, когда пробуждаются свои глубокие инстинкты. Можно даже вполне сделать собаку готовой для охоты, можно охотиться с ней прекрасно, и вдруг какой-нибудь случай вернет какой-нибудь непобедимый инстинкт, и вся работа пропала (Ярик).

    – это все равно, что стиль у писателя. Несомненно, что как человек сам с собой, так и писатель родится со своим слогом. Но необходимо, однако, изломать этот природный стиль совершенно, чтобы потом он возродился, преображенный культурой, и сделался собственным стилем, а не просто слогом, потому что стиль предполагает усвоенную (у–своенную – ставшей своей) культуру.

    Мысль эта мелькнула мне как спасение, когда я сел отдохнуть после экзекуции: спасение от собаки, которая терзала меня. После того, наметив кустик, куда переместились бекасы, я начал ломать вдребезги поиск Ромки, заставляя ходить его лентами тихо вправо и влево не более как в десяти шагах от меня. Дорого мне стоило это, мне кажется, за четыре часа упражнений я тысячу раз повторял: «Тише, назад, поди сюда». И все-таки я ничего не достиг: причуяв наброд, Ромка не отдирает носа от травы и так подвигался бы непосредственно до самого бекаса, если бы он не взлетал. Теперь я имею множество доказательств, что он может чуять, и беда не в чутье, а в его огромной башке, набитой соломой. Едва ли какой-нибудь егерь посвятил натаске столько страстных часов, как я, едва ли какая-нибудь собака перенюхала и перевидела столько разнообразной дичи во всех возрастах, как Ромка – и все напрасно. С Кентой была одна сотая возни, и то я тогда отчаялся и бросил, у нее в голове потом само дошло, и потом она сразу пошла в первый поиск, как старая собака. Очень возможно, что и Ромке я даю слишком много и что у него теперь должно в голове само доходить, если только есть какие-нибудь мозги в его голове.

    Пусть же доходит в эту осень, но мне не улыбается перспектива кормить его еще целый год до новых сомнительных опытов.

    Я до того отчаялся, что, велев идти ему сзади, повесил ружье и, понурив голову, пошел по сухому с комьями кочек лугу. И вдруг из-под ног два дупеля, которых я напрасно искал на прелых «дупелиных» местах. Так это и надо усвоить, что «ржаных дупелей» надо искать на сухих, хотя, и может быть, и кочковатых краях болот или на лугах, расположенных вблизи болот. Потом возле Михалевских капустников Ромка, на свой манер, похрапывая в наброде, стурил мне бекаса, и я убил его. Бекас оказался матерый, толстый в сравнении с первым убитым тоненьким в белом фартучке, как дупель, бекасом. Больше я ничего не мог найти, т. к. не отпускал Ромку на близкий розыск. От 5 у. до 10 я так измучился, что целый час просидел на кочке под тенью ольхи в полудреме. Летний ветерок скоро уговорил меня, постоянно лаская и щеки, и раскрытую грудь, и мне было неплохо. Я даже и думал, и беседовал с другом.

    «Друг мой, ведь до самого основания по одному кирпичу расшвыряли наш храм, и я всю жизнь собираю кирпичи и складываю памятник. Бывают моменты, и я ими живу, когда у меня что-то выходит, и является даже гордое сознание, будто я выполняю: «Разрушь храм сей, и я его в три дня воздвигну». Впрочем, я не мог бы так резко это признать, а как бы только ставлю ногу свою в чей-то верный след. Вот как в этом великом окружающем меня Берендеевом царстве не я царь Берендей, но все равно, ежедневно спускаясь в болото по его тропе, я часто узнаю его в себе самом. Да вот и сейчас, когда собака почти совсем съела меня, обласканный ветром и музыкой шумящей листвы и возвращенный в царство Берендея, я протягиваю примирительно руку к глупой собаке, как сам Берендей, и говорю: «Дурак, дурак, зачем ты сам себя губишь, вытряхни поскорей солому из своей башки. Губастый!»

    в пакетную бумагу.

    6 Августа.

    Охота на тетеревей

    Мы вышли в 5 у., хотели на Остров. Но роса оказалась прямо непроходимая, идти по некошеной траве в кустах значило купаться в холодной воде вместе с ружьем и всеми доспехами охотника. Тогда вместо жданья махнули мы в Терехово, оттуда к Устинову, из Устинова к Садникову, потом к Абрамову и через Филипповскую гать вернулись домой. Всего чисто шли мы 9 часов, исключая 2 часа отдыха, прошли, значит, около 40 верст, наполовину болотами, и в самых тяжелых сапогах.

    Иванково

    –старые, раскидистые тенистые ветлы, под ними блестит объерзанное за десять лет бревно, на котором обсуждаются деревенские вопросы жизни. Тут же висит, как и у нас в Александровке и почти во всех деревнях этого края, большой пустой снаряд, по которому бьют, созывая сход, снаряд – все равно, что вечевой колокол. У дороги на расстоянии – стяг с двумя дощечками, на одной написано правильно: «дорога в Александровку», на другой дощечке, в другую сторону должна быть обозначена деревня Пеньё, куда надлежит нам идти, но мы не можем прочитать слова, так написано отчетливо, а прочитать невозможно. Долго мы мучились, на улице никого не было, все жали или косили луга. Вдруг Петя сделал открытие: некоторые буквы были расположены в обратную сторону, не справа налево, как обыкновенно пишут, как тут же написано «дорога в Александровку», а слева направо, и если так прочесть, то выходит – «дорога в Пеньё». Петя, подумав, что дощечки просвечивают, и с той стороны если зайти, будет правильно читаться, зашел туда, но оказалось, дощечка толстая, и оттуда ничего не видно. Тогда вдруг мы догадались, почему «дорога в Александровку» было написано правильно, слева направо, – сама дорога эта шла слева направо, а «дорога в Пеньё» написана была обратно расположенными буквами, потому что она шла обратно, справа налево. Разгадав для образованного человека эту трудную загадку, мы принялись хохотать от восторга, представляя себе, что ведь на объерзанном блестящем бревне у вечевого колокола под ветлами десять лет собирались, смотрели на росстань, и никому и в голову не приходило, что буквы не люди, что люди, если желают идти в Пеньё, должны идти влево, а буквы могут идти вправо, и все равно попадают на Пенье.

    – Видишь, Петя, – сказал я, – это интереснейший пример антропоморфизма...

    Тогда сзади нас кто-то стал хохотать, надрывая живот. Мы оглянулись. Старый Берендей, оказалось, все время стоял сзади нас, вникая умным глазом в чудные буквы, вслушивался в наш разговор. И когда, наконец, он все понял, то схватился одной рукой за живот, другой за мглистую бороду и стал хохотать. С трудом он справился и сказал нам, мигнув веселым глазом на вечевой колокол:

    – Здорово пишут!

    Тетерева

    в чаще, и холостую тетерку, в которую, по уговору, не стали стрелять. Так, обойдя все эти горки, мы спустились к широкой долине, поросшей болотной травой, и задумались, Кубжа это или просто большой луг. Была тут тропа, мы пошли по ней, постепенно утопая все глубже и глубже, и когда добрались до непереходимого плеса, узнали, что это действительно река Кубжа. Потом мы пошли краем болота и так пришли к мосту, за которым виднелся лесок Филатова, где, говорили нам, водились тетерева. Тут мы нашли единственного петуха и взяли его с трудом, потому что удивительная в подводке по тетеревам Кента сделала ошибку: разбираясь в следах, она до того закопалась в них, что вплотную подобралась к нему и спихнула, а мы, непринужденные, не расставились, а петух вылетел сзади куста. Этот редкий случай с Кен-той вернул меня к мысли о Ромке: вот именно потому он и не делает стоек, что идет низом по наброду, напротив, если дичь переместилась и сидит без наброду, то стойка ему часто удается. Значит, весь вопрос в том, как заставить его не отрывать нос от наброда и время от времени проверять близость птицы верхним чутьем. К этому сводится теперь вся работа над Ромкой, и я не вижу в этой работе для себя сознательного пути, весь мой расчет, что он «головой дойдет».

    Предполагая, что петух не должен улететь из этого отъема (кругом болота), мы пошли в направлении его полета, и когда Кента почуяла его верхом, нажали из леса, перегнали через дорогу в крайний мысок, к крайним в поле кустам, из которых он и предпринял свой роковой перелет по открытому месту. Около Садникова в мыску нетронутого скотиной леса, выходящем прямо в овес, мы нашли тетерку, которую убил я нечаянно, приняв за петуха. Мы нашли ее единственного цыпленка, настолько все-таки большого, что взяли. Еще нашли холостую тетерку вблизи нашего дома – и все. В общем, можно теперь сделать заключение окончательное, что гнезда погибли от мороза. Говорят, что на утиных гнездах действие мороза не сказалось – не потому ли, что в болотах теплее?

    <Приписка на полях> Чтобы успокоить себя, я сказал Пете: «Вероятно, это холостая». Но в это время послышался писк тетеревенка, и Кента сделала стойку.

    Есть тоже болота хвощевые, ровные без кустика, по которым идешь и думаешь: вот уж тут нет ничего. Но Кента у нас повела. Мы думали, что это по курочке она, но взлетел бекас, Петя неудачно выстрелил, и хорошо, оказалось, Кента вела по нем, как по коростелю, потому что бекасиха бежала и отводила нас от маленького, который еще и летать не умел. Хороши, смешны эти маленькие бекасята с перевешивающими их носами.

    <Приписка на полях> 1) Мензбир: 2 тома. 2) 2 ошейника. 3) Поводок ременный. 4) О трубке. 5) Дробь–порох. 6) Зворыкин о натаске.

    место тетеревиное в Станках и дупелиное в Солнцеве (рядом, путь через погост Дмитрия Солунского). Но самое главное место, говорят, в Лихачеве и дальше в каком-то Заборье возле Дубны. Пастух нам сказал: «Там много всякого гада, молоденькие разбегутся и глядят на тебя».

    7 Августа. После вчерашнего маршрута – дневка. Вечером Лева приехал. Он еще мальчик, вполне юноша, и потому грехи его надо ему отпустить (пока).

    8 Августа. Не спалось. Грызла страшная тоска, переходящая в физическую боль. В 2 ч. ночи стало чуть-чуть белеть. Напился чаю из термоса и в 1/2 3-го вышел в болото. Первый свет через туман был как «невидимкою луна». На тропе Берендея Кента повела, и я увидел в тумане на черном какую-то серую бегущую птицу. Потом она остановилась, и Кента замерла. За это время стало виднее, и я узнал коростеля.

    По росистой болотной траве, как по воде, я направился к тому сухому холму, где в последний раз с Ромкой поднял двух дупелей. Межевой столб, выступавший из тумана, указал мне это место. А за время перехода уже так повиднело, что стрелять стало возможным хоть на 100 шагов. Меня смущали какие-то голоса за холмом, сначала я боялся нашествия масловских охотников, потом понял, что нет, что голосов множество. Но я сейчас же забыл эти голоса, как только смущенная Кента верхом, не касаясь почти травы, повела. Тогда я заметил на востоке не с горизонта, а немного повыше бледный серпик солнца, и вокруг серпика туман был, как светлая венчальная кисея. Только самым ранним утром бывают такие чудеса, трепетная радость проникла в сердце, – вот вино Берендея: он этим полон. Кента стала. И тогда из-под холма в тумане показалась впереди голова и полчеловека, и еще голова, и весь человек, и другой, и третий и множество с косами и граблями, как с оружием. Они все увидели меня и собаку на стойке и перестали гометь: им интересно. Их все прибывает, они лезут с разных сторон, кто-то кричит: «Охотник, не убей, мать твою...»

    и оттуда еще новая голова с другой стороны и голос: «Не убей, твою мать!» А Кента стоит по новому дупелю, и опять вылетает пара, и у меня осечка, и хорошо: с той стороны еще голова и еще крик: «Не убей, твоя мать!» Но Кента снова делает стойку. Господи, какое мученье! А солнце висит розовой лампадой и в тумане <1 нрзб.> и все, как херувимская. Вылетело еще два дупеля... Потом вся эта масса людей и тут и там ниже, куда улетели дупеля, и там дальше в еще не видимых через туман болотных низинах пришла в движение: там в низинах об этом узнать можно было только по крикам, здесь кто пошел, кто побежал. Я был и со своей замечательной собакой, и с дупелями забыт, растаял в сознании деловой массы, как ничтожная росинка тумана. Они размеряли полосы и перекликались сверху в низину и, верно, интересы их личные тут скрещивались, потому что голоса сверху были иногда с домашней тревогой, особенно женские: «Мишка, проклятый, не зевай. Алешка, не лопать, не лопать, поди в нашу сторону».

    В это время вверху было уже небо, под этим голубым – белое небо тумана, под вторым небом – мое мертво-синее нерасходящегося порохового дыма. Я увидел еще признаки радуги, но тут же вокруг нее белым тоненьким столбом колышется туман, и так расходилась болотная светлая белая радуга.

    Я бежал от своих дупелей через речку на Ясниковском болото. По пути Кента нашла молодого бекаса, я взял его в руки, полюбовался чудесным болотным птичьим ребеночком, пустил его, но он не полетел, побежал, некрасиво пригнувшись, но страх его через мгновение прошел, он стал очень высоким, на очень длинных ногах, задрав свой нос чуть ли не в спичку, и побежал петушком. Перемахнув через Вытравку, я очутился сразу на Ясниковском болоте, скотина еще не прошла, ни один человек еще не прошел, против солнца росистая целина кочек была, а собака сверкала металлом. Почти все взлетающие из-под стойки бекасы падают от моих выстрелов, только иногда попадало в крыло, и я, придерживая за ноги, убивал легким ударом головой о носок сапога: что-то непереносимое, непереступаемое для многих людей, легко, как-то «сквозь пальцы» пропускалось в охотничьей страсти...

    Но дупелей все не было. И вот пример того, что не собака, а человек управляет: на обратном пути я заставил Кенту идти по кочкам краем сырого болота, и тут она скоро внимательно обнюхала одну кочку, езде более серьезно отнеслась к рыжей лепешке засохшего коровьего навоза и повела. У самого края жидкого болота вспорхнул дупель и тут же упал от выстрела, дым закрыл полет другого, но потом я успел рассмотреть, как Он упал, широко раскрыв длинные крылья в середину болота. Присоединив к ранее убитому дупелю и десяти бекасам второго, я сосчитал: «три дупеля», кто не промахивался по дупелю на открытом месте. Но я напрасно так сосчитал. Все мои усилия найти были напрасны, я десятый раз сажень в сажень <1 нрзб. > проверил болото – дупеля не было. Решил, что Кента от усталости и жары больше не чует, и ушел. Но мне попался на пути бекас, Кента отлично причуяла, я убил его и вернулся к дупелю и еще раза три прошел, и он все-таки не нашелся. Считал невозможным такое западание птицы, но вот приходится признать...

    флагами, белыми, красными, голубыми, желтыми, на каждой полосе стояли шесты с бабьими платками, по которым косцы вели полосы. Может быть, у некоторых женщин были и не совсем чистые белые платки, но солнце делало их такими белыми, и фигуры издали были такими стройными, что казались живыми мраморными статуями. Косы вспыхивали на солнце, как выстрелы, когда, бывало, на войне видишь такой огонь и потом ждешь грома. А потом было целое поле телег, на которых выехали целые деревни.

    Я потом вблизи проходил, мне кто-то крикнул из кустов: « Иван Устиныч!». Я подошел. «Вижу, егерь идет», – сказал мне рыжий, – и подумал: Иван Устиныч». Он осмотрел мою сетку, наполненную красной дичью, и сказал: «Зачем это ты воробьев настрелял?»

    Дома после удачной охоты, перед засыпаньем, мне было виденье, какое постоянно бывает мне в глазах, если я мало пишу и много хожу. Мне привиделась стена болотных зарослей, резко оборванная ярко–зеленой отавой осоки. Стена эта была тростниковых дудок, гораздо выше обыкновенных со множеством темно–зеленых, желтых отмерших, чем-то еще перевитых. И вот из этой стены скачками выходит на отаву маленький в спичечную коробку с носом в спичку на длинных ногах дупеленок, и вслед за ним из желтой стены зарослей большой свет, только не желтый, как у Рембрандта, а серебряный, и в свете этом на коленях старец со сложенными руками на груди: он был серебряный, прекрасный, могучий и двигался вперед дивно, не переступая, на коленях вслед за маленьким болотным Цыпленком...

    Я проверил себе происхождение этого виденья и понял, что оно в возмещение идеала, живущего во мне и попранного разбитыми головками о носок сапога.

    След идти – это значит, муж на одном краю полосы стоит, высоко держит косу, на косе шапка, а баба его идет вниз, и у нее на косе платок: так провешивают, и малейший уклон к соседу, если густая трава, лишний воз или два.

    сегодня два нашел, а через три дня на том же месте можешь четыре найти или шесть.

    Под вечер вышел прогуляться с Ромкой, он подбежал к кустам, понюхал и стал. Я подошел, вылетел петух. Нет, из него будет собака.

    Раздел сайта: