23 Сентября.
Забытая книжка.
В 4. 25 у. я вышел из Александровки. Рассветало. Кругом бормотали тетерева. Небо ясное. Все в ожидании мороза. Около Никольского зеленая трава от росы стала седою. Потом засверкал крест и стекла далекой церкви, и за Константиновским, когда солнце взошло уже, на свежеструганных бревнах засверкали искры мороза.
Теперь я забыл множество замеченных мной красок, вроде «седой зелени», и соответственно с ними каких-то волнующих воспоминаний из своей юности, и новые неожиданные оценки своих поступков через тридцать лет!
Помню, схватился за свою записную книжку, чтобы внести в них названия родников моих мыслей, вроде «седой зелени», и посредством этих отметок хотел восполнить извилистые пути моих мыслей. Но оказалось, что книжку я забыл дома. Я сожалел об этом одно только мгновение и потом, оглянувшись на раскинутую перед моими глазами долину, одетую низко лежащим белым плотным туманом, махнул рукой и сказал: «куда наша не пропадала!»
И мне представилось тогда, что Творец всего этого великолепия в природе проходил здесь тоже, забыл свои предначертания, и все осталось незаконченным. И вот почему, может быть, каждому, кто проникается воздухом сверкающего росисто–морозного утра, хочется тоже принять участие в личном творчестве, продолжить его. Может быть, вся природа казалась мне забытой записной книжкой Творца.
Брачный полет
Они встретились в трамвае. Сцена с рабочим. Они не узнают друг друга сначала. Потом он начинает горячо говорить о рабочем, и она взволнованно вспоминает о тюремном женихе. После того в Париже смех и т. п. Следовательно, в этом звене одна тема: тоска по родине, другая тема: как ускользнула невеста из-под рук,
«А там тебя сосна поведет через леса».
Очень грязное шоссе, смешалась даже в грязи и пешеходная тропинка, но мокрая грязь впереди далеко сверкала в осенних лучах солнца очень красиво серым металлом. Мне попался интересный спутник овчинник дед Григорий, который потом у меня ночевал в Сергиеве. Я предложил ему папиросу, он руками замахал: курение – это непробудное пьянство.
– Старообрядец? – спросил я.
– Нет, – заметил он.
Я же ему сказал, что курение моя слабость, но меня радуют мои дети, я сказал им: «Не берите с меня дурной пример, не курите». И они из уважения ко мне не курят.
Вот это страшно обрадовало старика, и он вдруг мне весь открылся: он не старообрядец, но с некоторого времени увидел свет жизни. Это было 7 лет тому назад, умерла жена, вот с тех пор, как умерла...
Я понял по-своему...: что тоска по жене.
Мы сели отдохнуть под кустом. Я сказал ему, что я егерь, учу собак и продаю, и об охоте пишу в журналах: мне платят, этим живу. Дед хорошо понял меня. – Мне приходится, – говорил я, – жить в болотах и много ходить, часто проваливаюсь, ночи все мокрые, вот и согреваешься, и оттого я быстро хожу и не умариваюсь.
– Как тебе досталась эта легкая жизнь?
– Кто тебе сказал, что легкая: она трудная.
– Да, но тяжелого все-таки ты не поднимаешь, как я?
– Нет, не поднимаю. А вот как далась легкая жизнь, я тебе скажу: нелегко. Я свою охоту очень люблю и так положил: жить одной охотой, умру или достигну и вот достиг. Это был путь к личной жизни. А у тебя есть к чему-нибудь охота?
– К пчелам, – ответил Григорий.
– Почему же ты не шел этим путем?
– Потому что родился крестьянином: крестьянство у меня, жена, четыре девочки, питомца приняли: три рубля в месяц за него платили. Потом мы овчинники, у нас крестьянством не проживешь, у нас весь уезд овчинники. Дело грязное, тяжелое. Мы ведь рабы: нам из-под «вига» не выбраться. Вот и не мог пчелами заняться. Капитал нужен. Было время до революции. Он запрягал дурака, но кормил. Теперь он опять запряг дурака и не кормит.
– Да, – сказал я, – но ты мне говорил, что с тех пор, как умерла жена, ты вроде как бы из-под «вига» вышел и видишь свет. Как это ты увидел свет?
– А вот как увидел. Ежели говорят, что муж с женой ладно живут, это понимай, что у них есть достатки. Но у нас таких достатков не было, чтобы ладно жить. Четыре девочки, их надо одевать. Я ворочаю весь день и сплю четыре часа. И самые трудные работы прошел, а нет труднее работ: пилить в лесу дрова и, второе, камень колоть, я все прошел. А девочки все не одеты, и все мне колют глаза. Ну вот, давеча подросли: трех замуж отдал, жена померла, младшая дочь осталась хозяйкой. И тогда все переменилось.
Я остался один, и никто больше меня не попрекает. Я, бывает, теперь в лес так пройдусь или краем полей, и радость меня охватывает всего: всему дивлюсь и все понимаю.
Вот, к примеру, смотрю на пчелу и на муравья: на пчелу смотрю дома и на муравья в лесу. И я так понимаю, что оба они живут, как люди, от своего труда. А насекомые заводятся от теплого весеннего воздуха. И если мороз хватит, то пчела и муравей умирают: они как люди умирают совсем, они трудятся и умирают. Насекомые от мороза спят, и, как тепло, они оживают: муха, червяк, всякая такая дрянь, им смерти нет...
Вот как жена умерла, стало мне сначала очень даже чудно и страшно: работы мне не убавилось, мне прибавилось работы, ведь хозяйство остается то же самое, два надела, лошадь, корова, пять овец и опять овчинное дело, и дрова пилю, все то же самое, только жены нет... и плотским грехом я больше не занимаюсь.
А когда приду домой один, и никто меня не попрекает. Вот мне тогда явился свет, и я стал о всем думать и все понимать. Так на восьмом десятке вдруг жизнь пришла.
<Приписка на полях> Охота служит делу свободы.
Было время. Выйдет человек, станет на бочку и обещает всем по кадушке моченых яблоков.
– Все ваше будет!
А мы <1 нрзб. > раскрыли и в ладоши хлопаем. Проходит время, запряг он дурака и не кормит... Вот так моченые яблоки!
Это война будет последняя: сразится Арх. Михаил, это, значит, человеку будет дано оружие сразиться...
Разговоры о десятирожном звере и об <4 нрзб.>, о тысячелетнем царстве, о Ленине, предтече Антихриста: очень смутно и не твердо: все это недавно только узнал от одного юриста.
Обед в «Кулинаре». Старик брезговал обедом, плохо ел. А пива выпил. И всему удивлялся, глядел на человека за прилавком, который сидит. «Вот этого я бы не мог: сидеть, я бы сбежал».
За чаем и за ужином у меня.
Он спросил:
– А что ты думаешь о геенне?
– Ничего, – сказал я, – это было у меня в юности, теперь я не имею этого страха: Бог – это не пытки, а милость. И старик весь встрепенулся.
– Вот ты говорил, – продолжал я, – и насекомые рождаются от теплого весеннего воздуха: комары, слепни, гнус болотный и всякое зло. Я охотник, дорожу болотом, чтобы никто за пустяком в него не ходил и не пугал дичь. Мне комары и слепни большую пользу приносят: они праздных людей ко мне, в мое царство не пускают. Стало быть, они у меня вроде как бы на службе.
Старик стал смеяться. Я серьезно сказал:
– А мое дело хорошее, это я знаю.
– Охотницкое?
– Ну да, вот ты же сам говорил, что у тебя самое хорошее дело – пчелы, и охота – это свобода. Я, значит, свободе служу, а комары и гнус мне помогают.
Старик стал еще веселей смеяться. Я еще серьезней:
– Вот бы так и злых людей на хорошую службу поставить: разбойников, воров.
Старик стал серьезным < 2 строки нрзб.>:
– Каким же способом можно заставить их служить, как их связать?
Подумав, я сказал:
– А милостью. Я помню, раз одного вора у себя накормил и обогрел, так он мне потом очень пригодился.
– Связал его? – сказал старик.
– Да, связал.
Старик приподнялся, сел и весь просиял.
– Великую правду ты говоришь: хлеб, соль да милость и разбойника поражают.
О рождении слова.
В Бобошине зазвал меня Палин чай пить и сказал, что по собакам у них есть замечательный знаток Артамонов, а у Егорова только слова. Как вспомню Егорова, так и встает Клычков: и тоже красные слова. Талант краснословия и проституирование словами. Полная растрепанность. И в противоположность этому Берендеевы девственные слова (дедок Григорий), когда сам человек и не знает, что он сказал и какую это имеет цену.
<Приписка на полях> Сын мой православный, в церковь ходит и вдруг говорит:
– Отец, я хочу поступать в партию.
– Что же, говорю, я тебе не препятствую, у меня такой силы нет.
А сам так решаю:
– Если есть Бог на свете, Он не допустит, а если поступит, значит, Бога нет. И вскоре после того узнаю: в партию его не приняли.
Вот еще слова Григория:
– А будет время, когда человек будет питаться видением, увидел глазами и сыт?
Об этом теперь не может сказать самый ученый востроум.
Сын мой женился в Москве. Я пришел к ним, она одна, я ей говорю: «Вот кабинет, где вони нет». А она мне: ась–вась. Приходит сын, слышу, она ему в кухне: «Вот так отец у тебя, вот так деревня, пришел и говорит: «это кабинет, где вони нет».
– Подожди, – говорит, – он тебе еще и не то скажет. Я же смеюсь над ними, деревенские люди, а говорят по-дворянски: ась–вась.
24 Сентября. Утро раннее было прекрасное, с морозцем, а в девять полил дождь, и так было до ночи. Это утро обмануло наших, они выехали, а потом тащились весь день по дождю и приехали в темноте, насквозь мокрые. Петя вчера убил последнего дупеля.
Встретил Зимина, который летом поехал в Бобошино учить собаку, но попал в историю (собака укусила мальчика) и не мог натаскать собаку. Он успел показать своей сучке только трех молодых чибисов. 1-го августа он поехал с этой собакой на охоту. Она еще стойку сделала по молодому тетереву, по другому. На болоте они напали на дупелей, провели по дупелям, и так он стал сразу с ней охотиться. Собака его – сука, плохого экстерьера и в английских сеттеров по природе вежливая – это главное, второе – Зимин хорошо занимался с ней домашней дрессировкой. Я думаю, главная причина успеха – индивидуальность собаки (как Кента), а к этому умелая проработка дома. Из этого вывод: какая разница между собаками!
Вылет и пролет дупелей, как говорил Зимин, по всей силе было с 11-го сентября и продолжалось, уменьшаясь, неделю. Так было и по моим наблюдениям. Дупеля ему нашлись тоже пятном (около Зимняка) и почти в том же количестве, как у меня, только я брал их ежедневно по 3-4, а он сразу, и потому у него было дело с настоящей высыпкой.
25 Сентября. Теплый день, серый с утра, с теплым туманом и осадками мглы, потом хороший, с просветами солнца. Такой прекрасный вечер. Мы с Петей и Яловецким весь день ходили с Соловьем. Убили бекаса. Видели несколько вальдшнепов.
<Приписка на полях> Уродистый – большой, крепкий, породистый.
«Меня, члена проф. союза, обложил матом и по партийной линии назвал обормотом».
Напугали войной население так, что все бросились закупать продукты, и теперь за мукой и крупой такие же очереди, как в революцию, и так же выдают по фунтику; вид хвостов само собой еще больше пугает, и так паника все растет и растет. Мне кажется, большинство крестьян не верит в возможность внешней войны и называют войной грядущий передряг внутри, при котором будем опять голодать. Я спросил деда Григория:
– Вот запугали войной народ совсем зря: войны, по всей вероятности, не будет. Григорий твердо сказал:
– Война будет непременно.
Я очень удивился твердости его слов и сказал, как он может это знать, если и мы, образованные люди, спорим об этом.
– Никто, – ответил Григорий, – в настоящее время не может сказать, когда будет война, но что она будет – это верно ведь сказано, что все прощается и только не прощается хула на Духа. Вот почему непременно архангел Михаил дает оружие верным людям им сразиться с духом тьмы. Эта война будет непременно, а когда будет, не скажет ни один востроум.
27 Сентября. Воздвижение.
ходи, и тихо. Это был счастливый сентябрьский день. С 5 у. до 12 я обошел большой круг золотыми лесами – искал с Кентой вальдшнепов: от Киновийского ручья по канаве между большим лесом и малым до большой вырубки, ольхового заросшего по Черному ручью (так называю его по «Черному мосту», возле Параклита), краем озимого поля возле линии, потом опять большой ольховой зарослью, ельником, березняком до исходной точки. Я видел на всем этом пространстве только двух вальдшнепов и взял их. Один попался вначале в еловой чаще между большим монастырским лесом и малым. Кента сделала стойку – я провел по глазам ее линию: взлет вальдшнепа, мне казалось, в этой чаще был невозможен для стрельбы, верно, и Кенте это не нравилось, она зашла с другой стороны и стала опять, я провел линию с глаз до пересечения с первой линией, и как раз с этой точки вальдшнеп взлетел, был он виден одно только мгновенье, но рука, поставленная на бекасах, сделала верно, и вальдшнеп упал вместе с листьями и сучьями. Другой вальдшнеп нашелся в кусту возле озими. Я стрелял из кустов по опушке. На высоком берегу Черного ручья громыхнул невидимо выводок тетеревей, молодых не нашел, но старуху поднимал раз пять. Все утро токовали черныши. Я одного захватил врасплох возле озими, и он спасся только потому, что у меня был в стволе № 10-й. И еще было поднято несколько тетеревей. В общем, не исключается возможность иногда <1 нрзб.> петуха. Попадалось много рябчиков, больше только слышалось пырханье, но раза два все-таки можно было убить. Рябчиков я нашел даже возле Канавки, почти у себя дома. Огромная стая журавлей (перелетных), курлыкая, летела прямо на юг.
Решаю записывать материалы к роману теперь уже отдельно, чтобы потом сразу же и писать. Материалы эти будут записываться не по звеньям, не в порядке рассказа, а – или как что вспомнится, или – главные, по темам. Я надеюсь весь этот том написать одним духом, то есть как писались первые пять листов, Тюрьма и Зеленая Германия: в одном непрерывно нарастающем, все более и более завлекающем рассказе.
28 Сентября. Ночью до рассвета был дождь. Вот теперь, наверно, вальдшнепы подались к зеленям. Петя отправляется в Симушки с Ромкой. Это будет начало лесной натаски, так и пойдет.
В 7 у. началась гроза. Я долго не верил – так поздно! – думал, не телега ли гремит, но, взяв к уху трубку радио, убедился, что гроза самая настоящая. Около 8 у., казалось, все кончилось, пролетело, и я пошел проверить Зубачевскую озимь, возле которой в тот раз убил вальдшнепа. Это озимое поле, окруженное разводами (так называются прореженные для покоса кустарники), я возьму на примету, как дупелиное болото в Александровке, и буду следить, проверяя его, за пролетом вальдшнепов, кстати, сюда вылетают и тетерева. По линии ж. д. до Зубачевских полей около часа скорой ходьбы. В 9 я прошел к полю, но как раз тут начался сильный дождь и громовые раскаты одновременно в разных частях неба, так что гром был почти непрерывный. Я сидел целый час под елкой, потом быстро обошел часть опушки по озими, опять забрался под елку и потом, махнув рукой на дождь, мокрый вернулся домой.
В это время Петя мучился в Симушках. Но ему все-таки удалось хоть повидать одного вальдшнепа, на которого Ромка напоролся вне выстрела. По словам Пети, Ромка в лесу держится, хотя и недалеко, но ходит неправильно. Говорит Петя, что один рябчик свистел и во время дождя.
Под елкой
Когда начинается сильный дождь, вальдшнеп, заяц и тетерев перемещаются под елки, потому что дождь мало проникает туда, и, главное, там не пугают тяжелые от мокроты, падающие от ударов капели и своей тяжести листья. Я, как и все живое, тоже нахожу себе надежную ель. Собака уже хорошо знает все, начинает копать ямку до совершенно сухой земли и свертывается в ней калачиком. Но я сгоняю собаку, кладу в ямку кожаный ягдташ и сажусь на него, прислонившись спиной к дереву. Собака выкапывает рядом другую ямку, свертывается, и время начинает проходить под шум дождя и раскаты грома. Избранная мною ель довольно высока, и когда раздается резкий, короткий, как выстрел, удар, то поднимается страх, что следующий удар молнии придется в мою ель. Но я уговариваю себя не бояться, потому что ведь своего удара грома все равно не услышишь...
Через час прояснило немного, и надо бы встать, но все как-то боязно выходить. Так вот даже елка, если перебыть под ней во время дождя, становится немного, как дом: не хочется выйти из-под нее, и кажется, если случится опять дождь, то такой удобной уже не найти. Но я сделал усилие и вышел осматривать опушку озими. Это был напрасный труд: вальдшнепы во время дождя без следа сидели тоже, как я сидел, где-нибудь под елками. Я не успел пройти и половину опушки, раздались новые удары грома, и притом в разных частях неба, все небо загремело, полил дождь, и я опять забрался под елку, теперь уже не очень высокую, всю осыпанную золотыми листочками березы.
Кащеева цепь
Весь этот подневольный труд сопровождается стонами, воплями, постоянными ссорами, ворчаньем, необходимой жестокостью, грязью, вонью, болезнями, легионами кусающих насекомых, мух, комаров, слепней-потыкушек и мелкого гнуса, В этих условиях человек замирает, скрывается глубоко так, что и сам не помнит себя как человека, существо и всепобеждающее, и милосердное. В таком состоянии никакой правды нельзя узнать из прямых слов: люди, большей частью, говорят обратное тому, во что они верят, на что надеются и как будто ненавидят самое любимое, оскорбляя на каждом шагу свою мать. Но он не виноват во всем этом, он ничего не может, ему так надо быть, и потому когда случится кому–нибудь очнуться, то непременно встает он прекрасным существом, так что в изумлении открывает глаза и спрашивает себя, откуда это взялось!
<3апись на полях> Так крест. Жизнь – миражи.
Процесс творчества сопровождается чувством собственности, как любовь ревностью, как жизнь явлением личности.
<Приписка на полях> Долго смотрел на меня и спросил, наконец: «Сами-то чем занимаетесь?»
29 Сентября. Всю ночь до утра сильный теплый дождь, с рассветом неопределенно, потом дождь весь день.
Разбирал дневники: много толстых тетрадей. Наряду с глупостями и невозможной откровенностью иногда есть ценные записи, а кроме того по ним возможно восстановить фактическую жизнь лет за 17. Если я погибну от несчастного случая, то дневники должны быть уничтожены, и вместе с тем погибнет ценное. Вот почему при первой возможности надо выписать все ценное из них. Вот, например, что:
– Значит, есть в пустоте воздух, в тоске радость, в мечте воля к преображению жизни!
30 <Сентября>. Софья, Вера, Надежда, Любовь.
У нас именинница Вера Антоновна.
Творчество сопровождается чувством собственности, как любовь ревностью, как сама жизнь явлением личности, но беда наша в том, что собственность бывает и без творчества, ревность без любви, как в самоуправстве, а личность без соответствия с жизнью – в эгоистическое существование...
Явление чувства собственности, нарастание его и потом исчезновение ясно можно проследить в процессе писания: как нарастает чувство собственности к моменту завершения повести и как оно исчезает, когда книга выпущена в свет и «собственником» ее становится издатель. Сыграв свою роль, как спутник, как хранитель творчества, собственность как бы умирает и на трупе ее поселяется паразит, издатель. Особенно резко бывает видно явление паразитов при творчестве Бога... Ясное зрение паразитизма бывает у крестьян, впервые попадающих в городские учреждения.
«эксплуататоров»), но удары наши попали в самую жизнь, и собственность, взятая отвлеченно и уничтоженная, обескрылила творчество...
День весь был, вот-вот пойдет дождь, и одно время как будто немного и моросило. От 6 у. до 12 д. я обошел лес вдоль линии, посмотрел опушку Зубач. озими и вернулся опушкой леса. Видел всего двух вальдшнепов, но не стрелял. Один был на лесной полянке (скошенной, – в некосях в это время дичи не бывает) возле елки; когда Кента стала по нем и потом пошла по правую сторону ели, я пошел кругом по левую, чтобы встретить вальдшнепа, но он, вероятно, услышал меня и вылетел на Кенту. Так и не удалось выстрелить. По другому Кента стала на холме, поросшем ольхой возле Черной речки, когда я взбирался на него из-под низу. Вальдшнеп не выдержал стойки и метнулся камышами, как бекас, так что не только выстрелить, но и даже определить направление полета было невозможно. Тем не менее я вскоре его нашел, но опять было и далеко и трудно стрелять по камышам. Редко приходится видеть таких вальдшнепов. Еще я застал на берегу речки тетерку с петухом, которые снялись так быстро, что как будто это причудилось. Пырхнули несколько раз невидимые рябчики. Вот и вся моя охота!
Думал о Писареве
Именины у Веры Антоновны были замечательные обилием южных (донских) закусок, которые она удивительно изготовляет сама, своими руками. В. А-а дала мне понюхать чабер, которого здесь нет, и я перенесся мгновенно в Хрущеве. И оказалось так ясно, что вторую родину сделать нельзя.
Друг мой, родина моя настоящая, степь, казалось мне, совершенно для меня кончилась, я заставил себя леса полюбить и это считал десятками лет своей новой родиной, в творчестве которой и сам лично принимал участие; в лесах я и любовь пережил и научился работать. Но вот недавно в одном доме дали мне понюхать чабер, которого нет в северных лесах, и вдруг с необычайной силой и с болью встала передо мной моя настоящая детская родина, и тут я понял, что эта первая родина скрыта всегда во мне, что вторую свою личную родину я создал сам себе взамен детской, что радость моя в лесах происходит от боли расставания с первоначальными степями, что в лесах тайно для себя я жил чувством своей первой родины, оставался верным ей, неизменным всю жизнь и что самое главное понял я, что родина моя хороша!
Дорогая, все мои письма к Вам вернулись обратно... (и т. д.)
Был у меня Трубецкой, проделавший в тайге то, что я когда-то проделал на севере, убил даже медведя. Это путешествие преобразило его, и он из дебрей тайги явился к нам князем.
Вяткин рассказывал о Тютчеве, хранителе Тютческого музея, вот противоположность Трубецкому: ухитрился в своих привычках эстета и барина пережить и коммунизм!
Что вы говорите мне о мертвецах! есть разные мертвые –одни, которые до сих пор из глубины пережитых тысячелетий и теперь властно определяют направление нашего современного лучшего, другие мертвецы, живущие с нами, обладающие часто бычьим здоровьем, пожирают наше творчество, прут нас всех живых упрямыми лбами в могилы...
1 октября. Сегодня я ходил по лесу с Ромкой с целью узнать, полезно или вредно в это время годя приучать молодую собаку к лесу. Вопрос, оказывается, сводится к тому, полезно или вредно пускать собаку по следам птиц, которые не только не выдерживают стойки, но часто улетают далеко до того времени, когда собака причует их следы (тетерева и рябчики). Я думаю, для Ромки это вредно, т. к. у него и без того стойка нетвердая. А, кроме того, возможность наскочить на вальдшнепа или рябчика дает повод разгоряченной собаке за ними погнаться, а руководителю трудно в чаще схватиться в первый момент и удержать собаку. Следовательно, поздней осенью лучше воздержаться от работы в лесу и подождать следующего лета, когда выведутся молодые тетерева.
«песня без слов» золотисто–желтых берез и осин в еловых и сосновых лесах.
Заходила В. Антоновна с Лилей, принесли хризантемы. Донская земля с казачьим бытом. Там за цветами в степи ездят! В Елецком краю, опустошенном, разделенном всюду оврагами, от всего великолепия степей остался только чабер, и то этот чабер через всю жизнь дает о себе знать. Запах особенно местных трав больше всего сохраняет в себе чувство родины.
Явился вечером Лева. Читал свои рассказы; как пусты они в сравнении с очерками, которые он начал было писать под моим руководством. Я начинаю упускать его жизнь. Мне непонятна она: к учению отношение легкое, – сдать бы экзамены, попыток к самообразованию никаких, интересов общественно–политических нет: живет в Москве и ничего не знает, никаких даже новостей не привозит. Заметно легко относится к людям, познакомится, заинтересуется, свяжется, а потом плюнет, как и не был знаком.
2 Октября. И еще один теплый задумчивый день без солнца в свете своих золотых берез, лип и осин.
Сегодня валовой пролет вальдшнепов. Лева нашел пару в Киновийском овраге, где он бывает только на пролете. Я нашел пять или шесть за Глинковым между Дерюзинской и Параклитской дорогами в мелятнике. Но мне в стрельбе не повезло, и принес только одного. Охота на вальдшнепов осенью –это экзамен и собаке, и охотнику, от собаки требуется высшая школа вежливости, от охотника – решительность выстрела, как при бекасах и, кроме того, сообразительность и смелость при обходе кустов во время стойки. Вот это последнее я упустил, когда Кента сделал свою первую стойку прямо возле стены зарослей. Только безумный выстрел в момент подъема перед стеной зарослей может случайно убить, и потому надо решиться оставить эту возможность и обойти заросль ради верного выстрела. Я оробел и остался на месте. Мне пришлось стрелять в крону осины в направлении полета мелькнувшей птицы. А когда я пошел проверить результат выстрела, из-под ног вырвался другой вальдшнеп. Это надо всегда иметь в виду, как при дупелях и бекасах, что часто рядом с одним бывает другой.
В третий раз опять я не обошел куртину елей и хватил, даже не приложив ложе к щеке. И только в четвертый раз наконец я опомнился. Кента стала перед группой высоких елей. Я начал их обходить слева, а Кента, уверенная в месте пребывания вальдшнепа, с опаской вела глазами по линии моего продвижения. Со всей возможной осторожностью я достиг, наконец, такого положения, что стоял против Кенты, и, значит, вальдшнеп был между нами. Тогда я сказал тихонечко: «Фун-ты!», и Кента сделала вперед только один маленький шаг. Я удивляюсь этой способности ее к предельному равновесию на стойке, ведь только один маленький шаг, и вальдшнеп взлетит свечой по линии бесконечно высокой ели. Я стреляю наверняка, и мог бы еще и еще раз стрелять, так высока свеча-ель. И нашел я его прямо под елью вверх брюшком с раскинутыми серыми из-под низу крыльями. Это было так прекрасно сделано, что не хочется и вспоминать один позорный промах потом.
Охота на вальдшнепов осенью стала лакома, работа собаки в кустах требует такого неустанного, такого напряжения внимания, что редко удается оглянуться вокруг себя, но зато, когда оглянешься, то скорее подзываешь собаку к себе, говоришь: «подожди!» и смотришь, смотришь – («очей очарованье!») – и думаешь: «нет, конечно, на синем просвете неба тончайшая паутина обнаженных ветвей в грудах золота не просто для глаз: под этой листвой трепещет и мое горячее сердце, подавая кровь к обнимающему огромное пространство разуму, сердце бьет: «хоть одна минута, да моя!», разум вбивает гвозди в минуту усердно как будто и навсегда.
<Приписка на полях> Старшие бесы отказываются всегда от своих злых дел: они желали только хорошего, и они могут это доказать, если хотят, математически.
Старшие бесы
поступков младших, то они являются большей частью вследствие нерасположения людей к добру: младшие бесы творят зло только потому, что люди не желают добра.
Разборы
3 Октября. Тепло. Задумчиво. Тихо. Лист с деревьев потек со всей силой.
Мы с Петей рано вышли к Торбееву. Мастеровой человек весь в грязи поднялся из канавы, встал, как с кровати, и побрел в направлении колонии инвалидов. Скоро он присоединился к трем идущим под руку слепцам из колонии, и мы услышали: «Переживем как-нибудь, переживем!» – говорили калеки.
«А кризис будет!» – говорил мастеровой. «Но вы не беспокойтесь: месяц, два, не больше». «Переживем» – отвечали калеки.
чуть ли не под тем же кустом, как прошлый год, и я сразу вспомнил до мельчайших подробностей всю эту местность, которая часто мне снилась и наяву нелепо вставала с прошлогодними вальдшнепами, но я не знал, где это было. Второго вальдшнепа я неудачно стрелял. Потом один или два сорвались за кустами. Одного стрелял вместе с Петей под конец, очень устали, и оба не попали, потому что устали до крайности. Как и в болотной охоте на бекасов, охота на вальдшнепов требует непременно свежих сил, способности мгновенно собирать их все как бы в одну точку прицела. Пришли еле живые и без поля. А между тем высыпка несомненная и обильная, как говорят гончатники: всюду вальдшнепы. Одного вальдшнепа мы видели из-под стойки сидячим.
Завтра Петя едет в Москву за учебниками. Поручить ему купить:
1) Весы для безд. пороха.
2) Термос и стакан для моего термоса.
3) Ленту для машинки черную и узнать, нет ли шрифта для Гоммонда, а также сколько стоит ручная машинка.
<Приписка на полях> Разборы. Весна осенью. Гроза. На своем месте. Срыв стойки.
4 Октября. Яловецкий наговорил мне, что по левую сторону Московского шоссе он нашел 10 вальдшнепов, «правда, говорил он, на громадном расстоянии». Я вышел проверить, но меня встретила гроза, надвигалась громадная туча. И так тепло! Весна этого года все свое лучшее отдала осени, и вот теперь в Октябре мы переживаем весну. Как это часто бывает с людьми в русской тяжелой иногда беспросветно–трудовой и подневольной жизни, сплошь и рядом в крестьянском быту женятся и замуж выходят, не подозревая даже, что бывает на свете любовь и свобода. А если случится мало-мальски вздохнуть, то в 60, даже в 70 лет иногда человек вдруг очнется и начинает жить, как юноша. Вот так и пропущенная весна и в этом году явилась поздней осенью. Мне все-таки не захотелось мокнуть, я вернулся домой, разрядил ружье, повесил и сел за стол. Но через 10 минут туча прошла. Я снял ружье и пошел через овраг к шоссе. В этом районе я никогда не бывал. Открылись огромные пространства мелкого леса, сплошь вальдшнепные места, мне кажется, так на десятки верст. И часа два, три я ходил по ним, не встречая вальдшнепа и не удивляясь этому: при таких-то пространствах сколько же должно быть вальдшнепов, чтобы им часто встречаться! Но вот я попадаю в типичные разборы, где даже остался кучками хворост и вообще беспорядок ужасный: там разобрали молодняк так, что осталась только чистая зеленая отава, там полоска березняка и осинника, не убравшего свою часть, там бурьян из чернобыльника, там чистый облетевший осинник с отличной опушкой молодой травы, покрытой опавшими листьями. Тут, наконец, Кента сделала стойку. Вальдшнеп как бы нехотя, поднялся, я выцелил его – выстрела не последовало. В частом осиннике вальдшнеп летел, как бабочка, тихо, лавируя между ветками, я выцелил его и опять – выстрела не было, и я с отчаянием вспомнил, что ружье разрядил при грозе и потом забыл опять зарядить. Терять еще 2–3 часа, чтобы найти другого, не хотелось, ведь можно и совсем не найти и ввернуться пустым. Потому я решил пройти на то свое место, где я впервые определил высыпку и оставил трех вальдшнепов. Вальдшнепы в таких необъятных зарослях, как дупеля на больших болотах: надо знать места и не ходить по всему болоту. И уж если нашел такое пятно высыпки, то и ходи по ним. К сожалению, много охотников за вальдшнепами, и потому места неизвестны, и надо очень дорожить местом, где оставил на примете хотя бы два–три вальдшнепа. Я не ошибся и под той же самой елью, где в прошлый раз я нашел вальдшнепа, Кента и теперь сделала стойку, обошла ее и... я думаю, она просто увидела сидячего, постояла немного и вдруг махнула на него с такой быстротой, что невозможно было крикнуть ей. Я выстрелил навскидку. Когда дым рассеялся, я увидел Кенту, сидящую верхом на вальдшнепе. И это Кента! И эту Кенту пришлось мне наказывать!
Вот пример, когда процесс охоты портит даже самую лучшую, старую опытную собаку. Я помню этим летом раз я выстрелил по бекасу, и мне казалось, промахнулся. Бекас, как ни в чем не бывало, отлетел далеко и спустился в куст. Мы пошли туда. Кента стала перед лохматой кочкой в кусту. Я долго ждал взлета. Потом вдруг она сунула нос в кочку и достала мне живого бекаса. И когда вслед за этим я увидел второго бекаса, она бросилась на ним после выстрела без разрешения. Только сильно наказав, я заставил ее опять не бросаться. Еще было совсем недавно. Вальдшнеп упал. Желая доставить ей удовольствие, я послал ее принести. Она отправляется, но вальдшнеп вдруг поднимается и тихонько летит низко вдоль опушки. Она бросается за ним, ловит в воздухе и подает. Я не мог ее наказать, ведь я же сам велел ей его принести. И вот теперь после того явился соблазн схватить видимого, сидящего в двух шагах вальдшнепа. Но теперь уж я наказал ее по-настоящему. Вскоре она нападает на след, ковыряется, крадется, опять ковыряется, и вдруг сзади нее в частом осиннике взлетает тетерка, очевидно, глупая: она запуталась крыльями в частых ветках, упала, опять взлетела, опять запуталась. Кента обернулась и бросилась, было, но я крикнул «назад», и она стала. Немного отлегло от души. Потом на холмике с одной маленькой березкой и елочкой Кента делает мертвую стойку. Я захожу вперед ее и вижу сначала глаза, а потом и нос, и все: вальдшнеп сидит! Считаю, на охоте нехорошо подозрить птицу во время стойки: нарушается вся прелестная таинственность стойки по невидимой птице, нарушается равновесие выстрела, уже определенного куда-то в воздух, и обыкновенно делается промах.
Захотеть, можно сразу убить сидячего, но я крикнул: «Лети, дурак!» Вальдшнеп взорвался в пяти шагах и к елочке, которая шагах в десяти, а за елочкой его бы и не видать. Я бы все-таки и в десяти шагах пресек бы его полет перед елочкой, но мне мелькнуло в глазу какое-то движение Кенты, и я чувствовал, из-за этого выстрел чуть-чуть запоздал. Когда рассеялся дым, Кента стояла у елочки (я все-таки ведь грянул: «назад!»), а вальдшнеп далеко мелькал в чащуре.
Так я принес одного, а мог бы трех. После обеда начался редкий теплый дождь.
<3апись на полях> К разборам: любимая у вальдшнепа гладкая лесная поляна и на ней ель, чтобы убежать под нее.
5 Октября. Ночью дождь, я просыпаюсь в 3 утра, в свой час – все дождь и так хороша эта музыка, и так чудесно под музыку переживать редкое и мое желанное сновидение.
Друг мой, я думаю сегодня, что счастье, это наше личное солнце, и в современном подобии; как солнце над землей, так счастье над головой человека. Мы не можем смотреть на солнце, кто смотрит, ничего не видит и вредит только своим глазам. Но оно существует, и мы узнаем красоту его в процветании земли. Так и к личному счастью мы должны, как к ослепляющему светилу, повернуться (задом) и узнавать его благодетельный свет и тепло на стороне. Итак, никогда не надо отказываться от личного счастья, напротив, непременно надо из всех сил его добиваться, только не присваивать его себе и обходиться с ним, как с солнцем: пользоваться теплом и светом его лучей, но не обертываться к нему, не тянуться. Очень возможно, что большинство «несчастий» у нас на земле бывает именно потому, что люди, хватаясь руками за свое светило, просто гасят его.
Так вот этот долгий осенний дождь не стал бы мне чудесной музыкой, если бы его насквозь изнутри не пронизывали бы лучи моего личного солнца и которых когда-то я так страстно домогался достигнуть и, конечно, только затем, чтобы навсегда утратить в одной ослепительной вспышке.
Только я говорю это не как правило жизни молодым людям а как свой опыт, полученный мной помимо воли. Я ведь сам обречен узнавать свое счастье в процветании земли, оно просто было мне само по себе недоступно, а если бы я мог до него дотянуться, то, конечно, довел бы свое светило до вспышки даже теперь, да, вот теперь, все понимая, взял бы и погасил в один миг. И потому я ничего не советую, а только открываю дверь закованным в Кащееву цепь, в своем недоразумении считающим себя «несчастными»: смотрите в мою открытую дверь на цветущую землю и наслаждайтесь, несчастные: это наше собственное счастье–солнце горит сзади нас и нам, закованным в Кащееву цепь, открывает чудеса такие, каких никогда не увидит «счастливый» в своей ослепляющей вспышке.
«княжескую вырубку» (с Дерюзинской дороги возле Ильинки) с тем, чтобы на обратном пути захватить вырубку между Дерюз. -Параклит. дорогами, где, по-моему, должен бы остаться хоть один вальдшнеп. По пути стал сеять дождь, и потому я решил провести время в поисках возле Паракл. дороги, чтобы немного пообвяла роса. Нашел я одного только вальдшнепа, который взлетел в чаще, не выдержав стойки. И на княжеской вырубке, и возле Ильинск. озимей, и потом даже в Киновийском овраге не нашел ни одного, хотя собака иногда и делала стойки: очень возможно, что эти вальдшнепы, высыпав от дождя по опушке, были потом спугнуты грибными охотниками. После того как дождь перестал, и даже солнце показалось, стало значительно холоднеть. Такое понижение температуры в полдень при солнце обещает к завтраму мороз.
Летний лес местами вовсе разделся, но зато отдельные деревья с остатками золотых листьев стали еще прекраснее: на одной осине круглые, как яблоки, редкие листья были так расположены, будто это не осина была, а сказочное фантастическое дерево с золотыми яблоками. Озимый лес, ели и сосны выступают со всей бодрой своей красотой. Но нет ничего прекрасней ковра озими, поднявшейся высоко и крепко в теплую осень.
Работа Кенты: 1) Заедает с тихим движением обрубка – ничего не значит еще: по дрозду, по <1 нрзб.>. 2) Заедает с таким быстрым движением обрубка, что белый кончик его оставляет в глазах круг, как пропеллер – значит, что остановиться и ждать. 3) Поднимает голову от следа утюгом и опять опускает, и опять поднимает, шаг тише, ноги пружинятся, пропеллер работает с необычайной быстротой. Снимается с плеча ружье. 4) Ведет с поднятым утюгом, тихо крадется, как на пружинах, приостановится, оглянется, если не слышит хозяина, иногда заглянет на сторону, иногда вздрогнет от шелеста падающего листа или сломанного сухого сучка под ногой и станет. Но пропеллер все продолжает работать, значит, еще не все. Ружье все-таки наизготовке. 5) Точка определена глазами, правая нога подогнута, вся отяжелела, пропеллер замер в горизонтали. Осязательные нервы пальцев спаялись со сталью спуска...
На полянке наброд, под деревом в грязи дырочки частые такие не по носу широкие, видно, он в одну раз десять ткнул. Тут Кента понюхала землю в последний раз и прямо пошла... ( к работе собаки).
Во всяком наблюдении, во всяком опыте есть свой доисто– рический переход, когда проделывал то же самое, что и теперь, но бессознательно и теперь, когда дорожишь каждым часом, удивляешься тому напрасно проведенному времени: «как это я мог тогда!» Так не одну собаку я натаскал в своей жизни и теперь, когда решил записать каждый новый момент роста собачьего сознания, вспоминая свой доисторический опыт, возмущаешься: как это мог я истратить столько драгоценного времени даром. Это было, главным образом, и потому что я в то время не болел «собачьей болезнью», меня, например, не могло расстроить, что моя собака бросается после выстрела. У меня был ирландец Нептун с богатым поиском, прекрасным чутьем, но непобедимой привычкой бежать после выстрела. Однако я убивал из-под него, во всяком случае, не меньше, чем теперь с правильно натасканной собакой, и этого мне было довольно, -убить. В это время не было для меня вопроса: «как убить?» Эта болезнь мне пришла позже, и вместе с нею потребность в сознании. Я перечитал книжки по натаске, они мне очень мало дали, потому что авторы их писали не во время натаски, а долго спустя, по общему своему, как я называю, «доисторическому» опыту. Этот общий опыт дает им смелость писать о собаке вообще, не обозначая породы, о месте вообще и без времени, словом, без дат и, значит, не научно.
– материя опускается, дух «поднимается». И я думаю, тут все различие в более или менее, так напр., ствол дерева более материален, прочен, чем листья, которые могут при ветре и улететь. В человеческой жизни власть, как ствол дерева, более материальна, чем любовь. Мы живем иногда как бы сами по себе, на свой счет – и это значит духовная жизнь, а то, бывает, живем с оглядкой на необходимость, как бы занимая в долг – и это материальная жизнь. Вообще понятие долг в морали совершенно соответствует материи в метафизике. Слова долг и труд означают тяжесть, материальность. Легкий долг, свободный труд означают духовное преодоление материальности.
Впрочем, о долге и труде говорят только маленьким детям, чтобы они боялись, и обжорам жизни, чтобы совестились немного. А в творчестве всякий «каторжный» труд, всякий «невыносимый» долг становятся сладкими и легкими. В творческом труде человек только и отдыхает, и «Кащеева цепь» распадается. Разбить Кащееву цепь это значит подняться до творчества. Алпатов (русский интеллигент), чувствуя цепь на себе, перекидывается на других и так выходит у него, что будучи сам закован, он хочет освободить других и через это освободиться самому; хорошенько разобраться, что отношение к «другим» не бескорыстное: через них и сам освобождаешься. Алпатов другого периода понимает, что, не освободив себя самого, он не может освободить и других (выход из интеллигенции). Он освобождает себя, разбив Кащееву цепь творчеством (преодоление материи). В свое время это называли «индивидуальным выходом», находя, что это «не способ».
6 Октября. Чего гаже русского разбитого телегами шоссе поздней осенью с его постоянными объездами по сторонам от выбитых в камнях пропастей, в которых ломается ось и часто даже нога лошади. Но что делает солнце своей гармонией красок! даже эта дрянь на солнце осенью среди золотых лесов блестит так прекрасно, что забываешь и поломанные оси, и ноги крестьянских лошадок и думаешь о человеке, сыне солнца, преобразующего в иных местах землю на радость всех тварей. Только имея в душе этот гармонический солнечный мир, человек открывает во всей мешанине земли линию творчества и, глядя по ней, определяет красивое и безобразное, хорошее и плохое, полезное и ненужное...
Так можно много писать о человеке, и это будет, как у Максима Горького: «геооптимизм», в котором, кажется, есть все, только нет самого человека.
И вот надо заметить: скажи о человеке как сыне солнца – выходит пусто; скажи о человеке, молящемся хотя бы на чурочку, изображающую бога, притом сделанную его же руками, и это будет трогательно о человеке. Потому что человек, вероятно, еще очень мало сделал такого на земле, на чем бы мог стать другой человек и возноситься, человек существует не в делах, а в своих молитвах. И это не где-нибудь в «мистике», а здесь в повседневной жизни: сравнить, напр., имя изобретателя паровой машины с именем Пушкина или Толстого – имя изобретателя механизма почти исчезает, даже в сравнении с Лермонтовым.
– как это глупо! – а кто-то другой, со стороны. Человек как преобразующий фактор на земле – это естественная история, сам человек – это я и мои близкие: Иван, Мария, Катерина, Артем и т. д. Ни я, ни мои близкие, работая для своего существования и только изредка, как бы шутя, сверх того, не могут гордиться собой: чем тут гордиться-то! А вот что из всех нас на земле каким-то образом выходит человек, «преобразующий фактор», то существо также отвлеченное, бесплотное, безымянное не может восхищать нас, как все равно не восхищает нас машина – дельная вещь, но бездушная. (Вложить эти слова Писареву, разрушающему «геооптимизм» Алпатова.)
Хотелось бы написать об «индивидуальном выходе».
– Это индивидуальный выход, – сказал Алпатов в ответ на решение завладеть бомбой.
– Всякое начало индивидуально, – ответил Писарев, – является Бисмарк и начинает, а потом Германия объединяется: начало всегда индивидуально, а конец выходит общественный.
– Бисмарк выразил собой назревшие потребности общества: через его индивидуальность действовало общество.
– Вы согласны?
– Вполне. Я так могу сказать и о себе: я тоже со своей бомбой выражаю какую-то потребность общества, и, значит, тут нет никакого «индивидуального выхода».
Писарев так и о социализме: «это хорошо, но какое же нам-то с вами до этого дело?.. Что это? Три метки альфа, три метки бета. Реальность – это власть, для власти нужна сила, и эта сила в знании, в бомбе. Между тем, эта вера прозрачна в Писареве (хотел сделать три метки альфы для взрыва, а получил три метки бета для краски). Его реальность, его жизнь, его страдание в эротомании: в цинической замене эроса полом, в этом он, только в этом будет человеком, а не фитюлькой: его искаженный смех... какая-то болезнь... страдания от безверия... безбожность... потому называет своих содержанок «женами»; сам признавался, что болезнь его в том, что сладость всякого дела выпивается им в начале, и потому к концу ничего не остается (начал бомбой, кончил краской). Вероятно, и «жены» получаются, потому что сладость им выпивается (Онегинское).
Охота
Так и сбылось, как я предугадал вчера еще до обеда: срыкнул мороз. Я видел, как он нарастал после восхода солнца и так сильно, что некоей разоделись совершенно так же, как зимний лес от инея. Потом, когда тепло от солнца взяло силу, трава в лесу запестрела, на полянке стала зеленая, за кустами седая. Прекрасны были нынешние, пышные озими, когда мороз сошел и весь ковер засверкал бриллиантами росы.
Кента на морозе смешно жалась, горбилась, ходила тихо с поджатым пропеллером, но все-таки работала. Мороз нажал на вальдшнепов, и они подались к нам с севера. 1-го вальдшнепа я встретил в Киновийском овраге, слетел в чаще елок. Между прочим, прокрадываясь к вальдшнепу в чаще, я одним глазом от себя влево заметил какую-то вещь, большую, тюк чего-то, вероятно, стащенного вором из склада и спрятанного здесь. Я хотел было потом посмотреть на эту вещь, но когда вальдшнеп перелетел, я пошел его дальше искать и так забыл про тюк, что только дома вспомнил.
Кента жалась и плохо работала. Наконец, я утомился держать ружье наизготовке, повесил, бросил искать, и тут он вылетел из-под самых ног. После того мороз растаял, значит, птицы забегали, и Кента начала работать, как следует. Не доходя озими (Зубачевской) Кента стала искать, потом повела и кралась очень долго, я уверен был, что это бежали тетерева, но это были два вальдшнепа. Мы пригнали их к самой озими, один вылетел далеко за кучей дров, другой тоже вроде этого. Раз пять поднимал перемещенного, и все вылетал не в меру. Очевидно, такие вальдшнепы–бегунки бывают по ранним утрам, и потому в другой раз не надо ходить по ним очень рано.
Четыре найденные вальдшнепа так меня заманили, что я обошел без отдыха громадное пространство, ничего не нашел и привел себя в невозможное для охоты состояние. Когда на обратном пути Кента сделала под елью стойку, (возле 2-й будки), я бормотал про себя какую-то ерунду, вальдшнеп бросился мне чуть не в лицо, но я напрасно нажимал и нажимал спуск: предохранитель крепко держал курок. И это, значит, был уже шестой! Потом, спускаясь по крутой тропинке в овраг, я поскользнулся и бухнул вниз, и когда шлепнулся, вылетел от шума вальдшнеп – седьмой. Итак, я ни одного не убил! Между тем вальдшнепы, летавшие чуть ли не перед самым моим лицом, так отчетливо сфотографировались в глазах, так обещают эти видения возможность удачи, что нет возможности удержаться и не идти завтра. Это одна из самых недобычливых охот и в то же время самых заманчивых, не в том смысле как понимают это слово, хороших, а неотвязно манящих обходить большие пространства и морить себя без конца. Завтра я не поддамся этой болезни и буду ходить по ближайшим оврагам с готовыми, свежими силами.
И вот попробуй-ка рассказать по правде какому-нибудь рядовому охотнику результат этой вальдшнепомании! Спросит: «Сколько?» Скажу: «Не помню, сколько именно, но ничего: удовлетворен». И это я, а другой непременно соврет.
7 октября. Мороз еще более сильный, чем вчера, и с туманом. Потом задумчивый день с полупросветами солнца, открывающими дали.
Мы ходили с Яловецким по вальдшнепам, но ничего не нашли. У озими перед нами вальдшнепа спугнули гончие, и вообще не повезло.
Конская ярмарка. Всю ночь, подъезжая, гремели телеги берендеев. Мороза не было. Несколько раз брызгал дождь. Синицы стали прижиматься к домам, прыгают на подоконнике, листья летят, и все оглядываешься, думаешь – солнце, а это листья.
На охоту не ходил, устал от нее. Меня ждало и дома расстройство. Ярик уехал на родину в Смол, губернию, если чума не погубит щенков, то навсегда: конец Ярику.
9 Октября. Можно ли сравнить березовый лес высотою с мачтовым бором! но бывает в боровом редколесье1, возьмется светолюбивая береза на обгонки вверх так, что если отстать ей, то погибнуть без света, – и вот на удивление встречаешь среди мачт березу, высотою, как мачта, и никакой дробовик, если птица сядет на самый верх, не достанет туда. Так, бывает, у нас вырастает иная женщина в борьбе за свободу...
<Приписка на полях> Марсель Пруст «Под сенью девушек», изд. Недра. Москва, <19>27.
Моросит дождь. Прошелся немного по вырубке и ничего не нашел. Земля после морозов стала холодная. Еще немного и наступит могильное время...
Маня уехала. Дуня отказалась служить. Павловна осталась одна, и к ней теперь неподступись: рубашку себе не вымолишь, обед дает всегда с припевом, хоть из дома беги. В этой беде знаменитый писатель превращается в жалкую тряпку: этот момент семейной жизни очень напоминает первые годы революции, когда некоторые из народа даже Христа называли барином, потому что Он не работал, а только ходил и учил. Однако я посмеиваюсь в таких случаях и вспоминаю Льва Толстого, которому от Софьи Андреевны доставалось в 100 тысяч раз больше. При таких семейных бедах всегда мелькает мысль убежать куда-нибудь, И вот Толстой убежал: больше тут ничего и не было. Но ведь не все в этом побеге стали на сторону Л. Толстого, некоторые защищали и Софью Андреевну (100 раз «Войну и мир» переписала, выходила массу детей и «удовлетворяла»). И верно, какая-то правда остается и там, притом упрекающая... Что это? Я думаю, это упрекает вина в слабости своей: такого, мол, нельзя допустить и надо бы побить. «Непротивление» больше всего раздражает. Христос этим и возмущает все живое: «дерись!», а он подставляет щеку – возмутительно! Так и жена вызывает на бой...
Разобрав все это по существу, я заметил Павловну, несущую собакам таз, подстерег ее, выхватил таз и, прыгая с тазом, пустился к собакам. Она хохотать, и вся ссора кончилась.
10 Октября. Предполагаю сегодня ехать в Москву для переговоров с Полонским о работе в «Нов. мире».
Купить книги: 1) Станиславский «Жизнь в искусстве». 2) Белый «Москва». 3) Мемуары Витте. 4) Марсель Пруст.
Одежда. Сапоги. Непромокаемый плащ. Куртка. Из пищи: чай, кофе.
Признать необходимость (хотя бы на срок земной жизни человека) зла («необходимое зло») – это значит,...
... зло – это сила сопротивления человеку, преобразующему жизнь себе на пользу. Преодоление зла совершается борьбой с ним (война и труд).
Основная трудность в борьбе со злом состоит в верности определения зла. И, вероятно, ошибка в распознании зла и создает войну. Напр., куропатка – добро, ястреб – зло. Но если объявить войну ястребам и их уничтожить, то куропатка вырождается и делается никуда не годной. Если осушить иное болото – перестанет река. Уничтожить тюрьму – разбойники и воры будут мешать работе.
... Надо ясно видеть добро, чтобы различать зло...
Что такое Кащей?
– перестанет картина, значит, тогда добро становится как зло, и зло (появление ястреба) как добро.
Отсюда вывод, что если Кащей есть имя необходимому для творчества жизни «злу», то... что то? то, что он служит, как и Берендей, творчеству жизни.
Из всего этого выходит, что так же, как я нашел в образе Берендея силу творческого добра, так же надо найти для Кащея в крестьянской жизни образ творческого зла.
Берендей выходит из Григория («плотского греха не имею»): открывает тайну Золотой луговины; Кащей из Чурки (вечно с бабами).
Вот как вчера Е. П. начала защищать серную кислоту против соперницы и, когда ей сказали о Боге, она ответила: «А это тоже Бог... чтобы не дал согнуться перед негодницей. Вот еще! она скажет мужу, что гулять пошла, а сама на свидание к моему мужу. Я-то за ним хожу, я для него тружусь, а она даром берет и своего мужа обманывает. Нет, Бог, конечно, Бог есть хороший, тихий, кроткий, но и это тоже Бог: силу посылает извести негодницу».
– смерть.
День прошел до крайности переменчиво: и не знаю, сколько раз принимался дождь и сколько раз проглядывало солнце. Кончился день чистым полнолунием. У меня тоже все переменилось, в Москву не поехал, все закупил в Сергиеве. Начал работу по разгрузке Павловны. Был у Григорьева (неудачно: жене его делали операцию, вынимали щепку из пальца).
«Хорошим» человеком с улыбочкой называют, как я понимаю, подлинного, натуристого человека, силою обстоятельств оторванного от своих корней, пересаженного в иную среду, где он мало–помалу приживается и делается нужным. Когда с улыбкой говорят «хороший человек» – это значит хотят сказать: нужный человек. Виктор Ив. Филипьев. Энциклопедия. Волково кладбище. На животе у Павленкова. (Все это подает мысль Алпатову вернуться к своим корням).
Есть неизбывный запас разрушительной злобы в положении рабочего класса, и если бы эта злоба иссякла, то непочатый запас ее лежит беспредельным пластом в положении женщины. Конца нет... Но всего в нескольких десятках верст от Парижа (Петербурга) бежит безмолвный поток жизни, где люди наивно отдают свою любовь, свою молодость, может быть, иногда и призвание труду на поддержание своего существования. Они или вовсе не говорят, или говорят не то, что думают. Они вечно ссорятся и даже дерутся, иногда убивая друг друга из-за такого пустяка, что судьи отказываются судить, отрицая всякое намерение и называя все не убийством, а «так пришлось» (пришел молод. челов. с ножом в затылке и попросил вынуть: «пришлось сделать трепанацию черепа»).
Их счастье для нас очень смешно: они за счастье считают хорошо поесть в праздник и здорово выпить, выгодно продать капусту, собрать родных в годовой праздник. Но самое удовольствие в их представлении, что какой-нибудь доставшийся им клочок земли или домик – как вечность, их клочок земли как вся земля, их домик как весь дом человека на земле, и обстановка в нем как вся культура. Этот злободневный обман счастливо закрывает им глаза на смерть, на любовь, на призвание. И вот почему они или молчат, или говорят не о том, чтобы приходилось к величию этого молчаливого потока жизни... они молчат, а капуста растет... коровы... овцы... домашняя утварь... все это скрывает в себе и пот, и слезы, процветая. И так семя человека процветает без идей: процветает... Люди мало-помалу попадают сами в этот круг природы и начинают родиться от каменщика – каменщик, от башмачника – башмачник, все равно как от капусты – капуста. И вот, наконец, из всего этого является радостный всеобъемлющий дух (Берендея) (Берендей при встрече с цивилизацией, Григорий в «Кулинаре»).
<Приписка на полях> Нет, нельзя верить в себя, нельзя любить себя – это все вздор. Я не могу ничего сказать о себе, потому что живу. Вот, когда все пройдет...
Рабочий в Лейпциге и есть Берендей.
Алпатов уходит к берендеям от злобы, потому что ему не дана сила решать: ему остается жить–существовать, и в этот миг ему открывается мир с виду простейших существ (в платочках, в мантильках), в котором живет внутренний человек (трагический) затаенно (<1 нрзб.> Розанова-Коноплянцева).
Нет, автору нельзя верить в себя так, чтобы находить в себе пример и преподавать его другим. Я не могу этого сделать, потому что самому все еще очень хочется жить и, значит, менять все нажитое на неизвестное с постоянным риском остаться совершенно ни с чем. И вот почему, значит, в сочинениях о жизни, вытекающей, конечно, из самого себя, необходимы герои, эти карусельные кони, на которых можно ехать и представлять себе, будто едешь куда-то далеко не на своем круговом, а на настоящем коне вперед в пространство, в жизнь по возможностям. Только верю в одно, несомненно, и знаю в опыте я, автор «Кащеевой цепи», что живет на земле некто старше меня и бесконечно мудрее, и вот почему, когда я сажусь на своего карусельного коня, то наивный свой опыт адресую ему: это и есть мой друг и учитель, который из всей этой смуты, как я верю, сделает людям пример. Так вот и автор Дон-Кихота, знаю теперь по его биографии, меньше всего думал давать пример, а вышло так теперь, что от этого примера никуда не уйдешь. Что думаешь писать об Алпатове и его Ине Прекрасной, когда был Дон Кихот с Дульцинеей. Так ехал, ехал, и вдруг загородил дорогу длинный рыцарь на своем Россинанте. Так мне было вначале очень долго, из-за чего не выходила у меня повесть, оказывалось, кто-то раньше о моем давно написал и загородил мне дорогу примером.
С этими трудностями писания в моей юности я потом справился, когда сильно влюбился, и это самое избитое место – любовь – оказалось в моем примере не таким, как у всех, и мало того, оказалось, что ни у кого не бывает, как у всех, и вот почему об этом никто никогда не может написать последний роман, который своим примером загородил бы дорогу новым авторам.
скважинах земли. И вот когда я обратился к подробностям, то мой ручей вырвался и побежал.
Я теперь всегда делаю так и с Алпатовым, как только он начинает сходиться с общими стенами, я обращаюсь к себе самому на проверку, как было у меня самого; вскоре после того общая стена примеров как бы расступается, я сажусь на своего карусельного коня и мчусь как будто на полной свободе.
Вы помните это время, друг мой, когда мы с вами сидели в ссылке в уездном городишке, давали уроки, сходились вечерами между собой в ожидании марксистского журнала «Начало», и вот однажды все собаки на нашем дворе и соседские залаяли, вслед за тем раздался звонок. Алпатов бросился прежде всех на двор, открыл калитку, вернулся с книжкой журнала и крикнул: «Ура!»И вот теперь, когда я думаю о переиначенном Гоголя мейерхольдовском «Ревизоре», я удивляюсь даровитому режиссеру, почему, переиначивая, он не прибавил и нас к Гоголю, пусть не марксистов, но хотя бы других каких-нибудь ссыльных: это было и при Гоголе. В нашем быту испокон веков была социальная дрожь, и Гоголь, конечно, относил ее к явлению грядущего «Ревизора». Но теперь, когда суд уже совершился над городничим Гоголя, Мейерхольд с полным правом мог бы ввести одну сцену, вроде как было у нас на собачьем дворе в ожидании журнала «Начало».
Вот, значит, как неизбежно колесо истории, что теперь не кажется нелепостью попасть с Алпатовым к Гоголю в состав «Ревизора». И так же неизбежно было попасть Алпатову в ту линию, которая сначала обозначена книгой «От марксизма к идеализму», а потом от Канта ко Христу.
Мне теперь предстоят огромные трудности в описании жизни Алпатова потому, что Алпатов заграницей должен все больше и больше отрываться от родного быта и стираться в книжности и в чисто личных достижениях. Но я думал, нет: ведь и книга-то, хотя бы Маркс или Кант, у русского юноши в то время была, как у простолюдина Библия: страшная книга, кто будет читать ее, помешается, читают одни смельчаки.
в таком обманном мире, повесился над раскрытой книгой о критике чистого разума. И вот Алпатов вступает в стены Лейпцигского университета, как раз в то время, когда один влиятельный марксист пишет покаянную книгу: от марксизма к идеализму, чтобы потом вскоре писать и строить свою жизнь от идеализма к Христу. Для русского искателя в то время явилась новая и <1 нрзб.> наука о границах познания: гносеология.
11 Октября. Был у С. Т. Григорьева. Выпили и пошли на собрание лит. кружка Пед. техникума. Я разболтался там до последней степени. А ребята вели себя, как лорды в парламенте.
У меня есть свое такое, что необязательно другому, между тем я это рекомендую всем, напр., что талант зреет в опыте, значит, надо жить и учиться, тогда как Лермонтов и Пушкин уже в ранней юности писали лучше стариков...
Сегодня первые белые мухи, вечером и ночью лунно, не холодно. Перед самым восходом мороз.
12 Октября. Ясное морозное утро.
Нерль. Разложил под листьями в саду кусочки белого хлеба с маслом и с приговором «ищи!», с посвистываньем предлагал ей найти. Она их находила, причуивая только в самом близком от носа расстоянии. Потом положил кусочек на дорожке и, когда она потянулась, крикнул «нельзя, лежать», она и легла, и очень правильно. Потом еще раз так велел, и еще раз она легла правильно. А в третий раз повалилась на бок. Хочу заменить два слова «нельзя» и «лежать» одним «лежать».
Дубец
Находил так же как Нерль. При запрещении не ложился, но и не ел. Я его укладывал сам. Насилие так действовало, что он потом при разрешении сам не решался брать. Приходилось давать ему. После того я опять прятал кусочки, и когда он их причуивал, то не брал, а отходил. Дубец сейчас еще более робок, чем Нерль, с ним надо обращаться более ласково, более осторожно.
Прислуга Маша
Ее привела пожилая женщина. Мы спросили: «Ты ей мать?» «Нет», – ответила она. – «Родственница». «Да... нет, – замялась она, – мы в сношениях». «Сноха?» – догадался я. И она сказала: «Да, она мне сноха».
С тех пор, как мода пошла на совершенно короткие юбки, появилась на улице постоянно преследующая меня девушка в красном платье с голыми ногами, толстыми, кривыми ногами, что не знаешь, куда глаза отвести от этого ослепляющего безобразия. Раньше я и не подозревал, что под юбками может скрываться такое множество безобразнейших ног. Очень возможно, что прежде необходимость скрывать безобразие в длинной одежде отражалось страданием в глазах, открывающим нам как бы внутреннего человека, присущего каждой женщине. Но теперь, когда стыдливость исчезла и обнажились ужасно безобразные голые ноги, то серые глазки на широком скуластом румяном лице смотрят нагло, обиженно и как бы говорят вам: «смотрите на женщину без романтического покрова, в ней нет совершенно ничего такого, о чем вы мечтаете».
Вот почему, я думаю, красивые стройные женщины не должны обнажаться, это мода некрасивых женщин лишает их последней красоты – стыдливости...
Земля охолодилась, воздух насыщен зимой так, что солнце –за облако, и начинают порхать белые мухи. Вечером, пока мы пили чай у Яловецких, крыши, мостики, перила стали белыми.
Кащей – это: 1) Тон человеческих будней, т. е. «не то» (что внутри): крестьяне говорят не о том, что у них настоящего; это сила, скрывающая град. В болоте это комары и весь гнус (а внутри Золотая луговина). 2) Жадность Кащея: мираж собственности (у крестьян это особенно): собственность превращается из средства творчества в повод к войне.
рассказом о хороших людях – так возникла «Кащеева цепь», и начался победный ход моего писательства. Как бы все принимаю, пусть господствует зло, но утверждаю неприкосновенную силу добра как силу творческого труда и прежде всего: «хлеб наш насущный».
Новый год в Лейпциге.
После ухода Ефима: ночная прогулка по Лейпцигу перед встречей Нового года. Ефим как родина, и видение родины как виделось мне родное гнездо после изгнания (т. е. все хорошие люди и, главное, мельчайшие подробности природы и быта, как заметно это у Бунина в «Митиной любви»). И когда это его озарило, то свет он увидел возле себя и обратил внимание на кабачок. Родина своя открыла родину другого народа как свою...
И рабочий-немец ему подсказал, что и его доля просто рабочего. Он будет работать.
Лес и человек
живут в лесу. Только на вырубках, где от прежнего леса остается всего несколько деревьев, изуродованных столетней борьбою за свет, понимаешь, какую ужасную жизнь проводит отдельное дерево в лесу, как оно одно, само по себе некрасиво. Тогда сядешь на пень и задумаешься о том, какой же ценой достается самим деревьям, что лес вообще нам доставляет отраду. Мне в такие минуты всегда бывает неловко и хочется бросить причуду лесничего бродяжничества и бывать только в садах и парках, где каждому отдельному дереву дается полное счастье наслаждения светом.
Так вот, когда некоторые восхищаются вообще человеком на земле с его государством, искусством, «прогрессом», я думаю: они так же далеки от жизни самого человека, как дачник от жизни деревьев в общем прекрасного леса. Нет, не верю я больше никакому общему счастью, никакому общему слову, пока не разгляжу за ним жизнь отдельного существа.
А между тем, как поверхностно, непрочно, жестоко обыкновенное восхищение дачника сенью лесов и удовлетворение прогрессом вообще человека. Как <1нрзб.>, поддержанная разумом, в этом случае проглядывает жизнь отдельного существа, точно так же неверно складывается наша жизнь, когда на место разума становится диктатором сердце со своим исключительным вниманием к жизни отдельных существ. Страдающее сердце за больным деревом не видит здорового леса, в котором вырастают мачты для кораблей, несмотря на страдание каждого дерева в отдельности.
Нет, ни в разуме, ни в сердце до тех пор человек не найдет ответа на вложенное в его натуру чувство гармонии, пока не станет сам на свое собственное место существования и в <1 нрзб.> вместе с точкой своего бытия не опишет свой собственный меридиан.
<Приписка над строкой>: с полным риском для жизни и даже ценою унижения с протянутой рукой за куском черного хлеба.
друга, потому что сам делается – как все в мире с его доверчивостью и в жертвенном творчестве своем забывает себя.
Что вы скажете, мой друг, на это рассуждение? Разве только что укажете на ограниченность действия кругом желанного бытия среднего органического существа, не желающего считаться со сверхъестественным даром Божьей милостью или с запредельностью сверхчеловеческой воли так называемых «гениев». Да, это верно, я оставляю без внимания те свободные и обеспеченные светом существа, которые стоят на опушках и на серединах полян. Я говорю о таких возможностях и счастье безжалостной борьбы внутри леса отдельных существ за накопление света и тепла в древесине, составляющей в конце концов общее благо. Знаю, конечно, что в будущем вместо непролазных лесов будут саженые рощи, в которых много легче расти. Знаю, что уродливые скопления людей в деревнях сменятся расселением на хутора. Но пока этого нет, я не хочу в ожидании лучшего складывать руки как в лесу и принимаю безжалостную борьбу в лесу за свет с накоплением благодетельной древесины, так в обществе людей борьбу за культуру с ее человечностью.
Знаю последнее возражение и самое сильное: это ведь только рассуждение, только схема, только леса, где же самая жизнь, где дело, где здание, где роман, этот саженый парк, в котором автор заступается сердцем и разумом за каждое отдельное дерево? Не рассуждения, не леса нам нужны, а поступки героя Алпатова. Вот, отвечаю, именно затем я и советуюсь с неведомым другом, что хочу сократить описание поступков, в которых очень возможно, и все эти аналогии общества с лесным окажутся наивными и ненужными.
14 Октября. 1-й зазимок.
Порошило в сырости. Яловецкий с Петей поехали в Душинцево на зайцев. Вечером после их отъезда улица стала белая, и я пожалел, что не поехал: 1-й зазимок.
«Что?» – спросил я. Она сказала: «Радостное утверждение себя во вселенной». Я ей заметил: «А некоторые находили у меня общее с Гамсуном». «Это есть, – ответила она, – мне кажется, вы и сами этого хотите».
Показалось интересным и значительным, но очень может быть, потому что приятно, когда о тебе хорошо говорят. В этой даме все-таки есть нечто меня как бы немного отталкивающее, что это, не могу понять. Возможно, что это какой-то ее «подход», что ли... Я провожал ее до дому, и она спросила меня о дочери: что делать с ней, как сообщить ей «упругость духа» и проч. Конечно, я был растерян, как всегда, если спрашивают меня: «учитель, что делать».
<Приписка на полях> Случай в Туле.
– Гражданочка, вы откуда едете?
– С женского съезда.
– Вот что! Ну что же постановили? женское?
– Постановили...
– Никогда этому не бывать!
– Пусть говорят!
... Был такой случай в Туле, жеребец в упряжке покрыл кобылу.
пятерку, принес бы в милицию, сказал бы, что нашел и через то бы приобрел во всем краю известность честного человека – у нас ведь так никто не делает, и за 5 р. можно сделаться сразу знаменитым по честности – а потом через это получил бы доверие на 1000 рублей, да и смыл бы их – вот это вор настоящий, но таких у нас мало, и берут исключительно только, что плохо лежит, считают в этом себя совершенно правыми, на то, мол, и щука в воде, чтобы карась не дремал.
15 Октября (Покров). От рассвета дотемна шел снег с ветром, таял, но все-таки поля покрыл совершенно. На дороге только грязь. В воздухе мозгло.
Читаю Горького «Клим». Описывается дом почтенных людей, но кажется, что все это люди как будто на улице живут, в ночлежке или на пароходе.
Художественная мысль начинается в сердце, потом попадает в голову, снова возвращается в сердце и является. У Горького заряд разряжается в голове.
Вечером Лева приехал.
Я из-за приезда Замошкина пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне мой белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте.
Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды и просит как маленький ребенок: звезды, месяц, солнце, птицы пойте же, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя. И такое же в этот заутренний час было прикосновение понимания моей любви как источник всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле. А потом я увидел ясно черным по белому все немудрые проделки с людьми Кащея и задумался над самим собой: как же мне-то все-таки удалось сбросить с себя Кащееву цепь?
Мелькнул в памяти один поэт, который, понимая всю природу Кащеевой цепи, сознательно принял все меры, чтобы не допустить своего плена, и как раз он-то и попал в плен более тяжкий, чем все. Из этого я вижу, что освобождаются от цепей в простоте. Ошибка поэта была в том, что он свои действительно драгоценные стихи понял не как дар жизни, а свою собственную жизнь заменил этими стихами: так он забыл свой священный родник. В конце концов его погубило «положение» поэта.
Но с другой-то стороны, как же быть? Если творчество есть сила освобождения от цепей, то это же самое творчество может и сковать цепь: как сохранить силу творчества до решимости схватиться с самой смертью? Раздумывая об этом, приходишь к мысли, что сила творчества сохраняется теми же самыми запасами, какими сохраняется на земле вечное детство жизни во всех ее видах. И тут опять простота: иной, сознательно облегчив бремя жизни сокращением детей – погибает, другой, размножаясь безгранично, счастлив в своем муравейнике.
да вот я иду бороздой и песни пою, а он идет и ругается.
Прошелся в лесу: вот гон какой, вот натешится Петя. Но я уже при такой пороше не раскаиваюсь, что остался: того охота не может дать, что делает минута спокойствия духа, готового вступить в большую борьбу.
И этот тихий, белый, звонкий день я понимаю как день спокойствия перед последней борьбой. Кажется все как в лучший зимний день: и засыпанные снегом высокие сосны–свечи, и следы на опушке, и далекий праздничный звон. Только вот некоторые березки стоят с желтыми листьями, а на кустах ольховых много есть еще и зеленых, и этот зеленый лист говорит, что еще не конец, что опять начнутся ненастные дни с дождем и бурей, что земля опять обнажится и разверзнется могилой в тумане и сырости, что еще много будет всего.
Приехал Замошкин с Рудневым. Замошкин прямо с вокзала ко мне, а Руднев к Григорьеву, и потом все собрались у меня. Замошкин рассказывал о Ценском, которого видел в Крыму (мизантроп женился). Говорил о Бунине, который где-то написал с презрением о Горьком, что в 15 лет за ним «мы шли», а теперь видим, что из этого «вышло». В Европах реакция, интеллигенция массами обращается в католичество (перегоняет пастух овец из одного стойла в другое). Говорят, что переговоры с Францией оборвутся. Сталин будто бы сказал, что, в конце концов, из положения есть выход: война при поддержке европ. рабочих.
Руднев перенес измену жены – это рыцарь! Что может быть труднее такого положения: рыцарь сражается за свою Даму, а она ему изменяет. Рогатый рыцарь на бобах: положение жалкое и безвыходное, очень близкое к оскоплению (между прочим, это самое произошло с Блоком, только Блок утратил Даму, потому что не хотел сам вступать с ней в физ. связь, и это сделал другой – дело чистое; а Рудневу изменила женщина в состоянии беременности от него же, значит, все меры были приняты, и все же...).
17 Октября. В субботу в Душинцеве Яловецкий с Петей убили одного беляка. Шел мокрый снег. Оба насквозь промокли. В воскресенье там же они убили еще одного беляка. Сегодня мы с Петей около Дерюзина убили двух беляков и дотемна гоняли русака. 1-й беляк был убит Петей на «Княжеской вырубке». Петя стрельнул его с лежки. Соловей бежал за ним еще полкруга. Петя пошел по следам и когда увидел, что Соловей п... л, понял, что заяц где– нибудь тут лежит: на ходу же Соловей не станет этого делать, а, значит, догнал, покончил, п... л и пошел по другому. И, правда, заяц лежал тут же под сосной. Второй заяц нам дался труднее, потому что обогрелось, и снег с деревьев стал обрушиваться вместе с листьями, все белое в лесу от этого зарябило от упавших комков и запестрело от листьев. В лесу шумело, гремело, везде шевелились ветки елок и кустов. Нужно удивляться, как Соловей все-таки поднял. Беляк, спасаясь от шума падающих сверху комков снега, постоянно залегал в густом еловом подседе. Мы долго с ним провозились, пока он не нарвался на меня на опушке. К вечеру стало очень тихо и сильно морозило. Потом после заката начался ветер и <не дописано>.
<3апись на полях> Следы на земле и бум...
18 <Октября>. Опять пороша, но слепая и с ветром, снег шел и на рассвете, потом стало теплеть и теплеть. Вечером дождик погнал порошу.
<Приписка на полях> В понедельник пейзаж был совершенно такой, как бывает весной, когда деревья начинают распускаться. Ночью выпал снег, и утром в солнечный день так ярко светятся зеленеющие деревья. Только внимательно и близко рассмотрев деревья, я узнал, почему это осенью зелень их была такой нежной: на некоторых березах листья, наполовину обожженные морозом, желтели, наполовину замерзли зелеными, и эта старая зелень с желтым издали, сливаясь, давала впечатление нежной весенней зелени. А то еще листья ольхи, замерзая, бледнели и тоже просвечивали зеленым.
«Декамерона».
Продолжение чтения Горького:
Лица иногда появляются без внутренней необходимости и потому не запоминаются: «Макаров» горюет, и думаешь: «кто же это такой» и листаешь страницы назад. Получается роман вроде пирога с мелко нарубленной начинкой. Чтобы запоминались лица читателем, нужно характеризовать его самим действием.
Гимназисты не могут так умно разговаривать, как у Горького.
Осилить зверя, согнать: загонять вязко <1 нрзб.> новичка. Остался попом. Зайцев–бурун. Забойные дожди. Водомоина. Помычка гончих. Густые низкие облака цепляют верхушки леса. Выстрелы не дают отголосков: глухие дни. Заразистые места (густые). Оттоптал лису. Поносистая ель. Гончие увязчивые, полазистые.
Милость разбойника, а простота покоряет и черта.
19 Октября. С утра дождь.
Записываю решение для возможности написать роман, решение выдерживать режим: 1) Курить не более 2-х папирос в час. 2) Утром с чаем черный хлеб и масло, в 9 ч. простоквашу.
Писать решительно, т. е. стремительно вести повесть до конца, не отдыхая между звеньями и не отделывая каждое из них до конца. Пишется рано утром черновик. После рассвета по готовому на машинке. 2-й черновик и конец, больше не отделывать и гнать до конца, не впиваясь в удачные места.
для своего устранения требует целого ряда последующих жизней, тогда отдельному уму препятствие кажется абсолютным, непобедимым злом. Вот таким абсолютным злом некогда были признаны большие города в их противоположности природе. Мало–помалу выяснилось, что городская болезненная жизнь – это не абсолютное зло, что жизнь в городе умеряется отдыхом на дачах, в санатории, в путешествиях, и, наконец, что при удешевлении производства всякого рода моторов, шоссейных и воздушных, легко предвидеть возможность расселения городских людей, так что сами города останутся только для встреч в общественном труде, для обмена мыслей и продуктов. И все-таки до сих пор остаются у многих вздохи о природе и представление о городах как о неизбежном зле.
<Приписка на полях> Если научиться выходить из себя и в таком состоянии чувствовать свою жизнь как бы продленной далеко за пределы своего срока, то никакое зло нельзя назвать неизбежным. Да, только бы удалось почувствовать жизнь свою продленную, как это же самое зло часто может обернуться в добро. И потом, входя опять в свои берега, можно с иным лицом встретить зло, и странно: оно переменяется. Так можно даже иногда, выходя из себя, переменить всю свою жизнь.
Гибель пороши
19-го в среду в предрассветной темноте заходил князь с собаками. Я отказался: очень сыро, едва ли снег устоит. Рассвет в тумане, потом дождь весь день. А ночь на 20-е опять светлая со всеми звездами и обрывком луны. Хорошо наморозило за ночь, и уже начинался роскошный рассвет, но перед восходом верхний рыжий туман закрыл ровно все небо и начал спускаться, закрывая верхушки леса. Была мертвая тишина. Кое-где только по склонам оврагов снег. (Продолжить описание хода осени в этом тоне как цельное действие, для этого надо отмечать факты, и когда определится «что к чему», то писать главу вроде «гибель пороши».)
Именины Григорьева. Канонарх о. Потамий («Попотамий»). Моросило в тепле. Ночью буря. Утром из-под бродячих туч вырвались лучи солнца и показывали обрывки летней роскоши, в самой нежной красе <3 нрзб.> был брошен белыми носовыми платками. Вечером стало моросить, в ночь на <не дописано>.
стихать, и началась такая звездная ночь...
О N. Какая бедность любви и какое богатство мечты и думы!
Вспоминаю разные случаи, и мне сейчас так представляется – не знаю только, верно ли скажется – я думаю, что если кто говорит «люблю», это значит он как бы желает взять себе средства для жизни на вексель. Правда, ведь это «люблю» еще совсем не значит «люблю» по-настоящему, а только – хочу жить. Часто вдруг оказывается, что он не любил, а обманывался, и она думает: он ее обманул. Вот если после всего, когда все давно кончилось, и человек один сам себе скажет: «я любил» – это значит вправду любил. Часто ничтожная проходящая ссора закрывает облаком любовь, и самому себе через это вовсе уже не видно, в любви проходит жизнь или нет. Только в утрате показывается любовь, как все равно жизнь, самая простая жизнь становится невыразимо прекрасной мечтой, если человека лишат свободы; да какая там жизнь: умирающему от голода в кусочке черного хлеба постигается счастье. Так, мой друг, смешно говорить нам с вами о счастье любви после стольких невзгод и унижений. Оставим юности писать на своих векселях недостижимые идеалы, нам векселя не нужны: мы с вами отчетливо знаем, что жизнь дорога, надо просто жить, а когда проживем, то скажем: я жил, значит, любил.
<Приписка на полях> Своя рогожа милей чужой рожи (сказал Берендей).
Примечание
1 – тогда начинается бег на обгонки березы и соседей; и после многих лет, среди многих неведомых могил берез, угасших без света с великим удивлением, я думаю, ты угасла в неравной борьбе, как простая береза, и даже следа мне твоего теперь не найти, кроме того, что навек осталась во мне неудержимой потребность узнавать.