25 Июля. Попов рог. Есть речки такие ничтожные, что местные люди, когда их спросишь о названии, как бы совестятся и обыкновенно вначале отвечают: «Название, какое там название! Просто речка и речка». И уж если сильно просить, начать доказывать, что всякое урочище, даже в куриный носок, имеет свое название, значит, и речка их тоже достойна имени и непременно тоже как-нибудь называется, местный человек улыбнется и скажет: «Настоящего названия у нас этой речке все-таки нет, зовут некоторые, какое уже это название, и сказать-то не хочется... зовут у нас эту речку Кислица...» Вот такая речушка вроде Кислицы больших у нас дел натворила, это она, очевидно, подпертая при своем впадении в озеро, закислила болотное пространство и создала всю Переславскую трестницу. Я до сих пор не могу разобраться в ее извилинах, поросших ольхой. Входишь в ольшаник, никакой речки нет, черная растоптанная коровами вязкая торфяная земля, сыро, грязно, неприютно, сорвался вальдшнеп (они любят такие места), полетел и запутался крыльями в густых ветках, насилу выбился. С той стороны приходил сюда, вероятно, напиться петух и застрял на опушке в прохладе. Кента по нем сделала стойку, я поспешил подвести к ней на сворке Нерль, но вдруг увидел под ногами речку в шаг шириной в черных без травинки берегах. Я лично бы мог ее перепрыгнуть, если бы хоть сколько-нибудь прочно мог поставить ногу: нога моя ушла по колено на этом берегу, а на том можно бы оказаться по шею в грязи. Черныш между тем добежал до крайнего куста, он там на том берегу, и полетел через болото в леса.
<На полях> Трудно понять, как загибается эта речка в кустах ольхи. Вернувшись, я спросил одного молодого парня, как называется речка. Долго он мялся, не соглашаясь объявить собственное имя такой дрянчушки, и когда, наконец, я пристал, он ответил:
– Какое там имя! Зовем Попов Рог.
Вчерашний выводок бекасов оказался точно на своем месте. Я нашел одного бекасенка и занялся им, добиваясь при каждой новой находке от Нерли более и более твердой стойки. Вот какой прием для удлинения стойки вышел у меня как-то сам собой, вероятно, благодаря пониманию характера своей собаки. Причуяв бекаса, Нерль сделала свою короткую стойку, потом перебежку на коротких ногах – бекас вылетел. В другой раз то же самое, и я закричал на нее. От страха она улеглась, а я поднял палец вверх и строго, громко наговорил ей скверных вещей. Потом я погладил ее и пустил искать перемещенного бекасенка в траве, погладил в том смысле: «Вперед будь умнее». Скоро она причуяла бекасенка, стала с тем, чтобы в следующий момент перебежать, но вероятно вспомнила мое внушение и глазом на меня покосилась, а я в этот момент поднял палец вверх. Она заметно поняла меня, перевела нос к бекасу и удержалась. Я стал медленно к ней подходить, она услыхала и опять покосилась, а я остановился и опять палец вверх. Она больше поняла и опять нос к бекасу.
И так с пальцем было у меня раз пять, пока я, наконец, не подобрался к ней и, огладив, не утвердил, наконец, до того, что ей прискучило стоять, и она даже села. Потом как я ни уговаривал ее, она не могла стронуться вперед. Пришлось напустить Кенту, и когда Кента пошла, Нерль хотела броситься. Я удержал ее. А бекасенок, между тем, удирая, добрался до скошенной поляны и там вылетел. Мне удалось и второй раз перевести Нерль при помощи пальца с подвижной стойки на мертвую.
В следующий раз надо как-нибудь добиться перехода от мертвой стойки к подводке, чтобы она после окончательной стойки делала не перебежку, а медленно переступала с лапки на лапку, как Кента. Удивительно это выходит у старухи, никогда я не говорю ей «вперед», она стоит, во-первых, до тех пор, пока я не подойду к ней, потом, во-вторых, стоит некоторое время, чтобы я отдохнул, успокоился, и потом начинает свои роковые шаги, будто считая перед выстрелом: раз, два, три... пли!
Новое дело.
По Н. В-чу я понял, что нет больших врагов у товарищей, как рабочие из меньшевиков, притом квалифицированные, связанные с деревней. Это и понятно, кому же не хотелось лучше жить от революции, как ни таким, напоенным соками земли людям. Сегодня я рассказал ему о новом журнале «Наши достижения» и о том, что сам предложил лучшее название «Новое дело». Он стал издеваться и над «Новым делом» и заявил, что все обман (напр., что «леса ваши», а в лесах нельзя ни рубить, ни скотину пасти; а на возражение, что леса государственные, значит, «ваши», разразился целой митинговой речью). После нашего спора он стал собирать всю семью, даже и бабушку, «на росу». Ефрос. Павл. заступилась за Нюшу: «Куда ей косить, ведь ей вот, вот...» На это хозяин ответил: «А у нас женщины постоянно детей с поля в подолах носят, тут нет никаких «достижений», никакого «нового дела». Но тут сама Нюша, чувствуя приближение родов, окрысилась и залегла в чулан.
В 2 1/4 после обеда меня разбудила Ефр. Павл. и спросила с особым таинственным лицом: «Где у тебя ножницы?» В дверях стояла незнакомая пожилая баба. Я догадался и потихоньку сказал Е. П-е: «Слушай, ведь я этими ножницами своим щенятам хвосты режу, и они сейчас в керосине, нет ли у тебя хотя бы карболки». Она осердилась: «Какая тут тебе карболка, тут сейчас хоть зубами рви».
Вскоре пуповина человеческая была перерезана собачьими ножницами.
Во время чая я услыхал крик, этот крик вначале не похож на детский, какой-то тупой, вроде крика весеннего зайца-самца.
Обе мои собаки тихонечко подошли к двери и сделали стойки. У Громкоговорителя родилась девочка, а сам он, и бабушка, и все были на покосе. Принимала какая-то «соседка», которую позвала Ефр. Павл. Во время второго стакана Ефр. Павл. обратила мое внимание на проходящую мимо нашего дома куриную маленькую бабенку с каким-то землянистым лицом: «Вот, вот она, ты хотел ее видеть, смотри!» Я понял: это была та самая бабенка, глазу которой здесь все в деревне боятся. Она завернула к соседям, разговаривала с кем-то в окне и посмотрела на наш дом. Глаз ее, правда, был нехороший. Очень возможно, от выражения глаз и началась ее худая слава.
Как это ни странно, а я сам смотрел на худую бабенку через букет полевых цветов между колокольчиков, чтобы ее глаз не попал на меня...
У меня осталось такое же суеверное отношение к новорожденному месяцу, и как я себя ни уговариваю, а если увижу левым глазом, то несколько минут чувствую себя нехорошо, потом, если все благополучно пойдет, забуду, нет – вспомню. Впрочем, если бы уж очень постараться, то можно бы уничтожить в себе окончательно эти остатки древних верований, но я не стараюсь особенно, потому что знаю: не заменить никаким делом человеку интимной тревоги своего существования; пусть выброшу я из себя тревогу от встречи месяца с левого глаза, вместо этого из мира человеческого коснется моего слуха какая–нибудь сплетня о мне, которой в прежних условиях, отводя душу на месяц, я бы и не заметил.
<На полях> Вечером бабушка посадила молодую мать в печку отпаривать, а сама по сучку на стене водила мертвой косточкой.
Громкоговоритель, услыхав о рождении дочери, боялся войти к жене. Он так ловко устраивался, что долго не замечали этого. Наконец, пошел дождь, а он ходил по дождю, и Е. П-а догадалась. Она позвала его и спросила: «Вас. Ив., вы были у жены?» И потом велела ему прийти и впихнула в чулан. А в чулане уж все пошло хорошо, он долго оттуда не выходил и когда вышел, был очень весел: Е. П. сказала, что у дурачков всегда так, а настоящий мужчина спешит войти к жене, в первое время его даже удерживать приходится. Угли еще светились, а бабушка уже постелила в печке солому. Будут мыться там трое: мать, ребенок и бабушка.
Новый человек родился в 2 ч. 25 м. дня. А впрочем, по-крестьянски, какой же это человек, девочка – чужая доля.
Мужики. Их очень много. Русская интеллигенция в отношении их разделилась, одна заняла позицию любовного вмешательства (народники, эсеры). Другие, возмущенные, решив про себя, что у них «нет ничего», взялись все переделать (марксисты). В большевистской практике это марксистское отношение перешло почти в ненависть к деревне, в бюрократическое высокомерие (мне знакомо и то и другое). В последнее время коммунисты опять переходят к коллективизации крестьянского труда. И почему нет? Если только не провалимся на войне, то почему бы не представить себе производственную кооперацию, подобную нынешней, распределительной. Каждая деревня, как фабрика, всех <берет> на учет при помощи самого же крестьянства. Если бы удалось наладить промышленность, то крестьяне все бы повалили в коммуну, приедет трактор, пожалуйста, это в коммуну, вспашем, и т. п., – все завалят. Только едва ли все выйдет – при такой <1 нрзб.>, при невежестве, пьянстве раскрадут...
Экскаватор приближается. Мужик из Скорынина сказал, что экскаватор в воскресенье будет на болотном плесе. Я напомнил ему, что магистраль одна не осушит, непременно надо будет провести канавы самому населению.
– Как будут копать? – спросил я. Мужик ответил уклончиво:
– Так осохнет. Вот у нас канавы прорыты: не узнать трестницу с прежними временами, сильно осохло, а когда озеро спустят, болото и вовсе осядет.
Я спросил, кто прорыл эти канавы.
Он ответил:
– Помещик Андин.
Есть особенный смех бабушки с женщинами после того, как роды кончились благополучно. Этот смех и заячий крик...
В певучем утреннем разговоре кур есть мотив безумно страстных танцев в таверне оперы Кармен. Я не могу думать, чтобы куры заимствовали мотив из оперы, точно так же не думаю, чтобы Бизе прислушивался к курице, я хочу сказать, что гениальное творчество универсально, это луч, прорезывающий весь мир насквозь. Точно так же любители церковного пения и особенно возгласов священнослужителей во время весенних токов у птиц легко узнают родство этих возгласов с мотивами любовных звуков токующих птиц.
26 Июля. Холодный ветер, небо с угрожающими тучами, кажется, вот, вот пойдет снег.
Новое дело. Нюша сидит дома, и так будет дня три не потому, что не может работать, а народу стыдно: считается, что в первые дни на работе могут сглазить. Оно так и бывает, конечно, не от глазу, а от работы во время болезни. Бывает, все-таки необходимо работать, тогда молодая мать идет жать потихоньку, закрываясь рожью от глазу, как прокаженная.
Громкоговоритель по всей вероятности доволен: все-таки и он мог. Вот дурачок мог, а умнейший зять его Ник. Вас. знает и об Англии и о Германии, речи говорит перед народом, а этого сделать не мог и остается бездетным. Правда, слушаешь Громкоговорителя через дверь и удивляешься: такой урод, такой дурень и мог быть причиной рождения на земле нового человека! Вспоминаешь это у себя как нечто самое трудное в жизни, самое сложное, мучительно противоречивое, и когда теперь видишь, – кто это может легко сделать, начинаешь понимать людей, пренебрегающих размножением, больше того –догадываешься о причинах возвышения городов... Вдумаешься, однако, легко ли действительно далось Г-ю, и приходишь к тому, что нелегко: женщина ведь может родить один раз в год, скорее даже в два года, мужчина в год оплодотворит сотни женщин: как же мало можно-то. Кроме того, он урод, какая сложная сеть благоприятных случаев была ему, чтобы он мог...
По пути на Журавлиху. Трудно представить себе встречного человека, который, завидев меня с двумя собаками в березовых рубашках, притом пятно в пятно, совершенно неразличимых при первом взгляде, не стал бы таращить глаза. Но сегодня мне встретился прохожий – пожилой человек с котомкой за спиной, не обративший на меня никакого внимания, не удостоивший даже косого взгляда. Лицо у него было медно–красное от ветра и солнца, загар скрыл его внутренний мир, не давая никакой возможности догадаться по чертам лица о его происхождении. Возможно, это шел какой-нибудь раньше высокопоставленный человек, за годы революции потерявший свое положение и оставшийся на свободе с одной только мыслью о всем мире. Возможно, напротив, это какой-нибудь простолюдин в тягостные годы был озарен мыслью и теперь так дорожит возможностью широкого раздумия в пути, что не хочет тратить драгоценное внимание на случайность явления человека с двумя собаками в березовых рубашках.
Отдых на кочке во время натаски. Рыжая от болотной ржавчины, дрожащая от холодного ветра Нерль разодрала себе лапами кочку и свернулась в ней колечком, – кто научил ее этому? По ветру долетает далекий крик журавлей. Прохожий молчаливый человек не выходит у меня из головы, и от этой встречи завязывается какая-то мысль о людях, владеющих словом и молчаливых. Кто умеет хорошо и метко выражаться словами, для этого ему не нужно так много опыта в жизни: его дело в словах. Другие люди, много знающие, сосредоточенно правдивые, относятся к таким говорунам редко с завистью, но всегда с презрением. В простом народе одаренный словесник считается пустым человеком.
Сегодня к поиску Нерли примазались черные вороны, и тут же носятся около нее тучи ласточек. Она не обращает на ненужных птиц никакого внимания. Нашелся молодой мелкий кроншнеп, который, перелетев двадцать шагов, садился на воду и удирал пешком. Я, поднимая вверх угрожающий палец, учил Нерль подходить тихим шагом по-зрячему. По бекасам она делала стойки, но не так меня интересовали мертвые стойки, как живые с интересными ужимками. Сжимаясь между кочками, извиваясь – она иногда напоминала мне ужа, плывущего по воде с поднятой головой.
Можно с легким сердцем закончить эту промежуточную натаску в Вуз и начать школу учения с охотой на бекасов, а когда встретятся тетерева, то и по ним. Сегодня она подкралась к одному бекасу так славно, что невольно я примерился к его полету и мысленно обрезал его выстрелом.
О бекасах. Вот как даже в такой богатой бекасами болотистой местности мало бывает их в июле для натаски. Четвертую неделю хожу в день по 5–6 часов и могу пересчитать все найденные выводки. 1) На Переславск. трестнице только что вышли из яиц, видел раз, после исчезли. 2) Выводок на Скорынинской трестнице, молодые, тихо летающие, встречал три раза, многому по ним научил. 3) Такой же выводок возле мохового болотца около Федорцова, встречал много раз, но учил по нем мало, молодые улетали в глухие кусты. 4) Выводок летающих около прудика на Рудачихе встречал несколько раз, когда Нерль еще ничего не понимала, потом исчез. 5) Подальше от прудика раз встретил совершенно крошечных, затем не нашел. 6) На Захаровом Острове. Решающую роль в натаске сыграл единственный гаршнеп, на котором учил дня два и один молодой (удобный) бекас на Скорый, трестнице.
Отмечаю крайнее непостоянство в это время старых бекасов, то встретишь их много, то придешь на то же место, и их нет.
27 Июля. С утра и до полдня день сиял. Ник. Вас. провел нас по своим грибным местам. Видели землю пахотную, но брошенную, потому что будто бы дорого огородить. Большой аппетит к хорошей жизни этого умного человека («В Москве у меня комната и кухня, в кухне гардероб, конечно, большой», «Жена сказала: «Так по своему уму в Москве можешь жить», я приехал в Москву, стал торговать и действительно через год подарил жене кулон золотой и браслет в 6 золотников»). Понятно, что энергичному человеку хочется поднять и своих односельчан, а потому во всех общ. делах видна его рука, и он первый человек. Не привилась буржуазия в коммуне, эти люди за десять лет перестроили бы всю нашу Россию.
Мы прошли по Серкову, там в бору ко времени, когда показывается «слой» боровиков, дорожка бывает покрыта молодыми «коровками», как картошкой. Из Серкова перешли на «Беляву» и «Москву» за рыжиками, глянули на тетеревиное Яншино, около вырубки, ведущей в лесничество (гора Фролиха), поискали груздей, потом от Торгошинской дороги свернули к старой сторожке и по ней дошли до дороги на Везу и были на Сеславинской горе, где я заметил много следов курганов. На Сеславинской горе родятся боровики и грузди. На Сеславинской горе из всех стройных сосен одна красная подпирает своей вершиной солнышко, и лучи его, рассеиваясь, падают на ровный моховой ковер желто–зеленого цвета. На этом ковре далеко видно, как бы в лунном свете стоит боровик, у него шляпка в чайное блюдечко и ножка только немного потоньше. Опытный грибник подойдет к нему, срежет и покопает вокруг по мху ладонью, чтобы пощупать, нет ли тут молодых. А если увидишь, что мох разодран там и тут, это значит, мальчишки были. А бывает, лисица, мышкуя, тоже мох поднимает.
«Молодой груздь очень тайный гриб, вот какой тайный, на коленках сидишь и рукой вокруг лапаешь».
Глухая сыроежка, глухой рыжик – это значит грибные уроды.
Гладены (поддубены).
Красики – подосиновики.
– подберезники.
Чернухи и желтухи.
Подельный рыжик (читал где-то и слышал, что с одного края он рыжий, с другого зеленый, и поэтому можно определить север и юг).
Возвратились по летнику в Везы, Белявский ручей и Стрелецкий переходишь по дороге в Торгошино, 1-й Белявский.
<На полях> Лахин, виновник легенды о запрещении спуска озера из-за охоты для правительства. Имеет прозвище «Галка». «Галка, затачивая нос на...»
Шары. Вечером приходил сосед Хренов и рассказывал со слов пред. ВИКа, будто бы на Московском совещании о спуске озера какой-то знаменитый ученый тоже вступился за «шары». На заявление представителя Мозо о том, что из-за этих «шаров» страдает население в 25 тыс., этот ученый будто бы ответил: «Переселить, что стоит государству переселить 25 тыс. человек, переселить на чернозем». И еще будто бы говорили и так, что много затрачено денег, а то бы и всю работу этого экскаватора надо бы прекратить. Решили, как передает Хренов, со спуском озера погодить. (Правда ли? Но если оказались «шары» действительно ценными, то как же на виду ученого мира всех стран, государству, пославшему корабли на помощь для спасения итальянской экспедиции, уничтожить почти единств, в мире памятник природы?)
В заключение Хренов сказал:
– Видите, как смотрят на шары, – такая ценность, что переселить из-за этого 25 т. людей! А почему бы и не переселить на чернозем? Кому–кому, а уж нам-то, московским и владимирским крестьянам, давно бы надо бросить поговорку: кто где родился, там и сгодился.
В чайной будто бы продолжают меня ругать, но уже слышаться голоса: «Видно, этот старик тоже с шарами».
Газеты. Не могу читать сейчас газет. Один раз хотел читать, увидел первое: «Максим Горький едет по Волге» и не стал читать. Во второй газете прочитал: «Максим Горький в Баку осматривал нефтяные промыслы». После того не мог читать не только о Горьком, но даже самые нефтяные промыслы стали мне враждебны, и как-то невыносимо было думать, что это всегда неизменно было и будет: если сказать Баку, то вслед за тем будут нефтяные промыслы, и если сказать нефтяные промыслы, то другие скажут Баку. Точно так же, если напечатано Горький, то вслед за тем идет «осматривал». Кто-то из писателей рассказывал мне, что дорвался наедине посоветовать Горькому осматривать все без свидетелей как частное лицо, на это будто бы Горький ответил: «А так я ничего не увижу».
28 Июля. Ужасный день, холодный, ветреный. Ходил с Кентой на «Антипкин огарок», потом по Серкову на палях, ничего не нашел. А с лугов косцы всех тетеревей загнали в мелкие болотные, почти непроходимые крепи. Полнота Кен–ты возбуждает у нас подозрение в ее беременности. Надо составить план охоты в Августе.
Получено радостное известие от Смирнова, что Полонский возвратился в «Новый Мир». Этим открывается возможность держаться в стороне от Горьковских грандиозных проектов освобождения интеллигенции и литературы.
Мои похождения. «Положа руку на сердце» говорю, что никогда не осмеливался думать о беллетристике как о пошлости, хотя все крупные русские писатели, начиная с Пушкина, занимаясь писанием романов, высказывались о романах, как о пошлости.
Некто А. К. Г-й привел мне множество примеров глумления над романами русских романистов. По его словам, это объясняется тем, что европейское искусство с давних времен заняло иллюзорную позицию к жизни, и читатель всерьез говорит о словесном искусстве только как об «отдыхе»: обманулся на несколько часов, и то хорошо. Таким образом, в наших русских условиях, где литературный обман не нашел еще вполне крупных фабрикантов и прочего сбыта, не является в голом виде, а по-детски наивно тащит за собой из недр земли–жизни корневище правды, истины, справедливости, красоты. Крупные русские писатели не пером пишут, а плугом пашут по бумаге, прибивая ее, вывертывая на белое черную землю. Вот почему легкое писание, беллетристика русскому кажется пошлостью, и русский писатель кончает свой путь непременно той или другой формой учительства и объявляет дело всей своей прошлой жизни «художественной болтовней». И если иные и не кончают учительством, а остаются художниками до конца, то это художество не совсем свободно, в нем какой-то безумный загад смотреть и радоваться солнышку, когда голова будет отрублена. Не знаю, кого бы назвать из таких писателей? Вероятно, если ничего не переменится, я сам буду такой...
29 Июля. Я вернулся с Нерлью в 12-м часу дня, но слепней не было: их пора миновала, в это лето мы не знали слепней, зато и солнца почти что не видели. Сегодня же у нас праздник: сегодня солнце весь день!
Молодых собак надо судить по-хорошему, по их лучшим достижениям, не считая, сколько на одно достижение приходится промахов, потому что у молодой собаки все впереди по лучшим возможностям нынешнего дня. Старых собак, напротив, судят по их промахам, потому что их возможности лучшего уже исчерпаны. Сегодня моя Нерль доказала мне полную возможность охотиться с ней на болоте. Мне приходилось пускать собаку далеко от себя, потому что шел я под ветер, эту манеру поиска я называю «неводом», потому что запустишь собаку далеко под ветер, а потом она и наступает на тебя, получается, как будто невод закинул и тащишь к себе. Был случай, когда она очень далеко от меня стала, и я успел к ней подобраться и видел, как эта мертвая стойка по бекасу разрешилась осторожной подводкой с лапки на лапку: «раз, два, три, пли!» Был еще случай другой, когда она, постояв значительное время, подождала немного и опять стала и опять подождала, вероятно, потому, что за время стойки сам бекас отбежал. На Захаровом Острове нашелся второй гаршнеп, которого Нерль учуяла на громадном расстоянии (новое доказательство особенной пахучести гаршнепа).
Все хорошее в этот раз у Нерли было при помощи ветра, –вот кто главный учитель собак! Плохое выходило, когда она, причуяв след, увлекалась его запахом вплоть до столкновения вплотную с причиной следов, с самим бекасом. Однако я не против следопытства собаки, как делает это постоянно Кента, но только надо непременно, как и она, во всякий момент следопытства быть готовой принять запах птицы по воздуху.
Утки. Сегодня я нашел на Трестнице все три знаменитых бочага по пути к лавам. На первом плавал выводок чирков, близко допустивший меня. На втором из травы вылетел выводок крякв, и еще много поднималось по одной. Это было в 6 ч. утра. Я понял пребывание крякв тут с ночного присадка. Значит, на вечерней заре здесь с успехом можно ожидать и их пролета и пролета других подальше в Трестницу. Подозреваю, что вблизи должны быть и черныши. Итак, выходит постоянная охота с Кентой, часов в 5 веч. выходить за утками, а по пути искать чернышей, а после вальдшнепов, бекасов.
Кончина пустынножительства: натаска Нерли, краеведческая завязка с шарами, разведка ближайших охот и прогулок: Попов Рог, Антипкин огарок, Сеславина гора (грузди), Сеславинская бель (глухари). Серково, Заб. озеро, «Петрушинские мелочи», Торгошинские места: Беляево, Масово, Федорцовские места: Рудачиха, Журавлиха. Из лиц: Галка (Лахин), Ник. Вас., Золотой пастух (Продолжение вредной бабенки: ее муж, снохач, погубил сына, знает лес).
В следующие трети: утиная охота, тетеревиная, глухариная, бекасиная, дупелиная и заключительная вальдшнепиная. Новые места: Шепелевское, Березовка, Селково.
<На полях> Утиная охота в августе: левый №4, правый №7; тетеревиная: левый №7, правый № 10.
ночевок. Глухарята сидели на березе, часть под березой в траве. Трудно было в тумане разобрать даже в 10 шагах, но кажется, был и старик.
Надо было заметить место, найти какую-нибудь тропу. Пришлось полазить. Наконец, из глухого места я услышал иволгу, и голос ее показывался голосом райской птицы, в этом звуке было, что она живет где-то в счастье на суходоле среди высоких сосен и ягодников в солнечном свете. Вместе с тем и показалась тропа, которая привела меня к знакомому прудику. Итак, к глухарям надо идти по левому отвилку, а правый в обход ручья к Селковским полям. Значит, искать тетеревей надо на границе полей и болота вплоть до Селкова.
После того долго разговаривал с мужиком о борьбе их с лесничеством. Нашел выводок тетеревей в своем болоте и одного тетеревенка с голубя взял живьем в кочке. Долго боялся запустить руку в осоку из-за змеи, наконец, увидел его перья и схватил. Будем кормить.
Загадываю написать повесть (Золотая луговина) о сегодняшнем дне: раскрыть сегодняшний день в прошлом, и прошлое в <сегодняшнем> дне (робкая попытка в «Кащеевой цепи»). Два лица: автор и Алпатов, водоросль, как Прекрасная Дама и народная масса.
Вчера иду опушкой, с большака кто-то кланяется. Оказалось, секретарь ячейки идет с пленума (из Сергиева) 40 верст с портфелем. Я, не зная, что сказать ему, спросил:
– Ну, как дела государственные?
Он растерялся. Я поспешил перевести на урожай.
– Хорош ли урожай?
– Очень хорош!
– Значит, поживем! – сказал я, улыбаясь.
Он всмотрелся в меня, прищурился хитро-прехитро, захохотал:
– Поживем, поживем!
31 Июля. С утра дождь и ветер. Вот как не хочется ехать на плес, участвовать в коллективном истреблении уток. А на берегу побыть у бочагов тоже ничего не выйдет, там, говорят, безбилетники стоят плечом к плечу.
О Ленине. Мы проезжали возле одного плеса. Иван Лахин сказал: «Возле того вон куста я посадил Ленина». – «Ты возил?» – спросил я. «Я возил, – ответил он, – не хотел ехать со мной, говорит: «он молодой». – «Ты возил, – сказал я, – что же ты с ним говорил?» – «Ничего не говорил, он молчал, я не смел, да и нечего было спросить. Посадил его с вечера, сам отъехал к другому плесу. Утром прислали за ним». – «Много убил?» – «Ни разу не выстрелил и ни одна утка не села. Отвез его». – «Опять молча?» – «Опять молча».
<На полях> Дай мне газетенку какую-нибудь немудрящую. – Охотиться-то недавно приходится...
Вчера вечером сидел у поймы, высматривал уток. Где-то далеко докашивали, где-то возили, где-то городили стога и со стога в тишине должно быть верст на пять слышалось: а-а–ть!
Есть точка, откуда вся пойма видна: и село Измайлово, где одни портные живут, и Остров с валялами, и башмачная сторона, и кого–кого только ни увидишь с той высоты, везде виднелись на горизонте церкви, и у каждой церкви жил разный народ: гончары, маляры, скорняки. С холма спускались на пойму с косами одиннадцать бывших кондитеров и с ними глубокий важный старик, повар бывшего императорского государственного банка.
Читал, что ледник наворотил...
Книги о натаске собак.
Н. А. Зворыкин. При натаске собак необходима живая связь с ней дрессировщика, которая дается любовью к делу и опытом. По книге этому научиться нельзя. Но книга нужна, во-первых, содержащая правила, предъявляемые к собаке современной охотой, которая дает план работ, во-вторых, основные приемы, выработанные дрессировщиками всех стран для скорейшей и более успешной натаски. Тому и другому вполне удовлетворит маленькая книжечка Б. М. Новикова, это строго написанный конспект натаски собак, по которому при общем охотничьем опыте действительно можно самому натаскать собаку.
Но справедливо говорят и сам Новиков и Зворыкин, что натаска собаки иному любителю интересней охоты. В таком случае нужна книга для чтения, которая, действуя на воображение, увлекала бы новичка и тем помогала переносить довольно тяжелый труд этого дела. Благодаря несомненному художественному дарованию и огромному опыту автора ему удалось написать такую увлекательную книгу.
учит нас, как обучить охотничью собаку, друга и помощника.
Полевые испытания, как я понимаю их, преследуют специальную цель фиксировать в данном породном экземпляре наследственно переходящие признаки их способностей к охоте.
К полевым испытаниям натаскивают особые специалисты, которым надо натаскать скоро и много собак. Но самое главное, в такой книге желательно видеть сравнительный опыт натаски собак различных пород.
Комиссия по содействию и развитию кровного собаководства при Военно-охотничьем союзе в этом отношении (судя по предисловию Б. Be...), эти пробелы в натаске <рекомендует> восполнить книгой Ив. Яблонского. Но, к сожалению, после Зворыкина и Новикова не найдем ничего нового. Напротив, построенная вся в отделе натаски по редкостной дичи дупелю, –она не облегчает, а затрудняет. Личный опыт натаски по дупелю мне дал отрицательный результат: дупеля бродили между высокими кочками, сквозняки сбивали собаку, обращали ее чутьевое внимание к следам внизу. Вообще скорость натаски в огромной степени зависит от способности дрессировщика находить подходящий материал.
Кроме того, книга Яблонского написана языком плохим (размазана), не выдерживающая сравнения не только с языком художественной прозы Зворыкина, но даже и с соответствующей задаче строгости и ясности языком Б. М. Новикова.
Много прошло охотников, пешие все худые, на лошадях посильней, под вечер на рессорной тележке на прекрасном рысаке прокатили два очень тучных охотника.
Когда кончились мои колебания и установился план – утром по глухарям и тетеревам, вечером на перелет, – у меня прошло раздражение против массы охотников. Напротив, эта ночь в ожидании света, вместе с которым у каждого охотника явится такая радость, напоминала нам Пасхальную ночь. Но какой же это был огромный союз людей богатых и бедных, красивых и уродов, образованных и дикарей! И как бедно теперь...
Было у нас в России два великих обмана свободы: одна свобода крестьянская, кончилась свободой без земли, другая свобода, рабочая, – свободой без образования.
Еще думалось так: индивидуальность, я и они, я против них, это «я», конечно, продукт распада коллектива. Нет, всякое я – это распад. Истинное мироощущение – это мы. Всякий творец... Нет силы большей в деле разрушения природного коллектива, как образование. Каким же образом бывший рабочий, получивший высшее образование, это я – in statu nascendi1 (выжига) может возвратиться сочувственно к своим диким предкам. Было в наше время такое обратно–восстановительное движение (интеллигенции), но оно складывалось из двух маскирующих друг друга процессов – первый процесс имел религиозную основу, это в интеллигенции было как переживание в форме «богоотступничества» религиозных основ, второй процесс создался накоплением той интеллигенции, которая в сокровенной своей сущности желала бы только стать на место в управлении государством. Октябрьская революция, голая борьба за власть, отбросила маскирующий процесс («гуманизм»), вместе с тем всю интеллигенцию, порожденную религиозным переживанием, воспитанную, в сущности, церковью. При последующей неудаче идейного плана (мировой революции) положение взявшей власть интеллигенции стало хуже рыковского. (Чем оказался так особенно противен Чернов – тем. что человеческая интеллигенция думала о нем, как о вожде человечества, а он оказался «селянским министром».)
1 Августа. Утро жаркое. Вечером гроза и дождь.
–журавлем). Ходили до 12 дня и ничего не нашли (тетеревенок недельный). Вечером у Забол. нашли выводок, взяли петуха в черном пере. Утиную тягу перебила гроза.
2 Августа Хмуро, холодно, дождь ноябрьский.
Ходил на Захаров Остров обстреливать Нерль по бекасам. Тремя выстрелами подряд убил трех старых холостых. Последнего бекаса потерял. Нерль нашла его и, постояв, легла возле.
Гашин в чайной сказал, что об озере дело еще не решено, сказано было так: «Вы продолжайте работать, а мы посмотрим, возможно ли спустить озеро».
Под окном у меня женщина сказала: «Озеро-то, озеро-то, бабушка! В газете писали, трава выросла там, как за границей. Едут смотреть». Вероятно, во время моего спанья приехала ученая комиссия.
церковь под предлогом борьбы с культом можно срыть, но умершую церковь Спас–Нередицу срыть не дадут. Так фиксировали свои богатства, заключая их в музейные памятники, купцы Третьяков, Щукин.
3 Августа. Холода, дожди, туманы
Утром обошел все места, где встречал тетеревей, везде скошено, и тетеревей нет. Нашел в густом лесу, в трудных местах и убил, изморившись, одного тетеревенка.
Вечером с Нерлью ходил в Трестницу, много не ходил, видел только трех бекасов. Без ветра Нерль работает очень плохо, добирается по следу и стуривает. Если делает стойку, то короткую, пока к ней подойдешь, она стронет.
Решили изведать другие места, поеду на неделю в Шепелеве и оттуда на Березовку.
«общего дела» не дело, а знамение времени, это идея в отличие от католической материальна и варварски проста. Это кость, которой долго еще будут давиться. Вместе с тем эта кость и есть наша национальная значимость: без нее – мы колония Европы. Нам, последним из могикан, остается два пути: сдаться на положение колонии или же рассасывать большевизм в направлении философии «общего дела»... до встречи ее с идеей католической... Все это надо держать в уме и выказывать только творческим путем.
В правление Дома Печати
Отвечаю на Ваше предложение организовать секцию охоты при Доме Печати.
Принципиально я согласен и могу это сделать, но я враг охоты только как спорта, точно так же как и беллетристики «для отдыха и забавы». И Вы совершенно правы, называя современное увлечение охотой писателей их «модной болезнью».
Моя точка зрения, однако, не исключает и охоты для отдыха и забавы в том случае, если охотник главное свое внимание сосредоточивает на идее охраны природы, если он служит проводником разумного закона среди населения, хищнически уничтожающего все живое. В моих наблюдениях городской охотник, иногда высокосознательный в области законов человеческого общежития, является в отношении природы главным разрушителем и своими подачками развращает душу примитивного охотника ныне не меньше, чем раньше.
уж свою страсть борьбой с хищником (волком) и отстрелом дичи избыточной. Охота, как спорт, должна выражаться не количеством истребленной дичи, а воспитанием образцовых собак, меткостью стрельбы, фотографией с телеобъективом и т. д.
Для проведения всех этих идей писатели прежде всего должны организовать свой серьезный журнал, подобный старому «Природа и охота», но отвечающий современным условиям. Я могу назвать целый ряд почтенных имен из писателей-натуралистов, которые доказали бесконечно большее понимание словесного искусства, чем профессионалы-беллетристы показали нам свое понимание природы и охоты.
На основании всего вышеизложенного я предлагаю свои услуги организовать секцию охоты при Доме Печати, начиная с организации журнала. Выдающиеся знатоки охоты, сами писатели (назову энциклопедиста охоты проф. Бутурлина, зоолога Житкова, написавшего изумительную книгу «Перелет птиц», Зворыкина и др.), возьмутся за скромное вознаграждение быть редакторами отделов и они же явятся консультантами секции как в деле охраны природы, так в деле сближения с нею и, наконец, спорта. В этом коллективе редакторов и руководителей молодежи я лично не отказался бы при наличии хорошего секретаря быть организатором литературно-художественного и краеведческого отдела.
Вот только в таком плане я готов организовать секцию охоты при Доме Печати. Вы обсудите прежде всего вопрос материальный, возможно ли Вам ассигновать для этого значительную сумму, или же Вы найдете их в Федерации писателей, Госиздате и т. п. Обсудите вопрос серьезно, потому что охота как промысловая, так и любительская в нашем государстве имеет грандиозное значение, и вопрос о журнале разрешится не сегодня – завтра если не Вами, то другими.
Имейте в виду, что я чрезвычайно занятой человек и без самых серьезных оснований за дело не возьмусь. А потому и прошу Вас дать ответ мне точно определенный. Есть готовность на широкий размах, есть к этому материальное подтверждение – идет, нет – так и скажите, что нет, «пока не можем».
<ергиев>, К<омсомольская>, 85, а оттуда направят его мне в то место, где я нахожусь. Приняться же за дело я могу в конце октября, с начала литературного сезона, когда все натуралисты и писатели съедутся в Москву.
4 Августа. Туман до обеда. Ходил в суконной толстовке и не было жарко. А малина все-таки поспела. Рожь поспела, но не подсохла, такую легко пропустить: враз подсохнет и побежит.
<На полях> Терентий жив, здоров, весел.
Ходил на глухарей, их не было на том месте, вероятно, потому что я запоздал: то было место их ночевки, а кормились они где-нибудь на ягоднике, тут взять им нечего. Пошел по компасу к вырубке и залез в тростники, под ними были невидимые глазу высокие кочки, в кочках вода. Было очень трудно двигаться. Когда вышел из тростников, только немного стало легче, потому что осока скрывала кочки и все равно ноги в поисках места ломались и вывертывались. Тут жили вальдшнепы. Я в одного выстрелил, он упал, а потом поднялся и улетел. Ружье бьет не резко, надо поправить заряд.
Трудно мне было. Тело стало нагреваться от неравномерных покачиваний. Так было все однообразно: березняк и под ним зеленая пропасть. Сел отдохнуть на кочку и увидел напротив, как вильнула змея. Я рассмотрел под кочкой небольшое отверстие, куда она скрылась. На другой стороне было Другое отверстие. Я стал подкуривать, вдруг показалась голова. Я счел нехорошим делом беспокоить змею в <1 нрзб.> убежище. Это было почти на опушке большого леса и мелкого. Сюда уже проникает солнце, в солнечный день на угрев эта змея выползает на кочку и лежит на ней. В мелком лесу было не легче, но скоро послышалось пение иволги, это значит, что там недалеко, где она поет, радостный суходол.
<На полях> По бекасам и дупелям – облегченный заряд: Порох – 1,1 гр., дробь 23 гр.
Испробовать: 1,2 – 23. И прежний 1,3 – а дроби: 1) 25, 2) 23. Гришин. Шалыга: болотце в лесу – елань.
Шалыжка. Этот лес при крике иволги, погруженный в болото едва проходимое, вызвал в ответ себе что-то подобное, знакомое. Я вспомнил: это бывает в душе, когда слышишь речь какого-нибудь парня с беспрерывным бессмысленным повторением слова «мать» и другого, еще более короткого: «уй ли!» Этих слов так же много бывает, как кочек в болотном лесу, и человеческие слова погружены в них, как несчастные березы.
Суходол от болотного леса разделял ручей, у ручья была небольшая шалыжка, на которой косили муж и жена. Он был молодой человек, нос у него был набоку, лицо серое и рябое, взгляд бессмысленный. Увидев меня, он бросил косу и с криком «мать твою!» скоро подбежал ко мне и схватил за ружье. Я быстро вырвал ствол. «Уй ли! – удивился он, – дай поглядеть». Тогда я понял, что это дурак, ружье показал и спросил, не знает ли он, где кормятся здесь глухари. Он вытаращил глаза. Я сказал: «тетерева».
– Уй ли? – спросил жену.
– 17 лет. Но когда повернулась в профиль, это было лицо старухи: оно как-то плоско желтело до шеи. Но когда она повернулась ко мне опять глазами, опять это была миловидная девушка с глубокими глазами, в которых, между прочим, наверно был и ум. Она мне сказала, что глухарей она сегодня согнала в можжухе, два выводка.
– Может быть, тетерева? – спросил я.
– Нет, я знаю, глухари. В этом месте тетерева не встречаются.
Потом она очень дельно стала рассказывать, как туда пройти: перейти одну паль, будет ручей, у ручья шалыжка, перейти шалыгу, будет другая паль, на пали тропа, и по ней идти вправо, когда дойдешь до можжухи, тут и глухарь, с одной стороны один выводок, с другой еще вылетел.
Я взял направление по компасу и обрадовался: этот суходол с ягодами был как раз против того места, где я нашел ночевку глухарей. Но еще больше я рад был встрече с глазами этой женщины: это была береза в болоте, спереди береза красавица, сбоку старуха.
– Уй ли! – сказал он грозно жене, – наболтала, дура, надо было просто сказать.
И он, размахивая руками, повторяя «уй ли!» и «мать!», несвязно повторил то, что сказала она: идти на паль, через шалыжку на другую, на ней тропа, по тропе к можжухе.
По пути на можжуху я встретил тетеревей, убил двух и рябчика. Мне было довольно, я оставил глухарей до другого раза и вернулся назад. Завидев меня, сосед крикнул:
–Убил?
– Мать твою! – крикнул он.
И, бросив косу, побежал ко мне смотреть никогда не виданных им тетеревей.
– Уй ли! – говорил он, рассматривая.
А там, на зеленой шалыжке, опираясь на грабли, сияла женщина, как утонувшая в болоте береза.
<На полях> Разговор с мужем о шалыжке. Сено островое, – воз, надо разыскать шалыжку, надо на руках вытащить его из болота на дорогу.
– Что же делать?
– Рыть канавы.
Муж сказал:
– Из-за чего же их рыть?
– Чтобы сухое сено было. Государство проводит теперь магистраль, ваше дело канавы. Будут рыть?
– Не будут.
Занимался до полудня пристрелкой ружья. Нашел универсальный заряд.
Порох – 1,2 гр., дробь 25 гр.
Правый – в лист писч. бум. на 50 шт. – 51 др.
Левый – 90
Дробь № 4
Правый – 36
– 29
Из этого выходит, что ружье бьет лучше дробью мелкой. Из-под собаки бить всех птиц № 10 и № 7-м. На поздних уток и зайцев № 4-й.
Гашин. Я попросил его в трактире поделиться своими знаниями жизни уток. Он много говорил общеизвестного. Я спросил: «Скажите, как у них семейная жизнь». – «Из рук вон плохо, –ответил он, – селезень, удовлетворяя свою похоть, ни с чем не считается и потому держится возле гнезда. Ласка, хорек, ворона, ястреб видят селезня и по нем узнают гнездо». – «Может быть, – спросил я, – селезень просто охраняет гнездо». – «Какой там охраняет, не будь уток, он и утят бы всех перебил».
Я стал протестовать, говорил, что это многие опровергают, это предрассудок. Тогда многие в трактире стали защищать Гашина, ссылаясь на то, что это постоянно бывает у домашних уток. Я не стал спорить, а Гашин поднял голову.
Прошел месяц. Началась охота на уток. Охотники в трактире говорили о слабом перелете, потому будто бы, что весна запоздала и не вся утка на крыле.
– Я знаю почему, – моргнул мне Гашин.
– Почему же?
– Я вам говорил: потому что отменили весеннюю охоту. Я ничего не понимал. Он мне пояснил:
– Я же вам сказывал: весной бьют селезней, а как их не было, то они били уток, потому и уток теперь меньше.
Я не мог удержаться от смеха. Ободренный тогда в трактире сочувствием, он на своем успехе теперь создал целую теорию. Но он слишком увлекся, этому уже никто не поверил и все стали смеяться над теоретиком.
«Кость» (о Ромке).
Через некоторое время оказалось, я не все сказал о чувстве собственности у собак. Случилось, у нас в береженом окороке завелись маленькие белые черви. У хозяев это не значит, <что> ветчина вконец испортилась. Места поражения очищают ножом, а окорок вывешивают на ветер и солнце. Так приготовляется знаменитая вестфальская ветчина. Так мы повесили ветчину в саду, а собак независимо от этого хозяйственного дела выпустили побегать. Ромка стал носиться, а Кента, потянув нос, повела по ветчине и, обнюхав воздух, легла под деревом, на котором висел окорок. Через некоторое время прибежал Ромка и, учуяв ветчину, попробовал лапиться на дерево. Тогда Кента вскочила и вмиг прокусила ему губу. Он с визгом убежал, а она легла на свое место. Сосед подошел к забору, она бросилась с лаем. Сосед отошел, она легла. На другой день развесили у нас в саду белье для просушки. Опасное дело, приходится то и дело выбегать из дома и посматривать. Вдруг мне мелькнула мысль. Я принес окорок, подвесил его на веревке рядом с бельем, и Кента сейчас же взялась стеречь и белье и окорок. Она служила бескорыстно. Ее злобное личное чувство собственности обернулось для нас благодетельной силой.
6 Августа. Со вчерашнего вседневного и потом всенощного дождь продолжался до утра. Громкоговоритель не смолкал.
– В этом доме нет хозяйской струны (руки). Все избалованы, все надеются на «барина» и каждый ведет свою отдельную линию: дурачок свою, бабушка свою (взять свою часть и уйти к дочери), Нюша тоже года два-четыре поживет и потребует свою часть по-новому женскому праву. А дочери бабушки тоже не дремлют. Из Мергусова наезжают с оравой детей. Бабушка им блины. Да притаит яиц, масла. Несколько раз накрыли. И вот бабушка теперь ходит виноватая, ей голосу нет. Другая дочь в Заболотье сманивает мать к себе, говорит: «мы похороним». Той, конечно, расчет: бабушка принесет свою часть, а потом ведь и нянька, детей куча, нянька необходима, а ведь нянька теперь 7 рублей!
К рассказу «Окорок». Семен Парфеныч из Смычки №13, он знакомый человек, ходит к нам когда замок починить, когда петли на дверях поправить, понимает в мебели, может оклеивать квартиры, клопов и блох истребляет со всеми зародышами, выпить не дурак и, выпивши, не дурит, а становится даже умней и разговорчивей. Увидев червей в окорочке, мы позвали Семена Парфеныча. Он взял ножик, вычистил пораженные места, а окорок подвесил в саду на дереве под солнце и на ветер.
– Не сомневайтесь, – сказал Семен Парфеныч, – самая лучшая вестфальская ветчина приготовляется всегда таким способом.
– С червями? – удивился я.
Он моргнул нам, оглянулся на близкий забор соседа и указал в противоположную сторону, где была лавочка. Мы поняли, что Семен Парфеныч выпивши и желает поговорить по душам.
А между тем собака моя Кента, гуляя по саду, учуяла окорок на дереве. Долго смотрела наверх, потом что-то решила про себя и улеглась прочно под этим деревом. Другая собака, ее дочь Нерль, бегала просто, не имея никакого подозрения насчет окорока.
Мы сели на лавочку. Семен Парфеныч сказал вполголоса:
– Вы на червей жалуетесь, как им при нынешней власти не быть. Ведь червяк сам по себе не виноват, он тоже кушать хочет, виноват хозяин.
Надоела мне эта вековечная мужицкая журьба. Я сказал:
– А кто в кооперативе теперь, все больше мужики. Вы же сами из крестьян?
– Извините, – обиделся Семен Парфеныч, – я из мещан. А это вы совершенно верно заметили, что все из мужиков, вот вся и беда: известно, какая крестьянская жизнь, лук и квас, а тут вот лежит ветчина.
Я запротестовал, указал на хорошие стороны нашего времени. Семен Парфеныч ответил:
– Извините, Михаил Михайлович, я не о хороших сторонах веду речь, мы же начали о червях, откуда черви берутся. Вот в нашей жизни никто не замечает, кроме нас, специалистов, что блох везде за последние годы стало меньше. Вы на это не обратили внимания?
Я был поражен. Довольно давно я занимаюсь собаками и в прежнее время каждое лето боролся с блохами. А в последние годы действительно блох не было. Но самое удивительное было, я тем был поражен, что не заметил даже этого чрезвычайно важного для моих потомственных собак явления. Я воскликнул:
– Но ведь это ценное открытие, как же я это не заметил. Вот удивительно!
– Не удивляйтесь, – ответил Семен Парфеныч, – хорошего мы никогда не замечаем. А вот наверно вы заметили избыточное размножение клопов в последние годы.
Это я знал.
– Вот почему, – продолжал Семен Парфеныч, – и я тоже обращаю внимание на дурные стороны кооператива, потому что человек, и особенно необразованный человек, мужик, по природе своей хищник, а между тем поставлен у самого продукта.
Семен Парфеныч остановился, потому что Кента зарычала, почуяв, вероятно, приближение соседа к забору. Мне показалось это странным: Кента охотничья собака, во избежание неприятностей так дрессирована, что на людей не рычит. Что бы это значило?
Разгадка этого странного явления явилась в следующее мгновение. Семен Парфеныч не успел и рта открыть. Нерль соскучилась по матери и побежала к ней, но как только она к ней подошла на пять шагов, Кента бросилась и укусила ее. С визгом Нерль прибежала ко мне, а Кента вернулась и легла под деревом с окороком. Я понял все. Если дать Кенте пищи больше того, что она может съесть, то она лежит у остатков и никого к ним не пускает, слегка рычит даже на меня: это ее неприкосновенная собственность. Но окорок висел высоко, это не ее собственность, но все равно, раз это ей недоступно, а окорок от этого не переменил своих качеств, и притом он хозяйский окорок, от хозяина, глядишь, и тебе перепадет, то она стала оберегать хозяйскую собственность как свою.
Я сделал опыт. Подошел к дереву, погладил собаку. Она на меня не рычала. Послал Семена Парфеныча. Он едва уцелел от укуса. После того Семен Парфеныч сказал:
– Вот видите, собака и та понимает, что хозяйскую собственность надо оберегать, а наши товарищи каждый о себе только думает, каждый хан, хап и хап.
– Что же делать, Семен Парфеныч, скажите. Вы понимаете, как блох истреблять, клопов, тараканов, но как это страшное зло победить?
– Это не зло, – ответил С. П., – какое это зло: каждому есть хочется.
– Все равно, зло не зло, а из-за этого жить нельзя. Как сделать, чтобы это зло нам стало добром. Ну-ка, мудрец, разрешите!
– Никакой мудрости тут нет, – сказал Семен Парфеныч, – глядите на собак: хозяину надо окорок повыше повесить, любоваться – любуйся, а хапнуть ни-ни!
– Но как же это сделать?
<8 нрзб.>.
Я ходил с Нерлью на Журавлиху и вернулся домой под проливным дождем. Из чока ударил по крякве 10-м номером на 70 шагов своим универсальным зарядом и поломал ей крылья. Кроме того, убил гаршнепа и трех бекасов. Пока я ходил без ружья, я смотрел на работу Нерли по-хорошему, не считая ее промахов. Теперь на охоте вижу только промахи. С Кентой принес бы я 10 бекасов или больше. Ее недостаток – короткая стойка издалека и последующее стремление, хотя и тихо, подобраться поближе к дичи. Вследствие этого я опаздываю на возможность выстрела в меру. Я выдумал прием, во время первой остановки издали кричать: «Подожди!» Два раза мне удалось это сделать, Нерль оглянулась на крик «Подожди!». Я погрозил ей. Она задержалась, и я успел подойти. Еще упражняя ее, отзывал со стойки по бекасу с перебитым крылом. Буду добиваться отзывать со стойки свистком.
В тесных кустах можжевельника глухари расхаживали, и, вытягивая вверх шеи, доставали себе ягоды. В можжухе только-только глухарю повернуться, а собака в двух шагах исчезает совершенно. Другой раз свистишь, разрываешься, а она, испуганная грозным призывом, рядом стоит за кустом. Я привязал к ошейнику колокольчик, и дело пошло хорошо. Одно плохо при колокольчике, что собака от звона не слышит свисток и голос. И, значит, это можно делать только с собакой старой, которую не боишься испортить.
7 Августа. Интеллигенция и простой народ различаются между собой не так богатством или образованием, как отношением к физическому воспроизведению себе подобных людей: самое легкое, самое простое, на что способен в простом народе последний дурак, для человека сложного и высокоразвитого представляется иногда труднейшим делом, и в жизни своей это потом он считает величайшим событием. Такая «интеллигентность» встречается, однако, не исключительно среди образованных людей, часто образованные и богатые размножаются даже проще простого народа, оставляя детей своих на произвол судьбы. Среди крестьян, напротив, встречаются нравственно высокоразвитые люди, для которых рождение человека так же трудно, как для высокообразованного. Из таких натур обыкновенно выходят сектанты («Пророк» в Хмельниках, Митраша).
И всю-то ночь дождь! Третьи сутки льет с небольшими перерывами. Вспоминаю хороших и дурных людей, восхищаюсь хорошим, удивляюсь дурным, но тех и других, в особенности дурных, нахожу чрезвычайно мало.
Дедок («Гусек») Ришин, еврей, портной,
Василий, продавец кос. Смирнов Мих. Ив.,завед. музеем
Максим Горький (?)
Ефим Барановский
Трудно вспомнить еще кого–нибудь, вот как редки начисто хорошие и начисто дурные. Мне представляется: дурные люди чем-то вроде океанских рифов, которые тем только отличаются от таких же камней, составляющих дно океана, что высунулись и мешают судоходству. А хорошие, как зеленые острова, тем хороши, что покрылись деревьями и цветами. Все остальное человечество разно показывается, большей частью оно бывает всем хорошо, когда себе очень хорошо, и плохо, когда себе выйдет плохое. Таким образом выходит, что любить и ненавидеть людей самих по себе почти не стоит, до такой степени они редко встречаются. Но любить и ненавидеть надо переходящий по людям в той или другой форме творческий дух, без этой любви и ненависти невозможно самому принять участие в мировом творчестве жизни...
Всеобщее разочарование в «счастье» происходит потому, что огромное большинство людей свои творческие возможности топит в привязанностях к людям и так обманывается. Таким образом, большинство людей – это пленники «счастья», вначале фанатики, а потом мизантропы. Те немногие хорошие люди удивительны тем, что встречают тебя впервые, как будто давным–давно знали тебя, как хорошего близкого человека. Они видят общее всем людям, присущее в них доброе начало и посредством особого, свойственного им родственного внимания, мгновенно как бы создают из тебя человека, и так делаешься хорош сам себе. Они смотрят куда-то выше, но не мимо частностей, и тем увлекают с собой. Возможно, что и в их жизни была заминка личного счастья и оставила в них боль, но, мне кажется, это не обязательно; есть и «урожденно» хорошие люди (особенно из крестьян), не имеющие понятия о трагедии личного счастья.
Творчество жизни обыкновенно проходит мимо людей, потому что они слишком заняты собой. И творцы жизни могут пройти тоже мимо людей. Но бывают из них творцы, сверх всего наделенные даром родственного внимания. Это они создатели «гуманизма». Но увлекаясь ими, не надо забывать, что гуманизм, это их родственное внимание к людям, не главный бриллиант в их короне, главное – это их основная творческая натура, одинаковая с натурой творцов жизни, проходящих без всякого внимания к человеку. Христос, проповедуя любовь и умирая за людей, всегда помнил Отца, но «гуманисты» обыкновенно не знают Отца и поклоняются простому человеку, забывая, что человек без Отца остановлен в движении и мертв. Это явление хуже фетишизма, потому что там все очень наивно, там простота сознания является почвой, удобной для возделывания.
<На полях> Не надо забывать и то, что есть творчество, застывшее в Отце и сознательно минующее человека. Оно и вызвало гуманизм против католиков. То и другое чередуется и живет постепенно, как бы отвердевая в победе.
сыграет свою роль. Под маской его коммунизм вернется в церковь. Но главный поток пойдет по руслу «личного счастья», и этот поток может быть будет так велик, что тот религиозный поток будет просто сигналом полного конца...
NB. Если я буду продолжать писать Алпатова, то вот и надо взять водоросль как творческий принцип (Отца), а спуск озера (Золотая луговина) – это гуманизм, это его «родственное внимание» к людям, которое он должен оставить ради Отца. Восстание мужиков безобразно. «Человечество» отвратительно, когда за себя идет против творчества общей жизни. Оно чудесно и человек царь природы, когда его человеческое творчество согласовано с творчеством мира.
На днях из моей деревни ласточек выпал один птенец и через несколько мгновений кончился. Значит, это у них бывает. Значит, и у них... Много я передумал над трупом маленькой птички и между прочим понял, почему в природе нет прямых линий и что их законы жизни тоже не прямые, как наши государственные, не машинные, а предполагают свободную личность. Вот из-за этой свободы и вылетел птенец: ему захотелось полететь до срока и он умер, удостоверяя своей смертью свободу личности в природе. Вероятно, такого очень, очень много бывает, и вот почему в природе нет прямых линий.
8 Августа. Забойные дожди. Вчера уехала Ефрос. Павловна.
После обеда ходил на вечерку. Можно было убить двух-трех уток, но я прозевал.
много, что собака в застойном воздухе чует не бекаса, а шалыжку, по необходимости берется разматывать след нижним чутьем, а бекас, ей невидимый, подает насмешливый звук, улетая, как будто его собака за живот ущипнула.
Наследственность
Моя охотничья собака континентальная легавая Кэт, происходящая от Норы <из> Чебыкина, была мне доставлена для натаски в двухлетнем возрасте. Она была совсем не тронута никаким опытом дрессировки и натаски, но по природе своей была так вежлива, так умна, что и в двухлетнем возрасте я в одно поле прошел с ней легко весь курс, так что в конце осени охотился не только по болоту, но и в лесу по тетеревам и по вальдшнепам. Если ей дать кусочек, который она сразу не может проглотить и отправляется с ним в угол на свой матрасик, и если подойти к ней в это время, то она перестанет есть, обращает морду к хозяину и рычит. Зная общую чрезвычайную мягкость ее характера, мы смеялись над этим устрашающим рыком, никогда не обращая на это внимания, отбирали от нее кость, давали обратно и она опять начинала рычать. А еще у нее была особенность, это когда она в чем-нибудь провинится и начнешь ей выговаривать, то она тоже начинает рычать. Наказывать плеткой ее невозможно, с ней делается что-то вроде истерики, орет, как поросенок, и вид делает, будто нас в куски разорвет. Мои дети этим постоянно с ней забавлялись. У нее родился сын Ром от пойнтера. Вырос большой и сильный кобель. Сидел на цепи в сарае и бегал на огороженном участке. Раз я позвал его с выпуска и хотел привязать в сарае, он не дался и бросился от меня в свой угол. Я подошел к нему, он с великой злобой бросился на меня. Я со всего маху ударил его плетью, он вернулся к себе и залег. При малейшем моем движении он оскаливал зубы и глаза его становились страшные. Что делать? Очень серьезный порок. Так оставить нельзя. Я ушел к себе рассерженный и стал обдумывать. Мне пришло в голову – нет ли у него чего-нибудь под соломой, не досталась ли у него от матери по наследству эта черта характера рычать на хозяина, если есть возле пища. Я вышел на двор и крикнул обыкновенным голосом: «Ромка, поди сюда». Он, веселый, подходит. «Ложись». Привязываю и увожу. Обыскиваю гнездо и нахожу кость. После того пускаю Ромку на место и подхожу. Рычит и не дается. Отзываю, подходит и дается. Вероятно, мой неожиданный и сильный удар плетью утвердил у него навсегда способность рычать и не допускать хозяина к привязи на месте. Как ни бился, – я ничего не мог сделать. И теперь уже <3 нрзб.> после множества охот с ним так и пошло: если надо привязывать, то никак не на месте, отзовешь – привяжешь и подводишь: тогда ничего. Я думаю, этот порок у него явился от матери по наследству из двух качеств: 1) рычания у пищи, 2) злобности при угрозе. Вывод из этого, что с собакой нельзя шутить, у робкой матери для нас все была шутка, а с могучим кобелем – теперь не пошутишь.
Охота с колокольчиком
В Московском Полесье, да вероятно и в других местах на огромном пространстве центрально–промышленной области, охота на тетеревей совершенно потеряла стиль, который непременно должна иметь каждая любительская охота. Во всех охотничьих книжках ее представляют таким образом: охотник идет опушкою леса, собака бежит по лугу, собака находит тетеревей, они возвращаются в свою лесную базу, и тут на опушке охотник встречает своими выстрелами. Теперь у нас ко времени разрешения охоты все луга бывают скошены и, мало того, трава даже в лесу бывает начисто выедена коровами, выгрызена овцами. Только в крепких местах, недоступных коровам, можно найти тетеревей. Эта охота – верная порча молодой собаки, а старую поминутно теряешь. В тесных кустах можжевельника, бывает, найдешь пень, станешь на него и высматриваешь, не покажется ли где-нибудь березовая рубашка собаки. Или так замрешь в ожидании, когда взлетят тетерева. Ждешь, ждешь, и вдруг в пяти шагах подозрительно качнулась ветка, глянул туда, а там собака стоит и смотрит на тебя <1 нрзб.> удивленно... видишь, как думает: почему он взгромоздился на пень, чего он ждет с ружьем наготове?
– красоту: без стиля это горе-охота. Но я все-таки охочусь, культивируя охоту с колокольчиком, о которой в книгах говорится только вскользь. Там говорят, что надо к ошейнику прицепить небольшой бубенчик. Я с этим не согласен, бубенчик и в десяти шагах не слышен, а когда собака подводит, то он не издает ни малейшего звука. Я стал увеличивать размеры колокольчиков, ни тетерева, ни глухари, ни вальдшнепы их совершенно не боятся, принимая, вероятно, собаку за корову, – коровы у нас тоже ходят с колокольчиками. Мне думается даже, что из-за этого птицы под колокольчиком становятся еще смирнее. Случалось видеть, как поднятый собакой с колокольчиком старый тетерев, отлетев десять шагов, опять опустился. Испытав таким образом колокольчики разных размеров, я потому остановился на среднем, что он все-таки не совсем оглушает собаку, и в крайних случаях она может услышать свисток. Свой колокольчик я достал у монаха, это церковный, всем известный, кто бывал в обедне в сельских церквах: староста идет с тарелочкой, собирая с верующих копейки. Иногда видишь такие колокольчики в деревнях у председателей на окошке: когда нужно созвать сход, он проходит по деревне, позванивая.
У меня была собака Верный, гордон, натасканная специально для лесной охоты одним замечательным старинным охотником. Благодаря способностям Верного к колокольчику, моя тетеревиная охота в крепких местах получила артистические черты. Я, не видя собаки, прекрасно знал по редким звонкам, что собака ведет и черныш удирает. Я передвигаюсь лишь настолько, чтобы не потерять очень тихого и редкого звука. И вдруг зазвенело вовсю. Вот теперь я спешу, скорей, скорей! Зазвенело вовсю, это значит Верный нашел удачный момент сделать свой магический круг. Вот он обежал черныша, потом несколько очень тихих, редких ударов и все стихло: Верный пришил черныша в кусту или в кочке. Теперь не зевай! Я стараюсь всячески выбрать такое положение в кустах и между деревьями, откуда непременно хотя бы по мелькнувшему пятнышку, хотя бы по шуму можно было стрельнуть.
Так при помощи колокольчика я эту любимую мной в юности охоту снова сделал чрезвычайно заманчивой. Одно плохо, что колокольчики эти часто теряются и достать их бывает очень трудно. Так один раз я потерял колокольчик и вернулся в деревню ни с чем. Смотрю, на окне в избе председателя, где я остановился, колокольчик точь–в-точь такой же, как мой. Хозяина нет. Старуха ничего не понимает. Не терять же охоту из-за церемонии. Я привязал колокольчик к ошейнику и пустил Верного. Мы прошли по деревне за околицу, потом прямо в болото. Через час я возвращался с чернышами. А насчет колокольчика решил сделать так: снять его и поставить на место. Вхожу в деревню, смотрю: на бревнах сидят все мужики и ругаются. Я к ним:
– В чем дело, граждане?
– Головешка проклятый! – сказали мужики.
– Ну, что же головешка?
– Да что, прозвонил сходку, а мы целый час сидим, его нет как нет.
Кажется, я смекнул, в чем дело:
– Это Верный час тому назад пробежал с колокольчиком, они подумали, председатель прошел. Я говорю:
– Ну погодите, я вам сейчас его пришлю. И скорей к председателю. Его нет. Колокольчик поставил на место, сам лег.
председателя.
Зам. пред, сельсовета.
Спасенный петушок
Кто никогда не видал тетерева, не подумает, что самец и самка одна и та же птица тетерев. Впрочем, разница не больше, чем у курицы с петухом. Самка тетерева простенькая серая курочка. Самец черный с синим отливом, брови красные, хвост лирой. У них неважная семейная жизнь. Петухи всю весну проводят в боях на току. После того они болеют, которые от побоев, которые от линьки. Потеряв много перьев, он всего боится и забирается в крепкие глухие места. Вся тяжесть высиживания, охраны, выращивания детей ложится на мать, на эту серую курочку. Зато и дорожит же она своими цыплятами. Трудно найти птицу более смелую в деле защиты детей. Собой она при этом совсем не дорожит, убить ее и оставить детей сиротами ничего не стоит. Но законы охотничьи покровительствуют матерям, и убивать маток строго запрещается.
тем и кормишься. Подходя к дому, я вспомнил, что неподалеку в еловом перелеске с можжевельником не раз спугивал старого черныша и еще там жила матка с одним молодым петушком, довольно большим, перышки у него уже начали меняться.
Конечно, мне хотелось больше взять старого, хотя он и не так вкусен, как молодой, но зато мяса в нем много больше. И я пустил свою Кенту как раз в то место, где спугивал черныша.
Только я спустил собаку, она сразу стала сильно нюхать бруснику, потом подняла голову и понюхала вокруг себя воздух. Ноздри ее заиграли, глаза засверкали. Я сразу понял: петух был где-то здесь. Вот она села на ногах, стала низенькая и, переступая с лапки на лапку, повела к петуху. Мы немного прошли, Кента замерла возле одного большого куста и подогнула переднюю лапу. Она мне этим сказала:
– Он здесь!
Эти петухи неглупая птица. Слыша собаку, они обыкновенно забегают на ту сторону куста и вылетают там, невидимые для охотника. Но мы эту повадку их знаем, и когда собака стала, тихонько обходим куст и так делаем, что на одной стороне собака стоит, на другой сам с ружьем, а посередине петух.
– Вперед!
Это слово «вперед» большое слово в этот момент. Кента никогда не бросается, а очень осторожно переставляет одну лапку – раз! другую лапку – два! потом три – и пли! С треском поднимается вверх большой черный петух, и следует выстрел.
Я считаю про себя:
– Раз, два, три...
Я ее спрашиваю:
– Где же он? Она меня:
– Где же он? Я говорю:
– Дурочка, да не в карман же я его спрятал, в карман не уложишь, он ведь большой.
Наша охота продолжается. Впереди где-то невидимый в можжевельниках бежит петух. Ему очень не хочется взлетать, потому что во время линьки у него много потеряно перьев и усилие для полета должно быть очень большое. А ноги у него прежние, очень быстрые ноги. Он бежит, конечно, но не во весь дух, а то и трава будет шевелиться и может быть услышат его. Он, думается мне, бежит, постоянно останавливаясь, оглядываясь, прислушиваясь. Как только услышит шуршание травы, так дальше. Мне случалось, вспоминаю, даже увидеть его, когда он оглядывается: на одно мгновение видишь его большого, при солнце весь отливает синим. И красные брови заметишь, но только задумал вытащить ружье, он взлетел и за куст, успел только глазом схватить, что на лире его осталось <3 нрзб.>.
– Будет ли когда-нибудь конец? – замирая, думал я, стараясь как можно тише ступать за Кентой.
Каждое мгновенье он может взлететь, каждое мгновенье я должен быть готов вскинуть ружье. Каждое мгновенье нарастает волнение. И вот, кажется, мы не по чернышу–птице идем, а по какому-то огромному зверю, больше медведя, больше тигра, что-то вроде слона.
Я держу ружье у плеча, но Кента, не задерживаясь, переходит в осоку. Он решился бежать мокрой осокой, рассчитывая уйти потом в большой лес. Я вижу даже на осоке его бродок: вся масса осоки седая от росы, а там, где он прошел, зеленые полоски, – росу он стряхнул.
Но что это? Или у меня от напряженного ожидания стало двоиться в глазах. Мне кажется, я вижу два зеленых бродка. Я решаю: «двоится!» Вот как теперь легко, если птица взлетит, дать промах.
– Скорей, Кента, вперед, вперед нажимай!
Мы бежим. Я <2 нрзб.>, чтобы спугнуть его к <2 нрзб.>
Стоп!
Кента стала у ольхового куста. Маневр нам удался. Мы его испугали. Он замер в ольховом кусту, считая его от страха последним убежищем. Я Кенту хорошо знаю, она окаменела, у нее огонь в глазах загорелся. Он здесь!
Обхожу куст слева. Становлюсь напротив. Мне Кенту видно. Он здесь! Мое волнение исчезло. Я готов. Пусть он только двинется. Я готов. Он не уйдет от меня. Я не тороплюсь даже говорить «вперед». Пусть немного продолжится. И вдруг Кента, оставаясь по-прежнему бронзовой, переводит глаза направо от себя, потом нос.
Неужели на наших глазах он рискнул выбежать из куста? Нет, так у петухов не бывает. И Кента опять возвращает нос к прежнему месту и глаза ее устремлены через <1 нрз6.> носа своего как через мушку, прямо говорят:
– Он здесь!
«вперед!» Я промедлил, а Кента перевела нос опять направо, быстро спросилась меня красным от напряжения глазом и потихонечку, переступая с лапы на лапу, вправо пошла...
И как я не понял ее, ведь она мне говорила:
– Он здесь, но он сидит, а это другая движется, и я должна идти туда, то важнее, эта сидит и не уйдет, а та уходит...
Я не понял. Но все-таки вспоминаю, мне так ясно, хотя и без понимания, представились на седой осоке два зеленых бродка, не один, а два... еще я заметил в зеленой осоке, свернувшись клубочком, лежал поясок ременной с пряжкой. Это кто-нибудь из грибников потерял. В другое время я бы его поднял и радовался находке. Теперь же я только покосился на него, только мелькнуло, что это называется поясом...
Мы недалеко прошли. Кента стала. Я обошел куст. И приказал решительно видимой мне Кенте.
– Вперед!
Лапка – раз! Лапка – два! Лапка – три!
– Пли!
Серое бы ее не спасло. Я не успел бы остановить приготовленное движение. Но крик остановил меня, я понял: это не петух, а матка, запрещенная для стрельбы птица.
Теперь мне все стало понятно: в том ольховом кусту они были вместе, мать и сын. Мать в последнюю минуту рискнула и на глазах у меня и собаки выбежала из куста. Кента ее заметила и обманулась. Я тоже обманулся. Мать спасла петушка, и я вернулся без дичи домой.
Сегодня я задумал с Кентой пройти до Селкова по тетеревам. Но в лесу хватился компаса – он потерялся. Была тут канава. Я решил держаться канавы и так пустыми местами прошел к <1 нрзб>. В этом глухом и совершенно пустом лесу (ни ягодки) я вспоминал Старухину тропу, и она представилась мне среди этой природы во всем своем страшном значении (старуху ведь и не искали, молодые сказали: «старуха!»). Но я-то и опять не нашел Старухину тропу. Понимаю: описать весь большой лес поиском тропы. Везде осока. У канавы папоротники. Потом крапива на тропе. Крапива выросла и ходили <1 нрзб.> до крапивы.
9 Августа. Выдался денек единственный за все время. Солнечное утро с крепкой росой. Потом начался день самый мной любимый, когда легкие прозрачные облака рассеивают лучи солнца, и становится так задумчиво в природе, так глубоко. Особенно хорошо бывает на воде. У белых лилий самый бал, все купавы в своем подвенечном наряде. Цветет мудорез.
Я еду на своем «Ботике» по Заболотскому озеру с ученой комиссией. Из тихой воды вдали впереди нас тоненькие тростинки одна к одной рядышком поднялись из воды, совершенно как если бы кто-то из-под воды начал поднимать волосатую голову.
– Напрасно вы спрашиваете науку, лучше найдите русалку. Науку ценят только потому, что она питает технику... Я ответил:
– И русалка не поможет. Искусством тоже пользуются только для отдыха. Если я и найду русалку, скажут – «это забава!» и озеро спустят. Лучше дайте мне величайшую научную редкость, назовите мне такое, из-за чего, если бы оно нашлось, озеро нельзя бы спустить без того, чтобы это не стало позором перед лицом всего мира.
Россолимо сказал:
– Надо найти какой-нибудь реликт.
– общее имя всем видам, оставшимся жить с нами от времен ледниковой эпохи. Сколько им лет? Тысяч двенадцать. Одно время было потепление – атлантический период – дубы, которые находят в торфу, это остаток дубовых рощ. Потом опять похолодало, и началось заболачивание (субатлантический период, наш): в столетие по три сантиметра торфа нарастало.
– Так найдите же мне такой реликт, какое–нибудь животное или растение, застрявшее у нас с тех пор. Нащупайте центральный нерв всей нашей лимнологии и выразите его каким-нибудь именем. Пусть его нет, но если бы нашлось, то имело бы огромное значение.
Они начали перечислять мне редчайшие реликты, напр. Офиуры (по латыни Ophyura). Но лучше всего взять какой-нибудь морской реликт. Ведь опреснение вод – это позднейшие эпохи, а все живое вышло из моря, из соленой воды.
<На полях> Запах цветов.
Иммигранты моря.
пожелтел телорез, и те же самые лилии, не цветы, а то, что невидимо нам под водой питает и держит цветы, там и тут свернулись толстыми, очень неприятного вида кишками.
Через три недели на этом большом пространстве в грязи толщиной больше чем спущенный слой воды будут лежать все эти лилии, белые и желтые <1 нрзб.> ряски, стрелолисты, камыши и тростники. Это будет черная, толстая гниющая масса в ковше уже не спускаемой грязи, непереходимое место для людей и животных, рассадник комаров и мух, труп смердящий на десятки лет...
Ученые опускали барометр на дно озера и доставали пробы воды для анализа, испытывали прозрачность воды, выслушивали в телефонную трубу электропроводность. Они были похожи на докторов, призванных выслушать, изучить организм приговоренного к смерти преступника.
А Лахин говорил:
– Пустое дело, доктора воды не вылечат, а нам хорошо, нам оно надоело, у меня под окнами <1 нрзб>, я-то знаю, и караси будут <1 нрзб. > – я и это знаю, и что мне, работнику, завтра дадут – я и это знаю. А там дальше, пусть гниет: я не верю, я и в родину не верю. Я загадываю... если жизнь не переменится, знаешь, живой живым мыслит: корова у меня под окнами на болоте будет траву щипать.
– Подошел милиционер, посмотрел: обложить налогом такую бесполезную вещь невозможно, по рылу дать ею – не больно, себе взять – ничего не стоит. И сказал: «Лучше уйди с ними отсюда».
<На полях> Запах цветов и собаки.
Примечание
1 досл. в состоянии зарождения (лат )