10 Августа. С утра до ночи дождь.
Дуня и Лахин складываются в один тип. Оба замечательные работники, но не в одном деле, а на все руки: кому-нибудь услуживают. Во время этой службы, вероятно в расчете хорошо заработать, чувствуют искреннюю приязнь к работодателю. После этого, переходя в услужение к другому лицу, пересказывают ему самое скверное о первом, как бы в расчете, что другому человеку это приятно. Сделав отвратительную гадость по отношению к человеку словами, они лично к нему при встречах питают расположение как ни в чем не бывало. Эти люди не люди, это газеты. Дуня газета, Лахин журнал. У Дуни улица. У Лахина – край. Оба они в первооснове своей суеверны до крайности, держатся «Бога», ругают Советскую власть, но как-то легко все выгодное стараются использовать для себя без благодарности, и настоящего религиозного человека готовы за рубль продать в Чеку.
Иногда долго живешь рядом с человеком и не знаешь, кто он, потом как-нибудь, где-нибудь встретишь подобного, и вдруг тот первый человек встает ярко во всей своей значительности, притом не только в своем кругу, а в совершенно другом, при других достатках, при другом воспитании, образовании, но точно такой же. И какую ни вспомнишь среду, низкую, среднюю, высшую, в настоящем, в прошлом, – везде такой человек, и когда представишь себе в будущем возможность иной счастливой жизни человечества, каким-то пресным, скучным, несправедливым кажется это счастье без такого человека: он везде, всегда при всяких условиях был, есть и будет существовать.
При самой первой встрече с тобой, когда всякий человек несколько смущается, робеет нового, ожидает от него чего-то особенного, перед чем неловко за свой хлам и скарб, а хочется скорее показать себя по-возможному лучшему, – эти люди при всякой новой встрече вываливают весь свой хлам, выражая всем своим существом новому человеку: «Ничего нового нет на свете, ты такая же сволочь, как все».
Несчастный филодендрон
Это годится для темы «ученый среди обезьян»: они все присматриваются к ученому, чтобы от него перенять себе что-нибудь для жизни, а он, не обращая внимания на жизнь, думает о каком-то реликте.
(... какой-то старик живет в Переславище, да вы-то чего смотрите...
– А что же нам с ним делать!)
Экспертиза остановилась у Гусева в богатом доме, где гордостью хозяев был филодендрон, такой большой, что верхушкой своей, чтобы не гнулся, привязан был к гвоздику в потолке, а весь огромный горшок с землей стоял на скамеечке. Мы не посмели расположиться с обедом в этой передней комнате и расположились в другой. Стульев там не хватило, Россолимо быстро пошел в парадную комнату, не глядя на филодендрон, снял горшок, поставил на пол, а скамейку принес. Через некоторое время, когда мы, налив по рюмочке, чокались друг с другом и говорили «будьте уверены», вдруг на пороге показалась взволнованная хозяйка.
– Что же, – сказала она, – ученые люди так всегда делают?
Мы все вскочили. Она повернулась спиной в парадную комнату и показала нам рукой. Зрелище было ужасное: на полу стоял огромный пустой горшок, а в воздухе с землей с обнаженными корнями висел привязанный к потолку филодендрон.
11 Августа. С утра хмуро, ветер, потом моросило, после обеда опогодилось и даже солнце показалось.
Я ходил на охоту с Кентой в Селковские мелочи, убил 5 молодых в черном пере тетеревеи, одного витютня и одного бекаса. После дождя в мокрой траве все птицы быстро бежали, долго не поднимались и очень мы с Кентой замучились. Рожь по ненастью не смеют брать. Берут малину и начинают бруснику.
Вечером гулял с Нерлью около деревни. Она далеко причуяла в лесу маленькое болотце, нахоженное бекасом, и повела по нему верным чутьем. Но когда пришли к болотцу, в нем она стала шить носом траву. Бекас улетел, а она и не знала.
Не понимаю значения общепринятой фразы: «птица не выдерживает стойки собаки». При хорошей собаке всякая птица выдерживает стойку собаки, потому что не знает о ней. Поздней осенью очень сторожкие и слышат собаку раньше, чем она их может причуять. Но и тогда есть способ сделать так, чтобы собака их причуивала раньше, чем они насторожатся: надо выбрать ветреный день и подходить на ветер.
Вот почему и то, что бекасы лесные вылетели довольно далеко от Нерли, не спасло положения: она должна делать стойку издали. Хорошая собака должна сама понимать, на каком расстоянии надо ей стоять, чтобы птица не улетела.
12 Августа. Задумчивый день. В поддень все-таки немного покапало. В Селковских мелочах убил трех тетеревей и одного бекаса. Проложил путь на дупелиную низину.
Паль.
Лиловый вереск и красная брусника. Дерево от дерева –сосна – далеко–далеко. И так часами идешь, все мягко и сухо под ногой, все тот же ковер с цветами лиловыми и красными, иное дерево – сосна – не стесненная ничем, раскинется во всей возможной красе, глянешь и сядешь под ним отдохнуть и тогда опять, но уже близко, вплотную, разглядываешь все те же цвета, лиловый и красный, вереск и бруснику-ягоду. Вдали еле видны платки ягодниц, чуть слышно аукают, но это <не> мешает оставаться пустыне безмолвной, эти ягодницы и грибницы, как естественное население: лось, глухари, тетерева, рябчики, ястреба, лисицы и волки.
<На полях> Изобразить крик ребенка в пустыне, переходящий в надрыв очень быстро: отстал от матери, ужас одиночества.
«тот свет», и больше мне ничего не надо: идти, отдохнуть и опять идти, и все сухо под ногой, все те же цветы, лиловый вереск и красная ягода.
Так вот я себя чувствую, что давно уже когда-то жил, умер. И то, что я жил, страдал и умер, это здесь считается как загад. Там был мучительный загад, здесь свет. Весь труд здесь состоит только в том, чтобы вспомнить какой-нибудь вопрос из общего загада на земле, как только вспомнишь, так здесь сейчас же находится и ответ. А для того, чтобы вспомнить, надо идти. И вот я опять иду, под ногой вереск и красная брусника.
Мне вспомнилось...
Мой хозяин Н. В. Сафонов.
Вся квартира покрыта его фотографиями, на которых он всеми силами старается быть лучше себя самого. Если думать о нем, то весь мир разделяется на два класса, немного умных и множество дураков. Задача умного человека растолковать дураку то, что он понимает, чем больше кто из умных растолкует, тем больше за это ему почет от дураков, тем и живут, тем и удовлетворяются. Вот почему на всех портретах хозяина написано такое самодовольство: он умнее других, и многих из дураков он устроил, и ему за это от них всякий почет. Он был не то меньшевик, не то эсер. По существу своему социалисты все такие, лишь замаскированные страданиями в ссылке и на каторге. И вдруг нет ничего: ты законный социалист, пожалуйста!
Читаю Авдотью Панаеву. Когда думаешь о «костяке» наших великих писателей, т. е. о том, как они волновались из-за судьбы своих произведений, как считались с мнением читателей и т. д. – оглядываешься на себя с удивлением: нет совсем этого костяка, мне все равно. Я или не писатель...
Нет, все иначе: я пережил это, мне ведь 56 лет! Революция с хамом–писателем дала последний толчок, и так я остался без всякого аппетита к славе. Вернее сказать, я...
Интереснее другое – Тургенев учил Некрасова бывать в светском обществе. Светские писатели: Пушкин, Лермонтов, Тургенев. Не светские: Толстой, Гончаров, Некрасов, Достоевский, Гоголь. Причем Пушкин и Лермонтов явно презирали эту среду и пользовались ею только для своих материалов. Остается один Тургенев.
<3апись на полях> Общественный человек Тургенев.
13 Августа. Жаркое утро. Редкое явление за это лето: видел при солнце росу. После обеда гроза и проливной дождь с градом.
Некоторые сегодня не выдержали и зажинали перестоялую рожь.
Заболотский холм сегодня покрыт как бы одеялом из лоскутков, так отчетливо на солнце выделяются разноцветные полоски крестьянский полей. Это своеобразное русское явление, остаток крестьянской общины, со временем должно исчезнуть.
Ходил с Нерлью по Журавлихе. Убил дупеля и гаршнепа. Так сошлось точно, зажинают рожь – показываются дупеля.
После отличных охот с Кентой натаска Нерли показалась ужасным делом, я выходил из себя и так замучился, что серьезно стал побаиваться за свое здоровье. Насилу доплелся домой.
Но все-таки я своего добился. Бекасов было очень мало и все строгие. Нерль их стуривала или на быстром ходу, стурит, а потом роется в следах, или, причуяв след, роется в них до тех пор, пока бекас невидимо для нее улетит. Мне пришлось работать, прежде всего, над сокращением поиска, что делать! Пришлось собаку перевести на рысь и держать ближе к себе. Это было очень нелегко, после того стал искать случая встречи с бекасом. Не было бекасов! Наконец, она стала причуивать в кустах, я стал ей кричать, она не останавливалась сначала, потом оглянулась, и тут я так погрозил ей, что она дождалась меня. После того я ей велел идти осторожно, и она привела и стала как следует.
Но до чего же я измучился! Теперь спрашиваю, почему же раньше этот труд доставлял мне такую радость, что я даже писал: «Никакая охота не может сравниться с натаской». Как я ошибался! Нельзя было охотиться и я восхвалял натаску, пришла охота, и натаска стала невыносима. Так мы за отсутствием жизни отдаемся вере своей, поэзии, науке, службе и находим в этом счастье свое, мы даже гордимся перед обывателями своими высокими достижениями. Но случается, коснется нас сокровенно желанная жизнь, и тогда религия, поэзия, искусство, служба кажутся тяжким кошмаром. Есть такие катастрофические концы, другие же останавливаются на своем «взамен» и являются гасителями жизни. Вот почему истинное творчество не идет против жизни, а вместе с ней. Внимая эросу жизни, искусство может быть сделалось более реальным, чем изгаженное бытие, и в этом бытии было истинным светом.
Не спится. Встаю на темнозорьке, выхожу на крыльцо. Мне холодно. Нет желаний, нет любви. Мне страшно: я один в холодной темнозорьке планеты. Вдруг очень громко: стук, стук, стук! И потом: кукареку! Я очнулся живым человеком и сказал вслух какому-то ненавистному мне Ивану Петрову:
– С искусством, с наукой, с человеком, с Богом, с петухом, но ты, Иван Петров, отойди, мне с тобой не по пути!
Вот теперь понимаю, почему я говорю иногда, что охота мне дороже литературного моего дела, потому что она является источником этого дела. Для других это кажется кокетством: что такое охота! Но моя охота тесно связана с тем временем, когда я должен был расстаться с невестой. Моя нынешняя охота переплетается неразрывно с искусством писания – это культ моей единственной любви. Моя гениальность (в смысле единства) состоит в том, что я чудесным образом остаюсь в отношениях своего центрального жизнеощущения не только верным про себя, но живу им вплоть до ремесла, до извлечения средств существования жизни. Моя жизнь похожа на жизнь ледниковых реликтов, которые, оставаясь неизменными в течение десяти тысяч лет, драгоценны теперь нам тем, что собирают наше разбросанное в повседневности существо в единство для понимания единства нашего происхождения.
<На полях> Крестьянин дальше своего носа не видит.
пока не будет установлено строгого закона. В лесных делах, если становишься на сторону крестьян, то нельзя будет охранять лес и тебя, в конце концов, накажут как плохого лесничего. А если будешь идти против них и стоять за лес, то позовут в центр и прочитают: «у вас нет политического подхода к лесным делам». Таким образом, защита самого озера то же самое, что защита леса. И так все решительно, вплоть до творчества, даже до Бога: в центре уже давно все это признано необходимым, давно признаны злом разрушительные требования масс, и в то же время не могут о всем этом сказать, все это назвать и всю слабость, все вилянье, все компромиссы называют «политикой». В эту политику упирается все наше творчество, как в стену, и потому мы бедны.
О глухарях
По словам его, у глухарей в выводках больше самок на <1 нрзб. >, а у тетеревей наоборот.
Глухари иногда токуют на земле.
Искусство наслушивания глухаря (можно научиться слышать за 600 шагов). Одного подшуметь – все замолкают (сигнал крыльями).
Своеобразие крестьян
Огромная масса крестьян знает только ту часть болота, на которой живет, все болото целиком ему невообразимо. Так же и река, до владений соседней деревни, и тоже лес, и государство ему целиком так же необозримо, как нам бесконечность пространства и времени. Нашего крестьянина интеллигенция изучала «по себе».
Щавелек
Было это в Беловежской пуще, в дер. Бородычи. В Петровки заехал крестьянин за дровами в лес на волах. Сам пошел собирать, а мальчика своего семилетнего поставил с веткой возле волов отгонять слепней. Мальчику стало страшно (лес давит), закричал, но детский крик слаб в лесу. Он бросил волов, пошел искать отца. Не нашел. И отец потом не нашел сына. Собрались искать три волости. Не нашли. И с этим покончили.
Мальчик вышел в лесу на луг и так подумал: придут косить луг и найдут его. На лугу был оборог (способ хранения сена: крыша на стожарах). Под этой крышей был остаток сена. Он туда укрылся от комаров. Питался ягодами и щавелем, недалеко был ручей, к ручью ходил за водой. Через десять дней один хозяин, как это бывает у стариков, пошел в лес взглянуть на траву, да кстати лыка надрать. Видит: на траве тропа. Пошел по тропе к ручью, возле ручья на грязи следы детской ноги. Он пошел вверх, тропа привела к оборогу, заглянул туда, ребенок лежит. Тронул его, он сказал: не трогай меня, у меня живот болит. Старик выспросил его, и он еле, не поднимаясь, рассказал, что он из Бородычей. Старик сплел корзину из лыка, уложил мальчика и принес в Бородычи. Отвезли в больницу. Осторожно кормили ложечкой. Теперь вырос из этого мальчика здоровенный мужик Щавелек. У него хорошее хозяйство, две лошади. И когда кто-нибудь, завидуя, упрекнет его в богатстве, он говорит: «Покормись щавелем».
Дупелиные высыпки. Болото Циба, возле дер. Антоновка, или Вишняки на берегу Кубри. Остановился в Вишняках в богатом доме Силаева.
Путь: Переславище, Торгошино, <1 нрзб>, Горышки, Вороново, Горки, Антоновка (12–15 в.).
14 Августа. Наконец-то день выстоял.
Был у лесничего (Мих. Ив. Клопский). Слышал рассказ о борьбе секретаря ячейки с лесничим посредством наускивания мужиков на лесничество.
Начало повести – о Московском Полесье.
Анахронизм (Иван Грозный, дуб, ледник) – природа. Человек: застрял, это реликт. Москва рождает инициаторов, другие остаются портными, сапожниками. «Великоросс» – это в особенностях отношений личности и масс (характер масс: болото, река, озеро – знает только возле себя. Черта туземцев).
Лохань
– Лесное урочище Лохань интересно тем, что, по-видимому, это заросшее озеро, – сказал лесничий.
– Мало ли заросших озер? – заметил я.
Лесничий пояснил:
– Это озеро, по слухам, ниже уровня Волги... а впрочем, это вслух нельзя говорить: контрреволюционная мысль. Мы посмеялись. Я сказал:
– Ледник рыл и холмил, не считаясь с нашей революцией, да притом и Волги еще тогда не было...
Ледник рыл и холмил в нашем краю тысяч десять или больше лет тому назад. Его холмы распахало в недавнее время великорусское племя центрально–промышленной области, низины еще в субатлантическую эпоху ледникового периода превратились в болота. Дубы, которые во множестве теперь встречаются в болотах, относятся к более ранней эпохе ледникового периода, когда было несколько теплей, чем в позднейшие тысячелетия. Теперь везде тут растут березы, ели и сосны высокие на холмах, низенькие и чахлые в болотах. Тогда, тысячи лет тому назад, на склонах были дубы и в низинах у частых озер тоже всё были дубовые рощи. Эти люди, живущие теперь на холмах, плохие земледельцы, больше ремесленники, портные, башмачники, сапожники, слесаря, кондитеры, игрушечники и всевозможные, встречаясь с моренным дубом в болотах, создали себе легенду о золотом земледельческом веке, когда всюду были здесь частые озера, реки и дубовые рощи. Анахронизмы в этой легенде чудовищные: дубовые рощи относят ко времени царствования Ивана Грозного, на болотистых, местами неприступных, берегах Дубны указывают камни, будто бы остаток каменного моста, по которому Иван Грозный ездил на свои соколиные и зверовые охоты.
Раньше, давно, я по-детски доверчиво слушал рассказы этих людей, стараясь связать их легенду о золотой луговине и дубовых рощах с общечеловеческой легендой о золотом веке. Выискивая в заболоченных озерах растительные и животные реликты ранне-ледниковой эпохи, чистые живые памятники природы, я переносил это на людей и в их глубоком сознании искал такое же свидетельство давно прошедшей жизни, как в реликтах ледниковой эпохи. Но все кончилось тем, что я в себе самом из-под наносов со стороны открыл некоторые реликты, ничего не говорящие о природе великорусского племени, оказалось, – что я сам себя искал. После того меня перестала интересовать эта этнографическая и примитивная помесь великорусских портных, металлистов, башмачников, кондитеров, загнивающая теперь, зарастающая быльем, как загнили иные чистые озера с дубами атлантической эпохи ледникового периода.
Меня теперь гораздо больше интересует ледник общечеловеческой цивилизации, который совершенно так же холмит и роет все народности, как рыл и холмил когда-то землю скандинавский ледник. Природа физическая человека в своем чистом виде мне стала очевидна в своем великолепии по ныне существующим памятникам его отдаленного прошлого, по животным и растениям, которые в отношении человека надо считать просто реликтами... Смотрю на этот конгломерат ремесленников центрально–промышленной области, на все эти поселки портных, сапожников, металлистов, <1 прз6.>, маляров и всего возможного, и так понятна становится природа великорусского племени. Вот целый уезд, населенный башмачниками, его рассекает река с огромным болотом, за болотом нет башмачников, там пошли деревни и села портных. Кажется, болото остановило размножение башмачников, а портных еще что-нибудь физическое, я не знаю, там не бывал, где кончаются портные и начинаются металлисты. Знаю, среди башмачников небольшой островок кондитеров и другой – скорняков, в царстве сапожников есть несколько деревень пастухов. Там среди пастухов живет бывший повар Императорского Государственного банка, теперь глубокий старик. Повар почему-то остался один и не размножился поварами, как другие. Почему он один? Откуда вообще пошли все повара?
15 Августа. Опять росистое утро и солнечный день. Все жнут.
Я с 6 до 12 д. провел в дебрях Серкова. Там в густозаросших местах по заболоченным берегам ручьев находились дупеля и множество вальдшнепов. Как я ни ухитрялся, но убить мне не удалось ни одного, потому что сзади собак идти, птица вылетает за кустом, а заходить навстречу бесполезно: вальдшнеп сильно бежит, собака делает ложные стойки, зайдешь вперед, и собака вылезает на тебя, пойдешь вбок вправо, так забегает вправо, она ведет влево – ты намаешься в чащуре, наломаешь ноги, а когда придет настоящая стойка и вальдшнеп мелькнет, не успеешь стрельнуть. Так вышло и с глухарями: за небольшим кустом грохнул весь выводок, и я ничего не видел. Но из другого выводка успел выхватить молодую глухарку, величиной больше курицы. Это и была вся добыча моего утра.
(Золотого пастушка надо поселить на палях: рев скота, жалейка.)
Щавелек: Девочка в ягодах кричит в ужасе: ужас пустыни. Передать одиночество 7-летнего ребенка в лесу.
Утка без головы. Е. Пав. была в ягодах, выходит на дорогу с телефонными столбами. Видит, мчатся три чирка, и вдруг после встречи с проволокой путь продолжают два, а третий падает. Е. П. говорит: «Ах, птичка моя, вот я сейчас тебе помогу, ты опять полетишь». Подходит, а у птицы нет головы: проволока перерезала шею у самого туловища.
глаз. (В это время пастух заиграл на свирели из журавлиной ноги.)
<На полях> Перешевелил птиц. Любимые мои места: идешь с 10-м номером по дупелю, вылетают глухари, наладишь по глухарю – вылетает бекас или вальдшнеп.
Дятел. Муравьиная кочка была расчесана тетеревами, в другой кочке было углубление, как бывает в земле от мышкующей лисицы: оно было сделано не тетеревами. Кто это сделал? Мой вопрос остался бы, как сотни вопросов остаются в лесу без ответа. Но мне захотелось чай пить, и неподалеку я уселся в моховую кочку под сосной. Я затих, выпивая понемногу чай из стаканчика, и слился с деревьями, с кочками в тишине. Тогда послышалось порханье дятла. Это он перелетал на мою сосну. Посидел, подумал, глянул во все стороны, не обратил на меня никакого внимания и спустился на ту самую кочку, о которой был поставлен вопрос. Ответ явился: это дятел работает, вырывая себе, вероятно, муравьиные яички.
<На полях> Без Ремизова Алексея Никитича знаменитый на Дубне Зимняк – просто жалкая деревушка Московского Полесья. Зимняк знаменит своим простором с постоялым двором Ремизова. В прежнее время...
16 Августа. Очень жарко. Жатва в полном разгаре. После обеда гроза.
Тайна.
Легенда Московского Полесья
Все эти наши места – леса, болота, озера до революции держал в аренде для охоты известный богач Мерилиз, англичанин. Наш Торгошинский Григорий Иванович был у него старшим егерем. Теперь и егерь и барин оба покойники. Хороший старичок был Григорий Иванович. Другой на его месте избаловался бы, а этот нет, ничего. И что удивительно, охотник мертвый, а никогда не врал. Вот он рассказывал о Мерилизе один случай, такой удивительный. Поехали они на охоту с Мерилизом в Вологду, в какую-то деревню, не помню теперь. И по каким зверям охотились и как у них шла охота, я тоже не помню. Кончили они охоту, пришли в эту деревню. Поставили охотникам большой самовар. Григорий Иванович и говорит молодым охотникам:
– Я тут около деревни заметил след русачий, давайте-ка, пока самовар поспеет, этого зайца возьмем.
– И я с вами! – сказал.
Собака враз подняла русака, молодые охотники бросились места занимать по дорогам, а Мерилиз, пожилой человек, пошел к сараям. Там, за сараями, ему ничего не видно было, потому что огромный тут сугроб намело, сугроб все заслонял. Мерилизу и захотелось подняться на этот сугроб. Зима была с большими осадками с настами, снег плотно лежал и взойти на сугроб на этот было нетрудно. А нужно так выйти, что под этим сугробом мужики два года копали для скота колодец и воды не достали. На эту глубокую яму положили две–три слеги, на них хворосту, и ладно. Так этот хворост годы лежал и, конечно, подгнил. Вот почему снег и подметало к этому хворосту и каждый год на этом месте сугроб большой нарастал. Случилось такое несчастье: когда Мерилиз стал на верхушку сугроба, вдруг эта гниль над ямой рухнула, и охотник туда вниз полетел. Так был наверху сугроба человек, высоко стоял, и вот нет его, на самом низу, в пропасти. А никто этого не видел, и дела нет никому: русака гоняли и убили.
Только самовар поспел, и охотники тут с русаком. Заварили чай, стали дожидаться хозяина, – нет его, выпили по стакану – нет, по другому – нет.
Молодые охотники догадались:
– Опять, – говорят, – Мерилиз подшутил над нами, наверно, он прямо к станции поехал на лыжах.
Так все и решили, что уехал, и сами после чая тоже собрались, но раздумали и остались ночевать, но только по иной причине, только не из-за Мерилиза, о том думали, ушел на лыжах и уехал.
На другой день беднейший мужик из этой деревни Прохор был в лесу и нес дрова на себе: лошади, верно, у него не было. Вздумалось этому Прохору из лесу в деревню пролезть напрямик, и возле сараев попадись ему на глаза след человека на сугробе. Ему было невдомек, что вчера охота была, и след мог быть везде. Он обошел сугроб, что за диво! – нет выхода и нет человека наверху. Положил он дрова и полез на сугроб тем следом. Видит провал. Крикнул в дыру:
– Живая душа, отзовись!
Из дыры слабо:
– По-ги–ба–ю!
Прохор шарахнулся вниз. Собрал сход. Так и так, говорит:
– У нас в старом колодце человек кричит: погибаю. Григорий Иванович и молодые охотники тоже были на сходке и враз смекнули:
– Мерилиз!
Взяли веревки, обвязали жердину, чтобы сидеть на ней и рукой за веревку держаться. Устроили вроде лебедки, всем миром навалились и вытащили наверх человека: Мерилиз был на себя не похож, весь черный. Привели его в избу, стали отогревать.
– Я, говорит, не так от мороза страдал, как от дыма. Два раза выстрелил, думал: пойдет дым вверх, а он сел на меня. Я чуть не задохнулся там. С жизнью своей там я уже простился.
Дали ему хорошего вина, чаю напился, поел и спрашивает:
– А скажите мне, кто же это мой спаситель, кто мне крикнул первый: «Отзовись, живая душа!»
Привели Прохора.
Отозвал он этого Прохора в сторонку, вынул бумажник и дал ему сколько-то. Потом показал ему этот бумажник и говорит:
– Смотри, себе оставлю только на дорогу, бумажник пустой, а сколько я тебе дал за свою спасенную жизнь, никому не говори.
Но погодите. Этим не кончается. Покойный Григорий Иванович, конечно, хоть и егерь был, а ведь из мужиков. Торгошинский он, и, конечно, мужицкая душа его не могла успокоиться. Когда вернулся он из Вологды в Торгошино и стал своим односельчанам этот случай рассказывать, все к нему с одним и тем же мужицким вопросом:
– А сколько дал?
Навели так они его на вопрос, и даже стало потом мучительно, днем и ночью мысль постоянно к этому возвращается:
– А сколько дал?
после этого спрашивает:
– А сколько дал?
И вот на четвертую зиму вздумалось Григорию Ивановичу поехать в Вологду, предлог был – поискать медвежью берлогу, а главная мысль была найти того мужика и дознаться, сколько же дал ему Мерилиз.
Приезжает так он в Вологду, спрашивает о том мужике Прохоре, где он живет.
– Дом Прохора Семеныча? – говорят, – а вот иди и сам узнаешь: дом под железной крышей, на каменном фундаменте.
высокий, каменный и облицованный. Вход, конечно, парадный под навесом, и на двери электрический звонок.
Григорий Иванович позвонил. Отперла дверь скоро женщина, просит войти в прихожую. Там в прихожей зеркало и вешалка березовая, полированная. Женщина эта повесила его шапку и полушубок. Открывает дверь. И вот комната светлая, просторная, на окнах медные шпингалеты блестят, посередине комнаты большой раскладной стол, на столе самовар и за самоваром Прохор Семеныч сидит в красной рубахе, на красном синий жилет, борода у него рыженькая, волосы расчесаны с пробором, смазаны деревянным маслом, блестят.
Не узнал он Григория Ивановича. Но как только назвал он себя, вспомнил, сразу встал, обрадовался Бог знает как, стал потчевать чаем, потом вином и закусками разными. Три дня так жили, ели, пили, разговаривали душевно, и все три дня Григорий Иванович о главном своем деле, из-за чего приехал, спросить не смел. В конце третьего дня, однако, когда на расставанье выпили изрядный посошок, наконец осмелел и спросил. Сразу Прохор Иванович потемнел в лице и говорит: – Григорий Иванович, не обижайся, душевно говорю тебе, оставайся у меня, живи хоть месяц, хоть два, приезжай ко мне всякое время, днем и ночью для тебя у меня будет стол накрыт самой хорошей, новой скатертью, а об этом не спрашивай, с этим я умру и потому не скажу: это моя тайна.
<На полях> Но четвертую зиму Мерилиз совсем не охотился. Вечера долгие <3 нрзб>. И стало Григорию Ивановичу без дела мучительно жить, неотвязно лезет вопрос: да сколько же он дал? Старуха посоветовала Бога спросить и усердно молиться. Но Григорий Иванович не посмел беспокоить...
Закончил чтение книги Авдотьи Панаевой, на редкость замечательная книга. Мне захотелось написать свою книгу, в которой тоже пройдет целая литературная эпоха, но чтобы это было не воспоминание, а роман (3-я книга «Кащеевой цепи»). Эпоха 1-й революции. Алпатов находит «реликт», из-за которого расходится с эсерами и с мужиками (интеллигентского <1 нрзб >). В момент решительных действий он подходит к вопросу творчества жизни. Является в Петербург для изучения реликта, пишет работу о нем, идея: «природа как реликт». Все находят в ней свое, и это открывает ему все двери. Сюжет: инженер хочет спустить озеро и встречает для этого препятствия, потому что, напр., во время исследования Волги находит «Китеж», в конце концов (может быть) затопляет машину. Лица: Мережковский, Розанов, Блок, Белый, Брюсов, Бальмонт, Гиппиус, Шестов, Савинков, Ремизов, Горький...
Одна мысль, вычитанная Марией Ивановной Алпатовой у Герцена, задела ее за живое и некоторое время даже путала ее повседневные хлопоты, эта мысль: «mesallians» – мезальянс есть посеянное несчастье.
Применяя эту мысль к положению своего сына Михаила, она не могла для него найти выхода к счастью. Единственным просветом там было, что это временное увлечение молодости, что впоследствии он одумается, эту бросит, а жену выберет настоящую, образованную. Тайный голос, однако, нашептывал, что Михаил не из таких, и у него не может найтись необходимого для такого брака расчета. Был выход облегчить сыну тяжесть посеянного несчастья, убедить его приехать с женой и взять ее в руки, принять в семью, отшлифовать, подучить. Но этот обычный, много раз испытанный способ в хороших среднедворянских семьях не годился для Марии Ивановны, потому что она сама была из купцов, училась на медные деньги, сама в недалеком прошлом вышла из тех же крестьян и в глубине своего существа считала каждую деревенскую женщину «хамкой» гораздо больше и решительней, чем люди «белой кости», дворяне. Впрочем, тут не было каких-нибудь предрассудков, все выходило из опыта, и Герцен это удивительно метко сказал: «мезальянс – посеянное несчастье». Так она и решила про себя выжидать и всякий разговор с сыном об этом отклонять, как будто это у него была там где-то вне поля ее зрения обыкновенная мужская коротенькая связь.
А между тем Михаил, по-видимому, только за этим и показался, тоже не отдавая себе ясного отчета.
Друг мой, по правде говоря, все мы живем в облаках, и нет на свете совершенных умников, про которых выдумано: «если кто сказал А, тот непременно должен сказать Б». Если мы вообразим в действительности жизнь человека сложенной по этой формуле, то А будет чувство собственной личности, это Я, а Б, все то достигнутое всей жизнью, будет дурак и, умирая, такой человек в лучшем случае скажет: «Я был дураком». На самом деле вслед за А никто не говорит Б, в промежутках облака густые, ничего не видно, а жизнь по алфавиту читают только покойники, и неравный брак – сколько я знаю примеров! – у сильных людей давал многим недоступное счастье.
<На полях> Мезальянс – роковое начало романа. Как говорится, «век живи, а дураком умрешь». Это значит дурак.
Инженер Алпатов по первому разговору с матерью понял сам себя, что его попытки в своем семейном устройстве войти в соглашение с матерью – остаток наследственных предрассудков о «счастье» и последний этап их переживания. После того он с увлечением стал рассказывать ей о своем деле в Московском Полесье, что там будто бы есть одно озеро... Разговор этот был за утренним чаем. Ударили к «Достойной». Марья Ивановна перекрестилась, спохватилась: «Что ж это я!» – и, оставив посуду «на произвол судьбы», отправилась в церковь: ей нужно было там непременно повидаться с соседом–помещиком, переговорить с ним и согласиться выписать пополам небольшую жатвенную машину.
Михаил Алпатов вышел в сад. Роса еще не сошла. Сад блестел. Пчелы гудели на липах. Мезальянс не казался ему посеянным несчастьем. Пахло созревающей грушовкой. Он разыскал под знакомым деревом седое от росы яблоко и не ел его, а нюхал, впиваясь в его аромат. Это не было одно яблоко детства, одно только прошлое. В аромате яблока было и будущее. Он, нюхая яблоко, думал об озере, которое является причиной огромных Полесских болот. Он добьется своего, спустит озеро и... (Его встреча с мужиками: разговор об ораторах; возвращение матери, ее рассказ о парке с цветочками: и я хочу цветок понюхать: эпоха Японской войны. Расставание. Мезальянс.)
Почтарь обиделся, что Е. П-а не с ним поехала в Сергиев, и отказался, не предупредив, носить почту. Поди вот делай с таким. Несомненно, что пробуждение личности, – это прогресс. Но ведь личность другого – сама по себе непостижима, и действительный прогресс и личность другого могут быть постигнуты только в творческом процессе. А раз я не могу читать газет и деловую корреспонденцию из-за повышения чувствительности личности почтаря и если я верю, что дело мое выше моих эгоистических интересов, то к черту эту непроизводительную нерабочую личность. Я и досуги свои использую для дела, он ездит за почтой, в карты играет и пьет, к черту, я смету его. Личность другого я могу узнать и оценить только в творческом рабочем процессе.
Моя книга возьмет эпоху богоискательства и будет иметь содержанием психологию творческого процесса.
Его позиция. Все говорят о Боге, он не смеет, потому что для этого самому надо стоять на ногах, самому быть творцом. Но его «сам» не есть только его индивидуальное я – это аксиома его природы, его сила земли, крови, у них разлад, и потому они Бога берут на подпорку своего Я (слабы для просто Я и для Бога). Его везде все принимают как человека от земли.
Его главная мысль: природа, звери, птицы, растения, потом мужики – это реликты человека.
<На полях> Весь день с утра, натаскивая собак, я слежу за их чутьем и догадываюсь, чем им пахнет, а сам в своем чутье все время в цветах. Мне так отвратительно бывает, когда собака находит человеческий кал и съедает. Не могу отучить, в этом я бессилен, и остается подумать, отчего им мила эта мерзость, а мы ищем аромата цветов.
Человек, мне кажется, потому плохо пахнет, что некоторые люди душатся и дают понять этот новый нечеловеческий запах и тем, кто не душится. Если бы не было таких передовых людей с духами, то все люди пахли бы одинаково и не плохо, как пахнут не плохо в зверинце слон и ему подобные звери. Духи же начались от цветов, и вот это удивительно, как люди могли полюбить запах цветов, в огромном большинстве случаев отрицательных звериному запаху. Ни одного зверя в природе не наблюдал я, чтобы он остановился и нюхал цветы. Отвращение к запаху своего пота и других выделений люди получили именно от любви к запаху цветов. Когда человек спаривается и возвращается тем самым к своему первоначальному чисто животному типу, ему нравится запах своих выделений, как собакам...
Есть, конечно, и среди цветов некоторые, возбуждающие животные страсти, но это уроды из них, доказывающие общность происхождения растительного и животного мира. Может, и среди животных-людей когда-то были уроды, получившие любовь к запаху цветов...
Впрочем, я не могу сказать, чтобы запах лучших цветов, отрицательный к полу, был отрицательным к эросу. Напротив, запах всех цветов эротический, он волнует нас всегда, хочется вспомнить, и не можешь вспомнить свою самую первую, детскую любовь. Так обыкновенно и бывает, что духами люди хотят пополнить в себе что-то утраченное, возбудить ими в другом завязку любви. Душатся чаще всего женщины, кокетливо поманивая ими смущенного самца. Запах цветов то же самое, что мечта о чистой любви, трагически разделенной с обыкновенной любовью размножения. Ночная красавица – у нее запах сильный, порочный, она как будто стыдится...
17 Августа. Последние дни одинаково встает солнце в тумане и потом бывает очень жарко. Я даже не решился сегодня утром идти на охоту. Но вечером ходил в Трестницу с Нерлью и убил двух бекасов. Она очень недурно работала, хотя все по-прежнему плохо определяет момент, когда надо прекратить потяжку и остановиться. По убитой дичи прекрасно пойнтирует и в 10 шагах чует в траве и останавливается. Убил двух бекасов.
18 Августа. Восход в тумане. Жара. Дожинают.
это настоящая облава, как по волку.
<На полях> Совесть Горького. Молодежь в деревне.
Во множестве деревень центрально-промышленной области издавна мужское население было в отходах, а жалкое земледелие оставалось уделом женщин, стариков и детей. Теперь по недостатку спроса на труд бывшие ремесленники и рабочие стали тоже земледельцами. К этому присоединилась молодежь, не обученная ремеслу. Здоровые парни в цветущем возрасте, перебиваясь с хлеба на квас, болтаются в деревне: «гуляют». Многие из них пытаются попасть в комсомол с целью через него «выбиться в люди», попасть на рабфак или чаще всего получить место рабочего на фабрике. Небольшому проценту это и удается, но большинство бросает комсомол и пополняет кадры той молодежи, которую в дворянских кругах называли «золотой», а в сельских – хулиганами. Поверхностному наблюдателю их вызывающее поведение кажется как бы продолжением эпохи первых лет революции, на самом деле в этом поведении нет ничего революционного, и продолжается оно ровно до того момента, когда такой парень женится, после того он возвращается в быт и веру своих отцов. Однако, при скудности земледелия в центральной полосе и невозможности уходить на фабрики, при падении кустарного труда едва ли всем возможно возвратиться в быт и веру. Вот эти-то современные «лишние люди», не приставшие ни к павам, ни к воронам, и являются, по моему, элементом, угрожающим всем «нашим достижениям». Глядя на них, и отцы находят себе главный материал для отрицательной критики современности. Напротив, в тех редких случаях, когда в деревне два–три молодых человека через комсомол вышли в деятельные партийные люди, я не раз слышал от стариков одобрение им и некоторое примирительное отношение к современности: «Ничего, – говорят они, – в нашей деревне кое–кто проскочил в люди».
Выход из этого положения двойной: 1) поглощение их фабрикой, 2) войной. Последний, пессимистический, выход и является господствующим в сознании «отцов».
Мне думается, в отношении современного крестьянского вопроса всякие попытки идеологического подхода (в том числе и мера борьбы с пьянством) являются или недомыслием или лицемерием. Все решается двумя словами: «давай войну» или «давай фабрику».
<На полях> В «Золотой луговине» надо непременно трансформировать любовь к Ине по линии «Прекрасной Дамы», чтобы под все искания Бога и <1 нрзб. > подвести эротический импульс. (Впрочем, как это и есть.)
Горький продолжает меня тревожить своей оценкой современности «по-хорошему». Я, может быть, и сам бы занял эту позицию, если бы разрешалось прикидывать мысль по-плохому. А так это напоминает мне время натаски молодой собаки в период, когда нельзя охотиться: в это время учитываешь дело именно по-хорошему, считая, что ко времени охоты дело натаски так подвинется вперед, что хорошее возобладает. Верней всего, у Горького (я тоже сужу его «по-хорошему») за границей наметилось такое будущее вроде 1-го Августа у нас, охотников, когда хорошее возобладает. Несомненно, это будущая мировая война с победой пролетариата. В свете этой катастрофы он и смотрит на всю советскую натаску русского народа «по-хорошему».
Что же в этом так волнует меня как-то не по-хорошему?
Прежде всего у меня в душе есть от близости к бедствиям людей во время революции травма, которая не дает мне возможность смотреть на общественную жизнь по-хорошему. Очень возможно, что я могу за деревьями не увидеть леса –вот почему беспокоит меня это второе пришествие Горького.
Свою «травму» я побеждаю только целебным процессом художественного творчества, который, однако, только уравновешивает мою личность и дает ей только возможность существования. Этот сладостный путь лечения своей травмы, однако, не дает мне права на голос в общественных делах. Я и желал бы выйти за пределы своей травмы и боюсь выйти за пределы своего назначения (призвания), боюсь сверхчеловека, Блоковского «Христа», Горьковского публичного деятеля.
бытия, утверждающего тем самым и лучшее бытие других. На этом мучительном пути путь Горького является мне каким-то срывом. Мне даже приходит в голову иногда оценка его как лукавого авантюриста, легкомысленного в старости. Каждый раз, однако, дойдя до этого, я запрещаю себе это думать и даже обвиняю себя в низости.
Лекарство, которым я лечу себя самого, годится и для многих людей, больных избытком чувства совести и сознания, в этом и состоит моя гражданственность, готовить это лекарство для других, как для себя. Но не все же люди больны, знакомы с сердечной тоской, дрожат всем телом от накопления мыслей. Здоровым людям не нужно никакого иного художества, кроме – для отдыха и развлечения, их общность естественная, возникающая из сотрудничества в добывании средств существования. Смешно и грустно, когда в наше время со всей государственной важностью эту этику, сопровождающую добывание средств существования среднего, вполне нормального человека, хотят насильно привить художникам...
Свои выстрелы. Когда собака подводит к дичи, то от самых отдаленных, едва слышных выстрелов она вздрагивает, а иногда и подпрыгивает, но когда цель достигнута, птица взлетела, она так вошла в свое дело, что не обращает никакого внимания на последующие над самой ее головой выстрелы: это свои деловые выстрелы.
Животный страх. Бывает такая мертвая тишина, в которой всем людям и животным становится жутко и по-малейшему поводу представляется какой-то «невообразимый ужас».
Я возвращался темной ночью домой с охоты в такой тишине. Мои нервы были до того расстроены, что меня стал брать страх: «вот ружье возьмет и само в меня выстрелит». Страх овладел мной, себя самого я испугался, вынул патроны и положил их в сумку. В это время послышалось тарахтение телеги, медленно едущей по мостовой. Мне показалось странным приближение этой телеги, я бы непременно стал за деревом, но дорога была обрыта канавами, наполненными водой. Я решил идти вперед, хотя знал, что непременно случится что-то недоброе. Показалась голова лошади, и ей показалась моя белая собака.
Лошадь остановилась, вгляделась. Я пошел вперед.
Белая собака!
И в один миг ни лошади, ни телеги, ни человека, сидящего на ней, не стало на дороге: все это бултыхалось в канаве.
19 <Августа>. Из нашего близкого выводка взял с Кентой двух петухов. Ходил к «американскому жителю». Ему так непонятно было, что Горький свой журнал хочет назвать «Наши достижения», что мне пришлось стать на точку зрения Горького. Я увлекся и свел весь воинствующий социализм к вопросу о войне.
– Две силы, – сказал я, – берут на себя труд продумать вопрос о войне до конца: католическая церковь и наш социализм. Вот скажите искренне, положа руку на сердце, думали вы о войне или просто не думали?
– Думал, – ответил американский житель, – я так думал, что войны теперь долго не будет: она невыгодна теперь капиталистам.
Возвращаясь домой, я оставил точку зрения Горького, и вдруг чрезвычайно ясно вопрос о войне представился мне делом внутреннего строительства мира, не внешнего, как у нас.
Появление Пети. Бледный, с проваленными глазами. Бабушка сказала: «Какой ты томленый». Он рассказывал, что человечек, срезавший его по обществоведению, вел себя нехорошо: несмотря на то, что на все вопросы ему был дан ответ и он их одобрил, он поставил неудовл. отметку. И прямо после него пропустил девицу, отвечавшую много хуже. Петя подошел к нему и сказал: «Подлец!» Он притворился, что не слышит. Петя повторил. Он ответил, что он может жаловаться в комиссию. Идет в комиссию. Старичок-профессор долго мялся и, наконец, показал циркуляр экзаменаторам, что подход должен быть индивидуальным при экзамене, и отметка, удовлетворительная при одном социальном происхождении, может быть неудовлетворительной при другом.
– Главное, – сказал Петя, – было обидно, что экзаменатор вел себя по-хамски. Например, спрашивает меня, в это время приходит другой такой же экзаменатор, и между ними дружеский разговор: «Ты сколько отделал? – Я двадцать. – А я пятьдесят. – Ну, я так не могу» и т. д.
– Почему же ты, сильный человек, не взял этого человечка за шиворот и не отдул его по щекам? Ну, немного бы посидел, тебя бы судили, я бы вступился, заварили бы кашу, и помогло бы другим.
– Нельзя, папа, – ответил Петя, – он еврей, и непременно бы из этого сделали антисемитизм. Пришлось согласиться.
Переживаю мучительное чувство бессильной злобы. Часто возвращаюсь мыслью к Горькому и думаю о нем нехорошо.
20 <Августа>. Солнечно и прохладно. Росисто. Березы зажелтели. Как будто на заре токовал петух.
<1 нрзб.> и ранил.
Взяли 4 тетеревей и дупеля.
Теплые места. Когда мокрая, холодная Нерль возвращается с охоты, мать ее Кента вперед порыкивает, знает, что она, мокрая, непременно приблизится к ней, угревшейся на теплом матрасике. А когда разляжется Нерль и мокрая возвращается Кента, непременно Нерль, желая поскорее узнать, что я убил, вскакивает, и Кента занимает ее теплое место. Случается, я не иду на охоту, я захожу только проведать собак. Обе они тогда вскакивают, навязываясь: «Меня возьми, меня возьми!» Я отвечаю: «На место!» И они ложатся на свои матрасики, но непременно Кента на месте Нерли и эта иа место матери. Так каждой собаке кажется, что место, занятое ее соседкой, теплее.
Экскаватор утонул. Серега Тяпкин был и после долгого сидения сказал:
– Вчера в чайной Бог знает что говорили, будто экскаватор перевернулся: лопнул канат.
– Затонул?
– Ну да, говорят, утонул.
Я потому испугался, что механик говорил мне о единственной серьезной опасности: если экскаватор утонет, тогда вытащить его будет невозможно.
Серега передавал, будто в чайной приняли это как злое; действие: привыкли мужиков обманывать, вот и опять: дело; не выходит, вот взяли, да и затопили.
<1 нрзб.>1о ней разболтал везде, потом сам этому вверился и повторял за правду, и опять выпрыгнет этот «старик с шарами».
У Лахина азиатские глаза. Он живет, как кочевник в степи–пустыне, где по длинному уху передаются всякие новости.
21 Августа. Прохладное серое утро, потом солнце, в полдень слепой дождь, после обеда прохладное солнце.
Мы ходили с Нерлью по всей Журавлихе, нашли только выводок с двухнедельными бекасятами. Бекасов нет вовсе.
При первом намеке света стоял на крыльце и чувствовал всем своим трепещущим существом, что любовь к человеку может явиться только со стороны, что всякая любовь со стороны: т. е. любят «во имя кого-то».
«младшими».
Мужики. Огромная масса мужиков говорит о революции, что это обман. Кто обманул? Вожди. Например, говорили: «леса будут ваши», а вот теперь тронь их, ответят: «не ваши, а государственные».
Был момент, когда леса были в распоряжении мужиков. Смоленские леса, вероятно, до сих пор помнят этот страшный погром. То же самое: «интеллигенция ваша». «Наше» – это значит у мужиков, что каждый может брать из общего себе, сколько только oн может. Вследствие этого от общего «государственного» «леса> «интеллигенции» ничего не остается. (Нет ничего и никаких.)
«Дать волю» мужику – это значит дать волю все разрушить
При всей темноте туземец чрезвычайно хитер и теперь отлично учитывает политику. Напр., дер. Скорнино несколько лет тому назад перешла на отруба. Но, услышав о перемене курса на колхозы, вернулась (из страха, что отберут собственность) к прежнему общинному хозяйству, переменив, однако, трехполку на восьмиполье (факт надо проверить).
–прохладный день. Ранним утром уже бормочет осенний тетерев. Мы в Серкове с Петей взяли старого самца–глухаря, молодую глухарку, вальдшнепа и рябчика.
О тех глухарях–вагонах сомнение, не молодые ли это от ранних выводков. Не отбиваются ли у глухарей молодые самцы от выводка раньше, чем у тетеревей, почему и создается впечатление, что в глухариных выводках большинство самочек (?)
Когда взрывались глухари, между ними попал вальдшнеп и пролетел мимо нас. Мы и не думали стрелять по нем, а только заметили, что летел он почему-то с раскрытым носом.
Вечером постучался в окно Хренов и передал новость: на Грибановской Дубне на самом глубоком месте утонул экскаватор. «Виден только флажок». Приехали будто бы какие-то всесведущие матросы и будут машину частями доставать. Надеются через месяц опять машину пустить.
Мысль Хренова об осушении: состоится постановление Сергиевского Исполкома, и ВИК заставит мужиков копать канавы; сами никогда не начнут, если и найдется какой «адеалист и будет копать, ведь ему голову отжуют».
«значит, и они смеются». Я лег в кровать, поставил лампу на стол и начал читать. Слышу шепот... (шепчутся удивленные, что я лег без подштанников).
Низшими людьми я называю тех, кто в своих суждениях и делах относительно Бога и человека руководствуются личным интересом.
<На полях> Идеалист – голову отжуют.
Флажок.
Туземцы.
– делает, когда чует по ветру: это потому, что чует, а не знает, где же она именно, куда дальше идти. Третий вид стойки по мертвой дичи опять–таки для того, чтобы определить место, где она находится. Во всех случаях, когда она чует по следу, стойки не бывает, хотя потяжка бывает очень медленная, ползет на карачках. Просто не знаю, что делать. Чутье свое она не раз доказала, а когда идет по следу, кажется, нет чутья, потому что так увлекается следом, что не догадывается поднять голову и схватить запах самой дичи. Это называется нижним чутьем. Я думаю, что собака не должна работать исключительно верхним или нижним чутьем, то и другое необходимо. Но опытная собака, когда идет нижним чутьем, все время бывает наготове поднять голову и оторваться от следа. Буду в этом году ходить с Нерлью больше в ветер по открытым болотам...
Бекасов нет. Нашел матку, молодые еще с желтыми головками.
Серково
24 Августа. Всю ночь дождь. Утро серое. Поет ли еще иволга? Но во всяком случае неделю тому назад еще пела. Рожь в овинах.
Вчера Петя ходил в Вишняки, осмотрел болото «Циба», нашел немного бекасов, дупелей нет. По-видимому, рассчитывать на болотную охоту можно только по пролетной птице, с 12-го Сентября. Будем охотиться пока на тетеревей, глухарей и вальдшнепов.
<На полях> Письмо из Московского Полесья.
1. Рублевик
Туземцы. Рублевики
Все пять окон моего дома вечером я закрываю газетами, и все-таки на всех окнах виснут ребята: одни находят какую-нибудь щелку смотреть, другие удовлетворяются долетающими до них отрывочными разговорами. Они при этом ведут себя так тихо, что забываешь о наблюдателях своей жизни. Только бывает, какому-нибудь очень скучно станет висеть на окне, ничего не видя и не слыша, он решается похулиганить и сухим пальцем по влажному стеклу проводит с таким резким звуком, что мы вскакиваем, в тот момент он рушится, со всех окон все рушатся и бегут в темноте.
И это не маленькие, это незанятые парни около двенадцати лет от роду. Их много в каждой деревне теперь, потому что земледелие в Московском Полесье (и западной части центр, пром. обл.) маленькое, раньше такие парни в отходе учились ремеслу, теперь традиция порвалась, отцовское ремесло заброшено, фабрика не забирает, и они на бабьем положении, т. е. занимаются земледелием, которым раньше занимались одни женщины, продолжая им свое домашнее хозяйство. Глядя на этих парней, я часто вспоминаю и тех, висящих бесполезно на отцовских шеях ребят, которые год готовятся в Вуз и осенью возвращаются «срезанными» к отцам, возмущенными до крайности: экзамен выдержали, а места не нашлось (в этот сезон в Политехническом из 100 человек принималось два).
– подобрать пустые капсулы. Самые маленькие распределяются в капустниках, затаиваются там от больших, в решительный момент вылетают оттуда и захватывают добычу (капсюль) раньше больших.
Охотники–рублевики главным образом вербуются из этих ребят. Покупается дешевенькая, стреляющая на 20 шагов берданка, платится рубль, и охотник имеет все права, не зная не только законов об охоте, но совсем даже не умея обращаться с оружием. В редкой деревне не было «несчастного случая», там убили девушку, там парня. В нашей деревне тоже были жертвы и в прошлую зиму и в эту. И не мудрено. Вот, например, как они забавляются. Один мальчуган изображает зайца и бежит, другой тюкает в него из берданки с заложенным в нее старинно-осечным патроном. Натешились. Сели. Кто-то взял берданку, тюкнул от нечего делать, и вдруг мертвый патрон ожил, да как ахнет! Просто счастливый случай спас жизнь бедного «зайца».
Я взял одного из таких «рублевиков», очень милого парня, с собой на охоту, только с условием, чтобы стрелять из ружья моего по очереди, мне хотелось навсегда поразить его прелестью культурной охоты и поселить в нем желание совершенствоваться. Собака моя скоро нашла след и повела. Я догадался: она вела по глухариному выводку. Здесь довольно глухарей и рядом заказник, в котором, по моему расчету, не менее 50 выводков. Поэтому я себе позволил взять из выводка пару молодых и приготовился к стрельбе. Но в то время как поднимались молодые в 20 шагах, матка поднялась в десяти от меня и закрыла молодых, из-за нее мне не удалось стрельнуть в молодых. Мой спутник был изумлен. Я объяснил ему положение: матка заслонила молодых, матку стрелять запрещено.
– Кто же нас тут видит? – спросил рублевик.
Я повел длинную речь и, как теперь понимаю, смешную о происхождении и цели закона об охране природы. Он ничего не понимал и упрямо ссылался на лес: в лесу нет закона.
убивать и, если мы убиваем, то за это когда-то придется расплачиваться. «Ну и что же, – говорил я себе, – покаюсь, в старости все раскаиваются, получают прощение». И вот при таком понимании закон, охраняющий дичь, для того, чтобы потом ее можно было больше стрелять, больше совершать таких преступлений, мне казался чудовищным. Подобное, мне кажется, было и в голове рублевика, лес – это свобода, охота, потому и охота, что все можно. Какая это охота, если нельзя, если закон, какая страсть, если...
Словом, я могу сказать, что рублевик не так прост, чтобы удовлетвориться ссылкой на закон, культуру, науку. Чтобы говорить ему об этих вещах, надо вспомнить себя...
Поговорите с любителем кровного собаководства, скажите ему: «Ваши собаки очень хороши, но они скорее похожи на призовых лошадей, призы возьмете, а на охоте убьете мало при таком широком и безумно скором поиске». Любитель ответит вам: «А для чего надо много убивать, какая-нибудь парочка бекасов, на которых, как придешь домой, затреплешь, противно смотреть».
Я это понимаю: это артист–собаковод. Но попробуйте объяснить это рублевику. Я не специалист ни по собакам, ни по стрельбе, я просто охотник, для которого надо убить дичь, но постоянно стоит вопрос: «как убить». Вне закона внутреннего и внешнего мне не существует охоты. Для меня закон – это мера, то же, что музыканту ритм...
Как объясню я все это рублевику?
помочь ему набивать патроны. Очень возможно, он не без умысла пригласил. Меня все поразило: весы, и ни одной порошинки вне веса, дробина упала на пол, он ее нашел и сказал: «Терпеть не могу неряшливости». Но больше всего и уж окончательно меня взяла в плен машинка с каучуковыми цифрами для обозначения на дробовом пыже номера дроби.
После того мне открылся путь культивирования моей страсти. Теперь уже не она мною владеет, а я сам в седле и направляю ее к делу охраны природы и верю, что только понимающий и любящий природу охотник является верховным ее охранителем. Но нет, нет... я чувствую, что взял прицел несколько выше сознания «рублевика». Да притом их так много, нас так мало. Необходима система. Прежде всего, при получении права охотиться необходимо <1 нрзб> знание законов, охраняющих дичь. Это сделать очень легко. Второе – необходимы егерские школы, третье... Впрочем, ни второго, ни третьего, я буду стоять на одном: при получении права охоты рублевик должен понимать обращение с огнестрельным оружием. Мы должны это сделать, мы высчитываем, сколько истребляют волки животных, мы кричим о борьбе с серым помещиком. Посчитайте, сколько жизней человеческих уносит ежегодное разрешение охотиться всем за один рубль. Мы должны требовать от желающих охотиться точных знаний сроков охоты и внутренних сроков, когда дичь можно стрелять и когда нельзя.
25 Августа. Туман. Потом серое небо. И солнце. Жарко. После обеда принялся брызгать дождик.
Нет желтых берез и красных осин, но по дороге по грязи постоянно попадаются и золотые монеты березок и кровавая печать иудина дерева. По утрам бормочут тетерева, потом стучат цепы: прилетели гуськи – дубовые носки.
На Селковской низине мы не нашли дупелей, но от Чумакова получено известие, что у них на Мергусовой бели высыпали. Мы взяли четырех тетеревей, двух вальдшнепов и бекаса.
«За живой и мертвой водой». Неожиданно нашел себе очень ценную книгу. Она, как и моя «Кащеева цепь», является редкой (не считая Цепь, единственной) попыткой освещения истоков русской революции путем «интроспективным», притом без – pro и contra1, а как фактора русской культуры. Лучшая глава «Две жизни», где автор sub specie acternitatis2 смотрит на свой отчий дом. После возвращения его из отчего дома к образу жизни сынов–революционеров поражает нищета сынов, полное отсутствие у них духовных и материальных средств для постройки жизни иной. (Как известно, вслед за крушением революции <19>05 года следует взрыв личного в литературе и потом попытка не материальным, а духовным путем построить новую общественность. Эта попытка дает самый блестящий период русского искусства, если и не достигающей, может быть, вершин периода литературы Белинского, зато неизмеримо превосходящей его числом средних дарований и распространением литературной грамотности.)
Так представляю себе: на одной стороне самоуничтожение во имя коллектива («Наши собрания, – ответил В., – оформляют жизнь коллектива и отбрасывают все узко личное. Коллектив должен подчинить себе личность, иначе не побеждают» Вор. стр. 199).
В ответ на эту диктатуру гражданственности в литературе и произошла революция личности вплоть до утверждения: «Я – бог», и последующее движение вспять Мережковского к общественности, к революции (вспоминаю слова Тернавцева: «Они неизбежно вернутся к нам (правосл. церкви)». Так не удалась на одной стороне революция, на другой реформация.
бывшие раньше творческие силы обнаружились в области государственного строительства, стали на место царя. По-иному это: из области кружковой мечты перешло в жизнь.
Наше время характерно исканием ворот, в которые бы могла выйти творческая личность из государственно–коллективистической петли для универсального творчества.
Творчество, это, во-первых, личный процесс, чисто «духовный», это процесс материализации духа – личность. По пути материализации личности, во-первых, встречается другая личность, во-первых, жена: процесс единения эротический: семья. Уже здесь ставится вопрос о роли разума, т. к. есть уродливые браки «логические», есть «по расчету» и т. д. Религиозная общественность соответствует браку по любви. Разумная – по расчету...
<На полях> Из книги Воронского можно еще видеть, что такое напряжение людей в истории народа бывает один раз.
Смерть идеала. Цаппи, как описывают, был в трех теплых брюках, а у Мариано одни разорванные, потому нога у него отмерзла, и ее пришлось ампутировать.
– это гибель Северного полюса, я думаю о том Северном полюсе, который своей недостижимостью и тайной манил к себе избранных людей, по великой цели отбирались и великие характеры. С изобретением аэроплана достижение полюса стало делом спорта. Следующий этап, экспедиция Нобиле сбросила с полюса последние покровы романтики, и мы увидели там ничтожных повседневных людей, хуже всяких животных.
То же самое было на глазах у нас при падении самодержавия. Сколько удивительных людей прошло у нас в могилу по пути к счастью народа и человека, зажатому стеной самодержавия! Рушилась стена, и там оказалось, нет ничего, как на Северном полюсе. Герои-мученики, наши Бранды, мечтавшие дать людям третье царство милосердия, воплощения в людях Deus caritatis3, на самом деле были отцами легиона чиновников. Наиболее удивительно было видеть, как последние из героев, став победителями, достигнув, казалось бы, осуществления этого царства caritatis, захотели «жить»: побросали старых жен, взяли молодых, увлеклись хорошими винами, отрастили животики, утешались устройством себе самим юбилеев.
Искусство падает у всех на глазах, цель искусства в сознании масс до того совпадает с «отдыхом», что для иного какого–нибудь толкования его нужно много слов. Одно искусство больше не в силах теперь служить идеалам, воспитывать характеры.
Остается некоторый налет возвышенных достижений в области науки, но с каждым днем видим мы распространение взгляда на науку, подобно как на искусство: искусство для отдыха, наука для техники.
охраняю я с необычайной последовательностью и жестокостью к другим сторонам жизни (да есть ли они?). Правда, все говорят и вздыхают о своем детстве, и никто не хочет истратить силы своего характера на достижение этого лучшего. Сильные люди, вздохнув, отбрасывают свое детство и со злобой обращаются к «делу», исполнив которое, истратив себя на него, они думают в будущем открыть другим людям ворота к счастью. Люди слабые, хорошие сами «впадают в детство».
Нам нужно овладеть творчеством науки и искусства для творчества жизни.
У Мережковского была речь о творчестве Бога (теургия), но я не слыхал там о творчестве жизни (Алпатов: – Друг мой, я хочу вам сказать в этот раз свою заветную мысль о творчестве жизни: что идеалы наши рождаются по тем же самым законам, как рождаются шипящие, прыгающие шарики, когда брызнешь водой на раскаленное докрасна железо, как эти прыгающие шарики, рождаются из крови живые мальчики и девочки и так же рождаются из нашей собственной крови, нашего огня, нашей воды и железа и наши идеалы. В час раздумья вскройте, чего вы хотели вчера, намереваетесь делать это завтра, вы увидите непременно в тайнике ваших дел смешной идеал, верьте мне: все идеалы наши, в которых все наше лучшее, наивны, как дети, всмотритесь в них: это дети любви такой же, как физическая, но только бесконечно более сложная... Среди этих детей царит такая же смертность, но некоторые, в сравнении с физическими детьми, имеют такую продолжительную жизнь, что кажутся нам даже бессмертными, вечными. Всякий идеал, с другой стороны, есть наше же на долгие сроки закрепленное детство. Ребенком входишь в атмосферу этого идеала и отдаешь ему на охрану свое детство и так живешь до старости, возвращаясь в идеале к своему детству. Но я уже говорил вам, что идеалы смертны, случается в короткий срок нашей жизни быть свидетелем смерти идеала, вскормившего в течение нескольких сот лет тысячи тысяч детей. Так во время моей жизни умер идеал Северного полюса: он был открыт. Сколько великих характеров сложилось по этому идеалу! И какими ничтожными существами оказались люди, поехавшие туда на дирижабле без идеала, когда полюс уже был открыт. Смертью идеала на Севере было его достижение... Я не могу больше ничего читать о Северном полюсе после того, как двое товарищей оставили умирать во льдах третьего, а из этих двух один, присоединив к своим двум третьи брюки оставленного, допустил рядом с собой замерзнуть товарищу в его единственных рваных штанах).
Так же точно погиб мой идеал человечности, бывший за пределами самодержавия; когда рухнула царская стена, за ней оказалось, нет ничего. Всю ночь солдаты из внутренних стен штыками выбивали золотые украшения, а утром при свете золото оказалось грудой изуродованной бронзы. Чхеидзе, уверявший солдат, что подсвечники у царя из чистого золота, оказался не прав: и подсвечники были медные.
Так оказывается, что среди идеалистов есть с очень короткой жизнью, но так же, как и у детей, есть зверски жестокие. Нет никакого сомнения, что эти существа составляют общество, поверженное тем же порокам, как и наше...
<На полях> Р. кашляет на охоте: бекасенок и Ефр. Пав. Дупелиное время для меня, как весна: беспокойство. Жировка тетерева. Рожь, стадо, лампа: дупель во тьме и роса. Вчера с утиной тяги. <1 нрзб. > и пошло! Табунки ласточек, турухтанов. Поражение утки.
И вот я освобождаюсь от власти идеалистов и делаюсь сам творцом своего идеала. Мне кажется, я-то не сделаю ошибки, я-то учту все причины смерти моих идеалов, создам непорочный, бессмертный.
26 Августа.
Утки
Дождь. Вечером ходил на утиный перелет. Если утка после выстрела не перевернулась задом наперед, не полетели по ветру перья, не упала она сразу камнем, а несколько наискось, сохранила в напряженности форму своей бутылки с носом, то спеши вторым выстрелом поразить ее, пока она еще в воздухе Подстреленная в осоке в полумраке удерет. По-моему, из всех стреляных уток <1 нрзб.> остается подранков. Я вчера одну взял, другую упустил.
Ремизов
по верховьям Волги до Рыбинска скажет: «Первый человек Алексей Никитич!»
Что это? Не раз я всматривался в его черные толстые, по-хохлацки свешенные усы, закрывающие тайну его губ, в его глаза, черным блеском скрывающие внутренний их загад, вслушивался в точную, сдержанную речь и по-разному догадывался о причинах его успеха в народе: и мне кажется, это делает точный, доведенный до законченности художественной формы расчет. Спросишь людей, одни скажут: «Трезвость великая, за всю жизнь, скажи, выпил бутылку, много будет, такому можно довериться». – «Можно ли довериться А. Н-чу ?» –спросят другие. «А вот как можно, – отвечают, – раз почтальон загулял и почту положил под прилавок, в ней было сколько-то тысяч денег. Неделю искали почтальона и почту. А. Н. никому не сказал, а когда почтальон явился, то и не спрашивался, сам взял из-под прилавка и даже «спасибо» не сказал».
Спросить можно и самого А. Н-ча о причинах успеха его в народе, и он сам скажет: «Потому все знают, что трактир при современном налоге – невыгодное дело и что у меня есть хорошее хозяйство, трактир мне в убыток, а бросить не могу: я с людьми вырос, днем и ночью с людьми, на людях и помру».
Я пил чай в трактире этой весной, в той самой отдельной комнате, где пили чай когда-то у того же Ремизова и знатные охотники, великие князья, просто князья, миллионер–фабрикант, а потом Ленин, Троцкий и все пролетарские вожди, охотники, из тех же стаканов пили, тот же вид был передо мной в другую, собственную комнату хозяина, где стояло ампирное кресло, счеты лежали рядом с букетом сирени и в окно виднелась колоннада огромного постоялого двора, подпирающая бесконечно сложенные опоры соломенной крыши, уходящие нижними концами в бездну навоза...
Я думал, завистливо вглядываясь в таинственные усы: «Вот бы знать об этом крае одну тысячную того, что знает он, вот бы выслушать одну тысячную всех признаний... и похоронить, как тайну, под своими усами, чтобы никого никогда не поссорить». Я много раздумывал и, наконец, сказал моему соседу–охотнику:
– Завидная личность Алексей Никитич!
Охотник ответил:
– Одно нехорошо...
Я насторожился, готовый по человеческой слабости услышать первое недоброе мнение.
Охотник продолжал:
– Нехорошо одно: кашляет на облавах.
И рассказал мне, как шел волк в тростниках, всем было видно, шел прямо на Ремизова, ближе, ближе. Сказать бы, но тут шевельнуться нельзя, а не только сказать, все видят, только он и не знает, какое счастье попало на него. Оставалось 20 шагов, и вдруг А. Н. тихонько кашлянул. Волк сразу назад и прорвался через загонщиков. А он и не знал. Мы после сказали. Нехорошо: кашляет.
<На полях> Колоннада, сирень.
Бекасята. Охотники, по наблюдению Л. Толстого, не любят маленьких детей. Я думал об этом, мне кажется, это потому, что бессознательно они видят в них конкурента: охотник сам ребенок, и вот еще один появился...
Их называют в охотничьих книжках уродливыми, какие-то почти черные тараканы с длинными носами и ногами. Но раз на охоте была со мной женщина-мать. Собака нашла гнездо только что вылупившихся бекасов, рядом на кочке лежала теплая скорлупа. Один бекасенок хотел удрать от нас, но осока была очень густая, встречный пучок былины задержал его и чуть-чуть наклонился от его тяжести, и он полез на былинку, она гнулась сильнее, он лез, добрался до половины. Тут женщина-мать осторожно взяла его в руки, принялась его целовать и говорила:
– Миленький мой, хорошенький мой, красавец ты мой!
Эта же самая женщина-мать, когда однажды я писал, принесла мне в комнату от хозяев новорожденного, отвратительного, на мой взгляд, ребенка и говорила: «Посмотри, какая красавица девочка!»
27 Августа. Рожь молотят. Со всех сторон слухи: дупеля показались, там видели одного, там двух...
Это значит, наступила собственно охотничья осенняя пора (Успенье!). В отношении дупеля я испытываю такое же трепетное состояние, как весной, но только в этой тревоге есть большая разница: тогда боишься, что не только вся весна, а вся жизнь, собранная в эту весну, мимо пройдет, и мечешься из стороны в сторону, хватаясь за все: как бы не упустить, как бы не упустить! А час упустишь, – не <1 нрзб. > себе, в том и беда весенней тревоги: не знаешь, за что ухватиться. При начале осени, напротив, предмет тревоги точно определен, боишься только, как бы не прозевать дупелей! А все остальное в начале осени является, как достижение, как момент усиленного раздумья после трудов.
Мне дорог в это время новый заутренний час, я счастлив, что до рассвета теперь могу час провести с лампой в ожидании утра. Но особенно дорог утренний полумрак возле болота. На темнозорьке я стою, прислонившись к пряслу, отделяющему ржаное сжатое поле от болотного, кочковатого луга и время от времени прикидываю ружьем на небо и землю, проверяя, видно ли мушку. Я знаю по опыту, что на рассвете больше найдешь дупелей, мне представляется, будто они на рассвете рождаются из тьмы и росы. Вот я пускаю собаку и начинаю действовать, мне больше некогда предаваться созерцанию: вот пастух заиграл, через час, много через два выйдут коровы. Конечно, я слышу очень хорошо, что бормочет осенний тетерев, что розовый свет и голубой свет и зеленый свет вокруг меня и показывается красное солнце, и что кричат журавли, и летят надо мной. Я всей душой чувствую нежное, и бодрое, и раздумчивое, и умное утро, но я действую, я сам только что родился из тьмы и росы, я действую! Мне надо спешить, вот ревут коровы, вот впереди показывается подпасок, за ним коричневые коровы, потом черные, потом бурые, – много коров, много овец, а сзади старый пастух с огромной трубой. Идите, идите, луг очищен мной. Я сажусь на кочку, отдыхаю и закуриваю. Сегодня я загонял себя до полного изнеможения, но дупелей не нашел. Убил одного только бекаса. Все очень строгие <1 нрзб. > за пятнадцать шагов.
1. Среда 12 час. Дом печати к Морозову: написать письмо.
2. В «Охотник» к Каверзневу и Бутурлину узнать о начале занятий в Охот, школе.
3. Доверенность и гонорар к Новикову.
4. «Новый Мир» к Смирнову.
Ходил с Нерлью и открыл возле Скорынина дупелиное болото, взял двух дупелей, двух бекасов и молодого тетерева.
Нерль по обыкновению делала великолепные стойки только по убитым птицам, к живым подкрадывалась без стоек, но к тетеревам подвела отлично верхним чутьем и довольно издалека. К сожалению, подбитый тетерев бойко побежал по скошенному лугу, и Нерль его схватила. Первый раз я наказал ее так, что это останется ей в памяти и, думаю, она в другой раз не захочет ловить.
<На полях> Вместо «с Богом» он говорил «с Марксом». Ступай, скажет, с Марксом. И он вместо «Бог с тобой» скажет «Маркс с тобой». Но иногда примешивалось что-то другое и говорил: «Иди к Марксу!»
Думаю, что теперь ни Новая Гвинея, ни Центральная Африка, ни джунгли на меня не произвели бы никакого впечатления, потому что условия достижения этих, когда-то таинственных девственных мест поглотят всю возможность радостной встречи с незнакомой природой. Но в мире привычном где-нибудь в Московском Полесье, среди мужиков на пойме, мною завоеван бесконечный поток впечатлений, когда на моих глазах проходит смена явлений природы. Тут я буду ребенком до старости и надеюсь на мгновенье очнуться в последнюю минуту смерти, если рядом скажут: «дупеля прилетели!» Сам дупель – это почти не птица, это просто комок жира в двойной кулак, едва поднимается, едва летит. Правда, он очень вкусен, я не знаю ничего вкуснее дупеля, запеченного во французской булке, но не в этом же дело, не этого хочется, когда переломится лето и березы еще зеленые, но на грязи увидишь золотой лист, осины зеленые, но на грязи заметишь кровавое пятно иудина дерева, и вдруг прислали с оказией записочку: дупеля показались, вчера взял двух, третий улетел в крепь. Не есть дупеля хочется, а действовать, вот как действовать страстно в мире, где нет повседневных забот, где ни желтенькие осины, ни золотеющие березы, ни туманы, ни роса, ни журавли, ни даже солнце – само солнце! кажется не на стороне отдельно, а вместе с тобой одновременно действуют, чтобы добыть дупеля.
«Искусство видеть мир» Воронского говорится, что религия убила художников в Толстом, в Гоголе... Я сам думал раньше приблизительно так же легко, но теперь думаю, что не художника убивает религия, а то надменное самолюбивое гордое существо, которое вырастает в человеке, питаясь его общественной славой художника. Художник остается, но ему невозможно бывает творить в искусстве такого, раньше не замечаемого «черта», и сила его устремляется не на творчество «художественной болтовни», а на борьбу с чертом. Если бы художник начинал свое дело в согласии с Богом и постоянно озирался на свое поведение в жизни, то и создавал бы без встречи с чертом, как создавали эллины свои статуи богов и христиане свою литургию в картинах.
Воронский, сам семинарист, не свободен от поповского понимания религии, он бунтует против отцов своих, но не против религии, попы – это правда, первые гонители искусства, да, пожалуй, и самой религии. Ведь весь пафос правды Добролюбова, Чернышевского и всех наших литературных семинаристов и весь их социализм выхвачен из церкви. Мы теперь это ясно видим в молодом поколении, прервавшем богоборческую традицию интеллигенции, не осталось и следа нашего социализма, у них социализм выродился в бюрократизм, а материализм – в механистическое понимание человека и общества.
Я, впрочем, не думаю брать под свою защиту Бога, я вообще оставляю религию в стороне, потому что мне это не по силам... если есть, однако, Царство Небесное, то я надеюсь попасть в него не человеком, я просто жуком перескачу незаметно, без Суда. И я не знаю, почему такой путь менее достоин, чем мучительный путь человеческий. У нас самое ложное сложилось понятие, что будто бы крест обязателен для всех: вот это, вероятно, больше всего породило несчастий, обмана, это отравило жизнь и вызвало бунт против Бога.
Гоголь, Толстой, Блок распинают в себе художника ввиду создаваемого в себе, наросшего за жизнь параллельно своему творчеству черта. Дело Черткова, отца Матвея и других – было делом исполнения распятия добровольно и правильно осудивших себя людей. Эти люди, истинные последователи Христа, и надо же наконец нам возвеличить их крестный путь и поставить его не ниже, а выше их художества. Но это основное преступление – навязывать их мучительное спасение тем, кому не от чего спасаться... кто не горд по природе, или постоянным вниманием к себе самому, отвык при успехе накоплять в себе гордость и устанавливать свое особенное значение.
У меня такое понимание религии и Бога и я боюсь произносить это всуе, чтобы не разбудить дремлющего в себе сверхчеловека, который и есть виновник, левый разбойник...
под пение воробьев вспомнились мужики, с которыми я в нашей усадьбе рос, как родня или, вернее, как фон моей родни, вроде воробьев на акации, и как потом они превратились в «граждан»... и распахали усадьбу по-своему. Какие следы нашей усадьбы сохранились на том месте, где сложилась моя жизнь? Ничего, но воробьи поют о ней на всем свете, да есть ли место на свете, где не собирались бы под осень воробьи большими деревнями?
С Кентой ходил на Скорынинское болото, где взял вчера двух дупелей, никого не нашел и возвратился с тремя бекасами.
Остожие. В кучке молодых березок одна была высокая. Мужик обрубил на ней сучья и сделал стожар. Вокруг стожара он согнул и надломил молодые березки на пол-аршина от земли и все повел и наклонил к стожару и привязал к нему. Так вокруг стожара на сыром лугу стало вроде помоста – это остожие, на остожии сено улеглось вокруг стожара и под сеном его кончик торчал. (Это годится для «Щавелька»: забрался под остожие.)
Приметы. Я приметил одну безголовую ель, вокруг нее были низкорослые березы, под березами большие кочки с черной водой между ними, на кочках росла осока и редкие тростники (разработать тему «примет» для описания леса).
<На полях> Перед этим описание обыкновенных остожии: из века в век на том же месте зимой прутья. Но родился мужик на земле, который вздумал сделать по-своему.
Бесы. Жизнь писателя ничем не отличается от жизни подвижника: те же бесы вокруг, от гордых сверхчеловеков, как у Гоголя и Толстого, до маленьких «купринских» пьяно–богемных (вспоминаю какую-то драку в ресторане приверженцев Куприна и Леонида Андреева). Но у подвижников религии есть сложная система борьбы с бесами, а писатель среди них, как ребенок...
<На полях> Лермонтов.
Есть бес гордыни, но и в смирении есть тоже бес, хотя по существу он тот же самый: этот очень осторожный. Я его вижу («Кукарин»).
У Мережковского, Разумника, Блока, Ремизова и др. несомненно жизнь проходит с бесами, но о Максиме Горьком почему-то не скажешь этого, не потому ли, что он авантюрист?
<На полях> Пусть в романе граф Бобринский писал научную работу: роль коровьих растопов в образовании болотных кочек.
Сегодня я с таким волнением возвратился к «Брачному полету» Алпатова, мне вспомнилось, когда я невесте своей сказал: «Погоди ж, я тебе за все отомщу». – «Как, чем?» – удивилась она. Я ответил: «Своей любовью». Она довольно улыбнулась. Ни она, ни я не знали в то время, что местью моей будет этот роман. Как тонко в нем загримирована эта «месть любовью» и как поучительно она превосходит офицерскую месть Лермонтова своей Сушковой.
Ветер был на меня и я услышал... <На полях> (Разговор с собакой.)
30 Августа. Ночь лунная. Встал в 2 ч., в 3 утра вышел в тьме с Кентой проверять дупелей на Селковскую низину.
По пути рассветало. Мне в этот раз так было, что и ночь, и утро, и день сходились в одно: ночь разделась, это называется утро, а утро оденется – день. Когда ночь разделась, стало холодно, и потом все умылось росой и одевалось в голубое и красное, забормотал тетерев. Солнце показалось, закричали журавли.
воротятся не все. Главный бекас еще в кусту: в Серковских крепях постоянно встречаются.
В Серкове встретил две кучки штук по пяти чернышей, на выстрел не допускали, – вероятно, уже начинают табуниться.
Всего я убил сегодня только двух бекасов и вальдшнепа, а путался в невылазных местах до 12. Дождик помочил. Местами не узнаешь, где раньше была тропа, там река.
<На полях> Князья, купцы, крестьяне, рабочие – все устраивают свою жизнь согласно своим вкусам, почему же бы и художнику не устроить свой быт согласно главному стимулу искусства – свободе?
<На полях> Дупелей ищут возле капустников по коровьим растопам. Серых куропаток по оржанищам утром и вечером, днем в картофельниках.
«реликта». Этот реликт мне хочется сделать «тайной творчества». Алпатов хочет постигнуть реликт путем книжным, но каждый раз при этом охлаждается, однако при новом взрыве мыслей это годится (борьба разума с чувством). Из всего этого рождается работа, которую художники считают наукой, ученые – искусством. «Реликт» открывает и человеческие перспективы (археология, неолит и т. п.).
<Приписка на полях> Тема для диссертации: «К вопросу происхождения болотных кочек: доминантное значение коровьих растопов в их формировании».
Начало романа:
Друг мой, согласимся с вами назвать просто народом тех людей, которым нет ничего легче сойтись с особой другого пола и воспроизвести с ней существо себе подобное – пусть это будет простой народ. И назовем интеллигенцией тех, для кого создание живого себе подобного существа самое трудное в жизни.
Простите за такую необычайную классификацию общества, но мне так свободней думать о людях и писать свой роман. Моя личная жизнь сложилась столь причудливо, что в ней стерлись все сословия и классовые границы. Сколько я знаю лично мужиков и рабочих, которые целиком попадают в категорию той высшей интеллигенции, о которой я только что говорил, и наоборот, сколько встречалось мне князей и ученых и богачей в вопросе великом воспроизведения жизни, целиком падающих в безликую массу простого народа.
1 за и против (лат).
2 с точки зрения вечности (лат).
3 Бога милосердного (лат ).